Зигзаг (гет)

«Единственное, что, в самом деле, известно

о человеческой природе,

это то, что она меняется…»

Оскар Уальд

«Душа человека при социализме»

Копыта монотонно стучали по мостовой. Фиакр мерно покачивался из стороны в сторону. Казалось, что он качается так уже не первый час, не первый день или, возможно, не первый век, и движение не остановится, что бы ни случилось — с лошадью ли, с возницей. Или, возможно, седок заснёт мёртвым сном и распадётся на мелкие частицы, развеется по ветру, сольётся с окружающим миром, а возок так и будет кланяться всем сторонам света, не ускоряясь и не замедляясь, пока не достигнет конца времён. Словно огромные песочные часы, перевёрнутые великаном, возок сыпал песок своего движения, и конца этому песку не было.

Мысли Эрика тусклые и неспешные текли, словно сами по себе. Временами яркие всполохи злобного отчаяния закрывали окружающий мир кроваво-красной вуалью, и руки сжимались на воображаемой шее, и слух упивался криками и предсмертным хрипом призрачной жертвы. Но большую часть времени невидящий взгляд был устремлён в окно кареты и никакие образы не тревожили его. Видения сжалились над ним — на время. Мимо медленно проплывали какие-то дома. Кажется, забираясь в экипаж, он назвал место своего успокоения или не назвал? Мысли почему-то путались, словно он был пьян.

Когда-то давным-давно, ещё до Персии, он ощутил на себе губительное влияние вина — это ему не понравилось. С тех пор Призрак никогда не позволял себе лишней капли спиртного, хорошо зная свой предел и боясь его перейти. Страшно было не опьянение само по себе, не те излишества в словах или поведении, которые сопровождают пьяного человека, вовсе нет. Сильный и уверенный, он вдруг становился неуверенным и слабым и страшился того, что в опьянении не сможет противостоять наступающей тьме и наложит на себя руки. Эрик боялся самоубийства.

Чувствуя крайнее отвращение к такому виду смерти, он боялся, что не сумеет воспротивиться искушению — решить раз и навсегда все свои проблемы с одиночеством. Собственная жизнь тяготила его всегда. Какой бы момент не вставал перед его внутренним взором — чаще всего картину сопровождало чувство боли, гнева, ярости или ненависти. Собственная гениальность изматывала, впрочем, иногда она бывала в добродушном настроении и позволяла использовать себя в качестве убежища от жестокого мира, требуя взамен всё больше и больше сил, — это был дьявольский дар, от которого он не мог избавиться принятыми в обществе способами — продать, пропить, выбросить или просто забыть. Избавление ожидало только в одном случае — в случае смерти. И опьянение могло помочь в этом, сняв с него ответственность.

Пока он был трезв, ему удавалось справиться с самим собой, с тьмой внутри себя, которая манила и тянула и временами бывала очень настойчива. В такие моменты он бывал резок и раздражителен больше, чем обычно, избегал людей, потому что чувствовал, что может убить, не задумываясь. Сожаления о содеянном настигли бы его позже, ибо удовольствия от убийств он не испытывал — скорее ещё большее отвращение к самому себе, хотя куда уж больше.

Здесь же скрывался ещё один совершенно особый предмет, вызывающий тяжёлые размышления и особенный не похожий ни на что страх. Чувствуя себя брошенным и обиженным, он все-таки надеялся на то, что где-то есть колени, к которым он сможет припасть и выплакать всю свою боль и обиду и будет понят и прощён, если только сумеет найти к ним дорогу, если не осту́пится. Никто бы никогда не поверил, что наводящий ужас Призрак, не гнушающийся в достижении своих целей ни шантажа, ни мошенничества, отвергающий в тоскливом ожесточении всякую мысль о высшей сущности, способной влиять на мысли, чувства или поведение тварей земных, в тайне даже от самого себя верил глубоко и искренне. Только это и удерживало его на краю пропасти, не давало забыть, что он всё ещё человек. Он старался выжить в предоставленных ему условиях и не требовал оправданий для себя, но надеялся на них…

И последний нищий богат, если у него есть вера, забытый всеми не одинок, если есть к кому обратиться — совсем недавно мысли отчётливо стали приходить в голову. Возможно, к тому привело испытываемое им так остро чувство безнадёжной любви?

Разве надежда не упряма? Разве, наблюдая за ней, он не знал, что не смеет надеяться ни на что? Знал. Но всё равно открылся ей. Произошло то, что не могло не случиться — Кристина ушла, она поступила так, как должна была. Он пытался её оправдать, потому что не допускал мысли о том, чтобы навредить ей в порыве отчаяния или ненависти даже мысленно. И чувствовал, что, не задумываясь, прикончит всякого, кто посмеет тронуть её, хотя бы словом, — даже самого себя.

Он попытался оправдать свою жизнь — не получилось, нащупать цель — не вышло. Надеясь, что все долги розданы, теперь он ждал, что желанный покой, наконец, придёт, и готов был своей охотой последовать за призрачной спутницей, куда бы она ни повела его. Интересно, в каком виде предстанет она — прозрачной и призрачной красавицей, дарующей свой выбор, как милость, призывающей тихим мелодичным голосом и позволяющей отдохнуть тому, кто уже много веков нуждается в отдыхе. Или же это будет старуха — такая же уродливая, как и он сам, вопящая что-то визгливо и истошно, оглушая и отнимая жалкие остатки сил, тянущая за волосы во мрак, где света не было от рождения мира и где невидимые и невиданные твари копошатся, касаясь ледяными щупальцами всех, кто окажется достижим для них — лучшее общество, которое можно придумать, для изгнанника, которому нет места среди живых. Теперь уже точно — нет. Одни прикосновения их могут вызвать смерть от ужаса. Это хорошо — не нужно ничего делать, только подождать. Всё внутри него словно оцепенело — здесь и сейчас он стоял на краю могилы и ждал проводника.

Тоска его по Кристине не прошла, но после разговора с Персом единственным человеком, кто на данный момент проявлял к нему участие, перестала вызывать желание немедленно увидеть её. Как будто девушка умерла, и уже давно. Вероятно, для него это так и было. Она, сделав выбор, ушла. Она не вернётся — ни завтра, ни через день, ни через год. Сердце знало правду, хотя ещё не желало с ней смириться. Где-то там, в глубине, всё ещё билась, отдаваясь в теле судорожным сокращением пульса, глупая надежда. Человек безрассуден и гораздо сильнее — если любит.

Образ Кристины почти стёрся и Призрак практически не помнил (или, возможно, старался не вспоминать?) черты её лица, видимо сердце, пропустив удар, пыталось защититься таким образом. Неизбежно погружаясь в отчаяние при мыслях о Кристине, Призрак интуитивно чувствовал, что здесь он губит сам себя. Возможно, если бы это отчаяние привело бы его к воссоединению с возлюбленной, он бы пустил его в своё сердце. Но отчаяние было бессмысленно, и потому Призрак попытался забыть о нём, стереть, как неловко проведённую чертёжную линию. Он старался быть логичным и хотел стать смиренным. Его смирение представлялось единственно верным и безвозвратным путём, который он был готов пройти и достичь конца своей жизни, в конце концов. Это было правильно, и душа его не противилась такому исходу. Но временами Эрику казалось, что смирение его напоминает масло, которым мореходы в давние времена пытались утихомирить шторм, опрокидывая бочки и выливая масло поверх бушующих волн. Отчаяние всё же вырывалось наружу тогда, когда он был слабее всего и не мог противиться его силе.

Эрик усилием воли возвращался к своим размышлениям: представлял, как вернётся в свои подвалы, как заблокирует все проходы к своему жилищу. Он тщательно продумал, как и когда отправит Персу обещанные реликвии и где останется сам, чтобы Кристина, пришедшая после его смерти, могла легко его найти — как-будто не о смерти своей думал, а составлял план на выходные, методично обдумывая каждый свой шаг. И это тоже представлялось ему своеобразным шагом к смирению.

Он отпустил фиакр, не доезжая до Оперы. Почему? Эрик и сам не знал. Может быть, хотелось в последний раз пройти дорогой своих недавних мечтаний, чтобы убедиться в том, что они мертвы? Ноги его двигались с трудом, немея с каждым шагом, но он упорно шёл к своей цели — к мрачному жилищу, в котором он провёл последние годы. Эти каменные своды, выбранные за то, что казались похожими на него, Эрик так и не смог полюбить, они не стали для него домом, впрочем, мог ли он назвать домом хоть одно место на земле? Ответ отрицательный.

Художник старался наполнить их светом, цветами и изысканными вещами, надеясь приманить красоту в свою жизнь, но цветы сохли, свечи оплывали, вещи в темноте и сырости теряли свою привлекательность. Оставался только камень — тёмный, грубый и жёсткий. Музыкант пытался наполнить пространство звуками — красивыми, величественными, нежными — но камень оставался глухим, отторгая не то, что эти мелодии, а вообще всякий звук. Единственное на что мог надеяться музыкальный гений — на эхо, но и оно было бездушно и просто повторяло то, что доверялось его слуху. Мрачные своды обесценивали все его усилия. Он надеялся обрести здесь покой, но обрёл лишь равнодушное ледяное безмолвие. Закрыв от себя небо, отлучив однажды и навсегда себя от солнца, перекрыв приток свежего воздуха, он сам замуровал себя в могиле.

Но Призрак готов был примириться с подземельями только за то, что их освещало присутствие его Ангела. Его Ангела… Сердце вдруг пронзила острая боль, и дыхание на секунду прервалось. Смирение опять дало трещину.

Чтобы не упасть, Эрик опёрся о стену, рядом с которой проходил, и медленными вдохами пытался запустить тяжёлый и скрипучий механизм — своё тело. И в тот самый миг, когда он был так слаб и подавлен, воображение опять болезненно исказилось, поставив прямо перед ним пленительный образ его возлюбленной во всей её ослепительной красоте.

Этот облик словно насмехался над его потугами. «Ты думал, что позабыл меня, — оглушительный хохот отражался от стен и уносился в небо, — так вот же тебе! Грызи камни своего отчаянья пока от них не останется труха, а я и до тех пор тебя не оставлю»! Мужчина остервенело затряс головой, пытаясь прогнать морок. Это злобное видение не могло быть его Кристиной. Она никогда не опустилась бы до такого изуверства. Милая, добрая, подарившая ему кольцо, как последний поцелуй, коснувшаяся его лба своими невинными губами, она никогда не вернулась бы для того, чтобы мучить его. Глухое рычание вырвалось из его груди, и рука изо всех сил ударила в каменную стену, оставляя кровавый след, — чтобы боль физическая отвлекла и помогла справиться с воображением, предававшим снова и снова, что бы он ни делал.

Он опёрся спиной о холодный камень, поднял глаза к тёмному небу, глубоко вдыхая ночной воздух Парижа не такой уж и свежий и вовсе не ароматный, но какой уж был. Ещё не один час пройдёт пока проснутся булочники и запах свежевыпеченного хлеба из булочной неподалёку разбудит дремлющий голод. Почему-то вспомнилось, что больше четырёх суток во рту не было маковой росинки. Он вообще последнее время забывал есть и спать, вспоминая только тогда, когда валился с ног от усталости или голода. Видимо, умирать он всё же пока не собирался, если уж думы о еде посетили голову. Эрик усмехнулся: мысли скачут, как горошины, вывалившиеся из стручка. Куда их занесёт в следующий раз? Собравшись с силами, побрёл дальше.

Пробираясь к решётке, запирающей вход в подземелье оперы со стороны улицы Скриба, он наткнулся на непонятную кучу, примостившуюся возле стены. Когда он отправлялся к персу, ничего похожего здесь не было — это он помнил точно. Было темно, и с первого взгляда Эрик не мог разобрать, обо что споткнулся. Но куча вдруг завозилась, послышался тихий всхлип, и робкий голос испуганно произнёс:

— Мы сейчас уйдём, мы уйдём, не бейте, пожалуйста, monsieur.

— Даже и не думал, — удивлённо ответил Эрик.

Пожав плечами, он аккуратно обошёл маленького многорукого человека (судя по тому, что существо говорило — это был человек, только почему в полумраке казалось, что у него много рук?) и направился к решётке. Маленький эпизод с бродягой, устроившимся на ночлег вблизи решётки, запирающей вход в подземелья, легко мазнул по сознанию и тут же забылся. Открывая проход в своё логово, он уже думал о другом. Не то, чтобы бедствия нищих совсем не трогали, просто он не видел способа им помочь, а потому предпочитал не помогать совсем.

— Monsieur, простите, вы захо́дите … скажите — это ведь Опера?

Оглянувшись, Эрик обнаружил, что многорукий бродяга, об которого он споткнулся некоторое время назад, поднялся на ноги и оказался бродяжкой. Замеченное им лишнее количество рук объяснялась тем, что он, вернее она, была не одна — рядом с ней, вцепившись в её юбку, стоял ребёнок, судя по одежде — девочка. Эрик кивнул и собрался уже, было, скрыться за решёткой, но женщина снова окликнула его:

— Подождите, monsieur, прошу вас. Вы не знаете: могу ли я получить здесь работу?

Эрик изумился. Это было что-то новенькое. Сколько он себя помнил — ни один нищий не просил у него работу, да ещё на ночь глядя. Денег, хлеба — это да, сколько угодно, но чтобы работу… Это обстоятельство само по себе требовало осмысления, поскольку не укладывалось в голове, хотя Эрик повидал на своём веку многое, а уж нищий, точнее нищенка, предъявившая такую необычную просьбу и вовсе была достойна внимания. Эрик сделал несколько шагов её сторону и окинул взглядом женскую фигуру, пытаясь разглядеть её лицо в неверном и тусклом свете уличного фонаря. Женщина была невысокой и стройной. Она прижимала к груди какой-то немаленький свёрток и на первый взгляд не казалась совсем уж нищей, скорее наоборот. Платье на ней, правда, было измято и грязно, но, очевидно, хорошо сшито и не из дешёвой ткани, ботинки на ногах не выглядели поношенными, плечи прикрывала почти новая шаль, а на голове каким-то немыслимым образом удерживалась крошечная шляпка.

— Работу? — переспросил он. — Вам нужна работа в Опере? — он с сомнением оглядел её. — А что вы умеете? Вы певица? Актриса или, может быть, балерина?

Он замолчал, беззастенчиво разглядывая её, отмечая мелочи, которые не сразу бросались в глаза — исхудавшее лицо, большие испуганные глаза и то, как она судорожно прижимала к своей груди странный свёрток, словно ничего ценнее у неё не было в целом свете, как пыталась скрыть своей юбкой девочку от пристального взора чужака. Под внимательным оценивающим взглядом женщина, нервно переступив с ноги на ногу, попробовала освободить руку, чтобы стянуть на груди шаль, — не вышло, свёрток был тяжёлым. Она попятилась:

— Простите, monsieur, я не хотела вас беспокоить, — подхватив девочку за руку, проговорила она, — просто вырвалось, … простите, мы лучше пойдём … право, не стоит.

Она отрицательно качала головой, пыталась оторвать свой взгляд от его лица, но почему-то не могла. Собственно, она и лица-то разглядеть не могла — просто смотрела туда, где у людей обычно помещается голова. Испуганная женщина видела перед собой высокого человека, завёрнутого в такой большой и длинный плащ, что фигуру его невозможно было оценить, а лицо плотно закрывала ночная тень и надвинутая почти на самый лоб шляпа. Это был мужчина. Он шагнул ей навстречу и застыл, словно гранитный монумент, — ни нетерпеливого жеста, ни единого движения, не было слышно даже дыхания, даже слабый ветерок обходил его стороной, не решаясь прикоснуться к плащу или шляпе.

Собственно причин бояться пока не было: он не сделал ни одного угрожающего жеста, не произнёс ничего пугающего, кроме нескольких слов вполне доброжелательных. Но его неподвижность и явное заинтересованное разглядывание, хотя она и не могла видеть глаз, внушали страх. От спокойного чуть хрипловатого голоса, звучавшего немного глухо, словно сквозь невидимую преграду, по спине побежали мурашки. Незнакомец вдруг представился ей сгустком ночи, выдвинувшимся, повинуясь её неосторожному зову, из тайных и тёмных закоулков, где тьма, образовавшаяся в начале времён, как лежала, так и лежит до сих пор, наливаясь злобной и знобкой силой. Как же она решилась задать свой вопрос первому встречному ночью на Парижской улице, пусть и не отдалённой и заброшенной, но всё же и не одной из центральных, где, возможно, в случае чего ей могла помочь ночная стража? Это было помутнение рассудка, не иначе.

Она всё пятилась и пятилась, пытаясь избежать цепкого взгляда, то ли боясь повернуться спиной к Эрику, то ли не решаясь этого сделать, и непременно ушиблась бы о стену дома или упала, споткнувшись о неровные камни мостовой, но свёрток, который она прижимала к себе, внезапно ожил, заворочался и жалобно захныкал. Она прижала его к себе ещё крепче, окинув улицу и мужчину напротив затравленным взглядом, что-то прошептала, продолжая пятиться и, наконец, резко развернувшись и дёрнув девочку за руку, решительно зашагала прочь. Но быстро двигаться она не могла и потому Эрик, очнувшись, мигом догнал её:

— Подождите, — властно окликнул он и удержал за плечо.

Даже при слабом освещении он увидел, как помертвела обернувшаяся на его окрик женщина, как сжалась вся, не в силах вздохнуть. Что ж, такая реакция его не удивила. Слишком привычно, слишком … скучно и, наверно, недостаточно для того, чтобы забыть, отвлечься от предстоявшего свидания — последнего свидания в его жизни. Кто знает, захочет ли его новая возлюбленная ожидать, пока он разберётся с этой нищенкой, обратившей на себя внимание несколькими удивительными словами?

Женщина попыталась сбросить его руку, вырваться, но, видимо, сил у неё было ещё меньше, чем у него некоторое время назад:

— Простите, monsieur, мы пойдём, можно? Извините меня, … не стоит беспокоиться, — испуганно затараторила она высоким прерывающимся голосом, и чуткий музыкальный слух уловил зачатки вокальных способностей, но лишь зачатки, и даже некоторую попытку обучения.

— Да стойте же! — устало проговорил Эрик и добавил, пытаясь её успокоить, — я — не сутенёр и не убийца.

«По крайней мере, сейчас».

Разумеется, последние слова остались для перепуганной женщины тайной, ибо внезапной собеседнице на ночной улице не стоило знать о его послужном списке и способностях в плане насильственного умерщвления приговорённых людей.

В попытке успокоить волнующуюся женщину он не преуспел. Казалось, стоит только выпустить её руку и она, подобрав юбки, кинется наутёк, невзирая на явную тяжесть её ноши — теперь Эрик видел, что ей тяжело, и она устала.

— Как вы собираетесь работать с … со всем этим? — Кивнув в сторону детей, спросил он. Ребёнок в свёртке теперь уже не хныкал, а как-то слабо и протяжно скулил.

— Мои дети не больны, они просто голодны и устали, — сжавшись, ответила она невпопад. Мелодичный голос прозвучал трогательно, и Эрик услышал слабые и робкие нотки доверия. Видимо, она действительно очутилась в непривычном для себя и отчаянном положении и потому, подобно маятнику качалась от доверия к неприятию, не имея сил или возможностей, чтобы выбрать, где же для неё лучше.

— Я не о том… У вас, очевидно, нет дома.

— Я не бездомная! — Сказано это было так горделиво и уверенно, что Эрик на мгновение лишился дара речи. Но её уверенность ушла так же быстро, как и пришла, плечи опустились, и она снова чувствовала себя слабой и ни на что не годной.

— Как вас зовут?

Женщина молчала, всё так же пытаясь высвободиться, но теперь тихо и осторожно.

Странно, почему, отринув всё земное, он продолжает стоять здесь и чего-то добиваться от неё? Она — одна из многих, волей случая попавших на улицы Парижа. Если есть Бог, в которого так истово верят многие, он поможет ей — позволит умереть раньше, чем она столкнётся с настоящими ужасами. Она и её дети. Дети…

— Вы спросили меня о работе, — настойчиво продолжил Эрик, — как мне вас называть? Не могу же я помочь человеку, которого даже не знаю, как зовут.

— Не стоит, право, monsieur, мы пойдём… — она снова начала вырываться.

— Да стойте же вы смирно, наконец, — рявкнул Эрик, чем напугал ещё больше и без того находившуюся на грани истерики женщину, и резко встряхнул её, чтобы заставить слышать себя. — Я в третий и последний раз спрашиваю — как вас зовут.

— Шарлотта, — пискнула женщина, втянув голову в плечи, словно услышала над собой визгливую песнь хлыста в поднимающейся жестокой руке, дёрнулась, пытаясь закрыть собой девочку от неведомой опасности.

Возможно, он сам оставался для неё невидимым — от испуга ли или просто ночь была настолько густа, что скрывала его облик так, что она не могла здраво соображать, — но Эрик видел её отлично. Не столько видел, сколько чувствовал ужас, расходившийся от неё волнами во все стороны. И то, как она рванулась к девочке, защищая её, наполнило его какой-то новой непонятной болью. Раньше те, кто боялся его, — боялись всегда за себя… Конечно, он понимал, что сейчас её страх был связан не с ним лично, а с мужчиной, которого она встретила на улице глухой ночью и, не подумав о последствиях, обратилась за помощью. Но вину за любой испуг со стороны встретившихся ему людей, он прежде всего приписывал себе, а размышлял уже потом. Это была неискоренимая привычка, привитая годами ощущения себя самого в уродливом теле.

Он и так понимал, что женщина никуда не убежит. Несмотря на то, что она всё ещё пыталась высвободиться, происходило это вяло и скорее для формы. Но все равно спросил:

— Если я вас отпущу, вы не сбежите? Право, у меня нет ни сил, ни желания догонять вас снова.

Шарлотта отрицательно качнула головой.

— Хорошо.

Железная хватка на плече ослабла, Шарлотта почувствовала, что прежде, чем отпустить руку, мужчина осторожно, словно успокаивая, погладил её. Но это, конечно, было только игрой перепуганного, как и она сама, воображения. Она не решалась поднять взгляд от камней, покрывавших мостовую, и оглядеться, но почему-то ей показалось, что застывшая напротив человек немного расслабился. Словно до этого момента его прижимала к земле какая-то тяжкая ноша, которая теперь умерила свой гнёт. Она чувствовала, мужчина всё так же внимательно разглядывает её, раздумывая о чём-то.

Шарлотта устала, продрогла, хотя ночь была довольно тёплой. Мучительный голод не позволял отвлечь мысли на что-нибудь кроме него. Она уже не первый день бродила по городу, пытаясь отыскать ночлег и пропитание. Ничего не получалось. Ещё и малыш Шарль вдобавок ко всему впал в сонное забытьё. Это произошло спустя час после того страшного случая.

* * *

Устав бродить по городу, они скрылись с глаз прохожих и — главное! — жандармов в какой-то невзрачной боковой улочке. До этого момента Шарлотта ещё пыталась беречь своё платье, но сейчас было уже всё равно, и она присела на мостовую и опёрлась о каменную стену дома. Лиза прижалась рядом на подстеленном материнском пальто. Молодая мать всего лишь на секунду выпустила из внимания своего сына и в следующее мгновение услышала злобный лай и истошный совсем недетский вопль. Голодный малыш пытался отнять у собаки кусок чёрствой булки. Бродячее животное тоже хотело есть и имело всё, чтобы защитить добычу. Мощные челюсти сомкнулись, и маленькая детская ручонка хрустнула, как хрупкая веточка. Она кинулась на собаку с невиданной яростью, готовая сама искусать животное. Но собаке важнее была добыча, она подхватила кусок и умчалась. Шарль кричал долго и заунывно. Шарлотта пыталась искать помощи у прохожих, но большинство сторонились её. Лишь один сердобольный извозчик направил её в сторону, где, по его словам, можно было попросить помощи. В прежние времена благоденствия она ни за что не обратилась бы к этому человеку: он был груб, лохмат и, очевидно, страдал от похмелья. Но помещение, куда он её завёл, было довольно чистым. Он чем-то обработал рану и замотал на удивление чистой тряпицей. Мальчик затих.

— Чем расплачиваться будем, дамочка? — спросил он.

— У меня ничего нет, — пролепетала она.

— Думаю, есть, — ухмыльнулся мужчина.

Шарлотта никогда в жизни так не бегала! А вслед ей нёсся грубый хохот.

* * *

Время от времени прислушиваясь, Шарлотта боялась, что в следующий раз, когда она отвернёт воротник пальто, в которое было замотано её дитя, она не услышит его дыхания. И отчаяние, которому она пыталась сопротивляться изо всех сил, накроет её. И тогда останется единственное — лечь и умереть прямо на мостовой под ногами прохожих, которым, по большому счёту, не было дела ни до неё, ни до её детей, хотя они-то уж ни в чём не были виноваты. Нищенство никак не могло стать их выбором, скорее вынужденным способом существования. Лиза ещё держалась, правда всё слабее и слабее. Она уже не просила есть, просто иногда дёргала за юбку, когда плестись за матерью было совсем уж невмоготу. Молодая мать не знала, почему окликнула, споткнувшегося об неё человека. Возможно, потому, что он не выругал её, не пнул, не ударил, напротив — был вежлив, несмотря на то, что чуть было не упал.

Мир вокруг, безмолвный для других, представлялся Шарлотте удивительным кружевным полотном причудливо сплетённых чувств других людей. Она оценивала окружающих через призму своих ощущений, чутко реагируя на смену эмоций. Прежде, чем она успевала осознать, внутренний голос заставлял её отвечать на угрозу — напряжением всех своих небольших сил, на участие — теплом и доверием. Конечно, не всегда её ощущения бывали верными, но до сих пор она счастливо избегала ситуаций, которые могли закончиться плохо.

— Что с вашим ребёнком? Почему он так странно плачет?

Голос мужчины прозвучал и внезапно потряс молодую женщину. Она вдруг и в полной мере осознала, что испугало её прежде — незнакомец казался не живее камня, окружавшего её. В его голосе слышался отдалённый грохот обвала, и от этого хотелось бежать сломя голову. Не то, что он говорил громко, совсем нет. Просто она не могла справиться с внезапным чувством опасности, исходящим от него. Но теперь он звучал иначе. Теперь незнакомец не внушал ужас. Всё изменилось только от того, что тон его голоса немного потеплел, словно солнечный лучик проглянул сквозь пелену грозных туч. Он внушал не доверие, но требовал покорности.

Смертельная усталость толкала её на безрассудство.

— Это Шарль. Он … он голоден, — протянув руку, она нашарила девочку позади себя и взяла её за руку.

— По-моему, сейчас вам всем нужна еда и сон, — хмыкнул Эрик.

Задумавшись на мгновение, он взял её за руку и потянул куда-то. Шарлотта покорно повиновалась — она никогда не была особо смелой и предпочитала повиноваться, когда не была испугана.

Этому правилу она изменила лишь однажды…

Перс жил на улице Риволи.

Улица, заложенная во времена Первой империи в 1806 году указом Наполеона, первоначально простиралась от площади Согласия до Лувра и была запланирована архитекторами Персье и Фонтена, как естественное продолжение Елисейских полей. Правда створы улиц немного не совпадали, но это была мелочь по сравнению с величественным замыслом.

Название своё улица получила в память одной из первых побед Наполеона под итальянским городом Риволи в январе 1797 года. Южную сторону скрывал от набережной Сены сад Тюильри (во время описываемых событий, к сожалению, сильно запущенный), на северной стороне возвышались дома, которые опирались на аркады. И если встать так, чтобы оставить за спиной известные ныне на весь мир Елисейские поля, то слева можно и сейчас увидеть величественный ряд, создающий торжественный и размеренный ритм движения, — музыку архитектурного ансамбля, гигантскими пальцами точно и верно ударяющими по неровным клавишам тротуаров.

Создавая аркады, архитекторы думали таким образом позволить будущим покупательницам не обращать внимания на такую мелочь, как природные явления и не отвлекаться от созерцания освещённых и богато заставленных витрин. Впрочем, в то время лавочки и магазины не заполняли анфиладу в том количестве, в котором они присутствуют сейчас.

Значительно позже во время «османизации»⁽¹⁾ Риволи было решено соединить с улицей Сент-Антуан, и в Париже появилась одна из самых длинных улиц, составившая парадную ось французской столицы, соединив Восток с Западом. Говорили, что улица эта была проложена на месте старинного торгового пути.

В маленькой квартирке, состоявшей из гостиной, спальни, крошечной кухоньки и ванной и поселился перс вместе со своим слугой и другом Дариусом, как только оказался в Париже. Уют в квартире был чисто спартанский и простору не много, но двоим немолодым холостякам, вполне хватало.

Сам обитал в спальне, где кроме узкой походной кровати стоял небольшой шкаф, а так же предмет мебели, очень напоминавший старинное бюро и служившее ему письменным столом. Дариус спал в гостиной на маленьком диванчике, оббитом жаккардовой тканью. Кроме дивана здесь имелись два щёгольских кресла, обеденный стол и несколько стульев. Квартира в полной мере отвечала невзыскательным вкусам своего хозяина, поэтому через несколько лет после того, как перс оказался здесь, он выкупил её и теперь владел помещением единолично, чему, признаться, был очень рад. Поскольку считал, что жить в съёмной квартире — ниже его достоинства.

Поднятый с постели заполночь хозяин, казалось, долго не мог понять, в чём дело. В широком халате с замысловатым узором, в который он, пожалуй, мог завернуться дважды, мягких ночных туфлях и цвета спелой вишни ермолке с кисточкой, перс выглядел царственно, недовольно хмурился и сердито вздыхал. С высоты своего роста он взирал на женщину с ребёнком, переминавшихся с ноги на ногу у его порога, как властительный барон смотрит на провинившихся вассалов.

Шарлотта и без того чувствовала себя неуютно и готова была уже повернуться и уйти, но пристальный взгляд грозного хозяина сковывал движения. И, наконец, в полной мере насладившись смущением нежданной гостьи, тёмные почти чёрные глаза отвернулись от её лица и обратились к сопровождающему. К удивлению Шарлотты, на незнакомца взор пылающих очей хозяина не произвёл должного впечатления. Она даже почувствовала, что его забавляет положение, в котором все они оказались. Если бы не ребёнок на руках, он непременно прошёл бы и расположился в кресле, как у себя дома. Лиза беспокойно завозилась, дёргая за юбку. Испуганные васильковые глазки искали ответы на материнском лице и не находили. Слабой улыбкой успокоив девочку, Шарлотта попыталась собрать всё своё мужество, чтобы достойно предстать перед вопрошающим хозяином. В том, что вопросы будут, она не сомневалась. Сомнения её касались самого поступка — она до сих пор была в ужасе от своей смелости. Рядом с этими мужчинами она казалась себе такой маленькой и незначительной. Как же всё было просто и понятно в её прежней жизни. И Андрэ — такой ласковый и надёжный… Шарлотта тихонько всхлипнула.

— Ты же собрался умирать, — старательно подавляя зевоту, сердито обратился к Эрику перс.

— Я всё ещё не передумал.

— Это кто?

Шарлотта вновь почувствовала на себе быстрый заинтересованный и оценивающий взгляд двух мужчин.

— Нашёл у решёток возле Оперы, — ответ прозвучал так, словно речь шла о потерянной вещи.

— Что они там делали? — вопрос был глупый, но спросонья и не то скажешь.

— Отходили ко сну, — ехидно объяснил Эрик и уже иным странным и непривычным для него голосом, словно он в чём-то извинялся, добавил, — я не мог её там оставить, да ещё и с двумя детьми. Вести вниз, опять-таки с детьми, было неразумно. Что мне было делать?

У хозяина маленькой квартирки на языке вертелось много названий мест, куда он хотел бы послать своего неугомонного знакомца, но он благоразумно промолчал.

Перс, у которого, кстати, было вполне себе добропорядочное имя — Самир ибн Сауд аль Халифа, был человеком отзывчивым, несмотря на долгую службу в качестве начальника тайной полиции. Сам он, наверное, не обратил бы на женщину внимания, если бы встретил на улице и уж тем более не стал бы приводить к себе домой. Но сейчас выбора у него особого не было. А вот старые привычки остались, и он, прежде всего, внимательно оглядел Шарлотту с головы до ног. Так же как и Эрик, он решил, что нищенка на нищенку совсем не похожа. Перед ним была маленькая, хрупкая и очень усталая женщина, за руку которой цеплялась не менее уставшая девочка в капоре и коротком пальто. Всё в облике маленькой девочки напоминало мать: то же бледное личико сердечком, алебастровая кожа, белокурые волосы и голубые глаза. Когда первый испуг прошёл, проявилось природное любопытство, и девочка стала оглядываться вокруг. Ей было лет пять не больше.

У Шарлотты не было сил уже там, возле оперы, теперь же от долгого перехода (найти экипаж в такое время, по словам Эрика, было невозможно, поэтому они шли пешком) у неё совсем подкашивались ноги. Эрик отобрал у неё свёрток почти сразу (ребёнок оказался удивительно лёгким и затих, как по волшебству, едва оказался у него на руках), подставил женщине свой локоть, на котором она практически повисла, и медленно повёл всю компанию в сторону единственного места, которое пришло ему на ум. Он вовсе не был уверен, что Самир встретит его с распростёртыми объятиями. Но он помнил разговор, после которого прошло времени всего ничего, и надеялся, что давний знакомый (пожалуй, Эрик не мог назвать его другом) по крайней мере, выслушает прежде, чем указать на дверь.

Теперь, оказавшись в тепле, Шарлотта почувствовала, что мир вокруг ускользает куда-то, затягиваясь тёмной пеленой, и что квартира, в которой она оказалась, медленно заваливается куда-то вбок.

Самир подхватил обмякшую женщину и уложил её на маленький диванчик. Девочка, не выпуская материнской юбки, присела на краешек. На чумазом личике слезы прочертили светлые дорожки. Она тихонько всхлипывала, не решаясь пошевелиться.

Выпрямившись, Самир в упор глянул на Эрика внимательными и совсем не сонными глазами, предлагая объясниться.

— Послушай, Самир, ну не мог я оставить её там, на улице. Ты видишь — она на нищенку не похожа. Скорее она выглядит как человек, с которым внезапно случилось какое-то несчастье.

— Не думал, что ты такой отзывчивый, — окинув его взглядом, заметил перс, — особенно в свете славы, которая о тебе ходит.

Раньше Эрик, вероятно, рассердился бы, но переживания последних дней несколько изменили его настрой и теперь такие слабые выпады его не трогали.

— Я и сам от себя такого не ожидал, — усмехнувшись, обронил он. — Её надо приютить ненадолго, возможно день или два.

— А что потом?

— Потом я подыщу ей что-нибудь.

— Ты знаешь, кто она такая, откуда? Что ты с ней будешь делать, в самом деле? Ей ведь надо не только жить где-то, но и ещё на что-то… Что ты о ней знаешь?

— Ничего не знаю. Какой-то я стал … чувствительный, — тяжело вздохнул Эрик.

— Да уж! — Самир цокнул языком и оглянулся на Шарлотту, после минутного разглядывания, добавил, — а она хорошенькая. Лет двадцать пять на вид. Руки нежные — к тяжёлой работе не привыкла, но явно не дама из общества.

— Почему? — удивился Эрик.

— Как бы тебе объяснить, — замялся перс, — взгляд другой. Аристократки даже неумытые и в рубище смотрят иначе. А здесь … м-м … привычка повиноваться, понимаешь?

— Не совсем…

— Обогащайтесь посредством труда и бережливости и вы станете избирателями⁽²⁾, — непонятно проговорил Самир и смолк.

Шарлотта слабо зашевелилась и открыла глаза, забормотала что-то по-немецки, но тут же, словно проснувшись, перешла на французский язык:

— Простите, я, кажется, немного устала, но сейчас мне уже лучше, — она привстала, пытаясь оправить мятое платье и хотя бы немного пригладить растрепавшиеся волосы, чтобы, как говаривала её матушка, «выглядеть соответственно положению».

Хотя, какое у неё положение — мелькнула горькая мысль — голодная, оборванная, бездомная бродяжка. Правда, сейчас Шарлотта всё же более верила в свою счастливую звезду, чем пару часов назад. Теперь она и дети в тепле, возможно их даже накормят… Ме́льком вспомнился эпизод, когда она робко попыталась попросить еды в какой-то булочной. Хозяин там был добр и дал ей маленькую сладкую булочку, которую Шарль и Лиза моментально сгрызли до крошки.

Лиза все так же боялась выпустить из рук её юбку, а Шарль не покидал рук уличного незнакомца и не подавал признаков жизни. Мужчина держал ребёнка так, словно у него в руках были дрова для камина — неловко и неуклюже, и, казалось, что он боится обронить, рассыпать или как-то иначе навредить своей ноше. Шарлотта шагнула, чтобы забрать мальчика, но её остановил голос хозяина:

— Вот и хорошо, мадам, меня зовут Самир, это — мой слуга, Дариус, как мне называть вас?

— Шарлотта Дюпон, — попытавшись приветливо улыбнуться, ответила Шарлотта.

— Прекрасно, мадам Дюпон. Сейчас вам нужно привести в порядок детей и уложить их спать. Дариус принесёт им молока и покажет вам, где ванная. Завернут у вас кто — мальчик?

Шарлотта кивнула.

— Эрик, положи его пока на диван. А вот и Дариус с молоком и хлебом. Мадам, — Надир галантно поклонился, Шарлотта даже слегка порозовела от удовольствия, — будьте так добры, ванная в той стороне, — он указал на дверь, — там найдётся всё, что вам потребуется, — он проводил взглядом женщину, ласково подтолкнув девочку в том же направлении. — Дариус, найди в моём гардеробе что-нибудь, чтобы можно было ребёнка переодеть. Боюсь, дамского у меня ничего нет… Что? — спросил он, заметив, как Эрик разглядывает его.

— Никогда не видел тебя без твоей папахи. Я думал, она у тебя к голове прибита.

— Так же как маска к твоему лицу, — парировал перс.

При этих словах Шарлотта резко обернулась от двери и — удивительное дело! — только сейчас увидела, что лицо уличного незнакомца скрывалось за маской.

— Поторопитесь, мадам, — уверенный голос хозяина заставил её прервать свои наблюдения, — уже поздно, детям пора спать.

Эрик усмехнулся — распоряжаться Самир умел, ни лишнего слова, ни ненужного движения. Если у него и были какие-то сомнения или вопросы, то он держал их при себе до поры до времени.

* * *

— Можно подумать он не живой, — заложив руки за спину, перс наклонился над мальчиком. — Ни звука, ни движения, странно для такого маленького ребёнка. Обычно они более … беспокойны.

— Она сказала, что он голоден и в таком забытьи уже несколько часов, — пожав плечами, ответил Эрик и, не дожидаясь приглашения, прошёл и сел, наконец, давая отдых усталым ногам.

— Я даже дыхания не слышу, ты уверен, что он живой?

— Некоторое время назад он даже плакал, правда, как-то странно…

— Как?

— Подвывал, как побитая собака.

Самир, покачав головой, осторожно отвернул полу пальто, в которое был завёрнут ребёнок, и резко выпрямился:

— А это что такое?

Эрик в один шаг преодолел расстояние до дивана: правая рука мальчика от запястья до локтя была замотана тряпицей, пропитавшейся кровью.

1) реконструкция Парижа в середине 19 века под руководством префекта барона Оссмана

Вернуться к тексту

2) слова, приписываемые Франсуа Гизо, главе кабинета министров времён Июльской монархии. В результате избирательной реформы 1831 г. из-за высокого имущественного ценза лишь 57 тыс. граждан 35-миллионной Франции получили право баллотироваться в палату депутатов. Возможно, перс хотел этими словами намекнуть на буржуазное происхождение Шарлотты.

Вернуться к тексту

Мальчик был таким крошечным. Насколько девочка была похожа на свою мать, настолько же мальчик не напоминал её ничем. Совсем. Можно было сколько угодно выискивать знакомые черты — их не было, словно эти двое не мать и сын, а совершенно чужие люди. До сих пор Эрику казалось, что такого не бывает. Ребёнок был маленький и белоснежный — такими обычно изображают херувимов. Только вот на голове курчавились не золотистые, а совершенно невообразимого огненного цвета волосы, при этом на лице не было и намёка на веснушки. Маленькое личико, искажённое болью, — Эрик никогда не видел, чтобы на детском лице так явно проступало страдание, и при этом мальчик не плакал. Лишь слабое дыхание рвано и сипло вырывалось из его слабенькой впалой груди. Когда он пытался втянуть воздух в лёгкие, грудь проваливалась, являя взгляду страшную яму, словно в грудине не было никаких костей. Ви́дение маленького человечка, судорожно цепляющего за жизнь рваными вдохами, повергало в ужас видавших виды мужчин. Когда двое взрослых склонились над ним, ребёнок слегка приоткрыл глаза, и они оказались бледно золотистого цвета. От боли или таков был их цвет от рождения, но в тот миг, когда их глаза ненадолго встретились, у Эрика возникло чувство, что он подобрался к логову тигра и беззастенчиво заглянул в его очи — таинственные и глубокие, глаза дикого зверя, повидавшего на своём веку так много, что всё сущее кажется ему мелочью по сравнению с его страданиями, его воспоминаниями и впечатлениями от прожитого.

В первую минуту, когда они увидели окровавленную ручку, обоих накрыла волна беспомощности. Мальчик тяжело дышал и почти не шевелился. Очнулись, услышав сдавленный всхлип: Шарлотта стояла за их спинами, прижимая руки к груди. Она вся словно превратилась во взгляд, и взгляд этот выражал неописуемый ужас. Казалось, в эту минуту, здесь и сейчас, она рухнет и больше не поднимется. Самир мигом очутился рядом и подхватил зашатавшуюся женщину:

— Мадам, вам следует уложить девочку, она очень устала…

— Но как же… — слабо пролепетала Шарлотта.

Перс был неумолим, в голосе прозвучали металлические нотки:

— Здесь всё будет в порядке, уверяю вас. Мадам, ваша дочь нуждается в вас.

Он решительно развернул её в сторону своей комнаты, где была приготовлена постель. Шарлотта побрела в указанную сторону, даже не заметив, что девочка осталась стоять на месте. Повинуясь едва заметному жесту, Дариус последовал за ней, подхватив сонного ребёнка на руки. Возвратился он через минуту.

— Помнишь Арно? — Спокойно спросил Самир. — Приведи его.

Степенно поклонившись, Дариус моментально исчез. Ни шума, ни резких движений, ни восклицаний. Перс был собран и сосредоточен — это была привычка, которая заставляла мысли двигаться стройно, и она же не допускала влияние эмоций.

— Кто такой этот Арно? — Тихо поинтересовался Эрик.

— Старый знакомый, — неопределённо обронил Самир. Не прикасаясь к ребёнку, он внимательно осмотрел его. Осторожно взялся за маленький пальчик, пытаясь пошевелить им. Это вызвало мгновенную реакцию — глаза ребёнка широко распахнулись и он заплакал. Обессилевший, он не мог кричать так, как, возможно, плачут здоровые дети, — он действительно скулил и подвывал. Высокий смуглый лоб перса прорезали глубокие морщины, губы превратились в тонкую ниточку, его огненный взгляд обратился в сторону Эрика:

— Ты знал?

— Всё, что знал, я тебе рассказал. Ребёнок был завёрнут. Как и что я мог узнать? Или тебе интересно — не сотворил ли я этого? — Возмутился Эрик, сердито воззрившись в ответ. — Я душегуб, но не настолько. Неужели ты так ничего и не понял? Есть пределы даже для моей ненависти — на маленьких нищих детей она не распространяется.

— Не знаю, что там, но выглядит препакостно, — пропустив гневную отповедь мимо ушей, перс выпрямился и сцепил пальцы за спиной. — Не сердись, — примирительно заметил он, — старые привычки, знаешь ли. Подозревать всех — это у меня в крови, — он прошёлся по комнате, постоял, пару раз перекатившись с носка на пятку и обратно, о чём-то раздумывая. — Дело осложняется, — непонятно пробормотал он, — возвышаясь над диваном, как монумент.

