Зигзаг (гет)

«Единственное, что, в самом деле, известно

о человеческой природе,

это то, что она меняется…»

Оскар Уальд

«Душа человека при социализме»

Копыта монотонно стучали по мостовой. Фиакр мерно покачивался из стороны в сторону. Казалось, что он качается так уже не первый час, не первый день или, возможно, не первый век, и движение не остановится, что бы ни случилось — с лошадью ли, с возницей. Или, возможно, седок заснёт мёртвым сном и распадётся на мелкие частицы, развеется по ветру, сольётся с окружающим миром, а возок так и будет кланяться всем сторонам света, не ускоряясь и не замедляясь, пока не достигнет конца времён. Словно огромные песочные часы, перевёрнутые великаном, возок сыпал песок своего движения, и конца этому песку не было.

Мысли Эрика тусклые и неспешные текли, словно сами по себе. Временами яркие всполохи злобного отчаяния закрывали окружающий мир кроваво-красной вуалью, и руки сжимались на воображаемой шее, и слух упивался криками и предсмертным хрипом призрачной жертвы. Но большую часть времени невидящий взгляд был устремлён в окно кареты и никакие образы не тревожили его. Видения сжалились над ним — на время. Мимо медленно проплывали какие-то дома. Кажется, забираясь в экипаж, он назвал место своего успокоения или не назвал? Мысли почему-то путались, словно он был пьян.

Когда-то давным-давно, ещё до Персии, он ощутил на себе губительное влияние вина — это ему не понравилось. С тех пор Призрак никогда не позволял себе лишней капли спиртного, хорошо зная свой предел и боясь его перейти. Страшно было не опьянение само по себе, не те излишества в словах или поведении, которые сопровождают пьяного человека, вовсе нет. Сильный и уверенный, он вдруг становился неуверенным и слабым и страшился того, что в опьянении не сможет противостоять наступающей тьме и наложит на себя руки. Эрик боялся самоубийства.

Чувствуя крайнее отвращение к такому виду смерти, он боялся, что не сумеет воспротивиться искушению — решить раз и навсегда все свои проблемы с одиночеством. Собственная жизнь тяготила его всегда. Какой бы момент не вставал перед его внутренним взором — чаще всего картину сопровождало чувство боли, гнева, ярости или ненависти. Собственная гениальность изматывала, впрочем, иногда она бывала в добродушном настроении и позволяла использовать себя в качестве убежища от жестокого мира, требуя взамен всё больше и больше сил, — это был дьявольский дар, от которого он не мог избавиться принятыми в обществе способами — продать, пропить, выбросить или просто забыть. Избавление ожидало только в одном случае — в случае смерти. И опьянение могло помочь в этом, сняв с него ответственность.

Пока он был трезв, ему удавалось справиться с самим собой, с тьмой внутри себя, которая манила и тянула и временами бывала очень настойчива. В такие моменты он бывал резок и раздражителен больше, чем обычно, избегал людей, потому что чувствовал, что может убить, не задумываясь. Сожаления о содеянном настигли бы его позже, ибо удовольствия от убийств он не испытывал — скорее ещё большее отвращение к самому себе, хотя куда уж больше.

Здесь же скрывался ещё один совершенно особый предмет, вызывающий тяжёлые размышления и особенный не похожий ни на что страх. Чувствуя себя брошенным и обиженным, он все-таки надеялся на то, что где-то есть колени, к которым он сможет припасть и выплакать всю свою боль и обиду и будет понят и прощён, если только сумеет найти к ним дорогу, если не осту́пится. Никто бы никогда не поверил, что наводящий ужас Призрак, не гнушающийся в достижении своих целей ни шантажа, ни мошенничества, отвергающий в тоскливом ожесточении всякую мысль о высшей сущности, способной влиять на мысли, чувства или поведение тварей земных, в тайне даже от самого себя верил глубоко и искренне. Только это и удерживало его на краю пропасти, не давало забыть, что он всё ещё человек. Он старался выжить в предоставленных ему условиях и не требовал оправданий для себя, но надеялся на них…

И последний нищий богат, если у него есть вера, забытый всеми не одинок, если есть к кому обратиться — совсем недавно мысли отчётливо стали приходить в голову. Возможно, к тому привело испытываемое им так остро чувство безнадёжной любви?