— Одно в тебе никогда не изменится, — недовольно проворчал Эрик, — любишь говорить загадками.

— Да? — Оглянувшись, улыбнулся Самир. — Загадочная речь нужна, чтобы скрыть замешательство.

— Буду знать, — хмыкнул его собеседник. — Так кто же всё-таки этот Арно?.. Ты ведь знаешь мою маленькую проблему.

— Не бойся, — окинув его взглядом, ответил Самир, — ты выглядишь, как экстравагантный аристократ, и отношение к тебе будет таким же. Заметят тебя лишь тогда, когда в тебе будет нужда, и только тогда, когда ты сам этого захочешь. Мои гости, обычно, не любопытны.

* * *

Арно оказался невысоким сморщенным человечком с большой головой, покрытой каштановыми непокорными кудрями. Одет он был в темно-зелёный сюртук и такого же цвета панталоны. Одежда сидела на нём как-то неуклюже и мешковато, словно была на размер больше, но в следующую же минуту, едва сморгнув, смотрящему казалось, что она была ему невероятно узка и коротка. Он походил на сгусток какой-то вязкой жидкости, которую всё время переливают из сосуда в сосуд. И она, не успев принять форму новой колбы, в следующую секунду вынуждена приспосабливаться уже к другим условиям. Руки и ноги его шевелились так быстро и изворачивались так немыслимо, что, казалось, будто они прикручены к туловищу шарнирами. Пока он шёл к дивану, на котором лежал мальчик, он умудрился запнуться почти за всю мебель, которая стояла в комнате, хотя никто из присутствующих не мог понять каким образом всё, обо что он споткнулся, оказалось на его пути.

— Это — врач, — тихо и удивлённо спросил Эрик, наблюдая за удивительными кульбитами, совершаемыми вошедшим человеком.

— Можно и так сказать, — туманно обронил перс.

Казалось, Арно твёрдо решил добраться до дивана, чего бы ему это не стоило. На маленьком лице упрямо сверкали тёмные глаза, кустистые брови сурово насупленные, как шторки нависали над глазами. Большой нос с горбинкой, придававший его профилю горделивое, по истине, королевское величие, морщился, то ли испытывая неприятные запахи то ли от чего-то другого. А имеющиеся под носом полные красиво очерченные губы непонятно чему улыбались. Казалось, все части его тела жили, словно сами по себе, но всё же подчинялись какому-то неведомому порядку.

— В чём дело? — спросил он неожиданно густым басом, обернувшись в сторону перса и кивая ему и всем остальным, находящимся в комнате одновременно.

Он как-будто видел сразу всех. Шарлотта, к тому времени уже уложившая спать девочку и сумевшая кое-как взять себя в руки, спряталась за Эрика, вцепившись в его руку, и испуганно дивилась новому человеку.

— Для тебя есть работа, — кивнув в сторону дивана, ответил Самир.

— Это я уже понял, — кивнул Арно. — Я спрашиваю о другом.

Острым оценивающим взглядом он зыркнул в сторону Шарлотты и принялся разматывать повязку. Движения его были очень осторожны и бережны, но ребёнок дёрнулся и визгливо закричал, когда приподняли его руку. Арно мигом приложил к его лицу пропитанную чем-то тряпочку, неведомо как и когда оказавшуюся в его руках. Тельце обмякло, и дальше действия врача уже не сопровождались криками. Шарлотта всхлипнула и судорожно затеребила рукав, в который вцепилась.

— Я слушаю вас, мадам.

Шарлотта чуть не подпрыгнула, услышав эти слова. Заикаясь, она попыталась что-то сказать, захрипела и едва не упала в обморок, слабо опираясь на руку подхватившего её Эрика.

— Не стоит пугать моих гостей, Арно, — обронил перс, — они тебя не знают и твои манеры им непривычны.

Самир поставил стул рядом с диваном. С немалым трудом оторвав пальцы молодой женщины от руки Эрика, усадил её.

— Мадам, — вежливо склонился перс, — расскажите, что случилось с вашим ребёнком. — И отошёл в сторону, оставив Шарлотту один на один с пугающим незнакомцем.

Вокруг неё так много было незнакомцев сегодня! Она пыталась осознать всё и привыкнуть ко всему, но была слишком истощена и напугана, чтобы здраво мыслить или хотя бы связно описать свои злоключения. Некоторое время она просто открывала и закрывала рот, словно рыба на берегу. Тёмные глаза человека, сидевшего напротив, сверлили её, и во взгляде его светился интерес патологоанатома.

Шарлотта замялась, не имея сил даже просто разлепить губы не то, что что-либо произнести, и тогда её плечи сжали крепкие сильные пальцы. Руки в первую минуту показались ледяными, и поселили вьюгу в её сердце. Она подняла голову и голубые почти прозрачные глаза встретились с бесстрастным взглядом уличного незнакомца (Шарлотта вспомнила, что хозяин этой квартиры называл его Эриком). Пальцы Эрика осторожно погладили её плечи у основания шеи, и напряжение как-то само стало рассеваться. Страх не ушёл, он, словно отступил. Руки, соскользнув, застыли на спинке стула. Шарлотта чувствовала силу, исходящую от рук, укрытых ласковыми объятиями превосходной кожи. Тонкие пальцы теперь даже не касались её, но были в такой близости, что касание было легко вообразимо. Придумать и ощутить — это то, что ей всегда удавалось. Она вздохнула и стала рассказывать о том, что произошло, почти не всхлипывая и не сбиваясь, точно и обстоятельно, под аккомпанемент тихонького посапывания ребёнка. Арно сидел на полу, обхватив коротенькими руками свои колени, и кивал в такт её рассказу. Взгляд его скользил, осматривая мальчика.

— Собака не просто прокусила руку, она прокусила кость. Вам повезло — перелом только в одном месте, — качнув головой в ответ на её вопросительный взгляд, сказал Арно. — У меня нет с собой приспособлений, чтобы сделать твёрдую повязку, но завтра я вернусь и закончу работу. На первый взгляд всё не так страшно. Поглядим, что будет дальше.

— Он так невыносимо плачет, — прижав руки к груди, всхлипнула женщина, — не может быть, чтобы всё было так просто…

— Давайте я сломаю вам руку, а потом потаскаю прямо так часа два или три или, может быть, больше, — едко заметил Арно. — Сколько времени прошло с тех пор, когда он кушал? Я спрашиваю не про крошки, которые попадали в его рот, а о настоящей еде: каша, мясо или что там ещё? Он истощён до крайности. Как он вообще ещё жив.

Он переглянулся с Самиром, который молчаливо стоял в стороне ото всех.

— Сейчас найдите мне какую-нибудь палку, прямую и крепкую. Я обработаю и забинтую рану. Мадам, сколько лет вашему ребёнку?

— Почти четыре…

— Сколько? — Удивился Арно. — Он выглядит гораздо меньше того возраста, который вы назвали.

— Я не знаю, — пожала плечами Шарлотта, — он всегда был таким. Всегда был крошечным и слабым. Плохо ел, мало рос и почти не набирал вес. Может быть, поэтому он плохо ходит и совсем не говорит.

— Не говорит?

— До сих пор ни единого слова, — покачала головой Шарлотта.

— Но он понимает, когда с ним говорят и о чего от него хотят?

— Да. Иногда мне кажется, что слишком хорошо понимает, но почему-то не желает открывать рот. Андрэ … это мой муж, его отец … его всегда сердило молчание Шарля. Он думал, что мальчик просто упрямится. Лиза всегда была болтушкой. Мы пытались показывать его врачам, но никто ничего не смог нам объяснить. Даже то, почему он не хочет ходить, хотя ноги его вполне здоровы и крепки.

* * *

— Какой невыносимо тоскливый день и невероятно долгая ночь, — тяжело вздохнув, пробормотал Эрик, разглядывая потолок в своей ванной комнате.

Если к его собственной комнате можно было применить изречение Memento Mori⁽¹⁾, то здесь всё прямо дышало призывом «Non obliviscaris circa vitam» ⁽²⁾. Свою спальню он намеренно создал похожей на склеп, она служила для самоистязания упрямого испорченного сердца, всё ещё не желающего смиряться с тем, что его хозяину нет места среди живых. Ванна же была единственным местом, где он позволял себе побыть сибаритом. Начиная от белоснежных стен с узорами и самой ванны, какой и у королей не часто встретишь, заканчивая всевозможными душистыми маслами и пенками. Он мог сидеть здесь часами, когда не чувствовал больше ничего.

Часы в гостиной пробили шесть раз. Шесть утра или шесть вечера? Наверное, утра… Мысли снова тянулись медленно, только теперь от усталости. А ведь он и в самом деле устал — с удивлением осознал мужчина. Впервые за долгие, прямо-таки бесконечные, недели без Кристины он устал не от тоски, а от впечатлений.

Вода окутывала, снимая напряжение, расслабляя, и Эрик практически заснул в облаке душистого пара, когда часы грубо вырвали его из царства Морфея, и всё снова стало на свои места: он снова был один, и он снова ощущал свою тоску. Но где-то там, на самом краешке сознания слабым намёком бродила какая-то мысль, даже не мысль — ощущение, чувство, надежда — сразу и не определишь, что это. Так сквозь сумрак ночи проступает ожидание рассвета, когда ещё нет и намёка на него, но всё вокруг знает, что он идёт. И не потому знает, что рассвет всегда приходит на смену ночи, а потому что он, Рассвет, приближается именно сейчас. В этот самый миг в небесных высях творится некое волшебство, которое язык не поворачивается назвать банальными физическими изменениями. Это именно волшебство, что двинет весь огромный могучий механизм, заставит вращаться колёса и шестерни и, спустя всего ничего мир распахнёт свою ширь, покоряясь новому движению, новым событиям и тем изменится сам безвозвратно.

Всего лишь несколько часов назад неожиданная встреча отвлекла Эрика, направила мысли в иную сторону, заставила его быть деятельным, что-то решать, куда-то идти. Шарлотта отвлекла его от мыслей, которые мешали дышать, заставляли тело ныть, а душу корчиться в попытке преодолеть боль. И в тот момент он даже не думал ни о смерти, ни об одиночестве, ни о чём, что составляло предмет его размышлений раньше. Он откликнулся на зов, потому что натура деятельная не может долго находиться в мрачном бездействии.

Гораздо позже умные психологи определят положение, в котором он очутился после потери единственной, которую любил, состоянием психологической беспомощности. Когда человек сознаёт факты, а сделать с ними ничего не может или не знает, что нужно делать. Эрик двигался всегда. Чтобы не упасть надо идти — таково было его убеждение. Но уход Кристины, казалось, отнял у него даже это убеждение. И вот появился некто, кому потребовалась помощь. Эрик не был альтруистом, долгое время его не волновали ничьи проблемы, кроме собственных, пока не появилась Кристина. Но и Кристина была всё же его желанием, его нуждой, потребностью. И только тогда, когда она сделала требуемый выбор, он вдруг осознал всю бездумную детскую жестокость своего поступка, весь эгоизм свой. С ужасом Эрик осознал, что любя — он не любил. Он не думал о девушке, он просто желал её для себя и упивался своим желанием. Простая мысль посетила его — он не умел любить, а эта маленькая наивная девочка не сумела бы научить его этому и, хрупкая и нежная, сломалась бы при первом его порыве. Его неутолимая жажда погубила бы их обоих. Поэтому он и отпустил её.

Находясь на самом дне, барахтаясь в глуби своего отчаяния, он уже смирился с тем, что не выплывет. Он и не хотел спасения. Но появление у порога неведомых, страждущих и ищущих помощи — иной, не такой, которая нужна была бы ему самому, если бы вздумал просить, — но помощи, Эрик в какой-то момент воспринял это событие, как перст судьбы. И, не задумываясь в тот момент ни о чём, испытывая в душе какое-то странное непривычное доселе чувство стремления вперёд и вверх, причину которого он не смог бы определить так же, как и не смог бы объяснить само это чувство, Эрик откликнулся на тайный зов, исходивший, словно не от этих обделённых и оборванных, а из высших сфер — оттуда, куда до недавнего времени он привык обращаться только со словами ненависти и горьких упрёков.

Однако же, время шло и промедлений не прощало. Необходимо было позаботиться о новых подопечных. Выбираясь из ванны, Эрик мимоходом подивился тому, как изменилось его настроение всего лишь за ночь. Тело с неохотой, но всё же вспоминало прежние быстрые и ловкие движения. Оно словно сопротивлялось изо всех сил, пытаясь вернуть себе покой. Ему не было дела до того, что его бездействие означало смерть для хозяина. Телу было слишком комфортно, чтобы оно могло так просто расстаться с неподвижностью. Но разум понемногу забирал власть в свои руки, требуя от отлаженного ранее механизма привычных поступков, а если требования не исполнялись, разум мог и прикрикнуть. Эрик усмехнулся, почувствовав, как в груди гулко и сердито ухает его сердце. Он уже и забыл, что оно может не болеть, не стонать, а просто биться, толкая по жилам ледяную кровь, заставляя её омывать мертвеющие органы и тем вселять жизнь в него, в Эрика, отчаявшегося и почти смирившегося с предстоявшим свиданием со смертью.

С тех самых пор, как у него появились, деньги Эрик всегда тщательно следил за своим внешним видом, тратя немыслимые средства на одежду, пытаясь красотой платья убедить себя в незначительности своего уродства. Хотя деньги всё равно некуда было тратить, пока не появилась Кристина. Тогда он испытал незнакомое ему ранее и тем ещё более удивительное чувство удовольствия от самой возможности кому-то что-то подарить. Когда он понял, каким образом может выразить всё восхищение, которое испытывает. Он ловил малейшие намёки на удовольствие, которые мелькали на лице Кристины, когда она пользовалась подаренными вещами. Он надел ей на палец кольцо, сопровождая свои действия словами, которые так напугали её — он это видел, — но Эрик всего лишь хотел преподнести ей драгоценный дар и не знал, как она отнесётся к этому. Обручальное кольцо было символом в мире, к которому принадлежала она, и где не было места ему. Но Эрик желал, чтобы хотя бы что-нибудь напоминало ей о нём. Ведь все иные подарки Кристина оставила без внимания и пользовалась ими только тогда, когда у неё не было выбора.

Эрик встряхнулся, пытаясь отогнать мысли, которые снова повергали его ум в смятение, а сердце — в тоску. Вольно или не вольно, но он теперь отвечает за этих найдёнышей, а потому не может позволить себе отчаяния, по крайней мере, до тех пор, пока что-то не решиться. В его доме не было зеркал, но они и не были нужны. Тонкие холодные пальцы привычными движениями натягивали, завязывали, застёгивали, оправляли и оглаживали одежду до тех пор, пока хозяин, оглядев себя с ног до головы, не остался полностью доволен собой.

Эрик осторожно примостил на лице маску из светлой тонкой кожи. Издали её можно было даже принять за настоящее лицо. Привыкнув прятаться, он достиг замечательного искусства владения своими масками. Самир был прав — Призрак действительно походил на экстравагантного иностранца. Богатое платье и тугой кошелёк как по волшебству отвлекали служащих магазинов, которые он посещал, от его лица. И самый неистребимый интерес стихал, когда в ловких пальцах сверкали золотые.

Трость и цилиндр — непременные атрибуты скучающего аристократа, которому некуда девать свободное время, — и он был готов. Эрик усмехнулся, в очередной раз, испытав удовольствие от мистификации, которую собирался провернуть. Зная правду о себе, он ловил восхищённые и заинтересованные взгляды в свою сторону, когда шествовал по бульварам. Испытывал злобное веселье, представляя ужас всех этих дам и джентльменов, если бы они увидели его истинное лицо, но это веселье практически всегда заканчивалось усталостью и тревогой. Каждый раз он убеждал себя, что это единственное внимание, на которое он может рассчитывать.

Пока не появилась Кристина. Кристина… Сердце вздрогнуло, пропустив удар. Трость едва не раскололась, когда Эрик швырнул её в стену. Не заботясь о ней, ненавидя её всеми силами души, словно этот кусок полированного дерева единственный был виноват в том, что Кристина ушла, Призрак быстро покинул подвалы Оперы, собираясь посетить модные магазины, чтобы купить одежду найдёнышам.

1) Помни о смерти (лат.)

Вернуться к тексту

2) Не забывай о жизни (лат.)

Вернуться к тексту

Несколько лет назад после окончания строительства Оперы, когда Эрик устроился и вполне освоился на новом месте жительства и обеспечил себе безбедное существование, он, наконец, решил изучить Париж, чтобы знать его так, как мог бы знать его истинный хозяин. Излазить, исследовать его от конька на крыше до самых глухих и тёмных подвалов, где живёт неназванный ужас, куда боятся спускаться даже самые отъявленные храбрецы. Вторая половина семидесятых годов девятнадцатого века, переживая относительное затишье во всевозможных военных баталиях, переместившихся в колонии, представляла к таким исследованиям много возможностей.

Любознательный от природы, Эрик принялся за изучение нового со всем пылом, на какой был способен. Архитектура, культура, история старинного города — он отыскал всё, что мог, и изучил так, как может изучать человек, которого стремление к знанию захватило давным-давно и практически стало его дыханием. Дома, улицы, переулки, районы: от старинного спесивого аристократического Марэ до самых отдалённых окраин, где изучать можно разве что только грязь под ногами — Эрик был счастлив, как никогда раньше. Он влюбился в Париж или Париж влюбил его в себя. Странный, противоречивый, свободолюбивый город, способный вспыхнуть в единый миг и растаять только от единого малюсенького солнечного лучика. Всего лишь за один век переживший такое количество народных волнений и бунтов, что иным странам и народам и не снилось. Эрик не думал, что революция — это всегда хорошо, тем более в таких количествах, с такими трагедиями и таким количеством смертей. Но способность французов взбурлить подобно горной реке, переполненной тающими ледниками, подняться в едином порыве, чтобы страшным шквалом снести неугодное и гнетущее и снова вернуться в свои берега, чтобы жить и любить дальше, восхищала его. Надежда найти своё место посетила его именно здесь. Здесь он захотел открыть миру своё лицо, чтобы быть как все. Что стало тому причиной — Эрик не задумывался. Задолго до появления Кристины Даэ Эрик, Призрак Оперы, был готов впустить любовь в своё сердце. Удивительная метаморфоза произошла с ним. Эрик по-прежнему оставался мизантропом, всё так же ненавидел людей, но теперь почему-то не обвинял в этом их.

Чаще всего в это время он бывал на площади Согласия. Замысел Габриэля ⁽¹⁾ и спустя десятилетия поражал своим размахом. Восьмиугольная площадь вместе со всеми французами претерпевшая множество изменений, наконец, приобрела своё истинное лицо и воплотила в себе надежду многих поколений, погибших во имя согласия.

С востока знаменитую площадь обнимал парк Тюильри, на запад открывалась перспектива Елисейских полей, южная часть опиралась на Сену, а вот север площади архитектор оформил двумя величественными трёхэтажными зданиями и тем самым определил ось будущего развития города. С площади был виден почти весь Париж. Не час и не два потратил Эрик, рассматривая скульптурные группы «Укротители коней», Луксорский обелиск — его можно было разглядывать часами, пытаясь разобрать письмена, которым более трёх тысяч лет, — фонтаны… Кстати, о фонтанах.

Однажды, явившись вечером на свой наблюдательный пост (в то время Эрик внимательнейшим образом изучал великий дар вице-короля Египта Мехмеда Али), он, кроме редких прохожих, заметил рядом с фонтанами девушку. Она не разглядывала скульптуры, не рассматривала, восхищённая, Луксорский обелиск. Она вообще никуда не смотрела — она танцевала. По краю каменной чаши фонтана Четырёх рек точно и уверенно переступали босые ноги, украшенные индийскими ножными браслетами с малюсенькими колокольчиками. Колокольчики нежно позвякивали в такт её движениям. Она танцевала под какую-то слышную только ей мелодию. Вихрь танца поднимал подол широкой юбки, стянутой у пояса цветастой лентой, и обнажал тонкие смуглые щиколотки и крепкие икры. Широкие рукава сползали, являя гибкие красивые руки, когда она поднимала их вверх, то сцепляя пальцы, то разводя ладони в стороны. Тонкий стан очерчивал темный узорчатый жилет, завязанный узлом под грудью. И всю эту тонкую скульптурную красоту венчала пышноволосая голова. Было что-то в этой фигуре дикое, необузданное. Она напоминала вакханку. Девушка переступала по краю огромной каменной чаши, не глядя, и так легко и свободно, будто по ковровой дорожке. Маленькие босые ступни словно обнимали мокрый и скользкий край. Поглощённая своим танцем, покачиваясь и разворачиваясь в такт своей внутренней мелодии, она не видела молчаливого наблюдателя, подобравшегося к ней. Голос, который она услышала, представился ей продолжением её собственной музыки. Она продолжала двигаться, и лицо её выражало удивительный покой и блаженство.

— Ты кто? — Спросил Эрик первое, что пришло в голову, когда приблизился достаточно, чтобы она могла услышать голос и изумлённо застыл, услышав мгновенный ответ, словно этот ответ был придуман ещё до того, как возник вопрос.

— Я — прекрасная роза с берегов Босфора, — тут девушка покачнулась, поскользнувшись на мокром краю чаши. Внезапно услышанный голос и возникшая необходимость ему ответить всё же сбили рисунок её танца, и, неожиданно забыв, куда двигаться дальше, она покачнулась и упала бы, и расшиблась довольно сильно, но Эрик, обхватив её тонкую талию двумя ладонями, мигом поставил девушку перед собой и тихо сказал, наклонившись к смуглому лицу:

— Прекрасная роза рискует сломать себе шею, если не будет смотреть под ноги.

Её глаза всё ещё были закрыты. Но при этих словах она вздрогнула, словно проснулась, как-будто до сих пор этот разговор представлялся ей плодом её воображения, и распахнула их. Пушистые ресницы обрамляли большие миндалевидные глаза, ещё затуманенные растворяющейся в вечернем воздухе мелодией. Девушка была очень юной. Она не дрожала от страха, не вырывалась и, казалось, даже дышать перестала. Окаменев и запрокинув голову, она смотрела в его лицо, скрытое маской, и он видел своё отражение в тёмных глазах.

— Гав! — сказал Эрик и отпустил её.

Ласточкой метнувшись в сторону, она мигом преодолела расстояние до Тюильри и исчезла под сенью деревьев. Проводив взглядом легконогую фигурку, Эрик рассмеялся. В этот вечер он рано вернулся в своё жилище. Повинуясь какому-то непонятному зову, он несколько раз приходил сюда после, неосознанно желая повторения той встречи. Но девушки не было, и каждый раз он испытывал лёгкое разочарование. Чтобы избавиться от наваждения, он даже нарисовал её однажды. Где-то ещё хранилась акварель с изображённой на ней смутной тёмной полуфигурой. Но вскоре появилась Кристина. И северная сильфида с ангельским голосом затмила маленькую смуглую дикарку, совершенно стерев её образ из памяти, словно его никогда не было.

И могла бы быть совсем другая история.

* * *

Ребёнок метался на постели и время от времени протяжно и жалобно стонал. Шарлотта сидела рядом, держа его худенькие горячие ручонки в своих ладонях, пытаясь удержать мальчика от резких движений. Она умоляюще взглянула на вошедших. Слёзы горохом посыпались из её глаз. Во всей её фигурке сквозил такой невыразимый ужас, что у Эрика подкосились ноги и на минуту он потерял способность ориентироваться в пространстве.

Арно мигом очутился рядом с постелью, решительно отодвинув беспомощную женщину, стал осторожно разматывать повязку. То, что они увидели, повергло мужчин в шок. Маленькая детская ручка увеличилась в размерах чуть ли не вдвое в месте перелома, грязновато-серый цвет кожи вокруг раны был заметен даже в тусклом свете свечи. Бережные прикосновения к обезображенным маленьким пальчикам не вызвало у ребёнка никакой реакции. Арно посмотрел на спутников круглыми от ужаса покрасневшими глазами.

Выражение лица Эрика было непередаваемо, казалось, он был готов убить одним взглядом незадачливого врача, только вчера утверждавшего, что всё в порядке.

— Я… я не знаю, — горло Арно вдруг пересохло и стало шершавым, как наждачная бумага. Он физически чувствовал, как слова с трудом пробираются сквозь него. В голове вдруг установилась звонкая тишина. — Ещё вчера…

— Мы помним, что было вчера, — перебил его Эрик, не сумев сдержать гнев. — Вопрос в том, что мы видим сейчас и главное — что с этим делать.

Он глянул на врача так грозно и шагнул к кровати так стремительно, что Арно, отшатнувшись в испуге, едва не упал на спину, но все же нашёл точку равновесия и поспешно отступил в сторону, освобождая место у постели мальчика:

— Проклятый шарлатан! Всё, что вы умеете — это резать и шить, — Эрик склонился над кроватью так низко, словно вынюхивал что-то. Глаза его сами собой закрылись, он как-будто прислушивался к чему-то, ловил неведомые и неслышные простому смертному звуки. В эту минуту невероятной концентрации и сосредоточения всем, кто был в комнате, показалось, что контуры тела склонившегося над больным, словно подёрнулись лёгкой рябью, как-будто непрошенная слеза, собравшаяся в уголках глаза, обернулась линзой и исказила видимое, превратив его в призрачное и нечёткое видение. Миг, и всё встало на свои места, словно ничего и не было, морок если и был, то растаял, не оставив после себя даже воспоминаний. Невесомые прикосновения как-будто успокаивали метавшегося в жару ребёнка, Шарлотте даже почудилось, что Эрик что-то запел необычайно красивым низким голосом. Через минуту она убедилась, что это действительно было так, — Эрик действительно пел тихо и ласково, продвигаясь по мелодии как по канату, осторожно прощупывая её и сверяясь при каждом шаге с состоянием своего слушателя — её сына. И мальчик затихал то ли от звуков, то ли от легких прикосновений. Жар был по-прежнему силён, но боль уже не заставляла его метаться и кричать так жалобно, как это было мгновения назад, когда рядом ещё не было этого мужчины, такого сильного, уверенного и знающего, что нужно делать, как поступать в каждую минуту, которую он проживал. И его уверенность вселяла надежду и в бедное сломленное потерями сердце Шарлотты.

— Это заражение, — странно визгливым голосом проговорил Арно, отвернувшись к окну, — если ничего не сделать, ребёнок… — он закусил губу и не стал продолжать. Все в этой маленькой комнате и так поняли, что он хотел сказать.

— Нет! — слабо вскрикнула Шарлотта. — Я не дам! Я не позволю!

Она попыталась оттащить Эрика от дивана с таким отчаянием, словно он один представлял сейчас для неё единственную и непобедимую угрозу, как-будто это его голос произнёс страшный приговор, и он один отвечает за слова, страшным грузом повисшие на её плечах. Но не хватало сил.

— Руку нужно отнять, — пробормотал Арно, стыдясь самого себя. Он не мог смотреть в глаза матери такие доверчивые и простодушные, а потому отвернулся и отошёл к окну. Шарлотта попеременно заглядывала в лицо то одному мужчине, то другому, искала поддержку и не находила.

— Нет. Нет, я не могу, я не хочу, — бормотала она словно во сне.

— Что ты говоришь, женщина, опомнись! — Загремел Перс. — Если ничего не сделать твой ребёнок умрёт! Ты этого хочешь?

— Нет! — в третий раз крикнула Шарлотта и, наконец, оттолкнув Эрика закрыла своё дитя щитом своего тела и рук, прикрывая его от изуверов, которыми теперь представлялись ей трое мужчин, вызвавшие в ней раньше безграничное доверие.

— Шарлотта, — шагнул к ней Арно, но она резко повернув голову и окинув с головы до ног негодующим взглядом, жестом заставила его замолчать.

— Если вы отрежете ему руку, он все равно умрёт — только позже, — странно ровным голосом произнесла она и склонила голову на маленькое тельце, беспокойно заворочавшееся под её ладонями.

Эрик почувствовал, как страшная правда этих слов накрывает его неудержимой волной. Этот вал готов был смести его как слабую тростинку. Безрукий калека — на что мог надеяться этот ребёнок, если судьба позволит ему выжить и вырасти? Конечно, сейчас рядом с ним молодая и сильная мать, которая позаботится о нём, но всегда ли она сможет быть рядом? Да и много ли она сможет сделать без покровителя в мире, где женщине отведена роль красивой игрушки, существующей с одной целью — удовлетворять потребности того, кто выберет себя её супругом.

И снова его память, совершив прыжок, вернула его к образам, которых он стремился избежать всеми силами, в безнадёжности и беспочвенности которых убедился. Но упрямое сердце не хотело смиряться и забывать.

Тяжкий выбор — скорпион или кузнечик — теперь он в полной мере осознал всю жестокость своего поступка. Бедная Кристина! И снова, словно ледяная рука сжала его сердце. Неужели это никогда не кончится? Несколько дней назад он, казалось, примирился с своей судьбой и был готов покинуть этот мир, каким бы он ни был, — хорошим или плохим, красивым или уродливым, злобным или доброжелательным — Эрик разумом своим уже повернулся спиной ко всему, что ещё могло удерживать его в этом мире, хотя было ли что-то ещё или кто-то, кроме Кристины… Но память его всё время ходила по кругу, неизменно возвращаясь в одну и ту же точку, к одному и тому же человеку — к Кристине.

— Дарога, подожди, — Эрик удержал за руку перса, готового силой оттащить мать от кровати сына, — она права.

— Ты с ума сошёл, Эрик! — возмутился перс. — Не мать определяет, жить ребёнку или умереть — это право Аллаха.

— Да, — глухо ответил Эрик, — но мать имеет право голоса, — и он осторожно прикоснулся к маске, скрывавшей его лицо.

О чём он подумал в этот момент? Не о том ли, что его собственная мать была бы более милосердна, если бы позволила ему умереть в младенчестве? Тогда ему не пришлось бы пережить все те тяготы, которыми была наполнена его биография. Не было ужаса перед самим собой, ненависти вокруг, желаний, которые имели только один исход — они были недостижимы. Но тогда он не встретил бы Кристину… Кристина.

Эрик обернулся к персу и что-то быстро сказал на незнакомом языке.

— Ты с ума сошёл, — в который раз повторил перс, но сейчас эти слова звучали устало и покорно, — это страшнейший яд.

— Вот именно! — спокойно ответил Эрик.

— Неужели ты даже Бога не боишься, если уж людской суд тебе нипочём? — вопросил перс. — Ты же убьёшь его.

— Ты уверен?

— Как я могу быть уверен в таком деле…

— Иди и принеси мне то, о чём я тебя прошу, — и слова были произнесены таким тоном, что им нельзя было неповиноваться.

Когда Перс вернулся, в руке его был маленький пузырёк, в который вмещалось едва ли десять капель жидкости густого бордового цвета внешне похожего на кровь. Он нерешительно протянул склянку Эрику и снова попытался что-то возразить, но Эрик мотнул головой и Перс замолк на полуслове, словно подавился словами.

— Воды! — Резко сказал Эрик.

Окрик его был суровым и повелительным и никто не посмел ему перечить. Арно подал стакан, наполовину наполненный водой. Эрик выплеснул половину прямо на пол, в оставшуюся воду капнул несколько капель, поболтал стакан, растворяя густую жидкость, долго смотрел, как кровавые и прозрачные нити смешиваются между собой, растворяются и вода, наконец, приобретает нежно-розовый цвет. Кивнул сам себе и со стаканом в одной руке и пузырьком в другой он подошёл к Шарлотте, испуганно преградившей ему путь к кровати. Некоторое время он молчал, глядя на женщину сверху вниз сумрачно, но совершенно спокойно. Если раньше она была просто испугана, то теперь это тяжёлое молчание парализовало её. Шарлотта едва удержалась от желания упасть на колени и закрыть голову руками, чтобы избежать неведомых грозных слов, которые трепетали на губах стоявшего перед нею мужчины. Почему-то ей казалось, что сейчас на её голову обрушится нечто, чему она не сможет воспротивиться, что сметёт, сломает и её и детей.

— Шарлотта, это — яд, — промолвил Эрик со всей доступной ему мягкостью. — Возможно, я не так сведущ в медицине, как европейские лекари, но, уверяю тебя, кое-что я знаю. Наш … врач, — скрипнув зубами, он глянул в сторону переминавшегося с ноги на ногу Арно, — был, скажем так, невнимателен и, обрабатывая рану, не разглядел инфекцию. Ты сама видишь, во что превратилась рука мальчика меньше, чем за сутки. Арно прав сейчас в одном — ребёнок в смертельной опасности. Это лекарство придумал и составил я сам — я использовал знания, которые получил на Востоке. О том, что я там делал, ты можешь спросить перса. Думаю, он порасскажет тебе много интересного… Это лекарство я испробовал только один раз — эффект от него оказался не таким, как я ожидал, но всё же лучше, чем, если бы я не использовал вообще ничего. По замыслу это лекарство должно убить вообще все микробы и бактерии, которые бродят в теле твоего сына, и заставить кровь изменить свой состав. При удаче, очнувшись, его организм будет похож на организм младенца при рождении, в противном случае — он умрёт. Ты можешь выбрать это лекарство, в котором, к сожалению, я не совсем уверен, либо прислушаться к Арно, который предлагает отрезать мальчику руку иначе, опять-таки, ребёнок умрёт. Тебе нужно сделать выбор, но не советую затягивать — счёт может идти на минуты…

И опять — скорпион или кузнечик. Как же ему было жаль эту маленькую хрупкую женщину! Он хотел бы, чтобы ей не нужно было выбирать. Впервые он жалел настолько сильно кого-то другого, от кого не зависела его собственная жизнь. Но помочь ничем не мог. Мать имеет право голоса…

1) личный архитектор короля Людовика 15

Вернуться к тексту

За восемь месяцев до описанных ранее событий восьмого марта одна тысяча восемьсот восьмидесятого года была скверная погода. Мутный, тоскливый, пасмурный день перешёл в промозглый и безрадостный вечер, а тот, в свою очередь в мокрую, холодную и беспросветную ночь. Порывы ветра сбивали с ног. Небо совсем почернело. Тучи сгрудились где-то у парка Бют-Шомон, зацепившись рыхлыми боками за небольшую каменную ротонду — Бельведер Сивиллы, возведённый на самой вершине пятидесятиметровой скалы, находящейся на середине озера, — и волнами расползлись оттуда на юг, восток и запад, накрывая весь Париж холодным волглым одеялом. И поздним вечером тучи разродились, наконец, проливным дождём. Ледяные ладони хлестали по лицу с яростью злобной мачехи, порывы пронизывающего ветра свободно пробирались даже под добротную одежду прохожих, редких в это время и в такую погоду, что уж говорить про тех, у кого плечи прикрывала рванина.

Часов в восемь вечера сквозь пелену дождя пробивался человек. Пробираясь по Крымской улице, он миновал парк, расположившийся на Лысой горе⁽¹⁾ и свернул на одну из боковых улочек, каким-то чудом избежавшей великого переустройства бароном Оссманом. Узкая и грязная, она не впускала в своё чрево свет даже яркого солнца, не говоря уж о ночи. Непроглядная темень окутала промокшего и замёрзшего прохожего, когда он осторожно пробирался вдоль каменной ограды, окружавшей какой-то дом. Пройдя с десяток метров, он сумел разглядеть в слабом свете фонаря вывеску постоялого двора. Ржавая и выцветшая, она сообщала, что путник оказался у трактира «Кровавое сердце». Стены кабака, как и старая облупленная дверь не внушали особого доверия, но путнику, видимо, было уже всё равно и он решительно толкнул дверь, противно скрипнувшую под его рукой.

Внутреннее содержание помещения, которое предстало перед его глазами, вполне способствовало тому невысокому мнению, которое путник составил об этом питейном заведении, впервые взглянув на его вывеску. Но для него сейчас важны были ужин и ночлег, а потому он спустился по каменной лестнице в общий задымленный зал, заполненный едва ли на четверть, с видом уверенным и бывалым. Впрочем, в отношении этого человека можно было с уверенностью сказать, что он не только имел вид бывалого, он действительно много повидал. Поскольку в нашем повествовании он играет не последнюю роль, немного остановимся на его внешности.

Завсегдатаи кабака увидели мужчину среднего роста, казавшегося ниже из-за того, что он постоянно горбился и вжимал голову в плечи, словно боялся удара со спины. Он нервно оглядывался, а, поймав несколько раз брошенный в свою сторону удивлённый взгляд, попытался выпрямиться и, чуть ли не присвистывая, направился к дальнему столику, скрытому в тени. Промокшую куртку он снял и небрежно кинул рядом на сидение, туда же отправилась фуражка с кожаным потёртым козырьком. Кроме куртки на нём была грубая рубаха из небелёного холста, закрученный в крепкий жгут шейный платок и сильно поношенные и заплатанные на одном колене штаны, давно потерявшие свой цвет. Грубые башмаки, подбитые гвоздями, были одеты прямо на босу ногу. Мужчина уселся спиной к стене так, чтобы иметь возможность видеть всё помещение. Свой практически новый солдатский ранец, чем-то туго набитый, поставил на пол у ноги и, опершись о столик, огляделся. Мало было таких, кто пытался с любопытством разглядеть нового посетителя, но и они быстро отводили взгляд, встретившись с его тёмными и злыми глазами. От всей его фигуры веяло застарелой ненавистью, причем не к кому-то или чему-то конкретному, а ненавистью вообще, едва ли не ко всему сущему просто за то, что оно имело смелость быть на свете. Огрубевшее лицо, покрытое щетиной, крупный нос-картофелина, тонкие губы, искривлённые шрамом, пересекающим его лицо от левого уха к углу рта, отросшие взлохмаченные и сальные волосы довершали общее неблагоприятное впечатление. Но таких «неблагоприятных» эти стены повидали немало, а потому о новом посетители вскоре забыли, вернувшись каждый к своим делам: кто к бутылке, кто к картам, а кто к драке, — но таких быстро вышвыривали за порог, и помещение продолжало едва слышно гудеть, предоставляя возможность тому, кто желал остаться невидимым и неузнанным оставаться таким, сколько он пожелает. Посетитель взял себе кувшин кислого дешёвого вина и краюху хлеба и сидел некоторое время, спокойно оглядываясь вокруг.

Низкий потолок, грязный и закопченный, готов был, казалось, свалиться на голову. В дальнем углу ютилась узкая деревянная лестница, ведущая наверх, в комнаты для постояльцев. У стены слева громоздилось большое деревянное же сооружение, похожее одновременно и на большой обеденный стол и на трактирную стойку. За ним на высоком табурете восседала крупная женщина в обширном потёртом платье и старом вдовьем чепце, кривозубая и одноглазая. Она откликалась на кличку Сова. Несмотря на свои размеры, передвигалась она быстро, ловко и бесшумно. Мужчина поманил её и едва не подпрыгнул от неожиданности, когда буквально через секунду услышал над собой грубоватый голос:

— Что угодно?

Спросив о ночлеге для себя и уговорившись о цене, он собирался было закончить свой нехитрый ужин и отправиться на боковую, но неожиданное происшествие отвлекло его и посетителей от их занятий. По крутой лестнице со второго этажа почти кубарем скатился человек. Это была девушка. Следом за ней появился невысокий полураздетый мужчина. Его волосатая грудь вздымалась, как после длительного бега, из царапины на щеке сочилась кровь, губа вспухла. Рот его изрыгал невиданные проклятия. Она не могла сразу встать после такого падения и мужчина, в два прыжка догнав её, схватил за пышные темные кудри и поддёрнув вверх, как тряпичную куклу, с силой стукнул её головой о стену.

— Ах ты, потаскуха — зарычал он и собрался было повторить свою экзекуцию, но Сова оказалась рядом значительно быстрее и схватила дебошира за руку.

— Не порти моё имущество, — визгливо завопила она. — Чем она тебе не угодила?

— Верни мне мои деньги, ты, старая сводня, и забирай свою шлюху. Мне не нужна дикая кошка.

— Ты хочешь сказать, что такой видный мужчина не смог справиться с такой слабой маленькой девчонкой? — Хитро прищурившись, усмехнулась старуха.

Мужчина выпустил волосы девушки, и она кучей тряпья свалилась к его ногам. Она даже не пошевелилась, когда грубый башмак ткнул её под рёбра.

— Это дикая кошка, злая и когтистая, и нож у неё был … да, вот — он указал на свою порезанную щёку. Теперь было заметно, что это действительно была не слабенькая царапина, а рана, нанесенная стилетом. Но слова его были встречены усмешкой, с которой на него глядела старуха, а кое-где в комнате раздавались сдавленные смешки. И мужчина как-то вдруг растерял половину своей смелости.

— Ты с ней ушёл? Ушёл. — Резко сказала Сова. — Что вы там не поделили — не моё дело. Сделка есть сделка. Ты девочку оплатил, ты её получил. Недоволен — убирайся и чтобы ноги твоей больше здесь не было.

Тяжёлый нрав Совы был знаком многим, как и её тяжёлая рука. И спорить с ней мало кто отваживался. Мужчина, ещё раз зло пнув лежавшую без движения девушку, с проклятиями убрался наверх. Она слабо пошевелилась, пытаясь подняться, никто не кинулся ей на помощь. Сова, завершив свои переговоры, тускло глянула в её сторону и отошла за стойку.

Недавно зашедший путник, захватив недоеденный хлеб и недопитое вино, кинул хозяйке несколько монет и, кивнув в сторону девушки, коротко бросил:

— Отнеси ко мне.

Старуха безразлично пожала плечами.

Неторопливо поднимаясь по лестнице, Марсель видел, как к девушке всё ещё лежавшей внизу подошли, помогли подняться и почти волоком потащили по лестнице вверх.

Комната, отведённая новому посетителю, находилась в самом конце узкого коридора, была мала, сыра, имела низкий потолок и маленькое подслеповатое окошко, которое вряд ли могло пропустить много света днём, но горделиво именовалось — окном с видом на улицу. На столе стояла свеча, её слабенький огонёк не мог развеять мрачное впечатление от комнаты, в которой им предстояло провести ночь. Слева от двери стояла узкая кровать, рядом с ней стол и стул. Больше в комнате ничего не было. Сопровождающие вопросительно глянули на мужчину, он кивнул в сторону кровати. На неё и свалили девушку, как куль с соломой. Когда помощники ушли, она попыталась сесть прямо, чтобы лицом к лицу встретить новую напасть. Сил бороться уже не было, но хотя бы знать, что она вполне способна не безропотно снести новое насилие — это было не мало. В комнате царил полумрак: тоненькая свечка не могла разогнать тьму в комнате. Девушка подняла глаза на стоявшего напротив мужчину и придушено вскрикнула, когда услышала негромкий голос:

— Ну, здравствуй, сестрёнка.

— Марсель, — выдохнула она помертвевшими губами и зажмурилась, словно надеясь, что эта встреча — сон, который развеется, стоит ей только открыть глаза.

— Что не ожидала? — Насмешливо спросил он и наклонился, пристально глядя ей в глаза.

Она отшатнулась, пытаясь отвернуться от приблизившегося мужчины, стараясь задержать дыхание, чтобы не впускать в свои лёгкие запах кислого вина и дешёвого табака, и покачала головой.

— Десять лет когда-нибудь да заканчиваются, — хмыкнул Марсель, выпрямился и уселся на стул, жалобно скрипнувший под ним. — Что ты тут делаешь?

— Искала работу…

— И как, нашла? — Он окинул её с головы до ног оценивающим взглядом, и в глазах его мелькнуло выражение, которое девушку сильно напугало. Он словно раздевал её глазами. Она попыталась стянуть на груди порванное платье и снова покачала головой.

— Так у тебя первый раз что ли? — Удивился он. — Тогда понятно. К этому делу, знаешь ли, вкус надо иметь. Ну ничего, аппетит приходит во время еды, хотя жаль такой товар со всякими отбросами мешать. — Он помолчал. — А с чего ты здесь-то? Ты же, вроде, в цирке неплохо устроилась.

— Я ногу подвернула. Больше не могу выступать.

— И папаша от широкого любящего родительского сердца определил тебя в шлюхи? Узнаю родителя.

Слабо и неуверенно она пыталась протестовать. Марсель неприятно рассмеялся:

— Поверь, Амина, я лучше знаю твоего папашу. Он всегда был таким. Просто пока проклятая лошадь не проехалась по нему, у него было занятие, а сейчас заняться особо нечем, вот и тиранит первое, что подвернётся под руку. Ну ничего, мы это дело подправим. Честно говоря, у меня на тебя планов никаких не было, я и помнил-то тебя очень смутно. Не до того было, да и мала ты была слишком, когда меня забирали. Какая красотка, однако, получилась из тебя…— он снова пристально с интересом оглядел её с ног до головы, заставил опустить руки, которыми она стягивала на груди платье, хмыкнул и отвернулся. — Ложись и спи, завтра пойдём к папаше.

Мужчина придвинул стул к камину и уставился в огонь.

— Что тебе от меня нужно? — дрожащим голосом спросила Амина.

— Вот завтра и посмотрим, на что ты сгодишься, — ухмыльнулся мужчина

* * *

Проблем с Совой на удивление не было. Она как-то безразлично глянула в сторону Амины и только и сказала:

— Забирай, если охота. Собственно, она задолжать мне не успела, да и папашу её я хорошо знаю потому и захотела помочь по знакомству, так сказать. Но если знаешь, куда её пристроить лучше — твоё дело.

Блудница поневоле возвращалась в родительский дом, где ей было хуже, чем в тюрьме, не успев превратить своё тело в разменную монету. То, против чего восставало всё её существо, но чему она в тот момент не могла найти замены, не случилось. Не случилось, благодаря человеку, которому она не хотела быть обязанной ничем и никогда, и постаралась бы избежать обязательств, если бы представилась возможность. Жизнь распорядилась иначе. Она поспешала за братом, скрывая в душе страх перед ним, его словами, тем, что он надумал. То, чего она ожидала после многообещающих слов Марселя, пугало её гораздо больше.

Весь путь от «Кровавого сердца» до дома он шагал рядом, держа её за руку, словно боялся, что она прыгнет в сторону и убежит. Но Амина была слишком напугана тем, что случилось накануне, и вряд ли решилась бы на что-нибудь. После вчерашнего разговора Марсель не сказал ей ни слова. Если было нужно — объяснялся жестами, а она не смела ни о чём его спрашивать.

Амина с отцом жили неподалеку от восточного вокзала на одной из боковых улочек в доме, закопченном паровозным дымом и то и дело содрогавшимся от движения тяжёлых железнодорожных составов. Долго взбирались по узкой грязной лестнице на самый верх, где до сих пор они ютились вдвоём в маленькой комнатушке, а теперь предстояло делить эти жалкие метры ещё и с вернувшимся братом. Когда девушка вспомнила об этом, то минувшие десять лет, наполненные болью, страхом, несчастиями, показались ей светлым пятнышком, на которое неумолимо наползает страшная грозовая туча. И надежда, если только в её сердце ещё было место надежде, покинула её.

Её отец — мужчина совсем не старый по возрасту, но преждевременно состарившийся от увечья и, как следствие этого, излишеств в употреблении вина и прочих дурманящих веществ — встречал их у двери. Болтаясь между двумя подпиравшими его костылями, худой и всклокоченный, он представлялся огородным пугалом, безобидным, на первый взгляд, пока не доводилось подойти к нему на расстояние вытянутой руки. Тогда он вцеплялся в плечо подошедшего мёртвой хваткой и уже не выпускал, пока не выполнялось его требование. Амина поднималась первой, а потому его пальцы, напоминавшие паучьи лапы, вцепились в её плечо. Она охнула и съёжилась от боли. Марсель, поднимавшийся следом, перехватил руку приёмного отца и сжал так, что едва не сломал:

— Отпусти её, — вместо приветствия сказал он и так посмотрел, что человек менее робкий мог бы, наверное, перепугаться до судорог.

Но Абад бен Хусейн был не из робкого десятка, а потому одарил приёмыша колючим злым взглядом и, обнажив в усмешке крепкие белые зубы, ответил:

— Вернулся, значит.

— Вернулся.

— И как оно там?

— Там — не тут.

Отец покачал головой и его узкое худое и смуглое лицо исказилось непонятной гримасой, с трудом переставляя костыли, отошёл в сторону, пропуская приёмного сына в темную каморку.

1) Парк Бют-Шомон

Вернуться к тексту

Комната, в которой жили Амина с отцом, защищала от дождя, но не спасала от холода. Она находилась на последнем этаже доходного дома, коих строили много во времена «великого переустройства» Парижа. Одинаковые по планировке и внешнему виду дома выстроились вдоль старых и вновь распланированных улиц и заменили собой прежние трущобы. Дома эти строились на разный вкус и кошелёк. На нижних этажах селились съёмщики побогаче. Для них иногда отводили отдельную лестницу — шире и чище. Консьержки относились приветливее к таким жильцам. Беднота ютилась в мансардах на последних этажах в комнатушках с общим коридором и в отсутствии минимальных удобств, и беднота порой такая тщедушная и беспросветная, что у добросердечного человека наворачивались слёзы при взгляде на измождённые и болезненные лица. Не было ничего удивительного в том, что из этой нищеты вырастал порок, когда в многочисленном обедневшем семействе на одной кровати ютились и малыши, и дети постарше, вместе мальчики и девочки. Они согревали друг друга жалкими остатками одеял и вольно или невольно становились свидетелями жестоких и разнузданных сцен, пьяных оргий и драк, которые случались здесь нередко. Но нищета не всегда соседствовала с ужасным пороком. За много лет Амина не раз видела примеры верного служения друг другу и удивительной честности, для которой, казалось бы, и повода не было, кроме как сохранения самоуважения, а иногда и нежного одобрения со стороны близких. Но чаще люди становились заложниками нищеты и беспросветности и шли на преступление. Бедняк думал, что у него просто нет другого выхода, кроме как погрузиться в тяжкий грех и опуститься на дно. Эти люди избежали бы такого будущего, если бы кто-нибудь протянул бы им руку помощи, но руки такой не было.

Комнатушка находилась рядом с лестницей, и казалась ещё меньше из-за скошенного потолка, в который было вставлено небольшое окно. Днём сквозь него проникал слабый свет, а ночью — холод. Как девушка ни старалась, она не могла заделать все дыры в этом окне. Она спала под ним на кушетке и ночами страшно мёрзла ещё и потому, что укрывалась очень тонким одеялом, потёртым от времени и почти не согревавшим. Летом было иначе — днём солнце нагревало крышу и в комнатушке становилось жарко и душно. Тогда окно открывалось с помощью железного крюка, и в комнату проникал влажный воздух, который окутывал, как лёгкая вуаль, и Амина позволяла себе забыться на время, погрузиться в воспоминания. Она черпала силы в этих кратких мгновениях. Как маленькая птичка сыта крошками, которые удаётся найти, так и Амина радовалась этим кратким моментам, когда она чувствовала себя счастливой. Воспоминания помогали пережить невзгоды.

Стол, пара стульев, кровать для отца, шкаф, с нехитрыми пожитками и кое-какой посудой, вычищенной до зеркального блеска, небольшая печурка, корыто для стирки — вот и вся обстановка маленькой комнатки, больше здесь всё равно ничего не поместилось бы. Этого, конечно, хватало для скромной жизни, но Амина помнила лучшие времена, когда жили они на третьем и даже на втором этаже, и у неё была своя комната. Временами она тосковала по той жизни. Иногда в её воспоминаниях появлялась мать — красивая с нежным голосом и мягкими руками. Девушка плохо помнила свою мать — она потеряла её слишком рано. Отец говорил, что мама «истаяла» и в этот момент очень сожалел о том, что вообще покинул Константинополь в поисках лучшей жизни. Сожалел, пока был способен сожалеть. Пока дурман, который несли с собой алкоголь и наркотики, не забрал всё его внимание. Тогда, в прошлой жизни, отец был сильный и здоровый и уверенно ходил по земле, и имел возможность покупать подарки и сласти. Он был наездником в цирке и ставил немыслимые трюки, управляя лошадью даже не словом, а только едва уловимым движением руки или коленей. Однажды, выполняя трюк, он прыгнул выше и приземлился раньше и не смог избежать лошадиных копыт. С тех пор каждая новая комната, в которой они жили, находилась всё ближе и ближе к крыше и всё дальше и дальше от центра Парижа.

С появлением в доме Марселя, жизнь неуловимо изменилась. Отец, однажды попытавшийся крикнуть на неё и дёрнуть за волосы, едва не поплатился сломанной рукой. Но заступничество это страшило девушку сильнее, чем безразличие или даже насилие, поскольку она не знала, что оно означает. Амина не верила в добрые намерения Марселя, слишком хорошо она помнила дурные наклонности его характера, слишком часто он являл их ещё до того, как попал на каторгу за грабёж. Сейчас, правда, он казался спокойнее и рассудительнее, чем раньше. Часто, сидя за столом, он останавливал на ней тяжёлый взгляд, о чём-то думая, и она сжималась на кушетке от предчувствий. Спустя две недели появилась работа. И снова Амина должна была благодарить за это Марселя. Это было неприятно. Возможно, виной тому была чрезмерная чувствительность или богатое воображение, но ей казалось, что Марсель словно опутывает её крепкими нитями, которые ни разорвать, ни разрубить она вскоре не сможет. И должна будет повиноваться, куда бы он её ни повёл, ни позвал, на что бы ни толкнул. Но пока ничего страшного не произошло, и она временами сердилась, желая, чтобы всё произошло, наконец, и ожидание перестало её мучить.

Марсель устроил её в ателье мадам Трюффо на улице Шато. Она брала работу на дом и три раза в неделю относила заказы хозяйке. Ателье было большим и имело много заказов. На хозяйку работало десять швей в помещении ателье и, кроме того, были ещё надомницы. Амина долго раздумывала, как Марсель сумел устроить её на эту работу. Откуда он мог знать эту чопорную добропорядочную англичанку? Он о делах своих не откровенничал: уходил рано, приходил поздно, одевался не богато, но добротно и всегда был при деньгах. Это был отдельный повод для дум и сомнений. В то утро, когда они вместе пришли в комнату, которую отныне предстояло им делить на троих, Марсель ясно и жёстко дал понять ей и отцу, что его дела их не касаются. Он готов вносить свою небольшую долю в уплату за комнату и давать немного на еду, но это всё, на что они могут рассчитывать. Но Амина никогда не смотрела на своего брата, как на источник дохода — так она и сказала, прямо глядя в глаза. На что Марсель, неприятно усмехнувшись, оглядел её с ног до головы взглядом, от которого ей захотелось закутаться в большое покрывало, и ответил — мало ли что она сама себе вообразила. Разбираться во всех её мечтаниях он не намерен. Просто он, Марсель, сообщает им о своих взглядах на совместную жизнь и всё. Это утверждение и то, как он произнёс слова, добавило камешек на ту чашу весов, которая советовала опасаться брата. Иногда Марсель приносил подарки: ленты для чепца, косынки или какие-нибудь безделушки. Амина принимала их, потому что боялась отказаться, но пользоваться не решалась — складывала в ящик шкафа. Но и из ящика они беспокоили её. Они привлекали её взор, чем бы она ни занималась.

Время шло. Тёплый и душистый май раскинул свои нежные крылья над бульварами, раскрасил их зеленью и украсил цветами всевозможных размеров, форм. Солнце дышало теплом, ещё не жарило, но уже и не было отстранённо-холодным и бесстрастным, как зимой. В мае в их доме поселилась девица Марсо. Мари Марсо была гризеткой.

Девятнадцатый век принёс с собой много нового и необычного. Одним из явлений, которыми он прославился, был феминизм. Как и всякая борьба, сражение за равенство полов имело своих героев, точнее — героинь. Дамы, порой, серьёзно рисковали за свои идеалы, но победу в этих сражениях обеспечивал не столько героизм одиночек, сколько отвага целой армии молоденьких девушек, которые ценой своей удачной и обеспеченной собственным трудом жизни, показали другим если не путь, то направление, чтобы достичь этого самого равенства. Во Франции боевой единицей такой армии были гризетки. С лёгкой руки некоторых французских авторов, которые живописали нравы и быт парижской богемы, гризетки представлялись едва ли не проститутками. В действительности это было не так. Девушки эти зарабатывали на жизнь не телом, а честным трудом. Чаще всего они работали цветочницами, модистками или белошвейками. Они добывали средства к существованию своим собственными руками, а потому могли строить свою жизнь по собственному разумению и вкусу.

Мари Марсо была особой рассудительной, здравомыслящей и в высшей степени благонамеренной. Ей едва исполнилось девятнадцать лет, но к этому возрасту, трудясь ежедневно и ежечасно, придерживаясь строгого распорядка в своей жизни, применяя разумную экономию в своих тратах, она добилась известного успеха и сумела скопить кое-какие деньги, чтобы устроить свою жизнь небогато, но вполне прилично: пользоваться своими вещами, своей мебелью и ни от кого не зависеть. Она должна была экономить, но иногда могла позволить себе развлечения — сходить в театр или в кафе. Одним из таких роскошеств, которые она себе разрешила, были две канарейки. На пропитание этих двух птиц Мари иногда тратила больше средств, чем на себя. Но она не могла обойтись без них, а они без неё. Часто они пели все вместе, и тогда в маленькой чистенькой комнатке с натёртым до блеска полом и светлыми ситцевыми занавесками на окнах становилось так тепло и хорошо, что редкие гости юной гризетки не хотели покидать эти стены. Мари имела не столько красивую, сколько очаровательную мордашку, которую обрамляли гладко причёсанные на пробор тёмные волосы. Карие глаза с редкими ресницами очень живые и блестящие всё видели и всё замечали, маленький курносый нос, то и дело морщился от необыкновенной смешливости его обладательницы, немного бледноватые, но красивые губки приветливо улыбались — такой предстала Мари перед Аминой впервые. Белоснежный воротник ниспадал на длинное коричневое платье из шотландки, простенький, хотя и кокетливый, свежевыглаженный чепец, украшенный лентами вишнёвого цвета, которые так чудесно подходили к её чёрным волосам, маленькие ножки, обутые в чистенькие сапожки на толстой подошве — эта гризетка могла дать сто очков вперёд записной красавице.

Для Амины было большой удачей получить такую знакомую. Дело в том, что обладая жгучей внешностью Кармен, у Амины не было ни страсти, ни силы на эту страсть, который имелся у литературного образа. Душа её была тонкой, чувствительной и очень ранимой. Обладая живым и острым разумом, непременным качеством коего является склонность к анализу, самокритичность и умение сравнивать, Амина сомневалась в себе и часто восставала против себя, когда думала о своей жизни. Поскольку она была робкой и застенчивой, то обвинять других в своих несчастьях не умела, даже если это было бы оправдано. Удивительно, что она решилась на сопротивление в трактире «Кровавое сердце». Девушка её характера скорее всё стерпела бы.

Мари и Амина обладали совершенно противоположными характерами, которые удачно дополняли друг друга: лёгкий и живой нрав гризетки делал жизнь Амины светлее, а её серьёзность и одухотворённость придавала суждениям Мари, не достававшую им глубину и основательность. Возможно, поэтому очень быстро и совершенно неожиданно для Амины Мари стала её подругой, наперсницей и хранительницей её секретов. Собственно секретов у девушки было немного, больше горестей и печалей. Но она поделилась с новообретённой подругой единственным в своей жизни любовным переживанием, правда, тут же пожалела об этом.

* * *

Однажды Марсель пришёл явно навеселе, чего с ним не случалось с самого момента их встречи в трактире «Кровавое сердце». Амина работала возле окна, стараясь использовать дневной свет, чтобы не жечь свечи. Брат поставил рядом со столом два стула, уселся и поманил её пальцем. Сердце её почему-то сжалось при таком вполне дружелюбном жесте. Она подошла и робко присела на краешек стула.

— Как твоя работа? — Поинтересовался Марсель. — Справляешься?

Амина кивнула.

— Мадам Трюффо хорошо платит за работу?

— Да.

— Попробовала бы она… — здесь Марсель прервал сам себя, словно сказал что-то лишнее и заговорил громче, как будто хотел, чтобы сказанное им ранее само собой забылось, — может быть, ты со мной выпьешь? Давай, сестрёнка, ты ведь уже не маленькая. У меня здесь хорошее вино, я истратил на него много, очень много. Покупал и думал: сейчас я приду и угощу свою сестричку, красотку сестричку угощу…

— А меня ты не хотел угостить, — раздался от двери сварливый дребезжащий голос отца. Калеке тяжело было спускаться и взбираться по лестницам, но сидеть дома было ещё невыносимее, и он выбирался на улицу, несмотря на то, что много времени уходило, чтобы подняться и спуститься по ступенькам. Марсель строго-настрого запретил использовать помощь Амины. И оба боялись ослушаться приказа.

— Не хотел, — голос Марселя прозвучал резко и громко и отбил всякую охоту спорить или говорить что-либо ещё. — Амина, ты сидишь слишком далеко, присядь поближе, поговорим о том, о сём, — сказал он и в голосе его проявились льстивые ноты. — Ты просто не представляешь, как хочется иногда посидеть за столом одной семьёй…

— Я тоже твоя семья, ты забыл? — снова подал голос отец и, вихляясь из стороны в сторону с трудом удерживая себя, он добрался до стола. Он был пьян и потому отважен, иначе ещё при первом окрике, отец улёгся бы на кровать и больше не подал голоса, пока Амина не собрала бы ужин.

— Забудешь, как же, — недобро сверкнув глазами в сторону отца, пробормотал Марсель, но грубить вслух не стал. Ему нужна была Амина, и пугать девчонку раньше времени он не хотел. Вдруг проявит строптивость. Марсель поставил перед отцом стакан и до краёв налил вина — Пейте, папаша, — сказал как можно дружелюбнее.

— Пейте, папаша, — передразнил старик, — а вдруг там отрава, сначала сам выпей.

— Да я же себе уже налил из этой бутылки и выпил.

— А я не видел, — уперся старик, — пей, говорю.

Марсель, пожав плечами, в один глоток выхлебнул весь стакан и уставился на отца своими темными глазами-шилами. Старик немного покачался на своих костылях, всматриваясь в его лицо, пожевав губами, кивнул, — ну что ж, раз так можешь и мне налить.

— А я не хочу теперь, — злобно сощурившись, протянул Марсель, — я тебе предлагал? Предлагал. Как добрый и любящий сын предлагал. А ты меня недоверием обидел. Нехорошо, совсем нехорошо, — состроив обидчивое лицо, искоса посмотрел на Амину. Лицо девушки было бесстрастно, словно не перед нею и не для неё сейчас разыгрывался спектакль. Марсель едва заметно покачал головой. — Ладно, старик, вот тебе стакан вина и иди-ка ты спать. — И голос его зазвучал совсем так, как должно, как может говорить добрый сын, встретив подгулявшего отца. Амина даже удивилась и внимательно глянула на него, не веря своим ушам. Марсель подмигнул ей совсем по-дружески, и мог бы рассеять все её страхи, если бы не въевшееся в каждую клеточку её тела недоверие. Но отца это радушие убедило, он выпил предложенное вино и послушно улёгся. На некоторое время в комнате установилось молчание. Девушка не решалась встать и уйти. Но Марсель, казалось, потерял интерес к разговору. Он сидел молча и глядел в стену. Наконец, Амина решилась встать и тут брат словно проснулся:

— Амина, мне нужна твоя помощь.

— В чём?

— Есть дело, которое я не могу сделать один.

Он старался играть на её чувствах, привязанностях. Он надеялся, что даже если она и не доверяет, то в помощи не откажет, если проявить смекалку и преподнести необходимость этой помощи в красивой обёртке. Амина была хоть и высокая, но очень стройная и изящная, сильная и гибкая — незаменимые качества, если нужно проникнуть куда-нибудь, забраться в такую щель, куда ни он, ни его подельники из-за неуклюжести проникнуть не смогут. Она же в совершенстве владела своим телом. Сейчас в этой способности не было необходимости. Но если его план удастся…

Холодная ноябрьская ночь уже скатилась к середине, миновала её и медленно и равнодушно поднималась к рассвету. Прошло больше восьми часов с тех пор, как Эрик пытался спасти ребёнка и применил лекарство, что так испугало перса. Уже Арно видел десятый сон в своей квартире за пятьсот франков на площади Согласия под статуей Лиона — во всяком случае, он туда направился. Самир дремал на соседнем кресле, Шарлотта сидела на полу возле диванчика, где лежал её сын, и исправно клевала носом. Но от Эрика сон бежал, и это больше не удивляло — Призрак и его сон давно ходили разными путями. Раньше это объяснялось просто — сон приходит, когда устаёт тело. Когда теряет силы душа, сон бежит от неё сломя голову — он ничем не может ей помочь — и душа вынуждена справляться сама. Сейчас каждая клеточка тела кричала об усталости, но заснуть всё равно не получалось. Впрочем, от некоторых снов лучше бежать самому, пока они не поглотили тебя без остатка. Такие сны подобны подушке, которую прижимает к лицу жестокая рука, — они вызывают удушье.

Эрик прикрыл глаза, надеясь хотя бы задуматься о чём-нибудь, чтобы как-то отвлечься и прогнать страх. Мальчик успокоился, но жар всё ещё был силён. Громкое свистящее дыхание время от времени вдруг стихало и становилось страшно — а не смолкло ли оно совсем, но через минуту судорожный вздох оповещал, что ещё не время для слёз, а надежда упрямо твердила, что оно никогда не настанет. Незаметно и тихо, словно умелый вор, тяжёлый сон пробрался в сознание и сморил усталое тело, которое не могло больше ни ходить, ни сидеть, ни лежать.

* * *

Повозка с трудом поднималась в гору. Кого она везла и куда, было непонятно. Седоки — смутные тёмные фигуры — горбились. Свет закатного солнца обходил их стороной, словно боялся чего-то, или тьма, что клубилась, просто поглощала его. Возможно, она впитывала солнечные лучи, изменяла их и возвращала уже иными. Из этих фигур текла ночь и накидывала на всё вокруг матовое пыльное покрывало. Покрывало тут же просачивалось сквозь землю и вот уже не тёмные фигуры источник мрака, а всё вокруг — деревья, трава, цветы, да и сами небеса. Так незаметно тьма вступала в свои права. Менялось не только видимое. Звуки — сначала гулкие, словно кто-то кричал в глубокий колодец, пытаясь дозваться кого-то, а ответа не было, но в следующую минуту эти же звуки раздавались глухо, словно на их пути встречалась невидимая плотная преграда. Она мешала слышать. Она мешала говорить.

Повозка взобралась на холм и замерла. Фигуры угрожающе зашевелились, мигом выросли, заслонив небеса, выпростали длинные костлявые руки из-под чёрных балахонов, проявились страшные лица-черепа и указующие персты направились в его сторону, обвиняя в неведомом преступлении. Тяжёлая туча моментально наползла с востока и уселась им на плечи. И ураган ужасающей силы обрушился на землю, смял, закружил в страшном вихре и повозку, и фигуры и того, кто наблюдал, срезал вершину холма, оставив ровную безжизненную поверхность.

Он чувствовал смертный холод, колючие струи дождя пробивали тело насквозь, видел чёрную трубу урагана, которая неотвратимо заглатывала всё, и где всё и всех ждал заслуженный конец. Спасения не было, да он и не хотел…

* * *

С трудом выплывая на поверхность из липкого сонного тумана — назвать его сном не поворачивался язык, — Эрик с досадливым недоумением понял, что это не его воля преодолела забытьё. Некто настойчиво теребил его плечо. Молниеносно перехватив неизвестные любопытные пальцы, которые ещё немного и доберутся до его лица, — изрытая, иссушенная неведомым суховеем кожа пылает от предчувствия прикосновений — Эрик сжал чужую руку до хруста в костях. Он словно со стороны наблюдал, как он сам шарил, искал свою защиту, свою тень и медленно успокаивался, обнаружив маску там, где она должна быть, — на привычном месте. Услышал над собой глухое бормотание и медленно открыл глаза:

— …тяжёлый сон? Может быть, ты отпустишь мою руку, пока не сломал? Она мне ещё потребуется.

— Прости, Самир, — действительность возвращалась ощущением ломоты во всём теле и едва слышными звуками: потрескивания огня в камине и сонного дыхания. Первый ещё неосознанный взгляд направился в сторону дивана: Шарлотты не было, ребёнок спал.

— Видимо, я должен поблагодарить Аллаха за то, что у тебя нет ножа, иначе ты меня убил бы, — проворчал перс и потёр существенно помятое запястье. — Что тебе такое снилось, что ты мычал здесь, как раненый верблюд? Я боялся, что ты переполошишь весь дом, но, видимо, нужно было опасаться за свою жизнь.

Эрик потянулся, размял затёкшие плечи и руки, глубоко вздохнул, прогоняя наваждение, — действительно, от некоторых снов-видений лучше бежать без оглядки. Воспоминание о ледяном взгляде тёмной фигуры, склонившейся над ним во сне, не покидало его, и Эрик ёжился, вспоминая неутолимую злобу, лившуюся потоком из этих глаз, и чувствовал себя ещё более утомлённым, чем раньше. Ворчание Самира он пропустил мимо ушей. Свеча на столе уменьшилась в половину, и сквозь плотные портьеры просачивался слабый рассвет.

— Где она?

— Шарлотта? Я отправил её отдыхать. Она и гуль[2] перепугала бы своим бледным видом не то, что ребёнка. Мальчик успокоился и теперь тихо спит.

— Который теперь час? — Эрик склонился над маленьким пациентом. Шарль дышал ровно и спокойно, лицо не покрывала испарина, жар если и был, то небольшой.

— Около пяти, — едва слышно ответил перс. — Видимо, ты всё же спас его, -произнёс он из-за спины, — тебе опять повезло.

Эрик никак не ответил на это замечание, да Самир и не ждал ответа. Но слова царапнули по сердцу и оставили ранку — маленькую и незаметную, на первый взгляд, беда была в том, что она не первая по счёту. Наверное, с точки зрения Самира у него, действительно, было очень много возможностей в жизни, которыми он не умел или не хотел воспользоваться. Кто он? Гений, который не может справиться со своим талантом, или уродец, всеми силами пытающийся вызвать жалость? Горькая мысль скользнула и осела в подсознании. Эрик неопределённо дёрнул плечом и вернулся в кресло, которое покинул несколько минут назад.

Осмотрев мальчика, обнаружив пока очень слабые, но явные признаки успеха, он вместо радости испытал непонятную боль. Возможно, сыграли свою роль слова, произнесённые Самиром, но скорее всего дело было в другом — Эрик не ожидал, что с выздоровлением ребёнка в его представлении будут связаны какие-то надежды. Действуя, как ему казалось, в настроении минуты, он не подозревал, что это настроение создавалось не один день. Испытывая боль утраты, желая прекращения своих страданий, на поверхности он видел только одну возможность для этого — собственную смерть. Однако, глубоко внутри, запрятанное от всякого освещения, сидела нерушимая уверенность живого в возможности преодолеть любые преграды ради сохранения самой жизни. Это был древний инстинкт, который заставляет бойца сражаться до последней минуты и надеяться тогда, когда надежды больше нет. Он свойственен не всем и Эрик оказался счастливым обладателем оного. Эрик вполне осознанно хотел умереть — такова была правда, но правда была так же и в том, что глубоко внутри, будучи убеждённым в абсолютной ценности жизни вообще, и его собственной, в частности, он неосознанно искал любую возможность, чтобы избежать такого конца, чтобы убедить свой разум в обратном, чтобы заставить себя поверить в то, что ещё не всё потеряно, что всё можно поправить. Судьба не так жестока, как может казаться на первый взгляд — отнимая одной рукой, другой она всё-таки что-то даёт. В случае Эрика — это оказалась Шарлотта и её дети. Они стали той самой возможностью, воспользовавшись которой Эрик мог доказать самому себе, что он может быть кому-то нужен. Но осознанное убеждение в неотвратимости конца никуда не делось и вступило в противоречие с внутренней неосознанной убеждённостью в обратном. Бедный ум и тело страдали от противоречивых посылов, не зная, что делать. И чтобы не сойти с ума, Эрику срочно нужно было примириться с самим собой, иначе последствия могли быть непредсказуемыми. Этим и была вызвана боль, которую он испытал, убедившись в успешности своих усилий на врачебном поприще.

Может быть, он и был безжалостным убийцей — тем, кто распускает такие слухи, виднее, — но несколько часов назад, когда раствор вливался в полуоткрытые губы ребёнка, он едва сдерживал дрожь в руках. Руки тряслись от неуверенности, от страха при мысли, что все опасения вдруг воплотятся в жизнь, и ребёнок умрёт. Но кто-то же должен быть уверенным и вселять надежду в окружающих — Эрику пришлось взять на себя эту ношу, хотя он до сих пор никак не мог понять, зачем он это делает. Для чего он возится с этой женщиной, с её детьми? Чтобы продлить агонию пребывания на этом свете? Их или свою? Внутренний голос упорно твердил, что для Шарлотты всё складывается более или менее удачно, а вот для него… Кто знает, возможно, сейчас он был бы уже мёртв, и она прикоснулась бы к нему своими прохладными пальцами и уже вернула кольцо, чтобы исполнить клятву.

Она… Кристина. Опять её облик проник в его воображение, и тоска, отступившая лишь на время и незаметно, как предчувствие мигрени, копившаяся на задворках, прорвалась на первый план и, как мигрень в разгаре, глухим телесным стоном распространилась до кончиков пальцев, резонируя сердечному отчаянию. Положив голову на спинку, сжав зубы, Эрик пытался справиться с приступом горя беззвучно, чтобы не потревожить никого. Но крик упрямо рвался наружу и клокотал в горле. Мысли барабанной дробью заскакали в поисках выхода из грозившей ему тоскливой ловушки. Ещё немного и она захлопнется…

— Самир, — внезапно окликнул он перса, который погрузился в какие-то размышления, — сколько вам лет? — Спросил, чтобы спросить, чтобы не молчать, не слышать и не слушать себя самого.

— Столько, что о возрасте уже не думают, — Самир усмехнулся.

Сквозь полуопущенные ресницы перс наблюдал за своим собеседником. Его тоска, горькие мысли, усталость не тела, но духа — не были тайной раньше, не стали таковой и теперь. Временами казалось, что он знаком с Эриком целую вечность, — настолько он хорошо его знал и понимал. Сочувствие никогда не было сильной стороной бывшего начальника тайной полиции, но оно никогда и не было чуждо ему. Более того, чем дольше он был знаком с Эриком, тем сильнее привязывался к нему и больше любил. Чем было вызвано это особенное тёплое чувство, которое он испытывал к бывшему любимцу Надир-шаха, Самир не понимал да и не пытался понять. Благодаря разнице в возрасте он мог относиться к Эрику по-отечески внимательно и даже нежно, с особым вниманием следить за ним. Он даже был готов незаметно подставить плечо, если была в том нужда, но необходимости такой не возникало — Эрик был очень умён, очень внимателен и осторожен. Некоторое время его защищал статус приглашённого мастера, и он создал много удивительных и ужасных вещей. Но дворец оставался дворцом во все времена. Страх, ненависть, зависть пронизывают его от подвалов до крыши. Желание правителя — закон для придворных, но правитель не волен в тех чувствах, которые таятся среди стен его собственного дворца, он не в силах остановить грязный поток, который порой падает на головы его подданных. Да он и не хочет этого — придут другие, будут так же сплетничать и злословить. Пока дворец заполнен мутной водой нашёптываний, наговоров и завистливых сплетен — легче им управлять. Эриком управлять было трудно, несмотря на всю его почтительность и готовность выполнить любой приказ. Наступил момент, когда над головой Эрика сгустились тучи.

Помогая Эрику, Самир знал, чем это грозит, а потому с покорностью принял свою опалу, и приехал сюда, следуя велению своего сердца, чтобы примерить новую роль — принять обязанности, с которыми он был знаком раньше, но теперь исполнение их вызывало определённые трудности. Основная трудность состояла в том, чтобы тот, кого предстояло защищать, не мог ни о чём догадаться, иначе последствия были бы непредсказуемы. Вторая проблема — по порядку, но не по значимости! — заключалась в том, что Самир должен был защитить искомое лицо от него самого.

— И все же, — прервал его размышления Эрик.

— Летом будет шестьдесят пять.

— Ты никогда не был женат? — Перс отрицательно качнул головой. — И тебе никогда не хотелось?

— Почему же, — Самир хитро глянул на собеседника, — иногда хотелось. По утрам.

— Почему же не женился?

«В двух словах и не объяснишь», — подумал Самир и пожал плечами.

— Не было возможности. Родственников такое положение дел часто заботило, они даже подыскивали мне невест. Но я не мог. Я слишком рано стал главой семьи — единственным мужчиной. На моём попечении, кроме моей матери, оказалась младшая жена моего отца и сестрёнки. Три, если быть точным. Одна уже была замужем на тот момент и я за неё не отвечал. Мне было что-то около двадцати лет. Самая маленькая даже ещё не родилась, когда отец умер. Дядя был визирем при дворе шахиншаха, ему нужно было доверенное лицо, и он помог мне занять место в полиции и потом не раз помогал. Сёстры росли — нужно было искать им мужей и готовить приданое.

Самир встал и отошёл к окну, приподняв тяжёлую портьеру, глянул на застывшие деревья парка Тюильри.

— Смотри-ка, снег, — заметил он. — Первый снег. Жаль растает быстро. — Он оглянулся, взглядом приглашая разделить его уединение. — В детстве бабушка рассказывала мне о дальних странах, где мука падает с неба. Помню, как я слушал, разинув рот, и удивлялся. У нас же снега не бывает. Как же я удивился, когда увидел настоящий снег. Помнишь, как я застрял? — Глянул и глаза его весело замерцали — на ум пришло воспоминание из общего прошлого. Белозубая улыбка словно осветила комнату, и Эрик ответил ей, невольно заражаясь от Самира неожиданной внезапной радостью от воспоминания о минувшем приключении.

— Конечно, ведь начальник тайной полиции никак не мог знать, что в России в это время зима и реки замерзают, — добродушно фыркнул Эрик и встал рядом. — И вмёрз бы великий путешественник Самир ибн Сауд аль Халифа в лёд, и занесло бы его снегом по самую папаху, если бы не я.

— Надо же, ты назвал моё имя полностью и даже не ошибся ни разу, — притворно удивился Самир и всплеснул руками. — Неужели выучил?

— Пришлось, — в тон ему ответил Эрик. — А когда сестёр выдал замуж, что не искал судьбу свою?

— Последняя моя сестра вышла замуж как раз перед твоим приездом. Ты на меня свалился, и у меня опять пропало свободное время, а появилась головная боль.

— Неужели я доставлял тебе столько проблем?

— Столько, что временами я жалел, что ты не сломал себе шею до того, как наш шах услышал о тебе, — цокнул языком перс. И Эрик никак не мог понять смеётся он или говорит серьёзно.

— Надо мне оставить подвалы и куда-нибудь переехать, — проговорил Эрик без всякой связи с прошедшим разговором. — Знаешь, Самир, я так долго и упорно старался загнать себя в гроб, что устал от него прежде, чем довелось в нём побывать. Вот встретил я эту семью, и что-то во мне изменилось, как-будто я развернулся в какую-то другую сторону, где всё пока ещё как в тумане. Передо мной словно разные реальности в два слоя. Один сверху — моя прежняя жизнь, другой едва просвечивает сквозь первый. Я слышу, как верхний слой — моя прежняя жизнь — рвётся и корёжится под невидимым усилием, я даже слышу резкий звук, словно у меня над ухом чьи-то пальцы безжалостно кромсают листы моей жизни, разрывают её, но не на мелкие кусочки, а пока ещё только пополам. Я знаю, что в моих силах остановить движение этой руки и снова сшить, собрать, то, что разорвано, но почему-то не хочется. Странная апатия овладевает не только моим телом, но и мыслями. А любопытство безжалостно подгоняет, требует, чтобы я сейчас же заглянул под этот рвущийся слой. И в голове сами собой возникают какие-то смутные мысли, образы о том, что возможно случится, а, возможно, нет. Иногда мне кажется, что мой рассудок изменяет мне.

— Он тебе и в самом деле изменяет, если ты решился свести счёты с жизнью из-за женщины.

— Ты не веришь, что любовь может стать необходимой, как воздух? — Эрик быстрым взглядом окинул высокую сухопарую фигуру, стоявшего рядом, уловил едва заметную ироничную улыбку, которая, впрочем, тут же спряталась в пышных усах, и ему почему-то захотелось переубедить старого скептика. А может быть, то была потребность высказаться. Эрик устремил взгляд за окно. — Не веришь, что она может быть нужной на столько, что ты не способен ни дышать без неё, ни жить, ни даже умереть.

Он замолчал и отошёл к дивану, склонился над ребёнком. Осторожно прикоснулся к лицу. Даже такого лёгкого прикосновения оказалось достаточно — мальчик заворочался, но не проснулся. Эрик удовлетворённо вздохнул, постоял немного, глядя на спящего ребёнка, и вернулся к окну.

— Я не собирался, как ты говоришь, — «свести счёты с жизнью». Жизнь сама оставила меня, когда ушла та, ради которой я жил. Знаю, ты скажешь — ты ведь как-то существовал до того, как узнал о Кристине. И знал и любил я её слишком недолго, чтобы делить себя на до и после. Да, наверное, как-то существовал, вернее — делал вид, что живу. И долгое время делал это так хорошо, что обманул даже себя. Я всегда мечтал о том времени, когда кто-нибудь сможет посмотреть на меня иначе, чем все. Но долгое время мечты оставались мечтами — им не было достойного воплощения. Да и, честно говоря, я был просто занят и не имел времени раздумывать о своём одиночестве. Особенно, когда стал сам себе хозяином и имел возможность идти куда хочу и делать, что хочется. Но потом … — он на секунду замолчал и закончил явно не так, как хотел, — можешь считать, что я просто постарел и теперь делю свою жизнь на две части: на ту, где была она и ту, в которой я не знал её. Теперь, когда я узнал о ней, я больше не могу быть один. Эта потребность жить для кого-то, кого-то любить и оберегать — это невыносимо. Иногда я готов был убить её за то, что она пробудила во мне все эти чувства и желания. Кристина — это моя болезнь и я никак не могу выздороветь.

Самир стоял рядом, слушал молча, не шевелясь и не перебивая. Неведомым шестым чувством, угадав серьёзность слов, произносимых сейчас. И боялся только одного — неосторожным словом нарушить установившееся хрупкое доверие. Эрик очень редко удостаивал его своей откровенности.

— Я взял с Кристины клятву. Она обещала, что навестит меня, когда я умру, и я хотел умереть, чтобы хотя бы таким образом встретится с ней. Ты понимаешь? Я готов был умереть только для того, чтобы она ко мне прикоснулась, пусть даже я ничего не почувствую! Одна только мысль о том, что это произойдёт, — а она сдержит обещание, я уверяю тебя — могла заставить меня совершить то, что мне глубоко противно. Я готов был наложить на себя руки. Я всегда сопротивлялся такому желанию, когда оно охватывало меня. Здесь же я готов был сдаться. Представляешь себе степень моего безумия, если я готов был презреть то, что для меня всегда было свято — жизнь.

— Ты или эгоист, каких поискать ещё, либо противоречишь себе, — хмыкнул Самир. — Ты забыл, что ради услады королевских очей работал палачом?

Неосторожное слово было сказано, но потребность выговориться оказалась сильнее. Эрик странно глянул на него и усмехнулся:

— Наверное, ты прав, чтобы выжить, я должен был приобрести холодный, свирепый эгоизм. Он бы меня защитил или стал моим выходным костюмом, что, в общем, одно и то же. Действительно, можно подумать, что мои слова продиктованы таким положением вещей. Я и забыл, что монстры не могут думать и чувствовать, как люди.

— Нет, Эрик, я вовсе не то хотел сказать, — спохватился перс.

— Понимаю, но сказал то́. Скажи, Самир, почему, когда матадор убивает быка на арене, никто не называет его убийцей, не клеймит, не завывает о том, что он, именно он, совершает преступление против самой жизни? Никто не показывает на него пальцем, обвиняя. Никто не говорит, что этот несчастный не умеет ценить, то, что даётся богом и им же только и может быть отнято. Коррида — это работа. Матадор убивает быка, мясо которого позже будет использовано для пира, для него бык — не жизнь, а работа. Я делал то, что меня заставляли делать. Делал не потому, что мне нравилось, а потому, что у меня не было выбора. Я знаю, ты — мой друг. Ты знаешь меня лучше других или думаешь, что знаешь, и сейчас можешь сказать, что я давно мог бы распроститься со своей жизнью. Мне достаточно было только отказаться выполнять отданные мне приказы. Но моё сопротивление не спасло бы приговорённых, а моё участие позволяло им надеяться на быструю и безболезненную смерть. Прошу, не обвиняй меня в цинизме — только не сейчас! Я действительно думал так. А моя жизнь … Все же я не так уж хотел с ней расстаться в те времена. Я был уродлив и изгнан из общества мне подобных, я ненавидел всех за жестокость, небо — за то, что, как я думал, оно покинуло меня, себя — за то, что ничего не мог поделать с собой и своей внешностью. Но тогда я был ещё молод и, возможно, питал какие-то надежды. Время показало, что мои надежды не были совсем уж беспочвенны… Кроме того, таким образом, я хотел убить в себе всякую надежду на право жить так, как все. Человек — странное и противоречивое животное. Моё участие в казнях не было преступлением против жизни вообще, и совсем не говорит о том, что я ценю только свою жизнь.

— Твой ум хитёр и изворотлив, ты всегда найдёшь объяснение и оправдания, — в следующую же секунду Самир пожалел о сказанном, но делать было нечего.

— Жаль, что ты так думаешь, — печально заметил Эрик. После странного волнения, которое охватило его некоторое время назад и потребовало, чтобы он высказал то, что лежало у него на сердце, едкий тон перса подействовал, как холодный душ. — Я думал, — начал, было, он, но продолжать не стал, отошёл и снова уселся в кресло.

[1] в 1836 г по всем восьми углам площади были установлены мраморные статуи; они символизировали восемь важнейших городов Франции; в каждом из огромных постаментов помещалась маленькая квартирка и в ХIХ веке власти сдавали это необычное жильё; в наше время здесь находится подземная стоянка

[2] Мифическое существо и фольклорный персонаж, оборотень в арабской, персидской и тюркской мифологии. Обычно изображается как существо с отвратительной внешностью и ослиными копытами, которые не исчезают при любых превращениях

Шарлотта проснулась внезапно, словно кто-то дунул ей в ухо или дёрнул за нос, — когда она ещё жила в родительском доме, рано утром так её будила Катрин: маленькая сестрёнка, забияка и сорвиголова. Приподнялась, опираясь на локоть, огляделась, как будто ожидала увидеть рядом с собой милое курносое личико с озорными серо-зелёными глазами, но рядом, свернувшись калачиком, тихо посапывала Лиза. И в эту секунду Шарлотта испытала лёгкое разочарование — она скучала по своей семье и, здесь и сейчас, сожалела о своём поспешном бегстве несколько лет назад. В ушах, как продолжение сновидения, звучал быстрый говорок с раскатистым «р». Слова с этой буквой в устах Катрин звучали как горный обвал. Мимолётное воспоминание вызвало невольные слёзы. Шарлотта шмыгнула носом, стараясь справиться с собой, осторожно, чтобы не разбудить разметавшуюся во сне дочку, встала. Уставшая с вечера, она так и улеглась — не раздеваясь — и прелестное платье, подаренное вчера Эриком, безнадёжно измялось, а другого не было. Волосы растрепались, но это поправимо. Она вынула шпильки и гребень, распустила волосы и на ощупь соорудила причёску. Без зеркала было сложно. Даже в самые скудные времена её замужества, когда приходилось сильно экономить, у неё всегда было зеркало: и маленькое, и большое во весь рост. Андрэ знал, как ей нравилось смотреться в зеркало, и не отказывал в такой маленькой причуде.