Разве надежда не упряма? Разве, наблюдая за ней, он не знал, что не смеет надеяться ни на что? Знал. Но всё равно открылся ей. Произошло то, что не могло не случиться — Кристина ушла, она поступила так, как должна была. Он пытался её оправдать, потому что не допускал мысли о том, чтобы навредить ей в порыве отчаяния или ненависти даже мысленно. И чувствовал, что, не задумываясь, прикончит всякого, кто посмеет тронуть её, хотя бы словом, — даже самого себя.

Он попытался оправдать свою жизнь — не получилось, нащупать цель — не вышло. Надеясь, что все долги розданы, теперь он ждал, что желанный покой, наконец, придёт, и готов был своей охотой последовать за призрачной спутницей, куда бы она ни повела его. Интересно, в каком виде предстанет она — прозрачной и призрачной красавицей, дарующей свой выбор, как милость, призывающей тихим мелодичным голосом и позволяющей отдохнуть тому, кто уже много веков нуждается в отдыхе. Или же это будет старуха — такая же уродливая, как и он сам, вопящая что-то визгливо и истошно, оглушая и отнимая жалкие остатки сил, тянущая за волосы во мрак, где света не было от рождения мира и где невидимые и невиданные твари копошатся, касаясь ледяными щупальцами всех, кто окажется достижим для них — лучшее общество, которое можно придумать, для изгнанника, которому нет места среди живых. Теперь уже точно — нет. Одни прикосновения их могут вызвать смерть от ужаса. Это хорошо — не нужно ничего делать, только подождать. Всё внутри него словно оцепенело — здесь и сейчас он стоял на краю могилы и ждал проводника.

Тоска его по Кристине не прошла, но после разговора с Персом единственным человеком, кто на данный момент проявлял к нему участие, перестала вызывать желание немедленно увидеть её. Как будто девушка умерла, и уже давно. Вероятно, для него это так и было. Она, сделав выбор, ушла. Она не вернётся — ни завтра, ни через день, ни через год. Сердце знало правду, хотя ещё не желало с ней смириться. Где-то там, в глубине, всё ещё билась, отдаваясь в теле судорожным сокращением пульса, глупая надежда. Человек безрассуден и гораздо сильнее — если любит.

Образ Кристины почти стёрся и Призрак практически не помнил (или, возможно, старался не вспоминать?) черты её лица, видимо сердце, пропустив удар, пыталось защититься таким образом. Неизбежно погружаясь в отчаяние при мыслях о Кристине, Призрак интуитивно чувствовал, что здесь он губит сам себя. Возможно, если бы это отчаяние привело бы его к воссоединению с возлюбленной, он бы пустил его в своё сердце. Но отчаяние было бессмысленно, и потому Призрак попытался забыть о нём, стереть, как неловко проведённую чертёжную линию. Он старался быть логичным и хотел стать смиренным. Его смирение представлялось единственно верным и безвозвратным путём, который он был готов пройти и достичь конца своей жизни, в конце концов. Это было правильно, и душа его не противилась такому исходу. Но временами Эрику казалось, что смирение его напоминает масло, которым мореходы в давние времена пытались утихомирить шторм, опрокидывая бочки и выливая масло поверх бушующих волн. Отчаяние всё же вырывалось наружу тогда, когда он был слабее всего и не мог противиться его силе.

Эрик усилием воли возвращался к своим размышлениям: представлял, как вернётся в свои подвалы, как заблокирует все проходы к своему жилищу. Он тщательно продумал, как и когда отправит Персу обещанные реликвии и где останется сам, чтобы Кристина, пришедшая после его смерти, могла легко его найти — как-будто не о смерти своей думал, а составлял план на выходные, методично обдумывая каждый свой шаг. И это тоже представлялось ему своеобразным шагом к смирению.

Он отпустил фиакр, не доезжая до Оперы. Почему? Эрик и сам не знал. Может быть, хотелось в последний раз пройти дорогой своих недавних мечтаний, чтобы убедиться в том, что они мертвы? Ноги его двигались с трудом, немея с каждым шагом, но он упорно шёл к своей цели — к мрачному жилищу, в котором он провёл последние годы. Эти каменные своды, выбранные за то, что казались похожими на него, Эрик так и не смог полюбить, они не стали для него домом, впрочем, мог ли он назвать домом хоть одно место на земле? Ответ отрицательный.