Шарлотта руками расправила складки одежды и оглядела себя. Голубое шерстяное платье сидело как влитое на её фигуре, и она снова поразилась, как, не снимая мерок, одним взглядом Эрик сумел оценить её фигуру и купить вещь, которая сразу подошла ей по размеру. Цвет платья очень подходил к её глазам и волосам. В нём она представлялась себе неземным созданием и испытывала почти детское удовольствие от своей внешности. Платье едва слышно шуршало, когда она проходила по комнате, и этот звук заставлял её выпрямляться и «держать спину», как требовала когда-то мадемуазель Жюли, её гувернантка. Шарлотта снова всхлипнула и снова постаралась подавить рыдание. Сжав кулачки, она глубоко вздохнула — теперь только от неё зависит её судьба. Удивительное событие перенесло её с парижских улиц в тёплый дом, неизвестные люди приютили её и детей, позаботились о них. Все эти вещи, одежда, врач для Шарля — всё это, наверное, очень недёшево. Побывав на улице в роли нищенки, Шарлотта очень боялась вернуться туда снова и была готова на многое, чтобы этого не случилось. Вспоминая события последних дней, она удивлялась поворотам своей судьбы, носившей её от одного берега к другому: от богатой обеспеченной и зависимой жизни в родительском доме до экономной и скудной, но свободной, жизни с самостоятельно избранным мужем. И вот теперь: от грозившей нищеты до относительно уверенного положения. Шарлотта надеялась, что неожиданные благодетели помогут, потому что больше надеяться ей было не на что. Ей было страшно: нужно было как-то объяснить своё появление в Париже без денег, без друзей, без какой бы то ни было помощи. Она боялась, что её поведение будет истолковано не в её пользу и люди, проявившие к ней участие, отвернутся от неё так же легко, как обратили на неё своё внимание. Ей нужно было собрать всё своё природное обаяние, чтобы они заинтересовались ею. Она, конечно, была мила, но несчастия последнего месяца наложили отпечаток на её лицо. Оно стало хмурым и осунувшимся, глаза потеряли свой блеск и под ними залегли тени, но с другой стороны именно это делает её облик трогательным и достойным жалости и покровительства. В голове Шарлотты словно тикал какой-то механизм, высчитывая возможные варианты событий и способы поведения для достижения нужных целей. Кто может осудить молодую одинокую женщину, мать двоих малолетних детей, оказавшуюся в столь затруднительном положении в дали от знакомых и друзей и привычной обстановки за то, что она пытается воспользоваться предоставленным ей шансом наладить жизнь?

Собрав всё своё мужество, она направилась было к двери и здесь снова замешкалась в сотый раз оправляя складки и оборки. Из-за неплотно прикрытой двери послышался приглушенный голос. Говорил Эрик. Он, видимо, отвечал на какой-то вопрос, который ему задали раньше. Невольно прислушиваясь к доносившимся из-за двери звукам, Шарлотта сначала и не вникала в то, что он говорит, просто слушала голос и испытывала странные чувства: восхищение, смешанное со страхом. Она и хотела, чтобы с ней говорили таким голосом, и боялась этого, поскольку где-то глубоко внутри сидело опасение, что она не сможет противиться, что бы этот голос ни повелел. Незаметно теряя волю, она теряла способность мыслить. Оставались только чувства. Нечто подобное, наверное, испытывают мотыльки, когда стремятся к свету. Шарлотта терялась в догадках — как, каким образом человеческий голос мог быть настолько прекрасным. В её обычной жизни не встречались люди с такой сильной способностью очаровывать. Накануне она не обратила особого внимания на голос, которым Эрик говорил с ней, видимо сказывалась усталость, испуг и много чего ещё, да он и не говорил с ней много. Ей вспомнилось, что он вообще редко открывал рот и то в тех случаях, когда было не до того, чтобы слушать сам голос.

Внимая музыке голоса, она невольно вслушалась в слова и замерла, изумлённая и растерянная. В первую минуту в ней заговорила совесть. Она, конечно, была хорошо воспитана и знала, что подслушивать нехорошо, но тут же вспомнилось наставление матушки, которая была убеждена, что случайно подслушанные слова могут дать не только пищу для размышлений, но и возможность манёвра в сложной ситуации, а именно в такой ситуации Шарлотта и оказалась теперь. Кто знает, какие планы таятся на её счёт в умах неожиданных благодетелей? И лучше бы знать об этом заранее, поэтому Шарлотта возблагодарила своё природное любопытство, которое направило её в сторону двери в нужный момент, и приготовилась услышать что-нибудь, чем можно будет воспользоваться впоследствии.

…не называет его убийцей, не клеймит, не завывает о том, что он, именно он, совершает преступление против самой жизни? Никто не показывает на него пальцем, обвиняя. Никто не говорит, что этот несчастный не умеет ценить, то, что даётся богом и им же только и может быть…

Здесь в кровати завозилась Лиза, и Шарлотте пришлось отвлечься, чтобы успокоить дочку. Вернувшись на свой пост, она застала уже конец речи и он тем более её заинтересовал. Ей пришлось прижаться к двери вплотную, чтобы слышать тихие голоса. Эрик и Самир говорили едва слышно.

…был уродлив и изгнан из общества мне подобных, я ненавидел всех за жестокость, небо — за то, что, как я думал, оно покинуло меня, себя — за то, что ничего не мог поделать с собой и своей внешностью.

«Уродлив? Что значит — уродлив? Что скрывает эта маска?» — Мысль скользнула краем сознания и пропала, задавленная любопытством.

…но тогда я был ещё молод и, возможно, питал какие-то надежды. Время показало, что мои надежды не были совсем уж беспочвенны… Кроме того, таким образом, я хотел убить в себе всякую надежду на право жить так, как все. Человек — странное и противоречивое животное. Моё участие в казнях не было преступлением против жизни вообще, и совсем не говорит о том, что я ценю только свою жизнь.

— Твой ум хитёр и изворотлив, ты всегда найдёшь объяснение и оправдание.

— Жаль, что ты так думаешь…

Тайному свидетелю разговора показалось, что, произнесённые слова, ранили глубоко. За дверью установилось гнетущее молчание. Подслушанный разговор произвёл гнетущее впечатление на Шарлотту. Богатое воображение, выращенное на почве бульварных дамских романов, моментально нарисовало трагический образ страдающего незнакомца. Слова, сказанные Эриком, откликнулись в её сердце непонятным щемящим чувством. Боль, которую она угадала за простым сочетанием букв, вместе с маской и внезапным появлением там и тогда где и когда она ничего уже не ждала, пробудили в ней некую сладкую истому. Внезапный романтический вихрь заставил её мысли перескакивать с одного образа на другой. Образы возникали перед её внутренним взором, словно сами собой. Это была ещё не любовь, возможно даже совсем не любовь и, наверно, это никогда не перерастёт в любовь, но в том, что чувство это доставит много приятных минут, Шарлотта была абсолютно уверена. Она бы, пожалуй, так и выскочила, и кинулась на шею своему спасителю, нарядив его в воображении в костюм романтического героя, и призналась в искреннем сочувствии к его несчастьям, и выразила готовность помогать во всём, но вовремя вспомнила, что слова, произнесённые за дверью, предназначались не для её ушей. Кроме того, оставалась ещё маска. Что она скрывает? Теперь Шарлотта могла задуматься над этим, но не хотела. Определив для себя возможные пути наступления, она не хотела сомневаться в своём выборе. Эрик представлялся ей очень интересной личностью, достаточно доброй и внимательной. Она была готова попытаться убедить его в необходимости стать её покровителем. Шарлотта решила позже разузнать о нём поподробнее, а сейчас, закусив губу, придвинулась ближе к двери, пытаясь расслышать, чем закончится эта размолвка.

— Эрик, я … прости мне резкие слова. Я едва ли не впервые сказал, не подумав. Если бы я мог, я забрал бы назад свои слова, но…

— Но это невозможно и хватит об этом.

— Мадам, — Шарлотта едва не подпрыгнула от неожиданности, услышав за спиной тихий оклик. Дариус, несколько минут назад тихо посапывавший на стуле возле платяного шкафа, теперь смотрел на неё, и в глазах его светилось понимание. Шарлотта покраснела.

— Вот, решила выйти, — сбивчиво объяснила она и решительно толкнула дверь.

Двое мужчин обернулись на звук открывшейся двери. Самир стоял возле окна. На нём был царственный халат, надетый поверх белой рубашки с галстуком и жилеткой. Эрик сидел в кресле, хотя Шарлотте казалось, что голос его доносился от окна. Рукава его рубашки были закатаны, и Шарлотта увидела обнаженные по локоть руки — очень бледные и худые, даже костлявые. При виде Шарлотты Эрик быстро встал, оправил рукава и надел сюртук.

— Доброе утро, мадам, — вежливо наклонив голову, произнёс Самир. — У нас для вас хорошие новости. Вероятно, скоро ваш мальчик поправится. Я думаю, это скоро произойдёт? — Он обернулся к Эрику, направляя свой вопрос ему. Самир нерешительно глянул, желая исправить неприятное впечатление, которое произвели его недавние слова.

— Все мы в руках бога, — со странной интонацией ответил Эрик, и, старательно избегая взгляда Самира, направился к дивану вместе с Шарлоттой.

Она скользнула взглядом по личику спокойно спавшего ребёнка и отвернулась. Он вызывал в ней неприятные воспоминания, она не могла избавиться от них. Шарль внешне слишком походил на своего отца, которого, как уже давно поняла Шарлотта, она совсем не любила.

Лиза была совсем другой — и внешностью и манерами она пошла в её родных. В девочке не было практически ничего, что напоминало бы отца, поэтому неосознанно мать испытывала к дочери большее расположение, чем к сыну. Нет, Шарлотта не была злой или жестокой. Она, разумеется, любила обоих детей и заботилась о них, как умела, просто мальчику повезло меньше. Сама судьба посмеялась над ним, наградив странным и непонятным нравом. Непонятным не только для отца и окружающих, но даже и для матери, которой связь, возникающая во время долгих дней существования в одном теле, могла бы помочь в признании и понимании своего дитя, но этого не случилось.

После того, как ни Шарлотта, ни её муж так и не сумели вызвать у ребёнка большого интереса к окружающему миру, они оставили свои попытки, и он рос одиноко — без друзей и почти без общения. Что происходило в его маленькой голове, как и что он постигал, глядя вокруг широко распахнутыми, недоверчивыми, но всё равно очень любопытными глазами, не знал никто, да и не стремился узнать. О нём заботились, у него были игрушки и одежда, и лакомства, но когда его карие глаза заглядывали в лицо обращавшимся к нему людям, те чаще всего старались отвести свой взор, не выдерживая пытливого вопрошающего взгляда маленького ребёнка. Взрослым казалось, что этот взгляд в чём-то обвиняет, но ничего такого не было. Шарль просто пытался понять, что с ним не так, что вызывает в самых близких людях желание отвернуться от него. Он был такой же, как все: руки, ноги, тело, лицо — всё, как у других и всё же не как у других, возможно потому, что предпочитал смотреть и слушать, а не говорить. Почему-то произнесение звуков казалось ему не важным. Часто он шёпотом, почти про себя, пытался повторять слова, которые слышал, складывать их в предложения — коряво и неумело, как у всех маленьких детей, — но когда к нему обращались, он почему-то пугался и забывал все свои попытки. Тот же непонятный страх загонял глубоко желание спрятаться в объятиях матери или отца. В такие минуты Шарль казался особенно холодным и отстранённым и постепенно ему стали платить тем же.

Он перестал смотреть в глаза и выискивать ответы на свои вопросы у взрослых, но малыш не знал где искать ещё. Вопросы вставали, копились и мучили нестерпимо, вызывая раздражение. Конечно, четырёхлетний ребёнок не мог объяснить себе всё просто и доходчиво. В его голове понимание присутствовало в виде смутных видений и те́м, которые часто вызывали головную боль, если он пытался думать. Ему не хватало знаний и слов, для того, чтобы понятно объяснить самому себе правду о себе самом. Тогда он начинал капризничать и плакать. Он кричал и вопил до посинения, не позволяя прикоснуться к себе никому, даже матери, которую очень любил. Его оставляли, наконец, в покое, он замолкал и засыпал в одиночестве, не имея сил даже пошевелиться, и его сон сопровождали какие-то красно-чёрные тени, гулко бухающие где-то на краю слуха.

Сон не освежал, и мальчик просыпался с головной болью, усталый и ещё более раздражённый. Возможно, многое могла бы решить Шарлотта, если бы просто подошла и обняла его, и не разжимала объятий, несмотря на все его буйства, и тем успокоила бы бесновавшихся внутри него демонов, но она не могла. В такие минуты мать боялась своего сына и испытывала к нему только отвращение.

Но сейчас Шарль был тих и спокоен. Бледное личико в окружении огненно-рыжих волос казалось восковым и безжизненным. На долю секунды Шарлотта обрадовалась, но тут же устыдилась своих мыслей и испугалась. Она глянула и перехватила изучающий взгляд Эрика, смотревшего на неё в упор. Нестерпимо захотелось сдёрнуть маску, скрывавшую истинное выражение его лица, но на это она не осмелилась бы. В её голову, как червь в яблоко, заползла мысль об эфемерности её надежд, связанных с этим мужчиной. Почему-то возникло желание оправдаться, хотя ни в чём её не обвиняли, и следом — желание проявить себя хорошей и внимательной матерью. Она и была ею ещё накануне, но то был животный инстинкт самки по отношению к своему детёнышу. Тогда она была готова на всё, чтобы ребёнок был здоров. И вот — он здоров, или почти здоров, что в её представлении было одно и то же, а значит, на первый план выходили иные заботы.

Шарлотта осторожно погладила спящего по головке и отвернулась.

— Прошу вас, мадам, — Самир предложил ей стул, она прошла и чинно присела на краешек, ожидая и опасаясь вопросов.

— Думаю, я могу спросить вас о том, кто вы и откуда, — кашлянув, спросил Самир и уселся напротив в кресло. Шарлотта глянула на него своими большими голубыми глазами и кивнула. Она спиной почувствовала взгляд Эрика, скользнувший по её фигуре.

— Конечно, я понимаю, — робко начала она, — после всего, что вы, — она оглянулась на Эрика, — сделали для нас, вы имеете право на мою откровенность…

— Может быть, и не на откровенность, — мягко заметил Самир, — но если мы хотим вам помочь (а мы хотим, уверяю вас) необходимо знать немного больше того, что знаем сейчас.

Шарлотта зябко передёрнула плечами.

— Я родилась в долине Мозеля неподалёку от города Мец. Моя семья владела несколькими рудниками и была довольно многочисленна и богата. С раннего детства я видела, как в нашем доме толклись всевозможные родственники: дяди, тёти, внучатые племянники и племянницы, троюродные бабушки и дедушки. Все они всё время были заняты кто чем: одни вязали шарфики, другие перебирали бумаги. Над всем этим хаосом царила моя матушка, это была её стихия. Отца я видела редко, он всё время был занят делами. Впрочем, у меня хватало занятий и без того, чтобы вспоминать о человеке, которого я едва знала. Я всё время находилась в окружении учителей и гувернанток. Каких только талантов во мне не искали! К сожалению матушки так ничего и не нашли, только совершенно меня задёргали и затормошили. Я не знала отказа ни в чём, кроме тех случаев или приобретений, которые нарушали правила приличий. Когда я вошла в возраст невесты, меня ждало вполне благополучное замужество с выбранным женихом. У отца были какие-то дела с этим человеком, но в это я не вникала, да мне бы и не позволили. Мой будущий жених был намного старше и мне очень противен. Позже я узнала, что я была чем-то вроде приза для этого человека. Как всякая благовоспитанная девица я проплакала всю ночь после неудачной попытки переубедить сначала мою матушку, а потом и отца. Они считали моё отвращение к будущему жениху чем-то вроде нервического припадка, который испытывают все невесты перед свадьбой. Свадьба должна была состояться в конце лета. Перед ней мой отец устроил большой праздник для рабочих, чтобы, как он говорил — его рабочие тоже радовались счастью его старшей дочери. Ни к чему и говорить, как я ненавидела в тот момент всех этих людей и отца в том числе. И тогда я не нашла ничего лучше, кроме как убежать. Сейчас я думаю, что только счастливый случай спас меня от гибели или бесчестия. В отчаянии я кинулась к единственному человеку, которого знала тогда. Андрэ работал в конторе моего отца, был кем-то вроде секретаря или помощника. До того момента я как-то не интересовалась да и позже не расспрашивала. Я знала, что он был влюблён в меня и очень давно, даже пытался говорить с моим отцом. Но тот только добродушно рассмеялся. Это я узнала позже. Мы бежали с Андрэ, он бросил всё ради меня, а я — Шарлотта слегка запнулась и покраснела, — была готова на всё. Мы скрылись в Лионе. Он оказался хорошим механиком и быстро нашёл работу на одной из ткацких фабрик. Я, не приученная ни к какой работе, вынуждена была учиться всему с нуля: и вести хозяйство, и добывать средства к жизни, поскольку того, что зарабатывал Андрэ, не хватало. Я устроилась в шляпный магазин и скоро научилась мастерить довольно красивые шляпы. Так неожиданно обнаружился мой талант, на поиски которых моя матушка потратила много времени и денег. Оказалось, она просто искала не там, — горько усмехнулась Шарлотта. — Бедная матушка! Если бы только она узнала, что её принцесса колет свои пальцы, изготавливая шляпы, я не представляю, что бы с ней случилось. Но она не узнала. Меня, наверное, искали, но мы спрятались хорошо, и какое-то время всё было спокойно. Родилась Лиза, потом Шарль.

— Так вы шляпница? — осторожно спросил Самир. Шарлотта молча кивнула. — Вам повезло, мадам у вас есть ремесло, которым вы можете заработать себе на жизнь. Дамы обычно гоняются за красивыми шляпами, — он быстро глянул на Эрика. — Теперь нам значительно проще будет вам помочь.

Пока в иных умах возникали мысли и строились планы по поводу изменения линии жизни или количества и качества событий в ней, пока Шарлотта мечтала, а перс надеялся — Эрик варился в котле собственных переживаний.

Миновало много дней с того момента, как Кристина ушла, а мысли Эрика с завидным упорством возвращались к ней. Он думал о ней утром, помнил вечером, призывал во сне — и каждый раз образ Кристины представлялся мысленному взору всё более блеклым и размытым. Эрик пытался напитать его красками, которые дарили чувства, но любовь требует участия двоих, а потому все краски тут же выцветали, не успев зацепиться за холст мечтаний.

Она уходила всё дальше. Ему казалось — это оттого, что он мало её любит. Эрик винил себя в недостаточной, как ему казалось, преданности. Если бы он мог представить её гневной, негодующей или обвиняющей, было бы проще расстаться — не забыть, но отпустить — тем более, что себя он считал недостойным Кристины, хотя изо всех сил хотел быть с нею рядом и оставаться у её ног даже если она и не обратит на него свой взор или скользнёт равнодушным взглядом и отвернётся. Но в тот ужасный вечер она подарила свою нежность, несмотря на страх, и тем привязала к себе его мысли. Он помнил о ней, всё так же боготворил, и тяжкое чувство вины не покидало его ни днём, ни ночью. Эрик был неопытен — движения сердца ошеломляли и обескураживали, душевные терзания казались единственно возможным способом доказать ей и самому себе глубину и силу чувства. Он был готов расстелиться ковром у её ног не потому, что это действительно было нужно, а потому что об ином способе не знал и не представлял, что отношение может выражаться иначе.

Кристина была очень молода. Юным представало не только её тело, нежным и неопытным было и её сердце. Если бы рядом с ней присутствовал близкий человек, который мог бы пояснить, что кроется за теми или иными словами и поступками, возможно, она сумела бы разглядеть в Эрике того, кто предназначен только ей и выстроить линию поведения, или напротив — осознать невозможность такого союза и вовремя остановиться пока не случилось непоправимого. Для этого нужна была душевная мудрость и силы, но мадам Валериус была слишком благодушна, очень доверчива и не менее наивна, чем сама Кристина, а потому не сумела стать надёжным проводником на пути для юного сердца. Она не удержала от чрезмерной привязанности, когда это следовало сделать, и ничего не могла посоветовать, когда катастрофа случилась. Кристина, сердце и мысли которой полнились воспоминаниями о нежной привязанности отца, испытывая непреодолимую потребность в старшем друге и наставнике, совершенно не подозревала, что может вырасти из такой дружбы. Не то, чтобы она так уж верила в Ангела, спустившегося с небес, скорее она не хотела думать иначе. Это тоже была наивность, но наивность, которая привела к тяжёлым последствиям. Эрик не винил её, скорее обвинял себя в том, что слишком приблизился к юной девушке, позволил себе полюбить тогда, когда никакой надежды на взаимность и не было. Он не верил в счастливое воплощение надежд, потому и поступки его были неверными.

Едва осознав, в чём состояло его отличие от других людей, Эрик замкнулся в себе и сумел направить свои мысли в иную сторону. В то время, когда юноши его возраста знакомились с девушками и переживали счастливые или несчастные романы — он работал, отделив себя от окружающего мира почти непроницаемой стеной. Талант заставлял держать себя в форме, обида не позволила опуститься и растерять то, что ему было дано от рождения. Лишённый того, что было у других, Эрик решил развивать то, что имел. Сбежав из дома, где его боялись, он прибился сначала к цыганскому табору, где жёсткие условия научили его терпению и выдержке — хлыст и подзатыльники быстро отучили от несвоевременных истерик. Бродячий цирк довершил образование: ранимое и впечатлительное сердце спряталось за холодную отстранённость и эгоизм — иначе невозможно было выжить. Но оно не утратило отзывчивости, что и составляло сердцевину противоречивой натуры Эрика. Здесь начинались все его метания, сомнения и порывы. «Я ненавидел всех за жестокость, небо — за то, что, как я думал, оно покинуло меня, себя — за то, что ничего не мог поделать с собой и своей внешностью», — слова произвели на слушателей впечатление потому, что были правдивы. Однако, правда состояла так же и в том, что Эрик не мог не откликаться на нежное участие, ласковую улыбку или просьбы о помощи.

У него был талант и ум. Благодаря одиночеству и интуиции он сумел оценить их. Это был дар судьбы взамен внешности, которой не было. Гонимый и презираемый, мальчик мог упасть на самое дно и остаться там, и превратиться в бесформенное ничто, как происходило со многими, но с ним этого не случилось. Эрик сумел выбраться. Что это было? Дар, проклятие — он и сам, пожалуй, не мог бы ответить на этот вопрос. И становится понятной глубоко скрытая вера в провидение, в руку судьбы, которая и бьёт, и ломает, но может и подстелить соломку там, где меньше всего ждёшь.

Рано почувствовав вкус и прелесть мистификаций, Эрик использовал свой ум для того, чтобы развить и эту способность до совершенства. Он придумал и воплотил удивительные вещи ещё до того, как познакомился с теоретической частью творения иллюзий. Ему повезло: первое своё здание в качестве архитектора он построил, не попросив взамен ни единой монеты, но вложил в него весь свой талант и ум. И слава покатилась. Дальше было проще.

Кристина появилась в тот самый момент, когда ему уже не нужно было бежать и прятаться. Хотя он и не был принят в обществе себе подобных, но отлично научился обходиться без оного, и научился извлекать пользу из своего положения изгоя и мистификатора. Сколь важно для человека, чтобы случившееся с ним перемена произошла вовремя? Как уже говорилось раньше — Эрик был готов впустить любовь в своё сердце. Не имея опыта романтических отношений, он фактически не знал, какой должна быть девушка, которая покорит его сердце, не искал какой-то конкретный образ, а ожидал вообще чего-нибудь, потому что пришло время. В случае Эрика время несколько запоздало, но ничто и никогда не помешало бы ему явиться всё равно. Кристина явилась и оказалась воплощением грёз. Холодный доселе разум испытал эмоциональный шок, перед которым оказался слаб, сердце — зачерствевшее лишь снаружи — расширилось, и огонь чувства слизнул ледяную корочку. Любовь, одержав быструю победу над почти холодным и почти отстранённым разумом, лишила его возможности сопротивляться и со временем превратилась в одержимость. Они не могли быть вместе потому, что любовная одержимость делала Эрика упрямым, жестоким и эгоистичным, а Кристина, конечно же, была слаба, но всё же не настолько, чтобы легко покориться деспотии возлюбленного. Обоюдная любовь должна была изменить обоих, но не изменила, возможно, потому, что ее, по сути, не было. Виновато ли в том отсутствие времени на развитие чувств или желания обоих, теперь было уже не важно. Сейчас Эрик хотел успокоиться, но никак не мог. И это тоже была одержимость, но теперь одержимость образом.

Бедная Шарлотта! Если бы только она могла знать, какое осиное гнездо встретит и, повинуясь извечному женскому любопытству и желаниям, захочет разворошить, она ни за что не остановилась бы на отдых у театральной решётки на улице Скриба.

* * *

Шарль выздоравливал медленно. Силы не спешили возвращаться, словно надеялись, что он сам откажется от них. Но ребёнок упорно цеплялся за жизнь и жизнь, наконец, сдалась. Бледные щёчки так и оставались бледными, но жар больше не мучил страшными неуправляемыми приступами. Он много спал, посапывая едва слышно, не обращая внимания на шум вокруг, а когда не спал, то лежал тихо, не шевелясь, глядя в потолок. Но когда он видел, что на него никто не смотрит, золотистые глаза его внимательно изучали всё, что находилось в комнате, и всех, кого замечали рядом с постелью.

Он разглядывал высокого тёмного человека с усами, похожими на щёточки, и тот представлялся детскому взору важным генералом, способным одним мановением пальца вызвать к жизни какие угодно разрушения. Когда-то давно у Шарля была любимая игрушка — деревянный солдатик в мундире и с саблей в руке. Этот человек очень напоминал эту игрушку. Он никогда и ничего не спрашивал, только внимательно смотрел, наклонившись, и быстро отходил в сторону, и Шарлю хотелось, чтобы он быстрее вернулся и улыбнулся ему. Возможно, мальчик тогда нарушил бы своё затворничество и посмотрел в глаза этому человеку. Шарль запомнил, что все называли его Самир. Это было первое имя, которое он запомнил, и первый человек, которого стал выделять из череды других людей. Пожалуй, Самир ему нравился, хотя и внушал небольшой страх.

Потом был доктор. Шарль решил, что это доктор потому, что этот человек всё время разматывал повязку на его больной руке и чем-то мазал её и снова заматывал. После всего этого руке становилось легче и мальчику хотелось есть. Тут же появлялась мама и совала ему в рот какую-то еду. Он проглатывал её машинально, не чувствуя вкуса. Почему-то Шарль хотел, чтобы мама поскорее ушла. Иногда рядом появлялась сестрёнка. Она теребила его за волосы, наверно, думала, что гладит, но потом мама быстро уводила её. Зачем? Лиза так ласково шептала что-то непонятное и целовала в ухо. Шарлю хотелось улыбнуться в ответ её шёпоту, но он не успевал. Он смотрел вслед удаляющейся девочке и хотел, чтобы она вернулась. Но ей редко разрешали подойти к нему.

Когда мамы не было вместо неё Шарля кормил другой человек: мужчина, темноволосый с круглым добродушным лицом и пышными седыми усами. Глаза его искрились весельем, он всё время что-то говорил и ласково улыбался. И каша под этот мягкий говор съедалась моментально, и сонное блаженство охватывало руки и ноги, хотелось спать, и сны были не запоминающиеся, но какие-то очень приятные. Он носил имя такое же мягкое, как его говор. Шарль помнил ощущение, но не мог запомнить сочетание букв. Он часто хотел ответить на ласку, которой мужчина щедро делился не только с ним, но со всеми вокруг, но слова почему-то разбегались, прятались, словно зайцы в нору. Шарль шевелил губами, пытаясь поймать их, повторить по памяти, но терялся сам, и тогда от него убегали даже буквы. Он забывал, как они произносятся.

Кроме всех этих людей в комнате присутствовал ещё один. Шарль всегда чувствовал, когда он появлялся, и всегда знал, где он находится, хотя редко его видел. Это было очень странное чувство ничуть не похожее на боль, которую он переживал, когда его беспокоила рука или голова. Шарль всегда слышал, когда кто-либо входил в комнату или проходил мимо кушетки, на которой он лежал, но этот человек появлялся в комнате совершенно бесшумно. И в этот момент все ощущения Шарля, все чувства его, включая зрение и слух, словно собирались в груди, и что-то начинало ворочаться там и пробираться наружу. Оно рвалось изнутри, иногда причиняя физически ощутимую боль. В такие минуты Шарль замирал, покрываясь сонмом ледяных мурашек. Почти сразу же, как только он впервые испытал это, мальчик дал человеку имя — Тёмный. Почему? Потому что Шарлю казалось, что в присутствии этого человека его накрывает тёмное бархатное покрывало. Под этим покрывалом было тихо, тепло и безопасно, но темно. Он долго не мог запомнить, как зовут Тёмного на самом деле. И даже много дней спустя, Шарль по-прежнему называл Эрика так, как именовал его для себя в первый раз.

Чаще всего Тёмный сидел или стоял где-то, и Шарль его не видел, но каким-то необъяснимым образом чувствовал, когда тот бывал благодушен или сердит. Доктор очень часто обращался к нему с вопросами и тогда Шарль слышал голос, которым говорил Тёмный, и в нём просыпалось какое-то смутное туманное беспокойство, томительное вспоминание чего-то очень важного, чего забывать ни в коем случае было нельзя. Теперь нужно было это вспомнить, во что бы то ни стало! Шарль напрягал слабые силы, и у него снова начинала болеть голова, накатывала усталость, он вновь капризничал, проявляя себя не с самой лучшей стороны. И однажды во время такого приступа беспомощности и беспокойства он почувствовал его рядом на расстоянии вытянутой руки. Неосознанно дёрнувшись в ту сторону, не обращая внимания на острую боль в заживающей руке, Шарль вцепился в то, что было рядом, от присутствия чего ему становилось тепло. Впервые за долгое время мальчик неожиданно глянул прямо в глаза и замер на полувсхлипе. Он уже давно боялся смотреть в глаза кому бы то ни было. И теперь был оглушён неожиданностью того, что произошло.

Шарль не видел черт лица, не видел светлая кожа или тёмная, есть ли на лице усы или борода, он не видел почти ничего, кроме глаз, глядевших на него в упор. Ему казалось, что этот взгляд держит его, обнимает за плечи, за шею и тянет куда-то, шепчет что-то, от чего становится легко. Словно по тоненькому слабому мостику из этих глаз прямо в его сердце пробиралось тёплое мягкое сочувствие и ободрение и тем вызвало в нём странное, незнакомое до сих пор дрожание, потребность, нестерпимую нужду что-то сделать, совершить — пусть даже то, за что его могут осудить или совсем наказать. А может быть, ему, наконец, повезёт и он получит дар, о котором мечтал давно, даже не осознавая этого — он мечтал о друге, не зная, что мечта его так называется. Мальчик обнял здоровой рукой, склонившуюся к нему голову, и заплакал навзрыд, захлёбываясь. Он чувствовал, что проваливается куда-то, откуда не сможет выбраться, тонет в своих собственных слезах и отчаянно ухватился за руку, которая его поддерживала и казалась твёрдой, цепкой, уверенной и настоящей.

Шарлотта, оказавшаяся неожиданной свидетельницей этой сцены, выронила чашку. Жалобно звякнув, чашка покатилась, выплёскивая содержимое. Шарлотта застыла, будучи не в силах ни уйти, ни остаться. В этот момент она испытала нечто похожее на ревность.

* * *

Завершился октябрь, пролетел ноябрь, надвинулся промозглый слякотный декабрь. Все ждали снега, но снега не было и, глядя на серую обледеневшую землю за окном, на стылые голые ветви деревьев Шарлотта с тоской вспоминала искристое белоснежное рождество в родительском доме, укрытые пышной снежной шубой деревья парка вокруг усадьбы, где прошло её детство. Пожалуй, она никогда ещё так часто и так остро не тосковала по утерянному благосостоянию. Виновата ли в том была праздность, в которой она сейчас жила или что-то иное, Шарлота не задумывалась. Она так же не хотела думать о том, что пребывание её здесь не вечно и рано или поздно ей придётся съехать и жить своим домом и своим хозяйством. Что будет потом? Какие возможности для прибавления достатка будут у неё — она не знала. Самир не говорил, а она не расспрашивала, хотя не раз порывалась, но каждый раз, словно некая тяжёлая печать сковывала её язык.

По утрам Шарлотта выходила гулять с Лизой в Тюильри. Румянец возвращался на личико девочки. Она становилась очаровательной и отлично понимала, что другим приятно смотреть на неё. Это вызывало к жизни милое непосредственное кокетство. Девочка быстро стала любимицей Дариуса: он готов был возиться с ней часами.

Первое время Шарлотта часто просыпалась ночами на мокрой от слёз подушке. Тяжёлые сны, в которых она снова и снова переживала катастрофу, обрушившуюся на неё, долго не покидали. Но молодость и время постепенно брали верх над унынием, страхами и воспоминаниями. Сны уходили в прошлое. Страшные картины гибели мужа, её собственная беспомощность и безумное бегство из Лиона в никуда тревожили всё реже и реже. Новые мысли и надежды заменили прежний ужас довольно быстро. Шарлотта успокоилась и похорошела. Уверившись в том, что на данный момент её положение прочно, она принялась за обдумывание и воплощение плана, связанного с Эриком.

Самир иногда пропадал днями, пытаясь устроить дела неожиданно образовавшейся подопечной. Он старался сделать это как можно лучше, поскольку надеялся, что таким образом поможет Эрику вынырнуть из отчаяния, которое всё ещё затягивало. Он не видел интереса со стороны Эрика, но надеялся, что время сделает своё дело.

Эрик приходил и уходил, когда вздумается. В его отношении к Шарлотте не было ничего, кроме уважения к человеку, оказавшемуся в трудном положении. Он говорил мало, чаще слушал. Но Самир видел, что Эрик присматривается к ней. Что скрывалось за этим интересом, было непонятно. Потому Самир не спешил подыскивать Шарлотте иное жильё, хотя сам испытывал большое неудобство, вынужденный ночевать, где придётся.

Он надеялся, что встречи сделают всё сами. И бедное сердце начнёт заживать под влиянием нежного участия, которое Шарлотта всё чаще и чаще стала проявлять к молчаливому, а иногда и единственному собеседнику. Маска скрывала выражение лица, и оценить его Шарлота не могла, но она судила по вежливым ответам. И ей казалось, что дело идёт на лад, что таинственный незнакомец становится всё более понятным, что он уже смотрит на неё менее отстранённо, чем раньше. И сама она всё больше привыкает к нему, к его странной, немного резкой манере отвечать, когда что-либо ему не нравилось или задевало. Шарлотта уже не вздрагивала, когда он внезапно оказывался рядом, когда прикасалась к его руке и чувствовала холод даже сквозь мягкую кожу перчатки. Она по-прежнему хотела снять с него маску и посмотреть — что там. Слово уродство гвоздём засело в её голове и беспокоило всё сильнее и сильнее.

Она начинала ждать его уже с обеда, то и дело, оправляя платье и причёску. Она отсылала от себя Лизу и почти не подходила к Шарлю. В эти минуты Шарлотта превращалась в ожидание. Эрик появлялся к вечеру, когда на улице зажигались фонари, иногда чуть позже. Он всегда был одет с иголочки и дорого. В этом уж Шарлотта знала толк! Она не решалась интересоваться денежными делами Эрика, считая, что это неуместно, но источник доходов Эрика её интересовал и даже очень. Скользнув по ней взглядом, он отвечал на приветствие. В эти минуты Шарлотта до странного была уверена, что он думает не о ней, и вряд ли она когда-нибудь будет предметом его размышлений. Слишком уж равнодушно он отвечал на привычные вопросы. Но она гнала от себя такие мысли и изо всех сил старалась быть очаровательной. Шарлотта быстро заметила, что Эрик не любит болтливости и стала сдержаннее в речах, стараясь обдумывать свои слова и подбирать выражения в разговоре более тщательно. Все эти тонкости часто становились причиной головной боли, поскольку Шарлотта не привыкла к таким размышлениям. В такие дни она бывала томной и малоразговорчивой и сама себе казалась интересной и загадочной. Эрик же как будто был даже рад этому и обращался к ней особенно внимательно и осторожно.

Он говорил мало, но охотно отвечал на её вопросы. Беда была в том, что Шарлотта часто не знала о чём спросить — заготовки быстро заканчивались, а Эрик помогать ей не спешил. Слабое оживление Эрика вызвало упоминание о том, что она училась пению. Шарлотту попросили исполнить что-нибудь, она, уверенная в своём мастерстве, справилась с песенкой и получила ожидаемую благодарность, выраженную, впрочем, суховато и не так восторженно, как она надеялась. Больше Эрик петь её не просил, а напрашиваться Шарлотта стеснялась. Но она старалась понравиться, как могла.

Подкралось Рождество. Шарлотта жадно разглядывала витрины магазинов, мечтая о покупках и подарках. Однажды, появившись в облаке морозного воздуха, Самир произнёс слова, которые прозвучали для неё как приговор:

— Мадам, мы нашли для вас достойное жильё и работу.

Рождество встретили в маленькой уютной квартирке на пересечении улиц Лафайет и Шоссе д'Антен. На первом этаже того же дома располагалось большая галантерейная лавка, а рядом — под одной крышей — ателье по пошиву дамского платья и изготовлению шляп. Это ателье было одним из тех, которые в то время росли, как грибы. Его хозяйка — мадам Лескано — утверждала, что была знакома с самим господином Вортом и эту мастерскую открыла с его разрешения и заручившись его добрым напутствием. Так это было или нет, никто точно не знал, но ателье мадам действительно пользовалось успехом и шляпки, которые здесь изготавливались, были нарасхват. Шарлотта стараниями Самира устроилась там на правах помощницы и компаньонки. Это было гораздо лучше того, о чём она мечтала. Здесь у неё было особое положение — практически наравне с хозяйкой.

Первое время она разрывалась между работой и детьми, возвращаясь в квартиру каждый час, но потом Самир нашёл для Лизы и Шарля няню. Девушка приходила рано, когда Шарлотта отправлялась мастерить шляпы и следить за порядком в ателье, и уходила вечером. С Эриком они не пересеклись ни разу. Самир был доволен новой няней и охотно взял на себя расходы по оплате её труда. Дети, кажется, были довольны. Няня, как многословно, слегка картавя, объяснила Лиза, была «милая, ласковая, знала много интересных историй — совсем, как вы, месье Эрик, но конечно голос у неё не такой красивый, как у вас — и очень красивая». Эрик пожал плечами, улыбнулся и перестал заботиться об этом вопросе.

Все понимали, что пройдёт время прежде чем Шарлотта сможет обеспечивать себя сама. Так что переезд её с детьми в другой дом фактически означал, что жилая площадь просто стала шире и потребовала больше затрат.

Оправившись от первого потрясения и наплыва паники, Шарлотта засучила рукава и стала обустраивать своё жилище, обнаружив при этом немалую хозяйственную расчётливость и сообразительность. Несколько скудных лет самостоятельной жизни воспитали в ней разумную и скромную хозяйку. И Эрик, и Самир убеждались в этом раз за разом. Но временами, а чем дольше Шарлота жила под их покровительством, тем всё чаще, сквозь облик практичной и уравновешенной особы проступали черты прежней маленькой девочки — богатой наследницы, всеобщей любимицы и — долгое время — единственной дочери. Её томили двойственные чувства: с одной стороны, она хотела, чтобы в расходах её ничто и никто не ограничивал, но с другой стороны, испытывала определённую неловкость, не зная чем придётся платить за такую щедрость. Шарлотте хотелось быть расточительной и капризной и удерживало её от таких проявлений не чувство меры, а отлично осознаваемая ею шаткость положения и страх того, что всё быстро закончится, стоит ей сделать неверный шаг.

Самир не был богат, но решил быть щедрым ради старинного приятеля. Эрик же о финансовой стороне вопроса не заботился. Он вообще не думал о затратах, связанных с обустройством и дальнейшей жизнью его найдёнышей. Он одел и обул их с ног до головы, приложил немало усилий к тому, чтобы Шарль выздоровел, и более его мысль к денежному вопросу не возвращалась. Когда Самир сказал о денежных затруднениях, Эрик недоумённо заметил:

— Так чего же ты молчал? — Принёс пачку денег, отдал персу и вновь перестал о них думать.

Когда он навещал Шарлотту и детей или сидел дома, иные заботы одолевали его. Он вдруг осознал, что всё реже думает о минувших событиях. Кристина была с ним постоянно, но уже не отнимала столько времени и сил, сколько раньше. И он мог бы с уверенностью сказать, что время лечит, если бы не одно обстоятельство: он редко думал о прошлом — это правда, но будущее тоже не занимало его мысли, более того, он и в настоящем-то не жил. Эрик словно завис в пустоте. Появление на его пути семейства, попавшего в беду, заставило его двигаться, принимать решения, что-то делать. Но вот, всё как-будто устроилось, и интерес к жизни снова стал пропадать. Эрик не мог понять почему. Раньше всё объяснялось переживанием и болью, но теперь, спустя столько месяцев, от той боли остались лишь слабые отголоски. Он снова пытался вернуться на путь пошагового планирования своей жизни, но потерпел полный крах. Прежние навыки потеряли смысл, поскольку задумывались и тренировались под одну задачу — справиться с уходом Кристины, примириться с её и своим решением. Но что было делать теперь? Как победить апатию, которая расползалась в его душе подобно гнили? Поскольку ещё совсем недавно он был дезориентирован совершенно, то понимание — какую дорогу выбрать — ускользало.

Он всматривался в лица окружавших его людей, пытаясь отыскать путеводную нить в их глазах или поступках. Шарлотта нравилась ему. Она была мила, непосредственна, хороша собой и, хотя и не блистала особым умом или большими талантами, но и ничего отвратительного в ней не было. Сравнить её с Кристиной даже не приходило в голову, а потому она не могла проиграть той, которая уже ушла. Шарлотта старалась понравиться изо всех сил — это заметил бы и слепой. Но когда она подходила ближе, Эрику хотелось отшатнуться, и он никак не мог понять почему. Он прекрасно понимал, что она ищет покровителя, и ничего плохого в этом не было, но в то, что она избрала его, не верил. Ему казалось, что она просто репетирует роль. Какой девушке может понравиться странный нелюдимый, малоразговорчивый господин в маске, являющийся поздно вечером и к тому же не слишком следующий правилам ухаживания за дамой? Это было наивно. Его проницательность и осторожность собирались сыграть с ним жестокую шутку, покинув именно тогда, когда он больше всего в них нуждался.

Кроме Шарлотты были ещё дети. И «странный, нелюдимый и малоразговорчивый господин в маске» однажды с удивлением осознал, что думает о них всё чаще. Эрик забеспокоился, поскольку природа этих дум была ему не совсем понятна. Это тоже была любовь, но какая-то иная. Теперешние его чувства немного напоминали отношение к Кристине, но и были иными — возможно, более … трогательными или нежными, или тёплыми. Он хотел бы разобраться во всём этом, но не решался, опасаясь, что, вытянутые на свет и опутанный канатами логических размышлений, они растеряют свою прелесть. Эрик не подозревал, что чувства эти древни, как мир. Они приходят к тем, кто способен их вынести, ибо любовь к детям — своим или чужим — тяжёлая ноша.

* * *

От Гранд Опера до новой квартиры Шарлотты было рукой подать. Эрик не изменял своим привычкам и приходил после заката, когда сумерки окутывали город. Он по-прежнему чувствовал себя увереннее в темноте. Освещение квартиры тоже было неярким, хозяева бывали ему так явно рады, и Эрик чувствовал, что постепенно привязывается ко всем, даже к Шарлотте. С ней он держался отстранённо-вежливо, сдерживая тем самым и её отношение, не потому, что боялся, что она неправильно истолкует его поведение, но потому, что становиться ближе не хотел. Шарлотта временами сердилась, теряя терпение, но старалась отвечать такой же вежливостью. Каждый раз, когда она пыталась сократить расстояние — он отстранялся. И Шарлотта не могла понять, чего же он хочет, и злилась, и колола пальцы, когда мастерила шляпы, и тем портила работу свою. Эрик оказался слишком сложным для её простых мыслей, для той обычной жизни, которую она вела до сих пор. И маска всё так же беспокоила её.

А Эрик хотел быть ближе к детям, они платили ему такой же привязанностью. Лиза очень быстро перестала бояться. Едва он входил, она моментально забиралась к нему на колени и начинала теребить за рукав, выпрашивая песню или сказку, или какую-нибудь историю. Пел Эрик очень редко, но рассказчик из него был хоть куда. Вся его молчаливость улетучивалась, как только он видел обращённые в его сторону восхищённые глазёнки. Дариус, замечая это — он всегда и всё замечал! — улыбался в усы. Шарль после того случая, когда он горько расплакался в объятиях Эрика, дичился — не разговаривал, не смотрел в его сторону, вообще никак не откликался на его присутствие. Если Эрик приносил какой-то подарок и ставил перед ним, мальчик забирал его только тогда, когда видел, что на него никто не смотрит, но часто игрушка оставалась, забытая. Так казалось всем, но Шарль о ней помнил и очень сердился, когда кто-либо её передвигал. Сообразив это, Эрик стал расставлять свои подарки так, чтобы мальчик мог их видеть и достать, если захочет, но чтобы вещь никому не мешала. Ему хотелось разговорить ребёнка и, наконец, он придумал как. Эрик решил, что рисунок может объединить всех. Однажды, февральским вечером, направляясь в гости, он захватил с собой краски, карандаши и бумагу. По дороге к дому, где жили его подопечные, он удивлённо раздумывал, почему до сих пор никому не приходило в голову заинтересовать Шарля рисованием.

Поднимаясь по лестнице, Эрик с удовольствием представлял радость Шарля и Лизы. Удивительное чувство теснилось в его сердце, когда он постучал в знакомую дверь. Дверь открылась, теплый домашний свет озарил узкую тёмную лестницу, и Эрик остолбенел, увидев вместо Шарлотты девушку в тёмном форменном платье, белом переднике и беленьком аккуратном чепце. Задрожав, едва не выронил свёрток, который держал в руках.

Он узнал её в тот же миг — на него смотрели тёмные глаза прекрасной розы с берегов Босфора, и нежный цвет розовых лепестков распускался на её щеках. Смутная полуфигура, написанная акварелью, шагнула вдруг с почти забытых старых рисунков и, ярко освещённая, обрела цвет и форму. Послушная велению неведомого режиссёра, она словно выплыла из тех мест, где до сих пор таилась, где всё было задрапировано тёмной вуалью. Ни шевеления, ни искорки жизни не было там, пока простой и будничный домашний свет, повинуясь прихотливым извивам судьбы, не проник туда и не обрисовал то, что казалось давно забытым, а возможно и безвозвратно утерянным.

— Добрый вечер, мсье, что вам угодно? — Спросила она мягким грудным голосом и улыбнулась ласково, встала, терпеливо ожидая ответа.

Улыбка её казалась слабым мазком тонкой кисти, словно художник, желающий изобразить прихотливый изгиб губ, вдруг передумал и улыбка так и осталась не законченной. У Эрика ёкнуло сердце. К счастью, маска надёжно скрывала его лицо, исказившееся помимо воли. Минутная заминка не должна была её удивить, поскольку объяснялась очень просто — гость не ожидал увидеть в знакомом доме незнакомое лицо. Она, очевидно, не узнала его, да и могло ли быть иначе? Та, давняя, встреча была мимолётна, и много времени прошло с тех пор.

— Добрый вечер. — С трудом выговорил Эрик непослушными губами. — Мадам дома?

Девушка слегка присела, приветствуя гостя, и её пушистые ресницы прикрыли влажно заблестевшие глаза:

— О, простите меня, мсье, мадам говорила, что она ждёт гостя. Пройдите, пожалуйста, в гостиную. Хозяйка скоро будет. Её вызвали в магазин по какому-то срочному делу, и она попросила меня посидеть с детьми.

Она оглянулась на стены прихожей за спиной, и по лицу её скользнуло странное выражение, которое Эрик не смог понять.

— Вы…

— Я — няня, — поспешила ответить девушка на незаданный вопрос. — Обычно я так долго не задерживаюсь, но сегодня так сложились обстоятельства. Прошу вас, мсье, — она приглашающее отвела руку и вновь присела. Эрик передал ей свёрок:

— Здесь краски, карандаши и бумага для детей, — пояснил он и, натянутый, словно струна, прошёл в гостиную.

Оглушённый внезапностью встречи и — главное! — неожиданными мыслями и чувствами, которые возникли сами собой без его участия и желания, Эрик немного растерялся, когда оказался в знакомой комнате. Привычная, она показалась почему-то темнее, чем раньше, как-будто краски, расцветившие стены и мебель, вдруг выцвели.

Дети сидели за столом: Лиза устраивала приём для своих кукол, а Шарль что-то мастерил из щепочек, которые Эрик принёс в прошлый раз. Оба повернули головы навстречу гостю. Няня скользнула следом в гостиную и разложила на столе подарок — Лиза захлопала в ладоши и принялась разглядывать сокровища. Шарль осторожно слез со стула и встал на ноги, постоял немного, словно прощупывая ступнями пол и, протянув руки, шагнул навстречу. Он так явно гордился собой, что у Эрика на секунду прервалось дыхание — уже второй раз. Столько волнений за несколько минут — это было слишком даже для него. Подхватив Шарля на руки, он прижался к мягкой щеке мальчика, пытаясь справиться с собой. Словно большие ладони рванули его вниз за плечи, и земля стала приближаться с ужасающей скоростью, и столкновение казалось неизбежным — Эрик зажмурился. Он замешкался всего на несколько секунд, но девушка заметила и с беспокойством глянула на него. Эрику захотелось снять маску. Она вдруг стала тяжёлой и какой-то липкой.

— Я плохо делал? — спросил Шарль и беспокойно завозился, пытаясь заглянуть в глаза и начиная сердиться, потому что у него никак не получалось.

— Ты всё сделал хорошо, — глухо ответил Эрик и глубоко вздохнул. — Нет, всё в порядке, — он отстранился от девушки, протянувшей руки, чтобы забрать у него Шарля и понёс ребёнка к креслу, — всё хорошо.

* * *

— Мари, Мари, я видела его, я нашла его! — Амина задохнулась от быстрого бега, щёки алели, и сердце светилось в её взгляде.

— Кого? — Гризетка подняла глаза от работы навстречу вбежавшей подруге.

— Его… — больше Амина не могла произнести ни слова. Она упала на стул, пытаясь отдышаться.

— А — его, — уточнила Мари и закусила белоснежными зубками нитку в конце шва. Живые и блестящие тёмные глаза ничуть не изменившиеся с тех пор, как мы имели удовольствие описать их на этих страницах, с любопытством оглядывали Амину, а руки продолжали трудиться над шитьём. — И как его зовут? — Поинтересовалась она.

— Эрик, — выдохнула Амина и тут же сама себя поправила, — мсье Эрик.

— О! — Мари многозначительно посмотрела на неё и улыбнулась. — Он — аристократ. Ну что ж, поздравляю, теперь ты можешь его очаровать, наконец.

— Что ты такое говоришь, Мари, — возмутилась Амина и, выдавая свои тайные мечты, робко добавила — он и не помнит меня совсем.

— Почему ты так решила?

— Он не узнал меня, я уверена.

Мари звонко рассмеялась. Хорошенькое личико разрумянилось от удовольствия и в глубине её глаз, словно золотые рыбки, заплясали смешинки:

— Тем лучше, — пропела она, — тем лучше! Ты можешь начать всё с начала. Чего ты боишься, глупая? У него что — необычные вкусы?

— Что ты такое говоришь, дурочка! — Повторила Амина и кинула в подругу подвернувшийся клубочек шерсти.

Мари ловко увернулась и, отложив работу, вскочила, подбежала и обняла её за плечи — не сердись, красотка! Не хмурься, это тебе не идёт! Ну что? Каков он? Красив, высок? Ну, скажи же что-нибудь, — затормошила она подругу.

— Не знаю, — растерялась Амина.

Она встала, сняла шерстяную накидку и капор, прошла к печке, чтобы согреть руки — на улице было холодно, а перчаток у девушки никогда не было. Нахмурилась, недоумевая, почему теперь не может вспомнить внешность человека так сильно поразившего в своё время юное воображение, что она помнила о нём целых три года.

— Это очень странно, Мари. Сегодня я была рядом с ним около получаса, пока пришла мадам. Я видела его так же, как тебя. Он был совсем близко. Если бы я осмелилась, я бы могла коснуться его руки. Мы вместе занимались с детьми. Нет, не так, — задумчиво поправилась она, — занимался всё же он, а я просто находилась рядом. Но я совершенно не помню, как он выглядит. Я знаю, что он очень высок — он словно нависает надо всем рядом с чем стоит. О, Мари, он так мягко разговаривал с Шарлем! Его голос был так нежен, что я едва не заплакала. Я, правда, часто готова плакать — не смотри на меня так, я сама это знаю. Но, — она на секунду прервалась и, стиснув руки, продолжила, — Мари, у него удивительный, волшебный голос!

Амина говорила сбивчиво, перепрыгивая с описания на описание, желая как можно точнее выразить свои ощущения и не находя слов для этого. Эмоции и восхищение распирали её изнутри. Первая любовь, неожиданно получившая подпитку в виде внезапной встречи и хлынувших бурным потоком надежд долгое время жестоко подавлявшихся разумом, сбивала с толку, заставляя мечтать и строить воздушные замки там, где, возможно, и намёка не было ни на что. Но юное сердце, ведомое первым нетронутым чувством, не могло не верить. Она была уверена, что испытав, пусть неожиданно и мимолётно, чувство абсолютного доверия к человеку, прикоснувшемуся к ней однажды, сумела тогда же передать свою радость и ему. И именно этим была вызвана та особенная нежность, которую услышала Амина в голосе и словах, обращённых к ней. Амина верила в это до сих пор, возможно потому, что никаких иных источников веры в её короткой и несчастливой жизни не было. Она убежала тогда, испугавшись, но убежала недалеко. Пугливая дичь настороженно наблюдала из-под густых ветвей парковых деревьев за охотником, который — она и надеялась, и боялась этого — даже не подозревал, что стал охотником и объектом пристального внимания.

— Он носит маску! — вдруг вспомнив, воскликнула Амина.

— Маску? Не снимая? — беспокойство облачком промелькнуло на лице Мари.

— При мне он не снимал маску.

— Это плохо, — закусив губу, Мари тревожно смотрела на радостную подругу.

— Почему? — опасения Мари тут же отразилось на лице Амины и радость её как ветром сдуло.

— Хорошие люди лица не скрывают, — убеждённо заметила гризетка. — А ты заговаривала с хозяйкой о её госте?

— Мадам, кажется, была чем-то недовольна, возможно, ей не понравилось, что мы играли и веселились вместе. У неё было такое сердитое лицо! Она попросила месье Эрика принять шляпу и шаль, я подумала, что удобнее это будет сделать мне и подошла прежде, чем он поднялся на ноги — мы вместе с детьми сидели на полу — и мадам окинула меня таким холодным и сердитым взглядом! И процедила сквозь зубы, что просьба её касается не меня, а господина Эрика. Знаешь, Мари, нам всем четверым было так хорошо, когда мы сидели на полу и рисовали красками. И Шарль, и Лиза были так довольны! Они смеялись и шалили, даже Шарль! Когда вошла мадам Шарлотта, мы не сразу заметили её, возможно, она поэтому так рассердилась. После её прихода настроение уже не было прежним. Хозяйка вскоре попросила меня уложить детей спать, поскольку я всё равно была на месте, а она, по её словам, очень устала. Позже, когда освободилась, я зашла в гостиную, чтобы попрощаться. Мадам так весело щебетала, но гость её, по-моему, был чем-то недоволен. Нет, Мари, он не может быть плохим человеком! Шарль так привязан к нему — это очевидно. Этот ребёнок никого к себе не подпускает, даже матери с ним сложно…

Мари покачала головой, но настаивать не стала. Амина была так счастлива, и ей не хотелось омрачать эту радость подозрениями. Если для них и есть основания, то поговорить об этом можно будет завтра. Кроме подозрений было ещё одно, о чём Амине следовало знать: сегодня утром из своего окна Мари видела Марселя. Он отирался неподалёку от дома, на другой стороне улицы. Возможно, он оказался здесь случайно. Однако, практичная и рассудительная гризетка мало верила в совпадения. Появление ненавистного братца её подруги вблизи их жилища могло означать одно — спокойной жизни длиною в два месяца пришёл конец.

* * *

Как планеты, вращаясь по своим орбитам, раз во много лет выстраиваются в линию, являя восхищённому взору торжественный и величественный парад, и вновь разбегаются, следуя своей скорости, своему предназначению и своим орбитам, так и два человека, внезапно встретившись, решив, что встреча эта всего лишь мгновение, которому не дано длиться дольше, собирались разбежаться, испугавшись чувств своих. Но судьба распорядилась иначе.

Две недели спустя Амина вновь была вынуждена задержаться. Эрика она больше ни разу не видела. Наконец, все, ради чего она задержалась было сделано, дети уложены, и Шарлотта её отпустила. Девушке казалось, что хозяйка стала более высокомерна, чем раньше. Она удивлялась, поскольку не могла объяснить себе такой перемены.

Амина спустилась по лестнице, миновала тёмный двор и вышла на пустынную тускло освещённую газовыми фонарями улицу. Она едва миновала угол дома, как в подворотне дома, напротив, через улицу, заметила какое-то шевеление. Она ускорила шаг, опасаясь неприятной встречи, и уже почти миновала опасный неосвещённый участок, когда непонятный звук похожий на сдавленный хрип, снова заставил её обернуться и присмотреться внимательно к клубившейся в глубине ворот темноте. Она помедлила, собираясь с духом и решая, не убежать ли. Из ворот не доносилось больше ни звука, но там определёно кто-то был. Амина повернулась и сделала шаг, другой по своему пути. Обострённый испугом слух её уловил вздох то ли боли, то ли облегчения. И она, стараясь не прислушиваться к здравому смыслу, кричавшему ей в оба уха, чтобы она скорее убиралась отсюда, решительно повернулась и шагнула в сторону ворот, откуда донёсся подозрительный шум. Высокую фигуру, прислонившуюся к резной створе ворот, она узнала моментально. Для этого ей не нужен был свет, она видела сердцем. Он стоял, странно согнувшись, словно что-то пытался разглядеть на земле, и поэтому она осмелилась подойти ближе и спросить:

— Вам нужна помощь? — Робкий голос её прозвучал неожиданно громко в тишине улицы, и она снова задрожала.

— Нет, — глухо и спокойно ответил Эрик. — Уже поздно, идите домой.

Последние слова его закончились звуком очень похожим на сдавленный вздох и Амина, несмотря на страх, решилась спросить ещё раз:

— Я могу помочь вам?

— Убирайся от сюда, — неожиданно рявкнул Эрик. — Ну, брысь!

Амина отшатнулась. Он попытался выпрямиться и вдруг рухнул ничком, и сшиб её с ног. Тяжёлые кованые ворота противно заскрипели.

Не сказать, чтобы Эрик боялся ночных парижских улиц. Он трезво оценивал свои силы и понимал, что с четырьмя или пятью противниками одновременно справиться будет тяжело. Троих можно удержать на расстоянии, но придётся постараться, хотя если в руках будет шпага, то благополучный исход возможен. Поэтому, гуляя по ночному Парижу, он носил с собой оружие. Призрак хотел выглядеть беззащитным — в этом случае у него было преимущество перед ненаблюдательным или не умным противником. Выбор пал на кинжалы. Эрик не опасался организованных нападений, скорее его беспокоили случайные налёты грабителей, которые промышляли в ночную пору. Призрак был внимателен и предпочитал избегать опасных мест, где возможны потасовки или сомнительные беседы, что перерастали в драки со смертельным исходом. Эрик растворялся в ночи, словно бестелесный дух, едва заподозрив подобное, справедливо полагая, что бережённого, как говорится, и судьба бережёт. Призрак появлялся на улице вечером или ночью и обучился осторожности и внимательности — это была не трусость, а здравый смысл.

Часы на башне Люксембургского дворца пробили восемь вечера, солнце уже давно скрылось, когда Эрик направился в сторону улицы Лафайет. Он шёл вдоль домов, укрытых сумерками. Зимний вечер наступал стремительно и вскоре внутренности дворов, мимо которых он проходил, были уже слабо различимы. Ворота почти всюду были закрыты в ожидании ночного времени. Пошёл слабый снег, ветер взвихрил снежинки и швырнул горстью в лицо, заставив Эрика невольно зажмурить глаза. Колючие снежинки оставили мокрый след на маске, и в этот момент он был рад тому, что лицо его надёжно скрыто от непогоды.

Он шёл, погружённый в свои мысли, забыв на время о враждебности ночных улиц, — оттого всё и произошло. Он шёл и думал о ней. За две недели они не встретились ни разу. Эрик спросил Шарлотту, как зовут девушку, присматривавшую за её детьми, и тут же понял, что перешёл какую-то черту. Шарлотта рассердилась и попыталась скрыть неприязнь, которую вызвал в ней этот вопрос. Получилось у неё это не очень умело, но ответ она дала. Чем была вызвана такая реакция на простой вопрос, Эрик так и не понял.

Сработало острое чувство опасности, и Эрик метнулся в сторону за секунду до того, как из ближайшей подворотни на него прыгнул низкорослый враг. По всей вероятности он метил в шею, но не рассчитал возможностей своего роста и скорости движения. Эрик зашипел, почувствовав, как узкий стилет, разрывая дорогую ткань одежды, прочертил кровавую линию на его руке. В горячке он решил, что эта царапина не опасна, тем более, что его собственные ножи уже скользнули и удобно устроились в ладонях. Он отступил назад, стараясь прижаться спиной к стене дома, мимолётно удивившись, что грабитель, если только это был грабитель, не убежал, встретив сопротивление. Ночные налётчики так себя не ведут, а значит здесь и сейчас они стояли и ждали его, а он вместо осторожности шёл и мечтал. Он окинул взглядом улицу — никого. Хотя Эрик и не был уверен, что обрадовался бы жандармам или пешеходам, но было бы спокойнее, если бы они появились хотя бы в отдалении. Это, возможно, спугнуло бы нападающих. Они не спешили приближаться, насторожённо наблюдая, незаметно и упорно оттесняли его в распахнутые ворота, в глубину двора, где стояла кромешная тьма. Отступая, Эрик понимал, что ещё немного и спина его останется незащищённой. Он пытался нападать сам, но противники — три человека — отбежав на безопасное расстояние, тут же возвращались назад и кружили вокруг, словно ждали кого-то. Царапина на руке напомнила о себе пульсирующей болью. Противники не нападали, только всё упорнее теснили его в темноту двора. Эрик был в плаще — это затрудняло движение, и снять его он не мог — пришлось бы отвлечься, освободить одну руку, чтобы расстегнуть пуговицы. И вдруг события развернулись стремительно: Эрик, устав от бесцельного фехтования, чувствуя, что рука слушается его всё хуже, ринулся вперёд на ближайшего противника, вдали послышался звук шагов — к месту дуэли кто-то приближался, и в ту же секунду он почувствовал, как спину пронзает острая боль. Эрик отшатнулся назад, хватаясь за решётку ворот. Грабителей, как ветром сдуло. Шаги прохожего раздавались уже совсем близко, и Эрик возблагодарил небеса за то, что так своевременно послали ему помощь. Но в ту же минуту благодарность обернулась проклятием, потому что скорым шагом к нему приближался тот человек, которого он меньше всего желал сейчас видеть. Раньше — да, но не сейчас.

Девушка испуганно озиралась и явно спешила покинуть неприветливую улицу. Эрик затаился, сжав зубы. Но она вдруг остановилась, помедлила минуту и решительно направилась в его сторону. В полуобморочном состоянии он смотрел, как она спешно пересекает улицу и подходит всё ближе. Эрик держался, пытаясь побороть накатывающую дурноту, собирая силы, чтобы ответить ей как можно увереннее и спокойнее. Но упрямую девчонку не удовлетворили первые слова — она стала настаивать в своём желании помочь. Чтобы скорее прогнать её, он сказал ей что-то резко и грубо. Но это отняло у него последние силы…

* * *

Амина слабо вскрикнула, не удержав Эрика, упала сама едва не навзничь. Смертельно перепугавшись, она долго не могла выбраться из-под навалившегося мужчины. Эрик на её зов не откликался. Случайно прикоснувшись к его спине, она почувствовала рукой мокрое пятно. Это лишило её последних крупиц смелости и, едва выбравшись, она в панике бросилась бежать, не зная куда. Первой мыслью её было позвать кого-нибудь, но улица была пустынна. Тогда Амина вернулась и попыталась поднять Эрика. Хрупкой девушке это оказалось не под силу. Она метнулась в одну сторону, в другую. Эрик слабо шевельнулся и застонал.

— Вставайте же, вставайте, мсье Эрик, помогите мне, — громким шёпотом запричитала Амина, теребя его за плечо. — Я не могу поднять вас, вы слишком тяжёлый.

— Оставь, — пробормотал Эрик.

— Как я могу вас оставить, — Амина упала на колени рядом с распростёртым телом и снова коснулась его спины. Эрик дёрнулся, Амина заплакала от ужаса и бессилия.

Холодная земля привела Эрика в чувство, он попытался подняться, но рука подломилась, и он снова рухнул и расшиб себе лоб и щёку.

Помощь пришла внезапно.

— Встань, джаным ⁽¹⁾. Вставай, вставай, не сиди на холодной земле, — услышала Амина негромкий мужской голос и крепкая рука приподняла её за плечи и заставила встать на ноги.

— Амджа⁽²⁾, я… вот..

— Молчи. Помоги мне поднять его.

— Но куда… что мы будем делать?

— До квартиры твоей хозяйки отсюда недалеко, отведем его туда. Держи за руку, ну же! Держи, держи, говорю, и не плачь! Не время сейчас. Наплачешься, когда он в тепле будет.

Дариус с помощью Амины пристроил Эрика себе на спину и медленно направился к дому Шарлотты, остановился через несколько шагов:

— Шляпу его поищи, закатилась куда-то.

Амина быстро отыскала требуемое и в припрыжку припустилась за Дариусом.

— Как вы здесь оказались, амджа?

— Случайно, но теперь думаю и не случайно.

На длинный ответ дыхания не хватило. Амина тихонько всхлипывая, не решилась спрашивать что-то ещё. Она старалась, но помощи от неё было мало. С большим трудом втащили Эрика по лестнице и постучали в дверь.

Шарлотта попятилась, увидев на пороге поздних гостей, разглядев Эрика, безжизненно обвисшего на спине Дариуса, едва не лишилась чувств. Дариус распорядился быстро: Эрика отнесли в гостиную и уложили на диван лицом вниз.

— Дети спят? — отдышавшись, спросил Дариус. Шарлотта судорожно закивала. Перепуганные глаза её метались от Амины к Дариусу, от него к Эрику, который, казалось, даже не дышал. Она пыталась подобрать слова, чтобы спросить — что произошло, но горло пересохло.

— Хорошо, что спят. Джаным, — обратился Дариус к Амине, — бегом на улицу Риволи. Разбудишь господина Самира, расскажешь всё, поняла? Скажешь, что я пошёл за врачом. Скажи ему — пусть поспешит.

— Но как же… — залепетала Амина.

— Живее!

Амина моментально скрылась за дверью. Дариус наклонился к Эрику, прислушался к дыханию:

— Как бы поздно не было, — с беспокойством пробормотал он. Поднял взгляд на перепуганную, онемевшую Шарлотту, добавил — простите, мадам, ваш дом был ближе всего, мне пришлось воспользоваться вашим гостеприимством без разрешения. Но вы видите — у меня не было выбора. На улице он через полчаса замёрз бы насмерть. Я оставлю его здесь. Вернусь самое позднее через час. — Голос Дариуса вдруг стал холодным и суровым. — Мадам, пусть он лежит так, как я его положил. Я запрещаю вам прикасаться к Эрику под страхом его смерти. Вы хорошо меня поняли, мадам? Не шевелить, не передвигать и — ни приведи аллах! — не снимать с него ничего. Лучше вам пойти и устроиться рядом с вашими детьми, чтобы, в случае если они проснуться, то не выбежали сюда и не испугались. Я бы оставил здесь Амину вам в помощь, но в два места быстро я не успею, а его нужно перевязать и до утра увезти отсюда. И то ещё, что скажет врач.

Дариус тяжело вздохнул и снова наклонился над Эриком. Как будто случайно поправил меховой воротник плаща и полностью прикрыл им лицо Эрика. При падении маска развязалась и съехала набок, обнажив лицо почти наполовину. Поправить её Дариус никак не мог, не побеспокоив Эрика. Оставалось надеяться на то, что Шарлотта послушается прямого и недвусмысленного запрета и не прикоснётся к нему.

Через минуту Шарлотта осталась один на один с Эриком, который лежал на её диванчике, не подавая признаков жизни.

* * *

Женское любопытство штука страшная и в некоторых случаях почти непобедимая. Тот, кто утверждает обратное, просто не сталкивался с такой силой лицом к лицу. Наверное, Шарлотта смогла бы победить его, если бы получила немного другое воспитание. Но мы помним, что её уважаемая матушка вовсе не считала подслушивание и подглядывание таким уж зазорным делом в том случае, если таковое послужит упрочению положения или добыче нужных сведений. И хотя Шарлотта понимала, что то, что она собирается сделать, нехорошо и возможно плохо кончится, но справиться с собой не могла. Маска Эрика занимала её очень давно. Чего только не представляло на месте лица бурное воображение. Но все представления рассыпались в прах, едва истинная наследница Пандоры отодвинула ворот плаща и жадно заглянула в скрытое до сих пор лицо героя своего романа.

Шарлотта отшатнулась, чувствуя, как к горлу подкатывает ком, и она не в силах сдержать его. Зажав руками рот, выметнулась в коридор, кое-как нашла дорогу в кухню. Её стошнило в первую подвернувшуюся лохань. Ослабевшие ноги больше не держали тело, и Шарлотта осела на пол, сжимая заледеневшими вдруг пальцами пылающие от жара виски.

Как такое могло произойти? Неужели она мечтала о его прикосновениях? Всего несколько дней назад она хотела выйти за него замуж! Неужели это она — некогда юная и прелестная барышня, за которую могли посвататься завидные щёголи, которая вскружила голову не одному мужчине, а выскочила замуж за первого попавшегося, потому, что была глупа.

Глупа, глупа, глупа, как курица, не годная даже на бульон! Так ей и надо! Если бы не та глупость, она была бы сейчас хозяйкой салона и блистала в Париже, а не колола пальцы за изготовлением шляп! И не искала себе любовника среди всякого сброда всего лишь за миску супа и крышу над головой! И вот чего она добилась — единственный, кого она теперь достойна, мерзкий уродец с лицом мертвеца. Да хоть бы он издох, чтобы больше не появляться перед ней, не напоминать ей о глупостях, которые она сама себе нагородила, о тех мечтах и воздушных замках, которые сама себе настроила. Смерть — вот единственная его любовница!

Ох, Шарлотта! Твой разум в смятении, ты вся горишь и не способна здраво соображать!

Она несколько раз глубоко вздохнула, пытаясь унять колотившееся сердце. Поднялась с пола, оправляя платье. Платье. Такое красивое, оно окутывало её подобно лёгкому облаку. Шарлотта знала, что оно очень ей к лицу. Она любила его и надела сегодня потому, что знала — в этом платье она не отразима. Она ждала и хотела произвести впечатление. И это платье подарил ей он… Урод. Чудовище. Как такой уродливый человек может выбирать такие красивые вещи? Шарлотта прикоснулась к броши, скрепляющей её шарф. И это — тоже из его рук. От этого украшения словно расходились лучи, освещая лицо хозяйки, делая кожу лица и рук нежной и полупрозрачной. И в этом подарке было внимание друга. Если бы не он, где бы сейчас покоились её кости? Ни она, ни дети не пережили бы этой зимы…

«Он был добр к тебе, к нему привязались твои дети…»

Шарлотта затрясла головой, как будто хотела таким образом вытряхнуть мысли, царапающие её совесть всё сильнее и сильнее. Никак не получалось вдруг стать неблагодарной. Тогда Шарлотта закрыла лицо руками и горько расплакалась, стыдясь своих мыслей и своей ненависти, высказанной бездушным стенам несколько минут назад, не умея примириться со своим решением, которое пришло само собой. Что было бы, если бы её кто-нибудь услышал! После минувшей бури, она была опустошена, чувствовала себя одинокой и обманутой. Но чей обман оплакивала она? Шарлотта задавала себе этот вопрос и отвечала на него — она обманулась сама, только сама. Эрик здесь совершенно ни при чём. Но она не может, не имеет сил и никто не заставит её приблизиться к Эрику теперь, после того, как она увидела его лицо. Ей стыдно за свою неблагодарность, но отвращение и ужас сильнее.

Вернувшись, Дариус застал Эрика в том положении, в каком оставил. Шарлотта сидела в другом конце комнаты бледная и отрешённая и не стала противиться, когда её отправили спать.

* * *

Эрик метался в лихорадке, слабый, как запутавшаяся в паутине муха, и в бреду звал Кристину. В эти дни Самир исхудал так, что сам стал напоминать тяжелобольного с тем отличием, что не лежал в постели. На третий день Эрик до того ослабел, что не мог даже глотать. Арно робко намекнул, что, может быть, стоит использовать те чудодейственные капли, которые задействовал сам Эрик некоторое время назад, чтобы излечить Шарля. Перс молча покачал головой.

Видимо судьба решила, что Эрик, Призрак Оперы, ещё не испил до дна чашу, уготованную ему, и после пятидневной агонии: беспрестанных изнурительных скачков температуры, периодического удушья — жар оставил его. Температура медленно и неохотно поползла вниз. В одну из ночей он внезапно пришёл в себя и в полумраке комнаты, которую даже не узнал, увидел Кристину. Некоторое время он молча с все возрастающим изумлением следил за стройной гибкой фигурой. Девушка сидела в кресле неподалёку от кровати и, положив голову на спинку кресла, спала. Он шевельнулся, собираясь встать. События, уложившие его в постель, выветрились у него из головы и сейчас кроме слабости и головокружения он практически ничего не чувствовал. Спящая встрепенулась и лёгким шагом приблизилась к его изголовью.

— Вам нужно лежать, так велел доктор, — тихо проговорила она, удерживая его за плечо. Эрик подчинился, удивлённый и обескураженный тем, что в приближении его Ангел оказался не похожим на себя прежнего. Он шумно вздохнул, собираясь задать вопрос, но голова вдруг пошла кругом, и Эрик прикрыл глаза. Он уцепился за руку, удерживая девушку рядом с собой, принуждая её присесть на край постели. Ох уж эти сумерки! Они пеленой застилают глаза, не дают насладиться красой.

— Почему так темно? — Прошептал Эрик. Прошептал и удивился тому, что не может заговорить громко, что голос его как будто доносится издалека, продираясь сквозь невидимую преграду.

— Потому что сейчас ночь, — ласково ответила она и в голосе её послышалась улыбка, но лицо было спокойно и сосредоточено, даже немного сурово. Её дивные волосы скрывал кокетливый чепчик.

— Зачем вам этот чепец? Ваши волосы так красивы.

— Они немного мешают мне теперь, — терпеливо объяснила она. — вы что-нибудь хотите?

— Посидите со мной.

— Конечно.

Она наклонилась, оправляя подушки, и до него донёсся слабый яблочный аромат. Всё же раньше она как будто была повыше ростом. Или это только так казалось, потому что он смотрит на неё снизу вверх. Эрик перехватил её руку, осторожно обнял своими ладонями и прижал к груди. Она вынуждена была пересесть поближе. Взгляд Эрика скользил по её лицу и узнавал и не узнавал его.

— Кристина, — прошептал Эрик, одно лишь звучание этого имени призывало его к жизни. — Кристина. Вы не уйдёте? Вы останетесь со мной?

— Я побуду немного, — она наклонилась и прохладными пальцами осторожно коснулась его щеки. — Вам нужно отдохнуть, — добавила она и улыбнулась неожиданно и лучезарно.

— Я действительно немного устал почему-то, — сокрушённо проговорил Эрик, — пожалуй, я посплю немного, если вы не обидитесь на меня. Только вы не уходите, — поспешно добавил он и крепче прижал к себе её руку.

— Я останусь ненадолго, повторила она.

— Кристина, — повторил он и, уже засыпая, добавил, — я так счастлив, что вы здесь. А Самир говорил…

Через минуту он уже спал, и фраза осталась незаконченной. Она склонилась, коснулась губами руки, сжимавшей её пальцы так крепко и в то же время так нежно, и слезинки прочертили бесцветные дорожки на нежной коже её щёк.

1) душа моя (турецк.)

Вернуться к тексту

2) дядя (турецк)

Вернуться к тексту

Следующее пробуждение состоялось уже утром. Сразу он даже не мог сообразить, почему так затекло тело. Он не мог пошевелиться. Голова утопала в мягкой подушке, и почему-то видел только один глаз. Теперь он помнил прежнее пробуждение и с любопытством оглядел доступную вниманию часть комнаты. Прежде всего, сам он лежал на большой кровати. Рядом с ней стоял столик чем-то заставленный, напротив — стул, а на стуле, положив подбородок на сцепленные руки, сидел человек. Потребовалось некоторое время, чтобы вспомнить, кто это, хотя Арно мало изменился — разве что кудри отросли немного, а под глазами пролегли тёмные круги. Он сидел и клевал носом. Обнаружив, что пациент пришёл в себя, моментально перекатился к кровати и Эрик услышал над собой внимательное сопение.

— Ну, вот, — удовлетворённо пробормотал Арно.

— Что там? — прохрипел Эрик. Горло пересохло, даже дышать было больно.

— Сейчас, — ответил Арно и исчез из поля зрения. Через минуту появился вновь, присел рядом и принялся поить его из ложечки. Лёжа на животе, пить было совсем не удобно. Эрику даже показалось, что он совсем разучился это делать. Но, как бы то ни было, горло освежилось, и он мог выговорить несколько слов. На что Арно спокойно заметил — сначала дело, все вопросы после. В голове возникали отдельные картины, обрывки воспоминаний — это отвлекло от болезненной процедуры перевязки.

— Давно я тут? — спросил Эрик, не чая дождаться конца мучений.

— Вторую неделю, — послышался голос с другой стороны кровати. Этого человека ему не нужно было видеть, чтобы вспомнить, кто он, пожалуй, Эрик и забыть бы его не смог никогда.

— А я всё жду — когда же доведётся услышать твой голос, — слабо усмехнулся Эрик. — Ты всё-таки доконал меня?

— Только твоё беспомощное положение спасает тебя от хорошей трёпки, — добродушно хмыкнул Самир.

— Ты прав, — в тон ему ответил Эрик, — если бы я попал в твои ласковые руки, то давно был бы уже мёртв.

— Помолчи, — посоветовал перс, — лучше говорить поменьше, если хочешь быстрее встать на ноги.

— Лежать, — недовольно буркнул Арно. — Самир, не мешай.

— Я же не знал, что наш пациент такой прыткий, — усмехнулся перс, — мне и в голову не пришло, что он захочет встать.

— Да ну?! — Арно бросил на перса быстрый взгляд из-под кустистых бровей, продолжая колдовать над спиной. Через несколько минут Эрик мог вздохнуть с облегчением — спину, наконец, оставили в покое. Арно отошёл куда-то и послышался плеск воды, через несколько минут он вновь образовался в поле зрения. Пристально оглядел Эрика своими тёмными сердитыми глазами и решительно заявил:

— Лежать вам так минимум неделю, — кивнул сам себе, словно ставил точку в своём распоряжении, расправил подвёрнутые до локтя рукава рубашки и исчез, послышался звук закрываемой двери.

— Ну вот, — Самир обошёл кровать и уселся напротив на стул так, чтобы Эрик мог его видеть, — ты как, — спросил он оглядывая его с головы до ног совсем так же как делал это Арно несколько минут назад.

— Не знаю, — Эрик попытался пожать плечами, но резкая боль прервала его попытку. — Что со мной?

— Тебя ранили, — коротко и серьёзно ответил Самир, — и я хочу знать кто и за что. Ты скажешь мне что-нибудь?

— Ранили, — повторил Эрик. — Конечно, я не могу тебе не верить, раз то же самое говорят мне мои собственные ощущения. Куда я ранен?

— Под лопатку. Думаю, тебе хотели перерезать горло, но то ли не достали, то ли не допрыгнули, то ли ещё что, словом тебе, можно сказать, повезло: кинжал попал в кость, соскользнул по ней и прошёл между рёбрами…

— Самир, прошлый раз здесь была Кристина, — вдруг вспомнив прошлое пробуждение, Эрик испытал небывалый всплеск эмоций — так бы и вскочил на ноги.

— Кристина? — переспросил Самир, помолчав немного, с беспокойством оглянулся, — Кристины здесь не было.

— Здесь была девушка очень похожая на Кристину, — упрямо повторил Эрик, — где она?

— Друг мой, здесь никого не было, кроме меня и Арно, да вот ещё Дариус сидел тебя караулил, но, думаю, его сложно принять за девушку, — уверенно проговорил Самир.

Эрик замолчал, чувствуя прилив гнева. Самир молчал, разглядывая его, и это раздражало всё сильнее. Молчание скрывало сомнение. Но в чём сомневался старый друг? В здравом уме? Эрик чувствовал себя совершенно беспомощным: прав он был или нет, сейчас он не мог ничего сделать для того, чтобы ответить на этот вопрос. Недоверие вызвало не только гнев, но и обиду. Эрик никогда раньше не испытывал такой сильной обиды — почти до слёз.

Он попытался мысленно проверить свои ощущения и вскоре убедился, что Арно, возможно, прав, немало времени пройдёт, пока он сможет встать на ноги, пока вернуться силы. Но Кристина… Кожа всё ещё помнила прикосновение прохладных пальцев, и слабый аромат яблок вновь встревожил его. И голос, как будто немного изменённый, но тогда он подумал, что это от того, что она вынуждена говорить тихо — ласковый шёпот снова коснулся его слуха и был столь явственным, что Эрик едва не вскочил, чтобы проверить, не ослышался ли, не показалось ли, от всей души желая убедиться, что слух не обманул. Или это была не она? Милые черты показались не такими, какие он сохранил в памяти. Это не удивительно — с момента последней встречи прошёл почти год. И в течении этого времени он иногда забывал о ней, поглощённый иными заботами и думами. Неужели Бог наказывает за такую ничтожную провинность, которую даже неверностью назвать нельзя? Он лишает памяти именно тогда, когда в ней такая острая нужда. Он должен вспомнить самые мелкие подробности картины, представшей перед глазами, когда очнувшись в полумраке комнаты, увидел её. Кристина была рядом. Это её руку он прижимал к груди перед тем, как заснуть. Или это не её голос подарил покой и блаженство? Но чей тогда? Кто был здесь прошедшей ночью, кто оправлял подушки и склонялся к нему с невыразимой нежностью на лице? Чей шёпот успокаивал так, что даже сомнения не возникло в том, чей это голос? Захотелось вцепиться зубами в подушку и завыть.

— Самир, скажи мне правду, — просьба вырвалась помимо воли, хотя он и решил молчать и таить сомнение. И Эрик был даже рад, что Самир только покачал головой и необычайно мягко заговорил о другом:

— Давай подумаем — что это могло быть. Тебя там ждали или ты случайно подвернулся?

Эрик устало прикрыл глаза, заставляя себя думать о другом, пытаясь вспомнить, но картина расплывалась в памяти. Образы были размыты и в каждую следующую минуту мысленных усилий казались иными. Никак не удавалось ухватить картинку, вспомнить так, чтобы описать и тем, возможно, ответить на вопрос — и свой, и перса. Ему самому хотелось бы знать, что это было, поскольку врагов он не помнил. Вернее, не то, чтобы не помнил. Эрик думал, что враги его остались в далёком прошлом. Он скрылся от них, едва границы Персии сомкнулись за его спиной. Во всяком случае, была надежда, что прошлое осталось в прошлом. Здесь же жизнь его протекала тихо и незаметно до недавнего времени, пока не появилась Кристина. Но даже после этого он всё же оставался мифом, призраком, о котором никто ничего не знал. Конечно, были директора Оперы, но и для них он был всего лишь неожиданно появляющимися письмами из ниоткуда и дополнительной головной болью. Эти люди могли бы выставить счёт за всё мошенничество, которое он с ними провернул. Но сначала Призрака Оперы, чьим именем подписывался неизвестный, следовало найти, а для этого они должны были знать, откуда начинать, а Эрик никогда не оставлял следов. Правда, после того, как в Опере произошёл пожар, его искали, но поиски закончились ничем. Его видела и знала только Кристина … и Рауль. Неужели угроза идёт от этого мальчишки?

— Не знаю, Самир. Мне показалось, что они ждали там меня. Как то они не спешили меня ограбить. Всё кружили вокруг… А потом внезапно сбежали, испугавшись кого-то. Это было очень смешно, — он напрягся, заставляя себя вспоминать, — там оказалась эта девушка… они сбежали едва заслышали её шаги. Трое мужчин сбежали от шагов маленькой девочки. Потом … не помню. Кажется, я упал и свалил её с ног. Самир, — внезапно всполошился Эрик, — она видела меня без маски?

— Не думаю, — спокойно ответил перс.

— Кто меня нашёл?

— Дариус. Он оказался по близости, выполняя моё поручение. Мы перенесли тебя сначала ко мне на квартиру, потом я нашёл этот дом. Надеюсь, тебе здесь понравится.

— Что за дом?

— Небольшой флигель в несколько комнат в глубине старого заброшенного сада. Здесь тебе не грозят любопытные глаза и уши. Мы в пригороде Парижа. В поместье генерала М. Его вдова едва сводит концы с концами. Сама она живёт в господском доме, скрытом от флигеля почти непролазными кустами и кованой высокой оградой. В ограде, впрочем, есть калитка и ты сможешь нанести визит хозяйке, если пожелаешь. Я сообщил мадам М, что ты — мой друг, очень сильно обгоревший на пожаре и потому скрывающийся от света. Она обещала не беспокоить тебя. Сама по себе она милая старушка, почти не любопытная. В доме есть всё, что нужно, и даже отдельный подъезд. Когда сможешь встать и выйти на улицу, то увидишь, что здесь много мест, где можно гулять, не попадаясь на глаза хозяйке. Поместье на берегу Сены и отсюда виден Париж. Недалеко здесь же сгоревшая резиденция герцогов Орлеанских (замок Шато Сен-Клу).

Эрик кивнул. Теперь он знал, где находится. Самир, конечно, хитро придумал. Здесь его вряд ли будут искать известные или неизвестные враги.

— Дариус будет здесь неотлучно, пока в нём будет нужда. Потом ты сможешь пользоваться всеми благами этого места в полном одиночестве, если таково будет твоё желание. Ты хотел переехать куда-нибудь и я взял на себя смелость и решил твой вопрос по собственному усмотрению. Ты, конечно, можешь отказаться. Но прежде я прошу тебя обдумать всё хорошенько. — Самир придвинулся ближе и самым своим задушевным тоном спросил, — Эрик, ты мне всё рассказал?

Простой вопрос вызвал новую волну раздражения то ли от усталости, то ли от недоверия, которое вновь почудилось болезненному слуху, и Эрик ответил довольно резко:

— Ты опять мне не веришь?