Художник старался наполнить их светом, цветами и изысканными вещами, надеясь приманить красоту в свою жизнь, но цветы сохли, свечи оплывали, вещи в темноте и сырости теряли свою привлекательность. Оставался только камень — тёмный, грубый и жёсткий. Музыкант пытался наполнить пространство звуками — красивыми, величественными, нежными — но камень оставался глухим, отторгая не то, что эти мелодии, а вообще всякий звук. Единственное на что мог надеяться музыкальный гений — на эхо, но и оно было бездушно и просто повторяло то, что доверялось его слуху. Мрачные своды обесценивали все его усилия. Он надеялся обрести здесь покой, но обрёл лишь равнодушное ледяное безмолвие. Закрыв от себя небо, отлучив однажды и навсегда себя от солнца, перекрыв приток свежего воздуха, он сам замуровал себя в могиле.

Но Призрак готов был примириться с подземельями только за то, что их освещало присутствие его Ангела. Его Ангела… Сердце вдруг пронзила острая боль, и дыхание на секунду прервалось. Смирение опять дало трещину.

Чтобы не упасть, Эрик опёрся о стену, рядом с которой проходил, и медленными вдохами пытался запустить тяжёлый и скрипучий механизм — своё тело. И в тот самый миг, когда он был так слаб и подавлен, воображение опять болезненно исказилось, поставив прямо перед ним пленительный образ его возлюбленной во всей её ослепительной красоте.

Этот облик словно насмехался над его потугами. «Ты думал, что позабыл меня, — оглушительный хохот отражался от стен и уносился в небо, — так вот же тебе! Грызи камни своего отчаянья пока от них не останется труха, а я и до тех пор тебя не оставлю»! Мужчина остервенело затряс головой, пытаясь прогнать морок. Это злобное видение не могло быть его Кристиной. Она никогда не опустилась бы до такого изуверства. Милая, добрая, подарившая ему кольцо, как последний поцелуй, коснувшаяся его лба своими невинными губами, она никогда не вернулась бы для того, чтобы мучить его. Глухое рычание вырвалось из его груди, и рука изо всех сил ударила в каменную стену, оставляя кровавый след, — чтобы боль физическая отвлекла и помогла справиться с воображением, предававшим снова и снова, что бы он ни делал.

Он опёрся спиной о холодный камень, поднял глаза к тёмному небу, глубоко вдыхая ночной воздух Парижа не такой уж и свежий и вовсе не ароматный, но какой уж был. Ещё не один час пройдёт пока проснутся булочники и запах свежевыпеченного хлеба из булочной неподалёку разбудит дремлющий голод. Почему-то вспомнилось, что больше четырёх суток во рту не было маковой росинки. Он вообще последнее время забывал есть и спать, вспоминая только тогда, когда валился с ног от усталости или голода. Видимо, умирать он всё же пока не собирался, если уж думы о еде посетили голову. Эрик усмехнулся: мысли скачут, как горошины, вывалившиеся из стручка. Куда их занесёт в следующий раз? Собравшись с силами, побрёл дальше.

Пробираясь к решётке, запирающей вход в подземелье оперы со стороны улицы Скриба, он наткнулся на непонятную кучу, примостившуюся возле стены. Когда он отправлялся к персу, ничего похожего здесь не было — это он помнил точно. Было темно, и с первого взгляда Эрик не мог разобрать, обо что споткнулся. Но куча вдруг завозилась, послышался тихий всхлип, и робкий голос испуганно произнёс:

— Мы сейчас уйдём, мы уйдём, не бейте, пожалуйста, monsieur.

— Даже и не думал, — удивлённо ответил Эрик.

Пожав плечами, он аккуратно обошёл маленького многорукого человека (судя по тому, что существо говорило — это был человек, только почему в полумраке казалось, что у него много рук?) и направился к решётке. Маленький эпизод с бродягой, устроившимся на ночлег вблизи решётки, запирающей вход в подземелья, легко мазнул по сознанию и тут же забылся. Открывая проход в своё логово, он уже думал о другом. Не то, чтобы бедствия нищих совсем не трогали, просто он не видел способа им помочь, а потому предпочитал не помогать совсем.