— Я верю тебе, но…

— Самир, оставь меня, я устал.

* * *

— Я — старый, облезлый ишак, — сообщил Самир, поджидавшему его у экипажа Дариусу, не дождавшись ответа, продолжил, — поезжай на рынок, отыщи там торговца по имени Равиль Маасди, передай ему от меня привет. Возьми то, что он тебе даст, привези сюда и незаметно положи где-нибудь, чтобы не сразу, но попалось на глаза Эрику.

— И что это будет?

— Скрипка. Надо его чем-нибудь занять…

* * *

А в трактире «Кровавое сердце» ничего не изменилось с тех пор, как в его стенах мы познакомились с двумя героями нашего повествования. Всё так же над дверью скрипела и качалась от порывов ветра ржавая скрипучая вывеска, старая обшарпанная дверь по-прежнему не вызывала доверия, да оно и не было нужно, поскольку здесь ожидали посетителей не столько благопристойных сколько денежных. Всё так же за большой деревянной стойкой-столом восседала Сова в платье более потёртом, чем раньше, и с лицом куда более угрюмым, чем можно было бы ожидать, судя по количеству посетителей в этот вечер. Двое дюжих парней подпирали стены в противоположных концах помещения, помогая хозяйке надзирать за порядком. Сегодня Сова была несколько нездорова, потому и потребовалась ей такая явная помощь. Но нездоровье и слезящиеся глаза не помешали ей заметить знакомое лицо. Жирный чёрный кот с жёлтыми глазами, свернувшийся клубком возле хозяйки с видом хранителя этих мест лениво зажмурился, когда к стойке шагнул завсегдатай кабака.

— Грамотей здесь? — спросил подошедший Марсель и получил в ответ красноречивый кивок в сторону тёмного угла, где стояло несколько столиков, как будто специально скрытых от посторонних любопытных взглядов и ушей. Впрочем, таковые здесь встречались редко, разве что наблюдатель из тайных жандармов заглянет, но таких знали в лицо и хорошо подкармливали, чтобы видели и слышали поменьше. И те, кто хотел сохранить свой разговор в тайне мог надеяться на то, что так и произойдёт.

За одним из столов сидело трое мужчин, заметив которых Марсель едва заметно усмехнулся. Двое из них в отрепьях и с зловещими рожами тихо переговаривались и тревожно озирались вокруг. Они даже не притронулись к поданному вину, каждый раз вжимая голову в плечи, когда скрипела входная дверь. Один из них с бледным почти бескровным лицом тщательно прятал левую руку, стараясь скрыть её даже если приходилось ею пользоваться. Рядом с ними сидел юноша, едва достигший возраста шестнадцати лет с безбородым, длинным и худым лицом и угасшим взглядом. Привалившись спиной к стене, он курил короткую пеньковую трубку, вынимая её изо рта только для того, чтобы присосаться к стоявшей перед ним бутылке.

— Что скажешь о Грамотее, Сова, — опершись на стойку с видом бывалого зубоскала, тихо спросил Марсель.

— То и скажу, что раньше говорила, — буркнула хозяйка, — темный он, как бы ни навёл кого.

— Дельце у меня с ним наклёвывалось, да сорвалось. Собираюсь выторговать время, чтобы совсем не остаться без денег.

— Хорошенькое, видать, у вас дельце, мокрушники, — заметила хозяйка.

— Мокрушники, — раздражённо повторил Марсель, — между прочим, мокрушники тебя и кормят, — забрав кувшин с вином, направился в тёмный угол, где за столом сидел едва приметный человек в тёмной одежде.

— Господин, — тихо обратился к молчаливому посетителю Марсель. Человек кивнул на скамью напротив, где мужчина и примостился, прежде поставив кувшин на деревянный выскобленный стол. В присутствии мрачного посетителя Марсель чувствовал себя нашкодившим мальчишкой, который ожидает большой трёпки за невыполненное задание. Человек напротив, поднял голову и уставился немигающими глазами в лицо Марселя. Был он очень худ и, вероятно, очень высок, поскольку, сидел за столом, сильно сгорбившись. Простая тёмная одежда маскировала движения. Узкое смуглое лицо ничего не выражало, но от взгляда маленьких глубоко посаженых чёрных глаз пробирала дрожь.

— Господин, — стараясь справиться с голосом, пробормотал Марсель, — я виноват, я не выполнил поручение, на которое согласился.

— Почему? — прошелестел голос, едва слышный на расстоянии и двух шагов, но Марселю он казался невероятно громким. Голос словно ввинчивался в череп, заставляя его сердце сжиматься от страха.

Он никогда и никого так не боялся, как этого странного человека, с которым столкнулся случайно двадцать шестого февраля на улице Эйлау, в день, который отмечала как национальный праздник вся Франция. Зачем его вообще туда понесло? Захотелось пройти сквозь триумфальную арку. Это сооружение воздвигли для того, чтобы все желающие могли пройти сквозь неё мимо дома Виктора Гюго, и приветствовать символ Франции, великого писателя в его семьдесят девятый день рождения. Зачем он туда пошёл? Ни одной строчки из сочинений он не прочёл. О самом писателе и то слышал только краем уха. И вот ведь со всей шестисоттысячной толпой тащился мимо дома, где на балконе стоял старик, приветственно поднимавший руку на бурные восторженные крики горожан и провинциалов. Уже к концу процессии Марсель почувствовал, как его плечо сжала крепкая рука.

Теперь он сидел перед человеком, которому принадлежала эта рука и дрожал, как кролик в норе, не зная, как оправдаться.

— Почему? — Повторил человек.

— Я … я не смог, появился свидетель.

— Вы могли отправить туда же и свидетеля. Одним больше, одним меньше…

— Я думал, что вам не нужны лишние жертвы, — Марсель сам чувствовал, что слова его вялы и неубедительны. Он был в руках опытного хищника, от которого не так просто отделаться. Человек едва слышно хмыкнул:

— Лишние жертвы, — тихо повторил он, — лишние жертвы. Моя хозяйка готова была заплатить вам хорошую цену за жизнь одного единственного человека. По её решению у вас была всего одна попытка.

Марсель похолодел. Помолчав, мужчина продолжил вкрадчиво:

— Однако, я думаю, что она согласилась бы со мной, если бы увидела вас и выслушала всё, что вы сказали. И я так же думаю, что моя госпожа благосклонно согласилась бы представить вам ещё одну возможность для того, чтобы оправдать её доверие. Нам нужна жизнь одного единственного человека, — повторил он. — Я потратил много времени, чтобы найти его, вам же осталось только исполнить то, что вы делаете и за меньшие деньги. Неужели это так трудно?

— Нет, господин, я обещаю, что больше такой осечки не будет, я клянусь вам в этом, — поспешно заговорил Марсель, невольно повышая голос, но тут же снова снизил его до шёпота, со страхом оглядевшись вокруг. Человек едва заметно усмехнулся.

— Где он? — простой вопрос снова выбил Марселя из колее и заставил дрожать тогда, когда ему уже казалось, что всё страшное позади.

— Я … я не знаю, господин.

— Вот как? — В голосе собеседника послышалось леденящее сомнение.

— Но я знаю, как найти его, господин. Я знаю человека, за которым можно проследить, — поспешил Марсель, — верьте мне, господин, не пройдёт и двух-трёх недель и поручение будет выполнено, — немного погодя как-то по-детски недоверчиво спросил, — сумма, которую вы платите, останется прежней?

Человек ничего не ответил и кивком отпустил его.

* * *

— Ну? — спросил его один из мужчин, с которыми он перемигнулся, едва зашёл в трактир.

— Жуть! — откровенно ответил Марсель и разом выхлебнул едва не весь кувшин дешёвого вина. — Я никого не боюсь, ты же знаешь, Верзила, но Грамотей с самой первой встречи нагоняет на меня такого страху, что хоть вставай и беги, куда глаза глядят.

— Недалеко убежишь, — томно протянул молодой человек, вынув изо рта трубку и обнажив в усмешке гнилые зубы.

— Тут ты прав, Ножичек. Мы ввязались в дело, и теперь он с нас не слезет, пока мы не сделаем то, что требуется.

— Думаю, что он и тогда не слезет, — заметил тот, кто всё время прятал руку. Звали его Поножовщик. — И что ты не прикончил товар, когда была такая хорошая возможность? Сразу бы и отомстил за мою руку. Когда я теперь могу ей работать?

— Не ной, Поножовщик, отведу тебя к знакомому доктору, он всё сделает. Не мог я закончить дело — там сестра моя была.

— Ну и пришил бы её заодно, — оскалился Ножичек и смачно сплюнул на пол, — ты же не любишь своих родственников.

— Не люблю, — согласился Марсель. — Но Амина другое дело. Я хорошо её выдрессировал, она слушалась меня как овечка, и вдруг неожиданно сорвалась — сбежала. Я долго искал её и нашёл случайно там, где и не ждал. Сначала я хотел её просто наказать, но теперь у меня нарисовался план, как использовать её, потому и оставил её в живых. Вот обстряпаем дело, а потом уж пусть её — возьмите и делайте с ней, что хотите.

— Тебе-то она зачем?

— Она хорошая наводчица. Ты забыл?

Амина никогда не видела своего брата пьяным. Конечно, он выпивал, как и все, и в такие моменты смотрел и говорил не так пугающе. Он входил в жилище, которое они делили на троих, и по звуку его шагов, по стуку двери она определяла, что её ждёт. С тех пор, как она согласилась ему помочь в том, что он называл «маленькой проблемой», Амина жила в постоянном страхе. Вечное напряжение не давало свободно вздохнуть. Выходя на улицу, она каждую минуту ожидала, что её схватят жандармы, дома — тряслась, уповая на то, что брат не придёт домой ночевать, и в ту же минуту обрывала свои мысли, понимая, что неосознанно желает, чтобы он снова оказался там, откуда явился несколько месяцев тому назад. Она стыдилась своих мыслей, пытаясь подобрать оправдания Марселю, но правда была слишком очевидна и слишком тяжела, чтобы она могла справиться с ней, просто засунув голову под подушку или закрыв глаза. Марсель был зол и жесток. Но до сих пор он и пальцем не притронулся к ней. Она и так боялась до судорог и выполняла всё, что он хотел.

Маленькая проблема заключалась в том, что Марселю нужна была помощница в его промысле — ещё одно замысловатое словечко, которым он прикрывал неприглядные дела. Марсель жил в Париже «нелегально». Людям, прошедшим каторгу, путь в столицу был заказан. Но так уж случилось, что устроиться он мог только в Париже, потому и решился, и рисковал уже несколько месяцев, до сих пор удачно избегая встреч с жандармами и прочими представителями власти. Редкие, но прибыльные грабежи, фальшивые бриллианты и другая подобная работа составляли источник его доходов. Амина была на побегушках: подай, принеси, убери, передай. Она соглашалась передавать различные свёртки — забирать у одних и передавать другим, стараясь успокоить свою совесть тем, что не догадывается о содержимом этих свёртков. Уже дважды она чудом избегала ареста, и каждый раз твёрдо обещала себе в следующий раз отказаться от поручений, и каждый раз малодушно отворачивалась от своего решения.

Услышав, как хлопнула дверь, отделяющая коридор от общей лестницы, почувствовав всей кожей, как дрожит воздух от тяжёлой поступи человека, приближавшегося к двери их нищего жилища, она попыталась в последний раз собрать в кулак всю свою нехитрую силу воли, чтобы, наконец, ответить отказом на очередную просьбу Марселя. А она у него уже готова, он всегда и всё планировал заранее. Амина больше не могла, не хотела участвовать в его тёмных делах и, чтобы почувствовать себя увереннее, поклялась самым дорогим, что ещё оставалось — именем матери.

Марсель вошёл. Она привстала навстречу, предлагая собрать ужин. Он отказался. Усевшись за стол, заговорил тихо и спокойно, объясняя свою мысль. И Амина с ужасом осознала, что теперь ей предстоит принять участие в самом настоящем грабеже, где, возможно, погибнут люди. Марсель терпеливо объяснял, что не погибнут. В доме никого не будет — её задача в этом убедиться. Нет, нет, она больше не хочет, она не может. Не может? Марсель прищурился и оглядел её с головы до ног. Придавленная силой взгляда, она отступила, стараясь защититься от него хотя бы рукой. Всё, что произошло дальше, в памяти скрылось густой пеленой ужаса — Марсель впервые жестоко изнасиловал её.

Насилие. Оно было тем более ужасно, что в нём не чувствовалось ни капли похоти, только холодный расчёт, желание унизить, подчинить, подавить всякое сопротивление, даже саму мысль о протесте, выдавить дикими побоями, выжечь звериной жестокостью, ведь если первый удар смертелен, второго уже не потребуется.

Много месяцев спустя она продолжала переживать это во сне. Просыпалась от своего крика, будила всхлипами Мари, с которой спала на одной постели, и долго не могла успокоиться, несмотря на всю нежную заботу и внимание, которое уделяла ей подруга.

Когда насилие совершилось во второй и в третий раз, хотя она и после первого уже была сломлена, Амина готова была броситься с моста. Мари поймала её и удержала, и согрела, как могла. Тогда-то они и сбежали, укрылись в другой части города. Первое время было тяжело: пришлось уйти с работы, порвать прежние связи. Но Мари уныние практически не было знакомо. Если они до сих пор были живы, имели кров и еду, то всё это было благодаря юной гризетке, которая словно по волшебству умела обустраиваться всюду, куда заносила её судьба. Амина только разводила руками: ей такая решительность была недоступна.

— Просто пока тебе нечего терять, — беспечно замечала гризетка, — а вот если найдётся, то и решительность неведомо откуда прибудет, — уверенно добавляла она. Но Амина лишь качала головой.

* * *

В то самое время, когда Амина проснулась, захлёбываясь в слезах, снова и снова переживая ужасы своей жизни, Эрику тоже не спалось. Он практически оправился от раны, но каждый раз замечал, что руке его все же не достаёт прежней гибкости и уверенности в движении. Арно хмурился, осматривая его. Эрику и не нужно было знать его мнение. Те знания, которые у него были, раскрывали ему правду не хуже любого медицинского светила. И правда не радовала. Почему-то именно сейчас он всё сильнее и чаще ощущал на своих плечах груз всех своих сорока пяти лет. Мысли эти нагоняли тоску и уныние, а тяжёлое восстановление после ранения делало настроение ещё хуже. Эрик хандрил и тосковал, иногда даже не понимая о чём или о ком. Он скучал о своих найдёнышах — больше о Шарле и Лизе, о Шарлотте меньше. Она словно отдалилась, образ её стал каким-то мутным и нечётким, как будто он смотрел на неё сквозь грязное стекло. Она не навещала его, и он был этому рад.

Он ни разу больше не спрашивал у Самира о своём ночном видении, поскольку это переживание, вернувшее его к жизни, отошло в прошлое и потеряло своё значение. Он был уверен в том, что если в его комнате, рядом с его постелью, ночью была женщина — Кристина или другая, — то для этого была какая-то причина, возможно, очень важная для незнакомки. Причина, которая заставила её быть здесь, возможно, видеть его без маски. Скорее всего, то, что она увидела, ужаснуло её — Эрик помнил прикосновение её пальцев к своей щеке. Наверное, она еле сдерживала себя от ужаса и отвращения, потому и не являлась больше. Он не мог заставить себя поверить в то, что этой причиной мог быть он сам. А раз так, то и интерес его к загадочной ночной посетительнице пропал сам собой. Да и она никак не проявляла себя больше. Могло ведь быть и так, что она просто приснилась ему.

— Так вот, ни работа, ни занятия науками не могли излечить тебя, друг мой, — прошептал он вслед за героем Альфреда де Мюссе,* и ветви деревьев качнулись, словно отвечая на тоску, прозвучавшую в голосе. Эрик открыл окно и вдохнул ещё холодный весенний воздух, и закашлялся от резкого вдоха. Кашель моментально отозвался острой болью под лопаткой. Он опёрся руками о подоконник и тяжело вздохнул. Окна флигеля, почти скрытые в летнюю пору от солнечного света, теперь, когда деревья ещё без листьев, приветливо встречали свет луны — не мертвенный и холодный, но спокойный и ласковый для усталых глаз. И под влиянием этого сияния и ещё по-зимнему морозного ночного воздуха, следом за тем же героем Эрик готовился повторить слова, которые заставили того, кто сказал их впервые, начать всё сначала:

«Забыть и понять — вот твой девиз. Ты перелистывал мёртвые книги, но ты всё же ещё слишком молод для развалин, — Эрик усмехнулся, взглянув на своё отражение в оконном стекле, и отражение криво и неуверенно ухмыльнулось в ответ. — Мужайся, новичок, — упрямо заявил Эрик и показал своему отражению язык, — бросайся в непобедимую реку Стикс, и пусть её траурные воды несут тебя к смерти или к Богу!»*

Он решительно закрыл окно, не желая более созерцать глумливую ухмылку своего стеклянного собеседника, мягко прошёл по комнате и бережно коснулся грифа скрипки, доставленной сюда Дариусом уже давно. Дариус был уверен, что ему удалось провести Эрика и создать видимость того, что эта скрипка была здесь всегда. Ну и ладно! Эрик улыбнулся, коснувшись пальцами лакированного деревянного корпуса, чувствуя, как дерево само нагревается под его касанием, словно оно делилось с ледяной рукой теплом, которое руке неоткуда было взять до сих пор. Эрик помнил, как едва не разбил инструмент, когда тот впервые попался ему на глаза. Он помнил свои жалкие попытки извлечь из инструмента хоть что-нибудь, но скрипка лишь скрипела и печально шуршала — маэстро нечем было поделиться с дивным инструментом, у него не было сил, руки не слушались его, сердце не пело. Музыкант без настроения, без души — вандал, который не достоин прикоснуться не только к скрипке, но даже к обычной палке в попытке изобразить музыку. Эрик готов был расколотить тёмно-коричневый корпус, изорвать струны и мрачно предвкушал удовольствие от созерцания безобразных трещин и изломов на благородном дереве, — но не смог. В тот самый гневный момент, которого он стыдился до сих пор, скрипка словно обратилась к нему, печальным вздохом сообщая о своём желании служить тому, кто найдёт к ней подход. Тогда Эрик бережно уложил её в футляр и убрал с глаз долой. Не пришло ли, наконец, её время? Эрик склонился к инструменту, как мать наклоняется над колыбелью. Старая скрипка всё ещё хранила запах дерева, из которого её сделали. Колки смутно поблёскивали в темноте. Он бережно обнял ладонью шейку, большим пальцем огладил гриф, смычок сам скользнул в руку… И печаль сонаты №6** незаметно сменилась напевной радостью Каприччио.** Лунный свет и изящная мебель времён Людовика Четырнадцатого стали единственными ценителями удивительного концерта.

* * *

Март и скользнувший следом за ним апрель оказались удивительно тёплыми. Широкие «оссмановские» бульвары сбросили с себя слякотность и промозглость зимних месяцев. Промчались бурные весенние ливни и омыли серые улицы, встряхнули деревья. Казалось даже, что скульптуры приветливо улыбаются гуляющим. Встрепенулись птицы. Горихвостки-чернушки, устроившись на каминных трубах, подставляли свои рыжие хвостики солнечным лучам, стараясь в то же время не попадаться на глаза разбойнице-пустельге, караулившей свою территорию с макушки какой-нибудь горгульи. И над всем этим разливалась весенняя трель скворца.

Девятнадцатый век принёс Франции проигранные войны, три революции, неурожаи и прочие бедствия, но Париж всё так же сохранял положение столицы европейских развлечений. Публика живо интересовалась новинками литературы, восторгалась произведениями маститых художников в «Парижском салоне», выставки в нём устраивала Академия изящных искусств, и осмеивала картины будущих импрессионистов в «Салоне отверженных». Говорили, что посетители так яростно выражали своё отношение к некоторым картинам на этой выставке, что администрация вынуждена была выставить охрану, а одну из картин — «Завтрак на траве» — пришлось перевесить под потолок, чтобы возмущённые зрители не повредили полотно.

Все сословия общества непременно посещали театр. Таких развлечений в Париже было множество — на любой вкус и кошелёк. Можно было посетить один из пяти королевских театров, например, Оперу, или какой-нибудь частный театр. Рабочим — свои, отдельные зрелища. Для них устраивались представления проще, например, в театре на бульваре Тампль. Там представления начинались раньше, чтобы зрители после спектакля успели выспаться перед работой. А у входа продавали леденцы, яблоки или апельсины — ими можно было швырять в актёров, которые не понравились. Пьесы простые и грубоватые, да и публика непритязательная. Шарлотта бывала на таких представлениях, но после того, как случайный апельсин испортил её причёску, отказалась наотрез бывать в «этом ужасном месте».

В начале апреля в двенадцатом округе Парижа открывалась Тронная ярмарка. Эта ярмарка известна и по сей день. На площади, которая в наши дни носит название площади Нации, а в те далёкие времена именовалась Тронной, разбивались шатры торговцев всевозможными диковинками и балаганы с развлечениями. И гремела, и веселилась ярмарка чуть ли не до лета. А впервые ярмарка раскинула свои шатры ещё в девятьсот пятьдесят седьмом году, когда монахам аббатства Сен-Дени разрешили продавать пряники во время Страстной недели перед Пасхой, потому и ярмарку часто называют Пряничной. Герои нашего повествования, разумеется, не могли пропустить такого развлечения. Яркая, многоцветная, шумная и бесшабашная ярмарка всегда, всюду и во все времена привлекала к себе взгляды. Здесь богатство и роскошество соседствовало с беднотой. И как бы ни важничало первое, и как бы ни уничижалось второе — ярмарка уравнивала всех.

Держась за руки, дети чинно шествовали по ярмарке между балаганами и каруселями, многоцветными шатрами и весёлыми арлекинами, завлекающими публику нехитрыми прибаутками, протискивались к прилавкам, открыв рот, следили за фокусниками и чревовещателями, обезьянками и шпагоглотателями. Лиза сияла от удовольствия, разглядывая всевозможные диковинные игрушки. Она засыпала вопросами Дариуса, не отпуская его ни на минуту. Шарль не любил людных мест, но сейчас и он с любопытством вертел головой во все стороны и часто спотыкался и чуть не падал, но Амина была начеку. Шарлотта радовалась прогулке не меньше детей. Она готова была скупить весь базар и принять участие во всех аттракционах, прокатиться на всех каруселях. Ей было весело. Новые лица вошли в её жизнь, новые знакомства отвлекли от прошлого, к которому она старалась не возвращаться ни под каким предлогом.

Эрик исчез. О нём никто не упоминал, она ни разу никого о нём не спросила. Иногда во сне она видела его лицо; ночные видения возвращали её в тот вечер, когда его, раненого, уносили из её квартиры. И в этот момент Шарлотту снова охватывали смешанные чувства: она и сожалела, и страшилась, и ненавидела. Кого и за что — понимание этого во сне было недоступно. И горечь переполняла её слабое и неуверенное сердце, когда она просыпалась, и на некоторое время отчаяние увлекало её.

Эрик оставил ощутимый след в её жизни. Шарлотта не могла о нём забыть, но и делать вид, будто всё как прежде, она не хотела. Возможно, теперь она сожалела о своём любопытстве и оценила деликатность Эрика, когда он пытался держать её на расстоянии. Сейчас Шарлотта расстраивалась о том, что не пригляделась к обстоятельствам, что пошла на поводу у любопытства. Практичность всё время напоминала ей о том, что это знакомство было ей полезно, но теперь она ничего не могла сделать.

И вот здесь, на Тронной ярмарке, где она была так счастлива, воспоминания снова нахлынули и едва не сбили с ног. И невольным виновником этого стал Шарль. Разглядывая прилавки, мальчик увидел знакомую игрушку, и впервые за долгое время в его речи мелькнуло имя Эрика. Выговорив его единожды, мальчик повторял его, не давая Шарлотте покоя, выспрашивая и уточняя снова и снова, почему в их дом больше не приходит человек, даривший такие замечательные игрушки. В конце концов, потеряв терпение, Шарлотта прикрикнула на него. Но Шарля не так просто было заставить молчать: он умел быть упрямым и несговорчивым, когда дело касалось чего-то очень для него важного. Чтобы утихомирить маленького буяна, отошли в сторону от гуляющей публики и удобно устроились на траве, возле пышных сиреневых кустов. Шарлотта присела на расстеленное прямо на земле пальто. Амина негромко заметила, что можно было бы и навестить Эрика, коли Шарль так хочет. Эти слова привели Шарлотту в раздражение.

— Это ты у нас добрая самаритянка, способная ночи напролёт просиживать у постели убогого, думая, что так сможешь вымолить прощение своему непутёвому братцу. Признайся, ведь на самом деле тебе было противно, как и мне. Никто не может остаться равнодушным к такому уродству. Я, как только вспомню это лицо, — брр!

— Но человек не виновен в том, что творит с ним судьба, — робко заметила Амина. — И мсье Эрик с достоинством переносит своё несчастье.

— Не виновен? Ха! Кто знает, какую жизнь он вёл до нашего знакомства, из каких трущоб вылез и каков источник его богатства. Кстати, мсье Арнольд со мной согласен, — самодовольно добавила Шарлотта. В этот момент она верила в то, что говорила.

Неловкость, которую она испытывала при мыслях об Эрике, на некоторое время покинула её. Теперь ей казалось, что всё позади, и ей больше не нужно будет вспоминать об этом человеке. Теперь в её жизнь вошёл новый мужчина, на которого она переключила своё внимание, потому что скорее хотела подавить в себе все воспоминания об Эрике и его доброте. Она была счастлива от осознания смутных планов и смутных надежд, которые подбрасывало сердце затуманенному рассудку. Шарлотта была из тех женщин, которые не могут долго находиться в одиночестве — для спокойного существования им всегда нужен рядом мужчина.

— Но, мадам, совсем недавно вы прислушивались к мнению другого человека. Он сделал для вас гораздо больше, — осмелилась возразить Амина. — Кроме благодарности есть ещё и милосердие.

Обычно она не спорила с хозяйкой, но злые и грубые слова вдруг взметнули в ней волну недовольства и гнева, и потребовали заговорить, и открыто разбить все наветы и наговоры, которыми полнился дом Шарлотты вот уже целый месяц. Не важно, будет ли знать о её словах Эрик, которого она собралась защищать. Сердце Амины полнилось такой любовью, что заставляло боготворить даже уродство того, кто был ей дорог. Чувство проступило слабым румянцем на смуглых щеках и заставило сердито заблестеть её глаза. Шарль, которого Амина в этот момент держала на руках, завертелся, беспокойно глядя то на неё, то на мать. Потом он подумал, что прозвучавшее знакомое имя означает, что человек, носивший его где-то на подходе. Его давно не было, и мальчик скучал.

— Милосердие?! — Шарлотта отмахнулась от потянувшегося к ней ребёнка. — К кому? Скорее стоит пожалеть меня за то положение, в котором я очутилась благодаря всей этой истории. Подумать только, какие мысли роились в моей голове, какие надежды питало глупое сердце! А всего-то и следовало этому господину не приближаться к одинокой женщине, чтобы не внушать ложных надежд.

— Но, мадам, — ахнула Амина, не находя слов для ответа на такие откровения. — Даже если этот господин произнёс что-то не так или сделал не то, вы всегда могли сказать ему об этом. Я не слышала от него ни одного резкого слова. Он был ласков к вашим детям, разве это не дает ему право на вашу благодарность? Он был жестоко ранен и много дней находился между жизнью и смертью — разве это не даёт ему право на простое участие со стороны тех, к кому он был добр когда-то?

— Не разыгрывай из себя отзывчивую смиренницу! Ты не забыла — это ведь твой братец напал на обожаемого тобой мсье Эрика, — резко ответила Шарлотта. — Ты сама рассказала мне об этом. И ночные бдения у постели умирающего ничем тебе не помогут! Если я пала в чьих- то глазах, то ты-то уж грязнее меня во сто крат!

Амина обмерла, вознося безмолвные проклятия своей доверчивости, заставившей её как-то раз всё рассказать женщине, которая показалась ей мягкой, отзывчивой и понимающей. Она прикусила губу, пытаясь сдержать слёзы.

— То-то же, — зло добавила Шарлотта. — Знай своё место! Не тебе указывать, что я должна думать, что говорить и к кому прислушиваться. Ты мне не наперсница, а всего лишь моя нянька, служанка… — внезапно она взвизгнула и пригнулась, услышав над собой вкрадчивый голос.

Каждое слово, произнесённое этим голосом, так и полыхало гневом, каждая буква несла в себе холодную ярость. Слова жалили, как рой диких пчёл. Голос звучал всюду, окружал Шарлотту стеной, пригибал к земле, и в какой-то момент ей показалось, что она сейчас рухнет под невыносимой тяжестью, рухнет и задохнётся. Эрик возник у неё за спиной так внезапно, что это показалось колдовством.

— И не вам ставить её на место, мадам! Не ваши деньги оплачивают её труд. И если завтра Самир откажется от своей доброты, которую он проявляет только ради меня, куда вы пойдёте?

— О, мсье Эрик, вы так напугали меня! Нельзя же так, — Шарлотта пыталась поправить положение, но чувствовала сама, что впечатление от слов, произнесённых раньше, исправить уже невозможно.

— Не думаю, что ваш доход шляпницы настолько велик, чтобы содержать квартиру в центре Парижа, — не обратив внимание на её лепет, продолжил Эрик. — Или вы думаете, что на самом деле способны очаровать половину Парижа и выторговать для себя безбедное существование на ближайшие пятьдесят лет? Мадам снизошла до объяснения с уличной плясуньей? А мадам не забыла, что совсем недавно сама оказалась на улице без единой монетки? И если бы не то самое милосердие, которое мадам сейчас так порицает, возможно, не было бы в живых ни её детей, ни её самой.

— Вот оно ваше хвалёное милосердие, — в запальчивости крикнула Шарлотта, — я хотя бы честнее вас: я не проявляю его, но и не попрекаю им.

— Возможно, потому что оно вам недоступно?

— А что вы можете поставить себе в заслугу кроме любопытства?

Шарлотта уже сама себя не слышала. Маленькая, обезумевшая от неловкости, от стыда и массы других чувств, она, едва не подпрыгивая, сжав кулачки, наскакивала на мужчину, возвышавшегося над ней, словно скала, и видела в неумолимом взгляде приговор себе и от того не могла остановиться.

— Что я видела от вас, кроме сухого приветствия и жалких подарков на рождество?

Беспросветный, ледяной мрак накрыл сознание Эрика. Он был столь велик, что отнял у него способность двигаться, говорить и даже дышать. Ему показалось, что он вмиг лишился своего тела. Дикий гнев требовал придушить женщину, которая совсем недавно, казалось, даже нравилась, но руки не слушались — он просто их не чувствовал и даже не видел. Лишившись на миг зрения и слуха, он едва не упал, потеряв ориентир. Испуганный крик и плач Шарля привёл его в чувство. Пугаясь своих собственных движений, Эрик вихрем развернулся, так быстро, что комья земли полетели на платье Шарлотты из-под каблуков его сапог, и исчез так же внезапно, как и появился, оставив за спиной рыдающих Шарлотту и детей и онемевших Дариуса и Амину.

С большим трудом Шарлотта добралась домой. Её пришлось почти нести на руках. К вечеру изнеможение вылилось в истерику, за ней последовала дикая мигрень. Амина вертелась, как белка в колесе, — делала примочки, поправляла подушки, бегала то за врачом, то за лекарствами. Дариус взял на себя заботу о детях. Иначе Амина просто лишилась бы чувств от усталости. Когда хозяйка, наконец, отпустила её, она кое-как добрела до своего дома и осела прямо на пол, едва зашла в комнату. Мари засуетилась, помогая подняться. Усадила на стул, сняла ботинки, растёрла руки, и вскоре аромат травяного чая привёл Амину в чувство. Она отогрелась, и физическая усталость понемногу стала отступать. Закончив хлопотать, Мари уселась напротив подруги. И тут от изнеможения или от какого-то иного чувства Амина горько расплакалась, как в тот момент, когда поведала Мари о совершённом над нею насилии. Мари пересела поближе. Подруги сидели рядышком, держась за руки. Амина сбивчиво пересказала утреннюю сцену, которой стала свидетельницей. Во время рассказа оцепенение, охватившее её душу, стало отступать. Ей стало легче. Свечу не зажигали, и вскоре в комнате стало совсем темно.

— Неужели он действительно настолько плохо выглядит? — немного помолчав, спросила Мари.

— Не знаю, можно ли назвать это «плохо выглядит», но он на самом деле очень уродлив. Мне кажется, это что-то врождённое. Я помню как-то раз, когда я ещё была маленькой, я случайно подслушала разговор двух соседок. Мы тогда уже жили в Париже, и матушка скончалась к тому времени. За мной присматривала соседка, которую я называла тётушкой Мод. Как-то она вывела меня на прогулку. Она стояла возле дома, а я бегала неподалёку. Мимо нас прошла какая-то женщина. Она несла ребёнка, укутанного так плотно, что и кончика пальцев не было видно из тряпок. Мне стало любопытно, и я подошла к тётушке поближе, чтобы расспросить об этой женщине, и услышала, как они с другой соседкой обсуждали прохожую.

Та была очень бедно и неряшливо одета, и соседки долго судачили об этом. Потом тётушка спросила соседку, знает ли она, что с ребёнком, которого женщина несла на руках, почему он так сильно укутан. Соседка хихикнула и, косо глянув в мою сторону, сказала, что это торговка с соседнего базара, в наказание за своё распутство она получила ребёнка-урода. Тётушка удивилась. Соседка пояснила, что во время беременности эта женщина заразилась дурной болезнью, поэтому и ребёнок такой. Я, конечно, навострила уши, такая уж я была любопытная, но они, заметив это, быстро перевели разговор на другое. Помнится, я долго пыталась разузнать, что это за болезнь такая — тётушка Мод переводила разговор на другое, а отец отвесил мне такую затрещину, что я больше никогда и ничего у него не спрашивала. Не знаю, что стало причиной уродства Эрика, но если это… мне кажется неправильно, когда ребёнок так наказан за грех своей матери, да и грех то был или нет, ведь никто не знает. Может быть, дело совсем в другом.

— Всё же, когда человек немного… некрасив, это вызывает неприязнь, — осторожно заметила Мари. — Сразу возникают всякие мысли. И не каждому дано принять калеку или уродца. Одно дело, когда ты смотришь на такого человека в цирке — ты платишь деньги за представление и тем успокаиваешь свою совесть, стараясь не думать о том, каково ему, этому человеку, который развлекал тебя необычным видом. Ты надеешься, что в обычной жизни он такой же, как все, и его уродство лишь театральный костюм. Однако всё иначе, если он рядом с тобой всё время. — Гризетка старалась говорить мягче и душевнее, учитывая взвинченное состояние подруги.

— Мне жаль его, Мари. Ты бы видела его глаза, когда он ругался с мадам. — Амина словно не слышала слов. — Казалось, руками он готов был разнести всё вокруг, этот его волшебный голос грохотал, как гром. Удивительно, как вся ярмарка не сбежалась к нам, чтобы поглазеть на бесплатное развлечение. Но потом хозяйка сказала что-то злое, я хорошенько даже и не помню что, и он как-то враз замолчал. Он не просто перестал говорить, нет, в нём как будто всё вдруг остановилось, заледенело, даже сердце перестало биться. Мне даже показалось, что он сейчас упадёт. Я уверена, что амджа* тоже что-то такое почувствовал, потому что как-то сдавленно охнул. Шарль заплакал у меня на руках. Тут Эрик глянул в нашу сторону, и в глазах его мелькнуло такое странное выражение… Ты знаешь, Мари, его глаза под маской очень трудно разглядеть: они очень глубоко упрятаны, но я увидела, а, может быть, почувствовала, как они под влиянием жестоких слов наполняются болью, как две чаши наполняются водой, если их подставить под струю фонтана. Он очень одинок и очень несчастен. Я никогда не осмелилась бы расспрашивать о нём никого, но из обрывков и оговорок я узнала, что он недавно пережил какое-то несчастье.

— Может быть, тогда он и потерял своё лицо?

— Нет, это было что-то другое, какое-то разочарование или потеря кого-то очень близкого.

— Ты любишь его… — вздохнула гризетка.

— Да, Мари, — просто и буднично согласилась Амина, сказала так, словно говорила о стоимости картошки на базаре. — Это очень странно. Я понимаю, что должна бы бояться его лица и, возможно, его самого, а ведь он бывает очень страшен. В тот момент он показался мне гневным могучим божеством, в которого верили древние греки. Да простит мне Господь эти слова! Казалось, он разнесёт всё вокруг, если просто пошевелится, но он оставался недвижим, и это ужасало ещё больше. И я боялась его, едва сдерживалась, чтобы не убежать. Не пойму, как у мадам хватило мужества вообще ему перечить. Я тряслась, но только до тех пор, пока не посмотрела ему в глаза. Тогда я забыла обо всём…

— Прямо колдовство какое-то!

— Наверное. Хотя в глазах нет ничего особенного. Они немного странные, но вполне обычные светло-карие глаза.

— Почему странные?

— Иногда полыхают, как угли в камине. Мне кажется, что это происходит помимо его воли, когда он испытывает какие-то сильные чувства. Мари, какой волшебный у него голос! Слушала бы и слушала его бесконечно.

— Будь осторожна, Амина.

— Не волнуйся, Мари, ты ведь сама говорила, что мне нечего терять.

Гризетка цокнула языком:

— Ну, во-первых, я сказала, что тебе ещё нечего терять, а вовсе не уже нечего, а во-вторых, я имела в виду нечто иное.

Она решительно встала, отыскала свечу и зажгла её. Но зажжённая свеча почему-то не прогнала сумрак, подступавший со всех сторон. Он как будто сгустился и стал плотнее или, может быть, твёрже. Так и хотелось отодвинуть его. Очажок света манил приблизиться и отогреться в его лучах, но он был слаб, и места рядом с ним не хватало даже для того, чтобы согреть руки.

— Понимаю, дорогая, ты беспокоишься обо мне. Спасибо тебе за это! Ты очень добра, — на лице Амины сверкнула улыбка, осветившая сумрачную комнату, как последний лучик закатного солнца подсвечивает клубящуюся грозовую тучу. После того, как он гаснет, мрак кажется ещё более беспросветным, а надвигающаяся гроза неминуемой и бесконечной. — Не думай, что я не ценю твоих слов и предупреждений, но когда я смотрела на его лицо, я ужасалась, я и сейчас порой цепенею от страха, когда вспоминаю его в мельчайших деталях. Однако стоило мне закрыть глаза, я начинала просто чувствовать его присутствие, и мне становилось так хорошо! Я не знаю, в чём тут дело. Закрыв глаза, я не забывала о том, что он уродлив, помню и сейчас, но это становилось не важно. В такие моменты мне хотелось, чтобы он меня обнял. Мне и сейчас хочется этого. Я думаю о том, какими будут его объятия, каково будет мне, если я дотронусь до него, и я боюсь этого. Я боюсь его прикосновений, но не потому, что память моя рисует его лицо перед моим внутренним взором, а потому что … потому что в моей жизни был Марсель. — Руки её мелко задрожали, так бывало всегда, если воспоминания накатывали, и не было возможности скрыться, спрятаться от них. — Словом, я и сама не знаю, что со мной. Наверное, если бы можно было выбрать жизнь в слепую, но рядом с ним, я бы выбрала…

— Что ты говоришь, дурочка, — ахнула Мари, — как можно желать отказаться от дара зрения ради непонятного и, возможно, неосуществимого счастья? Ты ведь не знаешь этого человека. А вдруг мадам права? Она знает этого господина дольше, чем ты. Вы едва ли перекинулись парой слов. Неужели несколько бессонных ночей у его постели, когда он не мог даже посмотреть на тебя, обратиться к тебе со словами благодарности или проклятия, хоть с чем-нибудь, из чего ты могла бы почерпнуть сведения о нём или его характере, привычках и устремлениях, привели тебя к таким мыслям?

— Наверное, ты права, как всегда. Но у меня такое чувство, как будто я знаю его очень давно и очень хорошо, словно мы прожили бок о бок много лет.

— Мой бедный мотылёк обожжёт свои крылья, если приблизится к такой яркой свечке, — опечалилась Мари.

— Возможно, это моя судьба.

— Лучше бы ты меньше верила в судьбу и больше в себя…

— Да, наверное, — повторила Амина, — только что-то внутри меня уверено, что мой путь избран за меня ещё до моего рождения. Я не знаю, что кроется за спиной у Эрика, но за моей спиной клубится такой мрак, что впереди меня уже ничего не страшит.

— Ты хочешь подарить себя мужчине только потому, что думаешь, что худшее с тобой уже случилось? — ужаснулась гризетка.

— Я отдаю не себя, я отдаю в дар свою преданность — единственное, что у меня ещё осталось. Я уверена — ему нужна такая преданность, и он оценит её. Меня только немного страшит, — Амина смолкла, уставившись в стену невидящим взглядом. Молчание тянулось, и конца ему не было.

— Что? — тихо спросила Мари. Установившаяся тишина вызывала в ней какое-то благоговение. Амина глянула в ответ и робко улыбнулась, щёки окрасил слабый румянец.

— Того, что бывает после …

— После чего? — не поняла гризетка, но в следующую минуту тихая улыбка расцветила её и без того очаровательное личико, тёплая мягкая рука осторожно погладила тонкие дрожащие пальцы, уцепившиеся за чашку с чаем, как за спасительную соломинку.

— После, — повторила Мари, — говорят, что после всё случается само собой и не даёт времени задуматься ни о чём. У меня пока не было никакого после, так что ничего не могу сказать, — бой часов заглушил тихий вздох.

Время приближалось к полуночи.

— Наверное, — покорно согласилась Амина и склонила покрасневшее до корней волос лицо над чашкой. — Мне недолго осталось, Мари, — через некоторое время вдруг сказала она, и голос её по мере того, как она говорила, наливался какой-то странной силой.

Гризетка чувствовала это всей кожей. Она испуганно смолкла, не решаясь прервать подругу ни словом, ни восклицанием. Сейчас, в эту минуту, что-то вершилось — что-то, чему пока не было названия. Лицо Амины вдруг осунулось и побледнело. Между бровей залегла глубокая складка, которой раньше не было, и она одна вдруг сделала облик девушки старше на много лет, чего не удалось сделать горестям.

— Не сегодня, так завтра Марсель отыщет меня. Ты говорила, что он кружит поблизости, я тоже видела его издали. Случайность это или нет — не знаю. Но я больше не могу прятаться. Я больше не стану прислушиваться к нему и исполнять его приказания, и он убьёт меня или я сама … Подожди, Мари, выслушай меня. Поверь, мне нелегко произносить эти слова, особенно тебе и особенно теперь, когда я сижу и смотрю в твои глаза. Ты так много сделала для меня. А я ... Это случится. Я почти готова. Мне всё же немного страшно, но я стараюсь убедить себя в том, что таков мой путь. То недолгое время, что мне осталось, я хочу подарить тому, кому оно нужнее, чем мне. Не думай, дорогая, что я, забыв обо всём, кидаюсь головой в омут. Спешки здесь не было, нет. Я, конечно, и не думала много, но и не торопилась со своим решением. Я рассказала об Эрике, едва мы познакомились с тобой. Ты знаешь меня лучше всех, и от тебя у меня не было секретов, поэтому я и говорю это сейчас. Конечно, я тогда не знала, что это Эрик, но я любила его уже тогда, когда даже не была уверена — не приснился ли он мне. Когда несколько недель назад он вдруг возник передо мной, я была потрясена до глубины души. Если бы стул, на который я собиралась сесть, вдруг заговорил со мной человеческим голосом, я удивилась бы меньше. В действительности всё оказалось гораздо прекраснее, чем я мечтала, и в то же время куда ужаснее, чем могла я себе вообразить. Я и боюсь его, но меня и тянет к нему. Я хочу преодолеть этот страх, но не убегая. Я хочу заглянуть в его глаза, я хочу снова услышать ласку в его голосе. Я хочу, чтобы он обратился ко мне, а не к неведомой мне Кристине. — В голосе Амины вдруг мелькнула непривычная уху ярость. Мелькнула и пропала. — Я хочу, чтобы он забыл её! Даже если я не сумею внушить ему любовь, я буду счастлива тем, что научусь любить его так, как должно. А если придётся покинуть, то надеюсь, что меня утешит мысль о том, что я сумела согреть чьё-то сердце. Это сердце много терпело и страдало, я хочу подарить ему немного счастья. Разве это неправильно?

Слушая, как спокойно, уверенно и отрешённо говорит Амина, Мари заплакала. Амина вдруг открылась совсем с иной стороны. Прежняя её робость ушла. Но произошло это не потому, что нашлось то единственное ради чего стоит жить, а потому, что оно было утеряно вдруг, в одночасье. Когда кругом, на всём обозримом пространстве, видно лишь пепелище, первое, что приходит в голову, — лечь и ждать, пока смерть придёт. Здесь нет уже места робости или страху. И Мари показалось, будто подруга в единый миг оказалась настолько далеко от неё, что потребуются годы, чтобы преодолеть расстояние, вдруг разделившее их, как глубокая пропасть или непролазная чаща.

— Неужели ты веришь в то, что говоришь? Ты хочешь убедить мужчину в том, что любишь его, и бросить? Милая, это жестоко. Нельзя любить и держать камень за пазухой, — пыталась образумить подругу Мари.

— Наверное, это так и выглядит, — качнула головой Амина. — Но подумай, Мари, тот, кто мечтает о любви и готов дарить её, разве не хочет с её помощью избежать смерти и, возможно, жить вечно? Разве нет? Я не хочу обмануть, я только хочу попробовать избежать своей судьбы. Вдруг мы поможем друг другу, вдруг именно для этого я и рождена на свет? Ты хотела, чтобы я меньше думала о судьбе, ты видишь — я стараюсь, я пытаюсь противостоять тому, во что верю …

В глазах её блеснула мрачная решимость, упорство, порождённое горечью и болью, упрямство, способное как погубить, так и возродить. Всё здесь зависело от точки отсчёта, от направления, которое она, Амина, могла избрать. И Мари опасалась, что выбор уже сделан и сделан в тяжкую минуту, и путь этот ведёт к гибели. Неужели, бессонные ночи в Сен-Клу породили это безумие? Безумие, признаки которого проявились только теперь, когда уже ничего нельзя было сделать. Мари угадала это и сейчас, в эту минуту, скорбела о своей невнимательности. Печалилась о том, что не разглядела, не угадала раньше любовь, порождённую чудовищным одиночеством, любовь вечную, не признающую границ ни во времени, ни в пространстве. Не увидела любовь, способную вознести выше облаков, но неизбежно разрушающую тех, кто осмелится принять её в своё сердце, ибо такая любовь не терпит соперников, будь то даже сама жизнь. Оставаясь вечным сиянием, она заменяет тем, кто последует за ней, весь мир. Мари сидела и молча плакала, впервые обессиленная, сражённая обстоятельствами, которые она никак не могла изменить.

— Не бойся, Мари, я не больна, — после долгого монолога Амина чувствовала себя невероятно усталой. Она старалась справиться с неудержимой зевотой и клонилась на бок, как сломанная веточка: — Просто я очень устала сегодня. Я отдохну немного, — уже сквозь сон продолжала бормотать она, пока Мари проводила её к кровати. — Сегодня не пойду … никуда, завтра непременно найду … только бы ничего не случилось … ох, спасибо, дорогая, ты очень заботлива. Эти ботинки такие неудобные и платье … тоже … спасибо … сегодня был тяжёлый день.

Амина заснула моментально, едва коснулась подушки.

* * *

Дом на озере ещё никогда раньше не подвергался такому разрушению. Было разбито, разломано, разорвано и искромсано всё, до чего смогла дотянуться рука. Среди всего этого разрушения Эрик сидел на полу, поджав под себя ноги, как воплотившееся возмездие, и по подбородку медленно скатывалась капелька крови из прокушенной губы. И когда силы достигли своего предела, он уткнулся лицом в осколки и обрывки, и горло его исторгло неслыханный крик, от которого в ужасе разбежались, разлетелись и попрятались по углам и незаметным норам все мелкие жители подвальных помещений. А отзвуки горького и грозного рёва ещё долго гуляли по коридорам, заставляя бледнеть и креститься служителей оперы, спустившихся за какой-то надобностью в подвалы. Говорят, люди потом несколько недель боялись спуститься в подземелья.

Он старался. Видит бог, он старался изо всех сил поверить в то, что его ждёт нечто иное, не то будущее, которое, как можно предположить, он сам себе представил. Он старался быть мягким и отзывчивым, он попытался учесть свои ошибки, из-за которых потерял Кристину. Он не думал, что действительно сможет полюбить эту женщину так, как любил ту, другую.

Любил. Или любит. Всё ещё…

Но он надеялся на участие и добрые отношения. Но судьба опять схватила его за волосы и оттащила туда, где его место. Она снова швырнула его в яму, из которой он упрямо пытался выбраться и верил, что достиг двери, за которой его ждёт если не солнце, то хотя бы слабенький серый рассвет. Он просил так мало, но и в этой малости ему было отказано. Разве можно осудить его за ту злобу и ярость, с которой он взывал к небу, обвиняя?

Что же нужно от него этому миру? Неужели внешность настолько важна, что впечатления от неё могут перевесить даже простейшее чувство благодарности? Важна. Четыре десятка лет он убеждался в этом день за днём и все равно отринул убеждения свои. Ни деньги, ни подарки, ни доброта, ни внимание — ничто никогда не перевесит того, как он выглядит. Уроду отведена только роль злодея. От него прячутся, им пугают детей в вечерних рассказах у камина. То, что в своих мечтах он представляет иное — не важно. Легкомысленная девица, к которой он и пальцем не прикоснулся, проявляя уважение к ней самой и её несчастью, оказалась готова терпеть его уродство в обмен на положение богатой замужней дамы, но облила его упрёками и презрением. За что? За то, что он ни разу не отнёсся к ней, как к женщине, не выразил желание вкусить её прелести, обладать ею если не на правах мужа, то хотя бы любовника.

Её недовольство уходило корнями в то время, когда она ещё не видела его лица. И в её представлении он был загадочным, таинственным принцем, к которому рыба-прилипала сможет прицепиться и более не беспокоиться ни о чём. Ею владело желание иметь красивого и богатого покровителя. И Эрик мог это понять — ей, одинокой и неимущей с двумя детьми, было бы сложно устроиться в любом месте, а не только в Париже. Осознав, что с этой стороны ей ничего не добиться, она тут же устыдилась своих мечтаний и претензий и, не желая признать виновной себя, взвалила вину на него. Лукавый ум представил всё так, словно это он, Эрик, соблазнил обещаниями и не выполнил их. А внешность его, внезапно открывшаяся в результате трагических обстоятельств, послужила всего лишь поводом. Урод не достоин даже благодарности! Тем более урод, который не желает осыпать её подарками на правах мужа!

Ей нужны были подарки — брошки, браслеты, кольца — и она готова была терпеть его уродство в обмен на богатство, которое он мог бы ей дать. А что было бы за его спиной? Сколько любовников могла иметь она, насмехаясь в частных разговорах с ними над «глупым уродцем», посмевшим вообразить, что он может быть любим. Здесь сердце его мучилось болью, которую питало воображение, и оттого боль была особенно невыносима. Может быть, реальность была бы и не такой. Прекраснее или ужаснее, но она была бы реальностью, с которой можно было что-то делать. Эрик же страдал, погружаясь в пучину собственных представлений о себе самом. Эти представления стали плодородной почвой для картин его будущей жизни с этой или какой-нибудь другой женщиной, картин горестных, наполненных болью и несчастьем. Всегда — болью, и только — несчастьем.

Куда упорно толкает его судьба? Он готов был умереть, но на его пути встретились эти люди, и он в ослеплении принял это за божественный знак. Он решил, что судьба предоставила ему возможность поверить в справедливость и воздаяние. Но, видимо, грехи его настолько велики, что справедливость к нему может быть только такая. Разве Бог посылает знаки таким, как он? Так кого же теперь винить в том, что произошло? Он снова вообразил свет в конце тоннеля и только сам отвечает за свой провал.

Эрик улёгся на пол. Не обращая внимания на осколки и обломки, втыкавшиеся в спину, устало вытянулся. Недавнее буйство и последовавший за ним дикий первобытный рёв отняли все силы. Никогда ещё человеческое горло не исторгало таких злобных и отчаянных криков. Не было никого, кто мог бы понять его сейчас, почувствовать бессилие, охватившее каждую мышцу. Когда от его крика задрожала люстра, когда тоненько зазвенели стеклянные капельки, украшавшие её, он изо всех сил пожелал, чтобы каменные своды раскололись и погребли его под собой, водрузив над ним царскую гробницу. В этом тоже было отказано. Он утомлённо прикрыл глаза, и сон, сжалившись, наконец, принял его в свои объятия.

* * *

Эрик проснулся внезапно. Стояла оглушительная тишина. Раньше могильную тишь подземелья разбавляли своим шуршанием и звоном большие старинные часы. Теперь их не было. Единственными звуками были те, которые издавал он, ворочаясь. Ночёвка на жёсткой перине тут же отозвалась болью в спине и затёкших от холода мышцах. Эрик немного постоял на четвереньках, раскачиваясь, и как большой нескладный жук отполз к камину. Держась за крепкую кованую решётку, попытался встать и выпрямиться. С трудом, но удалось. В дровах теперь недостатка не было, и вскоре в камине заплясал огонь. Он мог засунуть руки в самое пламя, но оно не согревало. Эрик не чувствовал его обжигающей силы. Уселся, едва не уткнувшись в камин носом, и вскоре глаза начали слезиться от нестерпимо яркого света. Совершенно не заметив, как так случилось, он улёгся на бок и впал в странное тягучее дремотное состояние — не сон и не явь, — где картины его разрушенного жилища мешались с фантастическими видениями, присланными неведомыми посланниками из чужих миров. Видения эти были грозными и истощали его, требовали встать и идти, а он не хотел. И лежал дальше, и замерзал, и смотрел, пока не уснул.

Проснулся, почуяв сумерки. На улице за пределами Оперы наступал вечер. Как многие, живущие под землёй, он давно научился различать время суток, минуя обычные способы. Нестерпимо захотелось выбраться на воздух, на волю. Если уж замерзать, то глядя на звёзды или на тучи — если уж и созерцание величественного звёздного неба будет для него недоступно.

* * *

Эрик робко и осторожно пробирался к выходу из Оперы, словно разом забыл путь и всё время боялся наткнуться на свою ловушку, которая утопит или раздавит, или ещё что-нибудь сотворит такое же живописное. Он усмехнулся, подумав о том, что, вероятно, решат те, кто сможет отыскать его в этом случае. Наверное, он неосознанно ждал какого-то несчастья, но оно не случилось.

Выбрался за решётку. Улицу скрывали густые сумерки. Небо — ещё светлое без единой звёздочки — нависало над городом, и только поэтому тьма не завладела Парижем окончательно. Неподалёку у стены кто-то был. Забыв осторожность, Эрик в первый момент не обратил на это внимание. Но человек шагнул ему навстречу и окликнул. Он узнал этот голос.

— Зачем ты пришла? — глухо и бесстрастно спросил он.

— Мсье Эрик, я… — Амина замялась, не зная, как сказать то, что само просилось на язык. Эрик был неприветлив — она видела это и понимала его, и не допускала мысли, чтобы обидеться. Она только боялась, что он не захочет выслушать её. Всё, что она знала об этом человеке, говорило в пользу такого предположения. Но она была полна решимости сказать то, ради чего пришла. — Эрик, я хотела извиниться…

— Мне не нужны извинения, — резко перебил он её и пошёл прочь, не оглядываясь.

Догонять его она не решилась, боялась расплакаться в самый неподходящий момент, да и разговаривать на ходу было всё же неудобно. В том, что, начав движение, он не остановится, она была уверена, а вот в том, что сумеет сказать нечто, что привлечёт его внимание — нет. Она снова отошла к каменной стене и села прямо на землю, приготовившись ждать столько, сколько будет нужно. Впервые Эрику представилась возможность встретиться с силой, во много раз превосходившей в мощи его собственную. Амина собиралась познакомить его с терпением.

Через два или три часа блужданий Эрик вернулся и увидел её, прикорнувшую на тротуаре, но ничего не сказал, даже не повернулся в её сторону. Эта сцена повторялась не раз и не два. Днём он сидел в разрушенной гостиной или бесцельно бродил по дому, или спал, где придётся — иногда в кресле, иногда прямо на полу.

Чаще — разглядывал огонь в камине, неожиданно открыв в таком созерцании удовольствие. В сумерках выходил и неизменно видел у стены маленькую фигурку. Сидела ли она тут днём, он не знал, поскольку при солнечном свете не поднимался к решётке. И однажды Эрик просто не смог не подумать о ней. На шестой или седьмой день он вышел к вечеру — она сидела всё там же, кутаясь в старенькую шаль. Амина глянула в его сторону и тут же опустила голову, и закусила губу, чтобы скрыть дрожь от холода, пробиравшего до костей.

Он подошёл, взял её за руку и повёл за собой в глубину подземелья Гранд Опера.

Амина стояла и оглядывала результат буйства хозяина дома. Оставив её посередине гостиной, он уселся в кресло у камина и молча ожидал, пока она соберётся с мыслями и, наконец, скажет то, зачем пришла. Потеряв терпение, окликнул:

— Ну?

Она дрожала от макушки до кончиков пальцев ног и не только от холода. На минуту ей показалось, что она забыла, как говорить. Он сидел, не шевелясь, смотрел в едва тлеющий камин, изредка быстро и почти незаметно оглядывая её с ног до головы. Но тут же отводил взгляд — не от смущения или неловкости, а от безразличия. Ему было всё равно. Но почему же он тогда привёл её сюда, если ему всё равно? Мог бы оставить на улице.

— Я … я хотела объяснить … хотела рассказать, — она запнулась и внезапно закашлялась. — Можно мне воды? — робко попросила Амина, не решаясь взглянуть на Эрика.

Минуту спустя перед её глазами, уставившимися в пол, появился стакан. Она отпила немного, хотела попросить разрешения сесть, но не решилась. Сжимая стакан в руке, огляделась, пытаясь найти место, куда бы его примостить. Не нашла. Стакан так и остался в руках.

— Лучше? — поинтересовался Эрик.

Теперь он смотрел прямо на неё. И под его взглядом она ещё сильнее покраснела, губы задрожали. Это было просто невыносимо! Легко быть решительной, когда за твоими движениями не наблюдает пламенеющий взор. Он стоял рядом спокойно и неподвижно, неслышно было даже его дыхания, словно это был не человек, а механизм. Амина чувствовала, что сейчас она ближе, чем когда-либо к признанию, которое теснится в её сердце. Страх сковывал её язык, но сила чувства была столь велика, что никакие оковы скоро не смогут его удержать, и она признается, сбиваясь на каждом слове, стыдясь и краснея под внимательным взглядом.

Она признается и совсем не в том, ради чего пришла…

— Что ты молчишь? — голос его звучал сердито и нетерпеливо.

— Я пришла, чтобы объяснить и извиниться, — Амина быстро глянула — благодарение Богу — он был в маске.

— Что-то требует объяснения? — удивился Эрик. — И извинения мне не нужны. Да и если бы они были нужны, то извиняться должна твоя хозяйка, а не ты. Я помню, что ты всё время жалась в сторонке, как перепуганный мышонок. Мадам Дюпон всего лишь сказала правду, а правда не оскорбительна, — и, подумав, добавил, — и хорошо, что правда обнаружилась сейчас.

Он отвернулся и отошёл к камину, осколки захрустели под тяжёлым шагом. Прислонившись к мраморным изразцам, уставился на тлеющие угольки. Его фигура, поза, пальцы в перчатках, поглаживающие камень, — всё было холодным и равнодушным, словно не живой человек стоял перед ним, а ненужная и неинтересная вещь, ещё недавно зачем-то привлёкшая его внимание, а теперь давний интерес вызывал только недоумение.

— Я хотела объяснить слова мадам о моём брате, — как можно твёрже попыталась сказать Амина, но голос её предательски дрогнул, и она снова замолчала теперь уже от подкатившего к горлу всхлипа. Воспоминание о том, как она обнаружила раненого Эрика, было ещё слишком живо, несмотря на давность произошедшего.

— Тогда, на ярмарке, мне показалось, будто мадам прямо обвинила меня в том, что произошло. Дело в том, что мадам … некоторым образом права. В вашем ранении действительно виноват мой брат. Но … я узнала об этом спустя много дней … уже после того, как всё случилось. Если бы я только знала … раньше ...

Эрик едва заметно покачал головой, то ли выражая готовность слушать, то ли отрицая желание возвращаться даже мысленно в тот вечер.

Амина стояла, переминаясь с ноги на ногу, чувствовала жар, приливающий к щекам, и не могла подобрать слова. Если бы только Эрик подбодрил её хотя бы одним словом, заговорил с ней ласково или грозно, хоть как-нибудь. Если бы он сдвинулся с места, возможно, ей было бы проще, но тогда он не был бы Эриком.

Он молчал и не двигался, но не потому, что хотел её мучений или радовался им. Эрик даже не думал, что его поведение как-то может влиять на её решимость, на способность произносить слова. В первую минуту он даже удивился, что ей вообще пришла в голову мысль что-то объяснять и оправдываться. Желая изо всех сил, чтобы его чувства принимались в расчёт, Эрик оказался не готов к тому, когда это случилось.

— Эрик, я, — она глубоко вздохнула и, словно ныряя в омут, быстро заговорила, глядя в пол, боясь поднять глаза и увидеть ответ в глазах слушателя. Когда она заговорила, то почувствовала себя свободнее, слова теперь находились сами. — Я родилась в Турции. Мой отец был цирковым наездником и, поверьте, очень хорошим наездником. Женившись, он пожелал полной свободы. Но номера, которые он создавал со своей лошадью, пользовались большой популярностью, поэтому хозяин цирка не хотел отпускать его, удерживая самыми разными способами от обещаний до угроз, но эту часть жизни я знаю только с его рассказов. Ещё до своей женитьбы он взял на воспитание маленького мальчика, который остался сиротой. Моя мать приняла его, как своего сына, и они жили некоторое время вместе в Константинополе. Вскоре отцу надоела подневольная жизнь, и он захотел организовать свой цирк наездников. Пришлось долго таиться, чтобы осуществить свой план. Наконец, представился случай, и мы бежали во Францию. Мне было тогда всего-то несколько месяцев. Путешествие было очень тяжёлым, мама заболела. Она угасла очень быстро. От прежних планов пришлось отказаться. Отец с братом поступили в цирк и стали управляться с лошадьми. Некоторое время мы жили так и, в общем-то, не бедствовали. Когда я подросла, я овладела искусством танца на большом шаре. Но потом случилось несчастье: во время одного из выступлений отец, выполняя трюк, прыгнул раньше и приземлился прямо перед скачущей лошадью. Столкновения нельзя было избежать, и копыта лошади повредили ему позвоночник. С той поры всё пошло наперекосяк. Марсель … мой брат … он очень изменился, может быть, виноваты были в том обстоятельства, в которых оказались мы, а, может быть, он всегда был таким, но раньше я не замечала …

— Каким таким?

— Злобным. Он был осуждён за грабёж и попал на каторгу. Отец очень опустился после всех несчастий. Иногда мне казалось, что он сходит с ума, когда, лёжа в постели, он подвывал. Он мог выть так часами. И я долго не могла заставить его встать. Конечно, травма его была очень серьёзной, и отец едва передвигался с костылями. Ни о какой работе для него не могло быть и речи. Возможно, если бы ему было чем заняться, он не стал бы таким подозрительным и злым. Я работала одна, но этих денег не хватало. Потом я подвернула ногу, и моя карьера танцовщицы на шаре прекратилась. Пришлось искать работу. Марсель к тому времени освободился… И некоторое время я была наводчицей. Я работала сначала швеёй, а потом манекенщицей в ателье мадам Трюффо и сообщала брату и его сообщникам о богатых клиентах, посещавших ателье мадам. Они устраивали грабежи. Потом… — Амина запнулась едва заметно, но тут же храбро продолжила, — появился господин Самир. Он сказал, что нужна няня для двоих детей. Я надеялась, что больше не буду зависеть от своего брата … больше … больше не буду … делать то … делать то, что делала, — она прервалась и долго молчала, стараясь не заплакать.

Эрик видел, как тяжело ей даётся это, и в моменте испытал странное чувство. То была ещё не жалость, но нечто очень близкое к ней, то, что заставило его обиженное сердце дрогнуть в ответ на несчастия другого человека; человека, от которого он не зависел, за которого не отвечал и к которому был, в общем, равнодушен.

— Теперь у меня была работа, появлением которой я обязана себе…

Это была полуправда, но правду она не решилась бы поведать.

Эрик нетерпеливым жестом прервал её:

— Пока ты просто описала мне свою жизнь, я тронут, правда. Но всё это мне не интересно. Зачем ты пришла сюда?

Амина испуганно глянула по сторонам. Прямой вопрос требовал прямого ответа, но такого ответа не было. Точнее он был, но сейчас она не решилась бы озвучить его и под страхом смерти.

Если бы только Эрик обратился к ней иначе…

— Я пришла, чтобы извиниться, — тупо повторила она.

— Извинения приняты, — иронично ответил Эрик, — ты можешь идти. Выход вон там.

Он указал ей на дверь, а сам стоял и смотрел, как она мнётся, не зная на что решиться.

— Не пойду, — вдруг сказала она, чем несказанно удивила не только Эрика, но и себя.

— Почему это?

— Мне хочется остаться здесь.

Эрик выпрямился — такого ответа он не ожидал. Его прямой и пристальный взгляд вонзился в неё, словно нож. Амина поёжилась, почувствовав этот взгляд.

Товарищ в страданиях Эрику не был нужен, а потому он решил воспользоваться безотказным до сих пор способом, чтобы избавиться от надоевшей гостьи. Он резко шагнул к ней, мигом преодолев расстояние в три шага, одновременно освобождая своё лицо от вечной защиты. Обезображенный лик склонился над ней. От неожиданности она не успела отвести глаза и смотрела, онемев, в искажённое яростью лицо монстра.

— Ну, и как, — рявкнул он, — больше не хочется?

Амина забыла, как дышать. Стакан выскользнул из ослабевших пальцев и, звякнув, откатился в сторону. Перепуганные мысли заметались в голове и попрятались в какие-то неведомые норы. Когда потухло сознание, когда она потеряла способность мыслить, на помощь пришло вдохновение — божественное дыхание, способное внушить светлые мысли и помочь в решении тем, кто почувствует его. Она глянула в его глаза и выдохнула: ей было страшно, но глаза его, пылающие горнила, приковали к себе, подчинили своей воле, и воля эта требовала, чтобы она осталась. Что-то внутри него нуждалось в ней и не желало отпускать от себя. И теперь она уже не могла оторваться от их манящей глубины. И видела, как они меняются, как выражение гнева и ярости сменяет безысходность и страдание. Она осторожно вынула маску из его пальцев и погладила матовую поверхность, потом отложила её в сторону, покачала головой, то ли вспоминая что-то, то ли порицая…

— Я видела ваше лицо без неё, — едва слышно, как будто самой себе, проговорила Амина. — Прошу, — она робко прикоснулась к его плечу, трепетным движением тонких пальцев огладив смявшуюся ткань рукава, — я прошу, позвольте мне … любить вас.

Эрик онемел. Но в её голосе не было насмешки.

Девушка глянула на него отважно, даже с вызовом, но Эрик видел, что она боится смотреть на него прямо. В её взгляде не хватало искренности, однако искренности было много в голосе. Осознав это, Эрик едва не заплакал.

— Вы просите?.. Вы хотите любить меня?.. Зачем? Для чего нежному ростку обвивать старое, покалеченное невиданной грозой дерево? Зачем весеннему цветку распускаться у корней и подставлять свои лепестки слабому солнцу — не для того ли, чтобы, одурманив, отнять у дерева единственное, что у него ещё есть — его корни? Чтобы оно, наконец, рухнуло и перестало мозолить глаза?

Эрик произнёс всё это, не отдавая себе отчёта в том, что говорит. Боль, которая собиралась в его сердце, требовала выхода. Он устал терпеть. Её искренний, хотя и очень испуганный голос, приглушённый и мелодичный, внезапно оказался ключиком, который отпер каменную дверцу, за которой до сих пор был замурован живой человек.

Она осторожно глянула, словно примериваясь, как оно будет, не обожжёт ли уродливое зрелище её глаз — так показалось ему, но в следующую минуту он устыдился своих мыслей. Взгляд её не был жадным и пристальным, но и испуга в нём не было. Если ей и было страшно, то он не заметил.

— Вы не верите мне?

— Я не верю в то, что желание любить меня может возникнуть в ком бы то ни было, особенно после увиденного, — горько обронил Эрик и отвернулся.

Всё же просьба её, такая светлая и нежная, помимо воли проникла в его сердце, быстро и незаметно пустила свои корни. Или, может быть, тому способствовала усталость, неистребимое желание, странствуя, найти приют, достичь гавани, которая примет и признает его, и будет милостива.

Самир был прав: требуя любви, испытывая невыносимую жажду тепла и ласки, он не позволял любить себя. Не потому ли, что его мольбы до сих пор не были услышаны или же вызывали только неверие, ужас и насмешки? Эрик пытался защитить себя, и можно ли винить его в этом? Он стремился к любви и боялся её, поскольку уже почти не верил в то, что она возможна.

Он отвернулся от Амины, но отойти не смог. Даже если потом, несколько минут спустя, его ждало разочарование, эти несколько мгновений он хотел почувствовать себя желанным. Он хотел, наконец, обмануться и ощутить, каково это — быть любимым. Уродливый изломанный профиль не мог отвлечь внимание от того, как горестно поникли его плечи. И девушка в полной мере постигла ту бездну, в которую он сам себя загнал.

— Бедный, — едва слышно, словно про себя, произнесла Амина.

Она сказала так тихо, что даже чуткий слух не уловил смысл произнесённой фразы. Но нежный голос достиг и без того готовой почвы и пробудил ещё слабые и неуверенные ростки надежды.

Эрик удивлённо оглянулся и посмотрел в её лицо:

— Что?

Она покачала головой, словно стряхнула что-то, неприятно висевшее на её шее, осторожно взяла его за руку и медленно стянула с неё перчатку. Эрик не противился. Он пытался понять, каков будет её следующий шаг, и терялся в догадках; пытался представить, что может она сказать ещё, и разум его, обессиленный, отступал перед невозможной задачей. И потому её следующие действия потрясли его: приблизив руку к своим губам, она стала целовать её палец за пальцем, фалангу за фалангой, медленно, не пропуская ни сантиметра, она прикасалась своими нежными губами к рукам, дышавшим смертельным ледяным холодом, она выпивала эту стужу, отдавая взамен тепло своей души. Таким же было её внимание к другой руке. Было в этих движениях нечто покорное, невинное и вместе с тем невыносимо обольстительное, от чего у него случился сбой в сердечном ритме, и дыхание на мгновение прервалось. Он словно пережил мгновенную смерть.

Эрик хотел отнять свои руки и не мог. Голова его сама по себе клонилась, словно требуя ласки и внимания такого же, какое досталось рукам. Но в следующую минуту, словно проснувшись, он поднял голову, глубоким вздохом пытаясь вернуть себе контроль над самим собой, а не только над этим слабым уродливым телом. Когда силы его были совсем уже на исходе, Амина отвлеклась от его рук и посмотрела ему в глаза. Он видел, что она старается смотреть только в глаза, но сейчас почему-то это не задевало его. Всё казалось просто, естественно и правильно. Сейчас она отпустит его руки, и он сможет надеть свою маску, чтобы не пугать её больше.

— Эрик, когда-то ваши руки удержали меня от падения, — она, не отпуская взгляда, медленно и осторожно, словно опасаясь сломать, положила его руки к себе на талию. — Я не ожидала этого, я не хотела, возможно, тогда мне это и не было нужно, но вы решили за меня. И как только я поняла это, ваше решение стало и моим решением тоже. Я не осмеливаюсь сказать, что там, на площади, несколько лет назад вы меня обняли. Я знаю, что ничего подобного вы не замышляли, но именно так я чувствовала тогда. Я не видела ни вашего лица, ни вашей фигуры. Я не помню, во что вы были одеты. Я не помню даже, была ли тогда ночь или день, зима или лето. Я не помню ничего, я не знаю ничего, но … я помнила ваши глаза и чувствовала ваши руки так же, как чувствую и вижу их сейчас. Может быть, сейчас я поступаю неправильно, не так, как должно, и вы вправе оттолкнуть меня, но все эти годы я ждала вас. Не осознавая, не вспоминая, даже не думая, я хотела снова почувствовать ваше объятие. Эрик, я не прошу ничего взамен, только разрешите любить вас и показать, каким может быть этот мир, когда ты не одинок. Обнимите меня, Эрик…

Она прильнула щекой к его груди, сжалась в комочек, всем своим существом, всеми доступными ей средствами стараясь показать свою нужду в нём, твёрдое и неотвратимое желание подтвердить свои слова любым способом, каким он только пожелает. Она верила в него и в себя так нерушимо, что невозможно было не откликнуться на этот зов. И когда его руки бережно, почти невесомо обняли её в ответ, Амина удовлетворённо улыбнулась. Она не была уверена в том, что его сомнения, его недоверие сломлены, но знала, что зёрна веры уже прорастают в его душе. Осталось лишь немного подождать, и мечта её сама спустится к ней в ладони и позволит приручить себя, и никогда не покинет.

Никогда, до тех самых пор, пока смерть не разлучит нас…

— Маленькая глупая девочка, ты не понимаешь, о чём говоришь и о чём просишь, — его голос глухо доносился до её слуха сквозь тело, и была в нём невыразимая ласка и печаль. — Зачем связывать свои мысли со старым, почти повалившимся деревом, в котором уже, возможно, и желания нет, не то, что сил. Вдруг я не смогу дать тебе того, что ты хочешь, и ты высохнешь прежде, чем достигнешь границ своей жизни?

— А вы, правда, знаете, что я хочу?

— Ты так красива… — и она услышала в голосе его странное сожаление и горечь того, кто, готовясь шагнуть в темноту, бросает последний взгляд на разгорающееся за спиной утро, того, кто в единый этот миг осознаёт вдруг красоту и, понимая неизбежность своего шага, грустит о потере.

— Это не моя заслуга так же, как и ваше лицо — не ваша вина.

Эрик осторожно гладил её по плечам, по спине; его пальцы расчёсывали растрепавшиеся волосы. Наклонившись, он вдыхал их аромат, чувствуя, что балансирует на тоненькой туго натянутой ниточке, что одно неосторожное движение, и он полетит вниз и утянет её за собой. Он чувствовал, как под бережными касаниями напрягается её тело, как это невольное и неосознанное напряжение вызывает отклик в нём самом, призывая на свет древний инстинкт желания. Пальцы музыканта — оголённые нервы — чувствовали трепет, обнимавший и её тоже, собирающий мурашки каждым своим прикосновением. Тихо вздыхало сердце в ответ на безмолвный шелест — ты так красива — и сжималось от страха и сожаления, когда сознавало — я уже не молод.

Сказать это вслух он не мог: желание гасило порывы здравого смысла. Владеть. И не только слабым, мягким, податливым и послушным телом, но и мыслями, и взглядами, и движениями — всем, что доступно, до чего сможет дотянуться. И это желание пугало сильнее, чем её покорность и явная готовность следовать, куда бы он ни повёл, и повиноваться всему, что бы он ни захотел сделать или приказать.

Раньше он никогда не чувствовал ничего подобного. Любовь к Кристине представлялась ему страстным желанием обладать прекрасной и недосягаемой игрушкой. Ребёнок, увидевший в яркой праздничной витрине роскошную фарфоровую куклу, не может не пожелать её для себя, но лишь как предмет восхищения и созерцания. Эрик стремился к Кристине, как к дивному образу, которым можно очаровываться вновь и вновь, не прикасаясь из опасения разбить или повредить как-либо иначе эту невероятную красоту, созданную для услаждения взоров. То, что могло произойти после её согласия, после венчания, в темноте спальни почему-то не приходило в голову. В тех желаниях не было никакого после.

Теперь это слово, грозное и необоримое, воздвиглось и вызвало страх и неуверенность. Пугало желание отринуть веления разума и кинуться с головой в вихрь, который подарит или несравнимое наслаждение, или бесконечную боль. Он не боялся погибнуть сам, но страшился погубить её. Впервые такие мысли посещали его вместе с желаниями и останавливали, и призывали дремлющие до поры сомнения — иные, не те, которыми полнилось его сердце, когда он мечтал о Кристине.

Рука осторожно огладила плечо, соскользнув, неожиданно коснулась её груди и отдёрнулась, словно обожглась. Глаза искали выражения неприязни или оскорбления, но лишь смущение лёгкой краской проступило сквозь смуглую тонкую кожу. Она опустила глаза, скрывая за пушистыми ресницами свой взгляд. Губы прихотливо изогнулись не то в смущённой, не то в удивлённой улыбке.

Эрик поспешно отстранился, отступил и спрятал руки за спину, борясь с внезапно вспыхнувшим искушением прикоснуться к ней ещё раз. Нестерпимо захотелось почувствовать её. Лёгким, едва заметным движением очертить скулы, нежную шею, плечи, трепетные руки. Робко, невесомо коснуться гибкого стана, снять покров с тайны, укрывавшей её, проникая запретными касаниями в неведомое. Открывать её для себя снова и снова, каждый раз, как в первый, — если таким будет её желание.

— Самир, почему ты не сказал мне прямо, что Амина ухаживала за мной после моего ранения?

— Где ты почерпнул такие сведения?

— Она сама сказала мне…

— Что именно она сказала?

— Тебе повторить дословно? Ну, хорошо. Она сказала: «Я видела ваше лицо без маски».

—Я задам ещё один вопрос: ты бы обрадовался тому, что узнал? — Эрик едва заметно покачал головой. — Вот то-то и оно.

Сквозь портьеры в комнату проникал слабый дневной свет. Самир любил полумрак и кофе — в его комнатах шторы всегда были приспущены, а маленькая фарфоровая чашка на столике распространяла слабый горьковатый аромат. Перс был сибаритом на свой, спартанский, манер. Сегодня он не собирался никуда выходить, и потому одежда его была бы непривычна взгляду европейца: белоснежная рубаха, стянутая витым кожаным пояском, шаровары и верхний распашной халат с широкими полами и рукавами. Благодаря мягким кожаным шлёпанцам передвигался он тихо, быстро и бесшумно. Единственной данью Европе было то, что он сидел в кресле, а не на полу в окружении подушек.

— Когда она тебе это сказала?

— На днях, — уклончиво ответил Эрик.

Он и сам не понимал, почему не может признаться, что с того момента, как губы Амины прикоснулись к его рукам, миновало не больше двенадцати часов и в ушах ещё звучал её голос. Это была тайна, странная и непонятная пока, и она пьянила. Проводив девушку наверх, Эрик не смог заснуть. То ли выспался заранее, то ли был ошеломлён услышанным и прочувствованным в те невероятные минуты, когда она спустилась в его склеп и тем оживила его. Могильный камень перестал быть серым и бездушным и вдруг замерцал в свете свечей всеми цветами радуги.

Перс изумлённо приподнял бровь:

— Где можно узнать?

— Прежние привычки? — усмехнулся Эрик и как-то обиженно добавил: — Она так долго сидела у решётки на улице Скриба, что покорила меня своим терпением.

— Разве такое возможно? — иронично заметил Самир.

— Ты спрашиваешь о моей отзывчивости или о её терпении?

— И о том, и о другом. — Самир развёл руками.

— Ничего не могу сказать, — притворно горестно вздохнув, ответил Эрик. — Одно ясно: вот так вышло. Откуда она вообще взялась?

— Амина? Её нашёл Дариус на мосту Менял. Она собиралась свести счёты с жизнью.

— Свести счёты?

— Ну да. Когда барышню ловят на полпути от моста к реке, сомнений в её намерениях не остаётся.

— Почему она решилась на это?

— Я не знаю. Подозреваю, что Дариусу что-то известно, но он молчит, как рыба. Все мои способности тут не помогут.

— Ох уж этот Дариус!

— Да уж, — усмехнулся Самир, — он умеет оказываться в нужное время в нужном месте. Иногда мне кажется, что он колдун, и я, бывший начальник тайной полиции, хорошо понимаю, что такой человек — настоящее сокровище.

— Меня поражают твои обширные связи!

— Меня — тоже! — Самир сверкнул всеми тридцатью двумя зубами. — По правде говоря, я и не хочу знать, в чём там дело. Что бы это ни было! Сейчас она, кажется, успокоилась. Детишки её любят. А вот мадам Шарлотта немного недовольна, но это ничего. До тех пор, пока прислуга будет ей полезна, она будет её держать возле себя. Твоя находка очень практична, ты заметил?

— Ещё бы, — иронично обронил Эрик, — обрушить на благодетеля шквал упрёков было верхом практичности!

Слово «благодетель» сейчас прозвучало так, словно он говорил о чём-то мерзком до тошноты. Перс поморщился.

— А ты поменьше цепляйся за сиюминутное! Шарлотта ценит комфорт и боится его потерять. Упрёки — это, конечно, плохо. Здесь ты требуешь от неё мудрости, которой нет и, скорее всего, никогда не будет. Она напоминает лёгкий парусник, который плывёт туда, куда дует ветер. Вчера этот ветер дул в твою сторону. Там, где она ожидала, пролива не оказалось, вот и всё. Просто согласись, что в её желаниях проглядывает практичность. Что плохого в том, что барышня хочет удачно выйти замуж? Поскольку я никак ей не подхожу, внимание вполне обоснованно переключилось на тебя.

— Почему не подходишь, — хмыкнул Эрик, и потухшие вулканы его глаз насмешливо замерцали.

— Потому что я, как минимум, стар.

— С чего бы ей решить, что я моложе?

— А вот с того самого, — беззлобно огрызнулся Самир. — Прекрати, Эрик! Сам ведь понимаешь, что к чему.

— Понимаю, — в голосе послышалась усталость, — только как-то поздновато пришло понимание. В некоторых вопросах я — сущий ребёнок, который внезапно обнаружил, что подкатывает к пятому десятку своей жизни.

При этих словах болезненный спазм сжал сердце Эрика, и воспоминание прокатилось эхом — ты так красива, а я уже не молод. Внезапно подумалось, как-то мимоходом. Как будто он спал и проснулся, и осознал, что вокруг совсем не та обстановка, которая сопровождала его в сон. И от этого становилось как-то холодно и неуютно. Проницательный взгляд отметил, как сник Эрик после, казалось бы, ничего не значащих слов, и Самир заговорил о другом:

— Как твоя рука?

— Прежнее уже не вернётся, — слегка пожал плечами Эрик, — ты же сам сказал…

— Вот же прицепился к слову, — цокнул перс. — Я всё же хотел бы знать, чья рука направила этот кинжал?

Вопрос вызвал воспоминания…

* * *

Давным-давно, когда солнце было ярче и трава зеленее, по огромному залу дворца шахиншаха персидского от стены к стене метался высокий худой мужчина. Он был одет в тёмные шаровары, заправленные в сапоги из мягкой дорогой кожи, и светлую рубашку из тончайшего китайского шёлка. Большие зеркала отражали чёрные, коротко остриженные волосы и платок, скрывавший черты его лица от нижнего века до шеи. Маска таила и глубокие морщины тяжёлых раздумий, и горькую усмешку, которая то и дело проявлялась на тонких бескровных губах. В глазах закипали злые, безудержные слёзы.

Плакать — это то, чему он до сих пор так толком и не обучился. Не считал нужным. От любых горестей, которыми изобиловала его недолгая жизнь, он научился отстраняться, в противном случае он рисковал утонуть в собственных слезах. В планы Эрика это не входило. Он пришёл в этот мир и собирался в нём выжить. Какими бы ни были предложенные условия — выжить любой ценой! Выжить и взять с собой всё, что уместится в багаж. Все знания и умения, которые он сможет приобрести здесь, найдут своё место в его копилке и помогут стать тем, кем задумано — лучшим во всём, на что падёт его взор. В этом стремлении его подгоняла обида. От рождения Эрик не имел никаких благ: ни любящих родителей, ни родственников, ни друзей, ни связей, ни даже внешности. Всё, что у него было, он заработал сам.

Когда-то — воспоминания уводили ещё дальше в прошлое — у Эрика был только ужас и только ненависть ко всем вокруг. Старый цыган, чья плётка не раз обжигала худые оголённые плечи маленького уродливого заморыша, вместе с ненавистью вбивал здравую мысль. Он хлестал и приговаривал:

— Ты — был, есть и останешься уродом, паршивым отродьем, недостойным миски жидкой похлёбки, если сейчас же не встанешь и не пойдёшь делать то, что может вывести тебя на свет. И на этой соломе ты сдохнешь с голоду, если будешь жевать свои сопли вместо того, чтобы работать!

Цыган был философом. Он никогда не бил ради процесса битья, потому Эрик и запомнил эту науку накрепко, и больше никто не смел объяснять ему правду жизни подобным образом. Никто, кроме него самого. В то время он ещё мог научиться плакать, но тогда лишь до боли закусил губу и, обретя вдруг неведомо откуда взявшееся упорство, решил выбраться из обстоятельств, которые судьба кинула ему под ноги, словно сухую обглоданную кость. Возможно, то был знак свыше. Теперь, даже оставаясь слугой, он всё же мог сказать, что выполнил завет старика-цыгана.

Ему нравилась его независимость, способность вести себя в соответствии со своими вкусами и потребностями, не оборачиваться, ожидая осуждения, не сжиматься от страха. Он не судил сам и не позволял судить себя никому. Так было до сих пор. Всё изменилось совсем недавно, когда любимица шахиншаха, его младшая жена, капризная, своевольная и жестокая красавица, захотела поиграть с новой игрушкой, с последним приобретением её мужа — умельцем, привезённым с края света, где, по слухам, лета не бывает совсем.

Его привёз дарога, и уже это возбуждало любопытство. Она долго присматривалась к непонятному иностранцу и не могла вычислить его слабые места, нащупать те ниточки, за которые она дёргала бы в своё удовольствие до тех пор, пока игрушка не сломается или не пропадёт интерес к ней. Первое происходило чаще. Султанша никогда не оставляла здоровыми свидетелей своих забав. Надоевшую любимицу или казнили по какой-нибудь причине, или отсылали с глаз долой в какой-нибудь каменный мешок, где она умирала и больше не беспокоила своим видом очи властительницы. До сих пор скучающая время от времени султанша заводила себе только фавориток, пока не появился этот тёмный и загадочный мужчина с волшебным голосом.

Желание, которое не смог возбудить муж, вспыхнуло и поглотило молодую женщину целиком, не оставив даже крупицы здравомыслия в её разуме. Впрочем, нет. Здравомыслие всё же оставалось, поскольку она не собиралась расставаться со своим положением любимой жены шахиншаха, но что тебе не подвластно, если ты молода, красива и могущественна. Тем более, что чужестранец сам построил дворец, который легко может скрыть любые шалости того, кто знаком с его тайными дверцами и коридорами. А султанша была знакома. Обладая великолепной памятью, уже после первой экскурсии она свободно могла передвигаться по дворцу, помнила все коридоры и люки, лестницы и тайные комнаты, галереи и переходы. Она даже могла самостоятельно выбраться из комнаты пыток, поскольку Эрик не мог отказать ей в требовании показать все секретные замки и запоры. В конце концов, хозяйкой этого великолепия была она.

Она засылала лучших доносчиц и соглядатаев, много раз пыталась выведать что-нибудь сама, даже в бане Эрик не мог поручиться, что все подробности процедур не станут известны султанше тотчас. Чужестранец был идеален и непроницаем во всём. Постепенно молодая женщина потеряла терпение и, улучив момент уединения в комнате пыток, самоуверенно заявила, что понимает его страдания и готова ответить на чувства, которые разглядела в глубине его глаз. Услышав эти слова, Эрик превратился в соляной столб. Не дожидаясь ответа от того, кого она считала покорённым своей откровенностью и вниманием и в мыслях уже видела у своих ног покорным рабом, султанша стала мечтать вслух о чудесных часах, которые возможно им провести вместе в стенах этого чудесного дворца. Ведь она предоставлена самой себе, шахиншах редко навещает её, и она страшно одинока и нуждается в любви и нежности. Тому, кто её поймёт, предстоит долгий и светлый путь рядом с прекрасной султаншей, почести, подарки и, возможно, даже высокий пост при шахиншахе.

Султанша разливалась соловьём, не обращая внимания на гнетущую тишину у себя за спиной. И когда вдруг обнаружила, что её избранник вовсе не шествует следом за ней с почтительной благодарностью на губах, что он и не думает боготворить её, обернулась в гневе. Она ещё надеялась, что он просто поглупел от свалившегося на него счастья и растерял все слова или, может быть, просто не расслышал то, что она говорила. Кто их поймёт этих чужестранцев! Она собиралась уже повторить свои слова. До такой степени он завладел её мыслями, что она готова была унизить себя повторным признанием! Но её остановил глухой и бесстрастный голос чужестранца. Он благодарил прекрасную владычицу, усладу очей великого шахиншаха, за доверие, которое она оказала ему, ничтожнейшему из смертных. Слова, сказанные ею в этих стенах, он сохранит, как величайшую святыню, но предать доверие шахиншаха он всё же не может. Прослушав почтительную отповедь, султанша в первую минуту не могла пошевелиться от внезапной сердечной боли — любовь её оказалась не игрой воображения. Следом пробудилась гордость и, к сожалению, вызвала на белый свет всё плохое, что таилось в маленькой красивой женщине. И Эрик понял, что дни его сочтены.

Потому и метался он от стены к стене в одном из великолепных залов дворца, придуманного им, и перебирал — какому виду смерти захочет предать его обиженная женщина, и что сделать, чтобы предотвратить такой исход. Память услужливо подкинула ему воспоминание о предсказании, на которое он не обратил внимания в своё время, решив, что полусумасшедшая старуха, произносившая его, просто заговаривается от старости или ещё от каких-то причин. Незадолго до того у него как раз случилась встреча с дарогой⁽¹⁾...

* * *

Самир отыскал в далёкой империи гениального архитектора и по заданию шахиншаха уговаривал капризного гения сопровождать его в далёкую Персию. И почти уговорил, но непостижимого чужестранца зачем-то понесло на ярмарку. Что он там собирался делать, когда все условия переезда, включая денежное вознаграждение за оказанные услуги, уже практически были оговорены, Самир не мог понять. Потому тихонько крался за Эриком и случайно потерял из виду где-то среди лавок с коврами и восточными благовониями. Пока начальник тайной полиции персидского шаха пытался разыскать, где в этой пёстрой круговерти мог скрыться Эрик, с самим Эриком происходили странные вещи.

Он и сам не мог понять, каким образом оказался на задворках большой лавки, которая торговала роскошными тканями с Востока и даже шёлком из самого Китая. Ветер шевелил занавеси на широкой двери, распахнутой настежь по случаю невероятной жары. Широкий двор огораживала высокая стена. Эрику казалось, что несколько минут назад он был совсем в другом месте. Сейчас, если только зрение не обманывало его, он видел перед собой совершенно незнакомый двор. Стены дома, сложенные из неведомого в этой части света материала, затеняли высокие раскидистые деревья. Окон не было, прямо перед ним была только дверь. Туда он и направился, поскольку другого выхода не видел. Из-за занавеси высунулась сухая старческая рука, похожая на куриную лапку, и, вцепившись мёртвой хваткой в его ладонь, втянула Эрика в полутёмную комнату. В первую минуту он решил, что попал в склеп. Среди маленькой комнатушки стоял большой, обитый чёрным бархатом гроб. Крышки на нём не было, умершего в нём — тоже. Рядом с гробом стояли плакальщицы и выли в голос. Эрик отшатнулся и едва не упал, увидев у себя под носом маленькую старуху, ростом едва ли до плеча ему, одетую в чёрные лохмотья. Голова её тряслась, а глаза горели, как уголья.

— Ага, — прошамкала ведьма, — покойничек прибыл! Не хочешь? Сопротивляешься? А ведь так просто всё закончить! Разом! Спешишь? Куда? Здесь всё уже готово. Сюда ты прибыл вовремя. Не хочешь? Спеши, спеши, петля уже наброшена тебе на шею. На границе этой дикой земли ждёт тебя змея. Она выпьет всю кровь твою, останется лишь сухая кожа. Иди! Я подожду!

Всё это старуха выговорила так быстро и в то же время так чётко и ясно, что Эрик даже не успел сообразить, как ему ответить, а уже оказался вытолкнутым на жаркое солнце и совсем не в том месте, где был несколько минут назад. Самир держал его за плечи и тряс что было мочи:

— Эй, ты что уснул? — сердито выспрашивал он.

Эрик ошарашено оглянулся. Вокруг шумел базар, но не было ничего похожего на тот двор, в котором он был несколько минут назад, и старухи не было, и благовония не дурманили голову.

* * *

Теперь он вдруг вспомнил этот необъяснимый случай, и в сердце его гадюкой заполз страх. Видение то было или реальность, но сейчас всё складывалось по сказанному. Эрик понял, что, оставаясь в пределах дворца, он сам ставит свою жизнь под угрозу, и мигом метнулся из зала. Вихрем промчался по величественной анфиладе комнат, вылетел на задний двор, где были скрыты особым образом конюшни с лошадьми, быстрыми, как ветер. На таких и стоит выезжать царю царей. Сейчас Эрик собирался воспользоваться скакуном без дозволения шахиншаха. Быстрый конь — то, что было нужно сейчас прежде всего.

Сквозь буковый лес конь летел, как птица, не сбавил хода, попав в самшитовые заросли. Коню нечего было опасаться сломать ноги — всадник отлично знал здесь все тропинки. Через несколько часов, почти загнав коня, Эрик достиг западной провинции Персии — Гилян, где в то время находился единственный человек, который принимал в нём участие. Эрик едва не свалился ему под ноги от усталости и переживаний.

Выслушав сбивчивый рассказ, Самир покачал головой:

— Очень неосмотрительно, очень, — только и сказал он, и крепко задумался. — Всё было так, как ты сказал? — уточнил Самир через некоторое время, остро глянув на чужестранца. Эрик вспыхнул, но сдержал резкие слова — всё же Самир имел право на сомнения.

— Так и было, — глухо подтвердил Эрик.

— А ведь султанша, по слухам, очень красива…

— Возможно.

— Никто ничего не слышал и не узнает?

— В моём дворце у стен могут быть только одни уши — это уши шахиншаха, а его, как ты знаешь, сейчас нет.

— Это так, — согласился Самир, — но у шаха множество соглядатаев.

— Это так, — в тон ответил Эрик, — но и султанша не глупа.

— Никто не может предугадать, что таит сердце влюблённой женщины.

— Ты думаешь?

— Младшая жена шахиншаха была слишком молода, когда её отдали замуж, — многозначительно проговорил Самир, — так что, возможно, она и не шутила, когда говорила с тобой. Госпоже до сих пор никто не осмеливался перечить, да и шалости её пока что были невинного характера. А твоя способность очаровывать известна давно. Думаю, что теперь она уже сильно пожалела о своей неосторожности. Можешь мне поверить: силы и хитрости у неё хватит, чтобы отомстить. И упорства. Никому не ведомо, что таит ум женщины, а ум влюблённой женщины и вовсе бездна. Тебе лучше убираться отсюда и чем скорее, тем лучше. Во дворце достаточно тех, кто тебе завидует или ненавидит, так что охотников до милостей у султанши будет достаточно. Возможно, она потом уронит две-три слезинки на твою могилу, если сочтёт нужным. Кроме того, твой дворец — это твой смертный приговор. Вряд ли шах оставит тебя невредимым после того, как дворец полностью будет достроен. Ты закончил его?

— Остались мелкие работы по украшению кое-где, но в целом, всё готово.

— Вот. Сейчас сбежать тебе самое время.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что шахиншах, как и все властители, хочет иметь чудо света, которого нет ни у кого другого. Твой дворец и стал таким чудом. Я слышал когда-то давнюю историю, может быть, то была легенда, о каком-то царе варваров, который ослепил своего архитектора, построившего для него невиданный по красоте и величию храм. Боюсь, что тебя ждёт то же самое.

— Умеешь ты вселить надежду!

— Сейчас иди, отдохни до вечера, а я буду думать…

* * *

— Это вряд ли имеет значение сейчас, — тихо сказал Эрик, с трудом срывая с себя покровы воспоминаний, — всё это было слишком давно, прошло больше десяти лет.

— Да, — согласился Самир, — но воспоминание возникло сейчас, и это требует осмысления.

Тихую и размеренную беседу прервало истошное дребезжание дверного колокольчика, и следом, словно не доверяя этому нехитрому приспособлению, которое сообщает о приходе гостей, в дверь громко и тревожно постучали.

1) Словари персидского языка переводят этот термин, как "начальник полиции"

Вернуться к тексту

Раз в неделю у Амины был выходной. Шарлотта злилась — всего лишь один день в неделю она вынуждена была проводить с детьми, но сейчас для неё это было слишком. Она любила своих детей. Но в её сознании на первом месте стоял мужчина и любовь к нему, а дети — просто необходимое, иногда досадное и приставучее, приложение. Когда погиб Анри, она уцепилась за своих детей, неосознанно навязав им роль воплощения того, к чему привыкла, надеясь таким образом удержать своё прошлое. Нечто вне тебя может сохранить почву под ногами на некоторое время. Но это «нечто» всегда непостоянно, а значит, в любой момент основание будет выбито из-под ног в самый неподходящий момент. И каждый раз, обращая взор в сторону детей, Шарлотта убеждалась в этом снова и снова.

Они росли слишком быстро и уже ничем не напоминали прошлое. Раньше, глядя на них, она могла вспомнить своё относительно прочное положение женщины при мужчине и найти в том утешение. Но теперь изменились они, стали иными обстоятельства и окружение, да и сама она уже не прежняя. Отринув единственное, что связывало её с былыми отношениями, не желая вспоминать о них, Шарлотта утратила необходимость цепляться за своих детей, как за смысл жизни. Кроме того, на неё, как из рога изобилия, сыпались милости, о которых она и не мечтала ранее. И точка отсчёта в виде детей для осознания прочности своей жизни, её незыблемости и неизменности, больше не была нужна. В согласии со своей натурой, Шарлотта отвернулась и стала искать того, кто даст ей больше уверенности в жизни, кто упрочит её положение. Дети, к сожалению, сами слишком нуждались в ней и требовали от неё силы и уверенности. Она больше не могла быть такой — это было слишком утомительно.

Благодаря знакомству с мадам Лескано Шарлотта заняла при ней положение компаньонки, наперсницы и вообще ближайшей приятельницы и неожиданно попала в среду «дам полусвета»⁽¹⁾. Она старалась соответствовать требованиям, которые предъявляло окружение, и завела привычку приглашать гостей по воскресным дням к пяти часам. Мадам Лескано полунасмешливо называла это собрание «салоном». Собственно, мсьё Арнольд появился в её жизни именно так — он был приглашён в гости и быстро обосновался в её доме на правах поверенного и ближайшего советника.

Шарлотта изо всех сил пыталась следовать взятой на себя роли: не действовать, но вдохновлять тех, кто действует. Остроумная мадам де Жирарден в одном из своих фельетонов заметила о создательнице модного салона: «она не вершит политику, она позволяет, чтобы политика вершилась с её помощью»⁽²⁾, Шарлотта пыталась делать то же самое, но, кажется, получалось это у неё не очень хорошо. И чаще в её доме собирались обычные сплетники. То были мелкие торговцы с жёнами, скучающие обрюзгшие аристократы или модистки с мелкими и куцыми мыслями, ограниченными желанием любыми средствами проникнуть в «высший свет». Бедная Шарлотта пыталась прыгнуть выше головы. Плохо разбираясь в людях, она доверилась вкусу своей патронессы и катилась вниз, в среду, где высокие чувства и мысли очень редкие гости. Изменить установившийся порядок Шарлотта не могла.

Амина очень хорошо ладила с детьми, и замена няни сейчас могла вызвать к жизни проблемы и заботы, нежелательные теперь, когда у неё всё так хорошо складывается с мсьё Арнольдом. Лёжа в кровати, Шарлотта иногда погружалась в сладкие мечты о том, как займёт место, которого всегда была достойна, но по глупости отказалась в своё время — место знатной дамы подле богатого мужа. Она была мила, красива — что ещё нужно для уважающего себя стареющего мужчины? Дети мешали ей. Шарлотта не раз видела, как мсьё Арнольд морщился при взгляде на них, хотя они почти не пересекались. Она всегда старалась устроить всё так, чтобы он их не видел.

Особенно ей было неловко, когда она замечала, каким взглядом смотрит на мужчину Шарль. Положительно в этого мальчика вселился дьявол ещё с рождения и проявился в тот момент, когда в их жизни появился этот человек. Шарлотта передёрнула плечами, не зная, какое подобрать слово. Временами она испытывала мистический ужас, вспоминая об Эрике. Перед её мысленным взором возникали картины его внезапного появления, когда она больше всего нуждалась в помощи, и сама эта помощь представлялась ей удивительным фактом благоволения каких-то высших сил, и она стыдилась своего поведения и слов. В следующий раз она вспоминала о своих мечтах, связанных с Эриком, и ей становилось неловко; она вспоминала его обезображенное лицо и чувствовала отвращение; понимала, что следовало бы испытывать чувство благодарности, но не могла на него решиться. В её представлении благодарность тянула за собой исполнение определённых обязательств: визитов, поддерживания отношений. Шарлотта никак не могла себя заставить и видела себя мученицей — и снова винила всех, чтобы оправдаться перед собой.

А виновато было тщеславие, которое умудрялось извратить любые мысли и превратить любое дело, которое могло бы доставить ей удовольствие, в пытку. Шарлотта была и добра, и великодушна, и отзывчива в той мере, в которой позволяло воспитание. Но из-за тщеславия великодушный дар казался ей тяжкой податью, а нежная забота — докучной обязанностью. Тщеславие и неуёмное любопытство, свившие гнездо в её сердце и толкавшие на поступки, о которых Шарлотта сожалела после, но исправить сделанное не было никакой возможности.

Чаще всего во время визитов немногочисленных гостей Амина уводила детей на прогулку и, если позволяла погода, гуляла как можно дольше в нарушение всех режимов и правил воспитания. Шарль и Лиза были полностью оставлены на её попечение, Шарлотта редко подзывала их к себе. В будние дни она была по горло занята в ателье мадам Лескано, в воскресенье у неё были гости. Квартира, в которой они жили, была хоть и небольшой, но предоставляла возможность не пересекаться в течение дня с теми, с кем не хотелось. Перс практически не бывал у неё после того, как мадам Лескано сказала, что способна сама позаботиться о малышке Шарлотте. Дариус бывал чаще, но приходил к детям, поскольку очень скучал.

В одно из воскресений Амина увела Лизу на прогулку. Шарль остался дома: он был не здоров. Приближалось время гостей, и Шарлотта спешила освободиться, а мальчик, как назло, капризничал, не желал ни лежать, ни сидеть, разбрасывал игрушки, и Шарлотта уже жалела о том, что отправила няню на прогулку с дочерью. Амина была бы очень кстати сейчас. Она быстро успокоила бы Шарля. Ей удивительно быстро удавалось найти с ним общий язык. Он и разговаривал с ней легко и подолгу, что-то объяснял, часто неузнаваемо коверкая слова, но няня всё равно понимала его, удивительным образом угадывая в нескольких буквах то, что мальчик хотел сказать, а обращаясь к матери, он «жевал» слова и «глотал» целые предложения, не умея выразить то, что хотел. Иногда он казался Шарлотте не совсем нормальным, но в следующую минуту она пугалась таких мыслей, и ей становилось стыдно. Тогда она обнимала сына, прижимала его к себе крепко и так пряталась от своего стыда.

Так же легко находил общий язык с Шарлем и Эрик, но Шарлотта старалась об этом не думать. Хотя то, что происходило между этими двумя, трудно было назвать общением в полном смысле слова. Они часто просто сидели рядом и что-то делали: рассматривали картинки, мастерили что-то из бумаги — Эрик был большой искусник по этой части — или рисовали. Шарлотта изумлялась предметам их совместного творчества и, когда Шарль забывал, старалась убрать непонятный бумажный предмет или рисунок подальше. Почему-то творчество сына бросало её в дрожь.

* * *

С тех пор, как из их дома исчез Тёмный, Шарль часто грустил. Он старался никого не спрашивать о нём, но ждал каждый день — выбирался на лестницу у входной двери и прятался в тени лестничного пролёта. Золотистые глаза внимательно следили за всеми, кто входил и выходил из дома, но желанная фигура не появлялась. Потом приходила няня Амина и уводила его спать. Но и её он ни о чём не спрашивал. Он только смотрел внимательно, надеясь, что она сама поймёт. Амина же только ласково улыбалась и обнимала его.

Шарль никак не мог понять, зачем место одного единственного человека, который ему так нравился, заняли все эти ярко и красиво разодетые мужчины и женщины. Они бывали у них каждый воскресный вечер, их громкие визгливые голоса часто раздражали и вызывали головную боль. И мама в их присутствии почему-то тоже становилась какой-то яркой и ненастоящей. Она часто и громко смеялась, хотя ей не было весело! Лучше бы она оставалась с ним! Они бы играли вместе. Мама тихо напевала бы что-нибудь, и голос её в этот момент своей лаской напоминал голос Тёмного, Эрика.

Вот и сегодня мама спешила и нервничала, но он, во что бы то ни стало, хотел удержать её рядом с собой! Вконец рассердившись, Шарлотта накричала на него и, хлопнув дверью, ушла. Проследив, когда соберутся гости и гостиная привычно зажужжит, позвякивая фарфоровыми чашками, — мама угощала чаем — мальчик тихо выбрался из детской, с трудом открыл тяжёлую дверь — Шарлотта забыла запереть её после прихода очередного гостя — осторожно спустился по лестнице и выбрался на улицу. Он решил найти Эрика.

* * *

Вернувшись, Амина не обнаружила мальчика в детской. Его не было нигде. Шарлотта, занятая гостями, отмахнулась от её беспокойства. Девушка оббежала ближайшие кварталы, но Шарля нигде не было. Она ринулась за помощью к Самиру, поскольку просто не знала, что ещё может сделать.

Невозможно описать чувства Эрика, когда он выслушал бессвязный рассказ. Гнев заполнил его без остатка — он плескался в глазах, трепетал на кончиках пальцев, скрывался в резких движениях и в отрывистом голосе, которым он отдавал распоряжения Самиру и Дариусу, сразу и безоговорочно признавшими за ним право командовать. Поиски прервали поздней ночью, поскольку бесполезно было искать в полной темноте. Оставалось ждать утра. Все провели ночь без сна, сидя в уютной гостиной Шарлотты. Чайный столик, уставленный угощением, сиротливо теснился в углу, чай остывал в чашках — никто так и не притронулся к нему.

* * *

Пока взрослые ждали наступления утра, Шарль, заплутав в хитросплетении улиц и смертельно устав от поисков, которые так ни к чему и не привели, набрёл на какой-то склад. Будучи маленьким, как мышка, он подлез под старые ворота и спрятался среди штабелей дров, зарывшись в кучу древесной коры. Ему страшно хотелось есть, и он принялся жевать тоненькую стружку, чтобы обмануть голод. Голод и усталость притупили его решительность и обиду на мать. Теперь он уже сожалел о том, что так бездумно убежал из дома, и пообещал себе, что если он не умрёт и его найдут, то следующий свой побег он подготовит тщательнее; он обязательно найдёт того, кто так мил его маленькому сердечку. С этими мыслями, пригревшись, Шарль уснул и во сне снова, как тогда, несколько недель назад, чувствовал себя в крепких и надёжных объятиях. Проснулся он от того, что кто-то тычет чем-то мокрым в лицо.

Утром Шарля обнаружил дворник — мальчик убежал вовсе не далеко, и собаки подняли истошный лай, почувствовав чужого на складе.

* * *

Эрик коршуном налетел на Шарлотту:

— Как вы посмели потерять из вида вашего собственного ребёнка? Как вы могли забыть о том, что он рядом и нуждается в вас, как в глотке воздуха? Жестокая женщина, о чём вы думали, оставляя своего сына, когда ему нужно было ваше внимание, когда он был болен и слаб? Вы надеетесь, что ваши сожаления поправят последствия вашей бездушности? Кому нужны ваши слёзы теперь, когда всё позади? А может быть, вы надеялись, что сын сгинет где-нибудь на парижских улицах? Вы же не любите его и никогда не любили, не отрицайте…

— Что вы такое говорите! — заплакала Амина.

— Эрик, опомнись, — Самир удерживал его за плечо.

Но ни слёзы Амины, ни рассудительность старинного приятеля, ни даже толпа вокруг уже не смогли бы остановить Эрика. Необузданная натура, до сих пор удерживаемая в рамках приличий, вырвалась на свободу. Ничто не могло остановить его гнев, порождающий убийственные обвинения, которые, возможно, он не высказал бы в иных обстоятельствах. Но теперь, подобно могучей волне, подгоняемой ураганом из страхов, сомнений и обид, они устремились в единственную свободную сторону. Упрёки и обвинения обрушились на голову Шарлотты, уничтожая её, стирая до основания те крупицы нежности, которые два человека могли испытывать друг к другу.

— Замолчите вы, уродец! — истерично закричала Шарлотта. — Кто вы такой, чтобы судить меня и моё поведение? Кто вы такой, чтобы являться сюда и упрекать меня? Что вы сделали для моего положения? Если бы не он, — Шарлотта ткнула пальцем в Самира, — я умерла бы в парижской канаве, а вы и пальцем не шевельнули для того, чтобы помочь мне. Не отпирайтесь, вы давно ненавидите меня и хотели бы, чтобы нашей встречи вообще не произошло, чтобы я сгинула ещё до того, как попалась вам на глаза…

— Я хочу, чтобы ты сгинула теперь! — загремел Эрик и, ринувшись в сторону Шарлотты, едва не вцепился ей в горло. Самир вовремя ухватил его за локоть.

Пронзительный крик Шарля моментально заставил Эрика стихнуть. Он словно подавился воздухом, когда оглянулся и заметил огромные испуганные глазёнки Лизы, сверкающие из-под диванчика в углу гостиной. Но ярость не так просто было остановить, загнать в прежние узкие рамки. Эрик застыл на месте, глубоким вздохом стараясь вернуть себе спокойствие, получалось плохо. Наконец, он заговорил сдержанно, явно с трудом подбирая слова. Всё в нём клокотало от гнева:

— Мадам, если мальчик так стесняет вас, я могу взять на себя заботу о нём. Но решить это вы должны теперь же, потому что я больше никогда не подойду к вам и не войду в ваш дом, даже если он будет гореть, а вы станете взывать из него о помощи. Я сделаю именно то, в чём вы меня обвинили. Если совсем недавно я не считал себя способным поступить так по отношению к вам, то теперь — поступлю. Другое дело — ваши дети. Вы так явно тяготитесь ими, что я просто не могу спокойно стоять в стороне и смотреть, как вы бездумно калечите их жизнь, окружая себя неподобающими людьми. Молчите! — Эрик так резко выдвинул руку в упреждающем жесте, что едва не толкнул Шарлотту; она отшатнулась, с трудом удержавшись от падения. — Я знаю, что ваше право выбирать себе знакомых и не мне решать, кто будет делить с вами ложе. Вы слишком понятно объяснили мне моё место. Я помню об этом. Но забывая о вас, я не могу забыть о маленьких людях, к которым невольно привязался за месяцы нашего знакомства. И я чувствую себя обязанным следить за их дорогой потому, что украл их у голодной смерти. Если жизнь, которую рисуют вам ваши новые знакомые, так прельщает вас — вперёд! Идите и пользуйтесь благами, которые теперь вам доступны. Но избавьте от этого ваших детей, позвольте им расти в обстановке не страстей и вечного карнавала, но в тишине и покое…

— Разве от них убудет, если я немного повеселюсь? — кусая губы, сбивчиво проговорила Шарлотта. — Я работаю целыми днями ради них! Мне совсем нечего скрывать, что я хотела бы отправить куда-нибудь хотя бы Шарля. Я люблю его и, вероятно, буду скучать, но не могу сделаться хорошей воспитательницей. Я всё больше раздражаюсь и кричу на него в последнее время потому, что он мне очень мешает.

Она не ожидала от себя таких речей и, услышав их, растерялась, осознав их смысл, но в следующую же секунду вызывающе уставилась на онемевших свидетелей её слов.

— Мадам, что вы такое говорите, — всхлипнула Амина. — Вы так не думаете, вы не можете так думать! Сейчас ваш сын рядом с вами, вы можете в любой момент прибежать к нему, обнять его, увериться в том, что всё, что с вами было, — не сон. Что вы будете делать, если придёте и, ожидая увидеть детское личико, встретите пустоту?

— Всё, что было... Меня возмущает, что все меня учат, как будто я сама уже ничего не понимаю, — Шарлотта сердито топнула ногой. — Даже моя собственная нянька смеет мне указывать! Я делаю такие шляпы, что прославилась на весь Париж, — это что-нибудь да значит! Не могу же я и работать, и детей воспитывать, — Шарлотта словно оправдывалась, — и наконец, жизнь не только в детях. Я хочу жить — я молода. Хочу видеть театры, рестораны, вечера, а не сидеть дома в тиши и уединении, словно в монастыре.

— Шарлотта, вы ведь наговариваете на себя! Завтра вы будете плакать, вспоминая свои слова, — голос Дариуса, неожиданный, глухой, тёплый и ласковый без тени снисходительности, проникал в самую душу, вытягивая на свет всё самое лучшее, что было в человеке. Но сейчас и он был бессилен перед упрямством, которым Шарлотта окружила себя, как бронёй.

— Не буду я плакать! Что вы лезете ко мне со своими увещеваниями! — истерично выкрикнула Шарлотта. — Хотите заботиться о моём сыне — на здоровье! И покончим с этим! Я устала!

— Бедный мальчик, — прошептала Амина.

— И совсем не бедный, — запальчиво проговорила Шарлотта. — Я заберу его, как только устрою свою жизнь. А это будет скоро!

— Неужели ваша жизнь не устроена теперь, — скорбно переспросил Дариус. — Вы работаете, обеспечены, можете учиться сами, вырастить и выучить детей. Что же ещё нужно?

— Вот была бы у вас жена, появились дети — сразу же поняли бы, как иногда хочется свободы, — капризно, как бы упрекая, ответила Шарлотта.

Молнии сверкнули из глаз Эрика, и голос его — точно мечи ударили — прозвучал властно:

— Пора! — Он протянул руку, чтобы взять Шарля.

— А вот если захочу — не выпущу его, — снова закричала Шарлотта, ринувшись к сыну. Мальчик, думая, что мать собирается наградить его шлепком, испуганно вскрикнул и вцепился в Самира, который тут же подхватил его на руки, где он сразу затих, обвив шею ручонками и уткнувшись в плечо. Перед Шарлоттой вырос Эрик, и она, словно отброшенная могучим тычком, отлетела к дивану.

Эрик давно ушёл, но голос его, подобный отголоскам грозной бури, ещё долго гулял по квартире. И Шарлота сидела, оцепеневшая. Она просидела, не шевелясь, весь день. К ночи у неё открылся жар, и сознание её потухло на долгие дни. Мадам Лескано, явившаяся утром, чтобы узнать, как дела у её подопечной, обнаружила Шарлотту в бреду, а Лизу, перепуганную и голодную, под диваном, где девочка пряталась всю ночь, с ужасом следя за матерью.

* * *

— Эрик, что ты наделал… — Самир, баюкавший Шарля, в этот миг казался выше своего не маленького приятеля, и голос его, тяжёлый и печальный, отдавался в висках тупой болью.

— Теперь уж ничего не изменишь, — устало ответил Эрик. — Я выполню своё обещание.

— Однако не сегодня. Амина, проводи нас домой. Поможешь нам немного.

Но Эрик, моментально ухватив девушку за талию, притянул её к себе:

— Она пойдёт со мной, — мрачно обронил он.

Самир пожал плечами и, повернувшись, направился пешком в сторону улицы Риволи. Дариус поспешил за ним. Эрик увлёк Амину в другую сторону. Мнение девушки никто не спросил.

* * *

Эрик привёз её в свой флигель в Сен-Клу. Молча завёл в гостиную и оставил там. Вышел, чтобы найти что-нибудь съестное. Вернувшись, обнаружил девушку спящей в глубоком кресле. Он протянул руку, желая прикоснуться к ней, но лишь погладил обивку кресла рядом с её щекой, и пальцев его коснулось слабое дыхание. Она спала тихо. Ничто не омрачало высокий чистый лоб. Он позавидовал тёмному локону — тот привольно лежал на её щеке. Постояв немного, Эрик примостился у кресла на низенькой скамеечке. Сложившись почти вдвое, он обхватил руками колени и склонил на них голову так, чтобы Амина всё время была в поле его зрения.

Подступал вечер. Сумерки заполняли комнату, становились густыми и непроницаемыми. Амина всё спала, а он сидел у её ног и смотрел. Но вот она встрепенулась, разбуженная внезапно каким-то страхом или мыслью, и оглянулась вокруг, и вскрикнула, увидев поблизости два мерцающих огонька.

— Не бойся, это всего лишь я, — услышала она тихий голос. Огоньки потухли. Послышался шорох, и через несколько мгновений пламя свечи озарило комнату.

— Извините, — виновато проговорила Амина.

— Я знаю, что мои глаза светятся в темноте, — буднично ответил Эрик, — в детстве я сам себя пугался, когда мой взгляд натыкался на зеркальную поверхность. Потом привык.

— Уже поздно, мне пора идти.

— Действительно, уже поздно, — Эрик неотрывно разглядывал её, и под его взглядом она краснела и сжималась, словно цветок, скрывающий свою сердцевину от наступающей ночи. И, как ночь, неотвратимо наступало его внимание. Приходилось догадываться, о чём он думает, когда рассматривает так пристально её лицо, и только ли на лицо направлен его взгляд. Амина чувствовала, как пламенеющий взор очерчивает контуры её тела.

— Так, я пойду? — в тишине голос её звучал робко и как-то полупридушенно.

— Я провожу тебя.

— Что вы, не стоит. Я доберусь сама.

— Не стоит… — эхом отозвался Эрик. — Закрой глаза, — просьба прозвучала внезапно и обезоруживающе. Мысли отказаться даже не возникло. — Ты боишься меня…

Он не спрашивал и не утверждал, а просто сказал. Сказал так, как сообщил бы о дожде за окном или жаре вокруг.

— Нет, — робко протестуя, Амина передёрнула плечами, выдав себя с головой. Она боялась и ещё как! Но то был не страх в привычном смысле этого слова — душа замирала от каких-то тайных предчувствий. Она протянула руку, как будто хотела ухватиться за что-то, но рука, не найдя опоры, безвольно повисла плетью.

— Боишься, — в голосе его послышались тёплые и ласковые нотки, он тихо рассмеялся. Амина невольно вздрогнула, почувствовав прикосновение ледяных пальцев к векам. — Не бойся...

Он говорил спокойно и мягко. Ей казалось, что он разгуливает вокруг неё, бесшумно, как кот, и лишь легкое движение воздуха сообщает о его перемещениях. Амине нестерпимо захотелось открыть глаза и убедиться, так ли это или чувства обманывают её. На самом деле Эрик стоял прямо перед нею и смотрел на её лицо. Потом она почувствовала, как её волосы, освобождённые от шпилек, рассыпались по плечам, и встряхнула кудрями, пытаясь скрыть неловкость. Амина ощутила, как жаром полыхнуло лицо, и склонила голову, чтобы скрыть это.

— Не бойся, — повторил он и через минуту добавил, — ты красива…

— Это плохо? — спросила она, стараясь сдержать внутреннюю дрожь.

— Это волшебно!

Ответ как будто осыпал её душистыми цветами. Не решаясь открыть глаза, ожидая чего-то, она поворачивалась вслед за голосом. А голос словно дразнил её; отражаясь от стен, он то уходил ввысь, то звучал у ковра. Потом лица коснулась гладкая шёлковая ткань, плотно закрывая глаза, пресекая все попытки разглядеть что-либо.

— Не туго? — спросил Эрик, наклонившись к уху. Его шёпот проник в сердце. Она едва заметно качнула головой.

Амина стояла там же, где застиг её первый вопрос Эрика, — возле кресла, с которого встала совсем недавно, собираясь покинуть комнату и уйти, — когда ему показалось вдруг, что сейчас она сбежит из его жизни. Она стояла, выпрямившись, статная, с шёлковой повязкой на глазах, подобная Фемиде, фигурка которой красовалась за стеклянной дверцей шкафа у неё за спиной. И сами собой сложились слова. Слова, которые он не решился произнести вслух то ли по причине внезапной робости, то ли от недоверия или страха...

Приветствую тебя, Богиня! Прими моё почтительное изумление и ответь, когда прихотливый изгиб губ твоих решит участь мою? Достоин ли я твоего внимания? Или я всего лишь игрушка скучающего божества?

А она услышала иные речи:

— Что видят наши глаза, когда перед ними встаёт непреодолимая преграда? Может быть, свет? Нет. Кругом темно, и ни лучика не проникает сквозь повязку. Может быть, там тьма окутывает плотным душным покрывалом? Нет? Что видишь ты? Какой ты видишь себя?

— Не бойся! — тайная речь всё же коснулась её и стала понятна.

— Не буду,— так же беззвучно ответила она.

Её губы дрогнули. Было совершенно неважно, какие именно слова произносил Эрик, какие вопросы задавал, что хотел услышать. Слова были всего лишь способом, средством, с помощью которого звучал его голос.

— Не знаю, — её голос стал хрипловатым и неуверенным.

— А я… Что ты думаешь обо мне?

Словно безмолвие обрело голос и раскрыло свои объятия. Глубокий вздох открыл правду — трепетная чувственность спешила на зов умелых и таких желанных прикосновений. Прохладные пальцы касались её щёк, губ, рисовали восьмёрки на обнажённой шее, бережно, словно по клавишам дорогого старинного инструмента, проводили по тонким ключицам, обтянутым смуглой кожей. Амина и не заметила, как верхние пуговицы, удерживающие высокий ворот платья, оказались расстёгнутыми. Но лишь чуть-чуть приоткрыли тайну жадному взору. Расстёгивать пуговицы, распускать тесёмки дальше пальцы не стали, храня целомудрие. И вновь они путешествовали вверх, изучая и покоряя, туда, где их ждали полуоткрытые губы, готовые прошептать, простонать, прокричать, взять в плен эти тонкие и умелые руки; голова поворачивалась следом за их движением.

Скользнуло мимолётное удивление: студёные руки вдруг стали мягкими, нежными и очень тёплыми.

Пальцы снова двинулись вниз, рисуя нотные знаки на живом, создавая неведомую ранее музыку. Музыку, которая звучала для двоих. Скупые и однообразные касания заставляли клониться к земле от невыразимой усталости, и вытягиваться в струнку, и молить о новых прикосновениях.

— Ты очень красива… — выдохнул он снова и легко тронул полуоткрытые губы, слегка припухшие от испытываемого удовольствия. — Как бы я хотел…

Амина долго ждала окончания фразы, но так и не дождалась. Стесняясь спросить, она вслушивалась в тишину, чтобы угадать желанные слова уже не в звуках, а хотя бы в движениях, но и прикосновения внезапно прекратились, и шёлковая пелена спала с глаз.

— Прости, — сказал Эрик без единой эмоции в голосе, словно не его голос покорял некоторое время назад, — я несколько эксцентричен в своих поступках. Прости, если напугал.

Он отвернулся и отошёл, а она осталась застёгивать платье и глотать подступающие слёзы. Белый платок, несколько минут назад закрывавший её глаза, был брошен небрежно на кресло за спиной. Убирая волосы, она следила за высокой фигурой, застывшей у окна, и в какой-то миг захотела подбежать и выцарапать ему глаза, даже не задумываясь о причине такого поступка. После произошедшего Амина чувствовала странную пустоту.

Эрик даже не слышал, а спиной чувствовал её движения: она привела себя в порядок и тихо покинула комнату. В эту минуту он готов был заплакать от невыносимой тяжести, скопившейся в груди. Почему он не смог сделать то, чего так хотел? Поцелуй — это ведь так просто. Но нет! Никогда и ничего не давалось ему просто. Удивительное открытие пришло в голову: оказывается, когда чего-нибудь желаешь настолько сильно, что готов отдать всё, чтобы приблизиться к желаемому, то это до тех пор, пока желание остается несбыточным. Но как только появляется возможность его осуществления, как тут же в голове и сердце стучит только одна мысль — лучше бы ничего не желать! Теперь, когда всё стало неотвратимо реальным, ему хотелось убежать. Поэтому он поступил так, как поступают жуки в минуту крайней опасности: они падают на спину и притворяются мёртвыми. Эрик сжимался в комок, чтобы занимать как можно меньше места, старался прогнать мысли, связанные с тем, что произошло. И вдруг, когда он на минуту отрешился от печали о самом себе, его бросило в жар от мысли: на улице — ночь, а она — одна…

* * *

Амина осторожно пробиралась по улице к своему дому. Было уже очень поздно и страшно. Всё же она зря отказалась от предложения Эрика проводить её. Возможно, если бы не отказалась, то не произошло бы того, что произошло…. А может быть, оно случилось бы все равно. Амина судорожно вздохнула, пытаясь остановить наступающие слёзы. Что это было? Невинная ласка или непристойное предложение? Она сама предложила себя, и плакать теперь не о чем. Амина не сожалела сейчас о том, что спустилась в подвалы Оперы и сказала то, что сказала. Слёзы её были вызваны скорее тем, что не случилось смутно ожидаемое. Не произошло то, чему она и названия не знала, и определения не могла подобрать, но ждала, как ждут восхода солнца, представляя его себе всякий раз по-разному. А восход всё равно оказывался другим.

Когда она покинула дом Эрика, то по случаю глубокого вечера невозможно было найти экипаж. Она шла пешком и очень устала — Сен-Клу располагался не далеко от Парижа, но только для тех, кто мог позволить себе лошадей в любое время суток. На улицу, где стоял её дом, Амина попала уже далеко за полночь. И вот тут её поймал тот, кого она и ждала, и боялась.

Марсель вовсе не ожидал её встретить. Она появилась внезапно. Сначала он даже не узнал её. Следуя в темноте за девичьей фигуркой, он просто хотел догнать её и предложить провести вместе время. Порядочные девушки в такое время по улицам не ходят, а потому он вполне мог рассчитывать на благосклонное внимание. Мужчина подхватил девушку под локоток и увлёк в темень ближайшего двора.

— Что тебе нужно? — прозвучал вопрос.

— Ты, — последовал короткий ответ.

Но на сей раз Марселю помешали. Помешал как раз тот, кого он тщетно разыскивал вот уже несколько недель. Тот самый человек, от которого он натерпелся столько страха, от проклятого Грамотея. И в единую эту минуту Марсель возблагодарил провидение, заставившее его выбраться сегодня на улицу. Но пока благоприятный конец его истории мог подождать. Теперь уж этот человек, за смерть которого давали такие хорошие деньги, не выскользнет из его рук. Нужно только проследить за ним. Повинуясь, Марсель выпустил руку Амины и растворился в темноте. Честно говоря, он покрылся липким потом от страха, когда угольки глаз глянули и плеснули на него пламя своей ярости. А позже пришло понимание того, что он вскоре закончит своё дело и, наконец, избавится от ненавистного Грамотея. Нужно же было как-то оправдать свой страх и своё отступление.

* * *

У Амины зуб на зуб не попадал от ужаса. Куда-то подевалась вся решительность, с которой она могла противостоять своему брату. Сейчас понимала — не сумеет. Она боялась до судорог. Эрик обнял её, успокаивая, окутал собой.

— Ты плачешь? Почему?

— Не знаю.

— Прости меня, …воробушек.

— За что?

— За всё.

И,

согреваясь на его груди, она чувствовала себя счастливой. Впервые.

1) Само слово «полусвет» ввел в обиход Александр Дюма-сын, назвав им комедию, премьера которой состоялась в парижском театре Жимназ 20 марта1855 года.

Вернуться к тексту

2) Дельфина де Жирарден "Парижские письма виконте де Лоне"

Вернуться к тексту

Амина занималась с детьми, а в свободный день летела в Сен-Клу, думая только о том, кто ждёт её на том конце дороги, почти не заботясь о тех, кого оставляла за спиной. Любовь расцвела в ней и заняла всё сердце и все мысли. Взгляд Амины был направлен в землю, но мысленным взором она исследовала небо.

Эрик ждал её всю неделю, начиная с того момента, как она выходила из двери, чтобы вернуться в Париж. Ожидание начиналось с утра — в этом была своя прелесть, незнакомая ему раньше. Раньше, мечтая о Кристине, сгорая от нетерпения, он мог направиться сам к своей возлюбленной и хотя бы издали увидеть её, услышать голос или заговорить с ней, теперь он был лишён такой возможности и должен был ждать, когда Амина придёт сама. Теперь всё было иначе. Не единожды он подавлял в себе желание броситься навстречу, когда звук шагов слышался на гравийной дорожке, чтобы сократить ожидание хотя бы на несколько секунд. Эрик стоял, ожидая её появления, потому что боялся — если он позволит себе хотя бы единое движение, потом силу, клокотавшую внутри, уже не остановить. Амина входила, и на её смуглом личике расцветала нежная улыбка, и теперь он уже не мог двинуться с места при всём своём желании — ноги становились ватными и не слушались. Всё, на что он мог решиться, это приветливо протянуть ей навстречу руки.

Она подходила; прикасаясь, её тонкие нежные пальцы прожигали плоть до костей. Ему давно хотелось обнять её, но нерешительность охватывала его, едва такая мысль приходила в голову. И тут всё было иначе. Желая почувствовать Кристину в своих объятиях, он готов был встать перед ней на колени и молить, пока она не согласится; здесь же он не решался на это, поскольку интуитивно чувствовал, что такой униженный жест с его стороны оскорбит её. Он мог превозносить и восхищаться, но не имел права умолять и выпрашивать — он должен был решиться и сделать. Признав свою власть над ним, она также легко и свободно отдала ему право владеть всеми её помыслами. Но Эрик не мог решиться, поскольку всё ещё сомневался.

Незаметно подкрался тихий и тёплый май. Потянулись ласковые дни, приправленные горьковатым терпким ароматом сирени. Хозяева усадьбы в лучшие времена увлекались посадками сиреневых кустов. Времена прошли, а сирень осталась. Теперь она была уже не такая ухоженная, как раньше, и больше напоминала дичок, растущий привольно где-нибудь в лесу, но по-прежнему привлекала взор крупными махровыми цветами белого или нежно-фиолетового окраса. В некоторых уголках сада сирень так буйно разрослась, что кусты стали мешать друг другу, и засыхали, и теряли цветы, а голые, высохшие ветви тревожно скрипели даже в безветренный день, возвещая о чём-то печальном. Эрик обнаружил этот уголок во время своих одиноких прогулок и старался не водить туда Амину, поскольку быстро заметил, что печальные зрелища погружают девушку в долгие и мрачные раздумья, после которых она бывает особенно молчалива.

Собственно, свидания и так были немногословны. Тишина сопровождала их и в стенах флигеля, и под ясным небом. Иногда он рассказывал что-нибудь по её просьбе, тогда Амина вся превращалась в слух и всем своим видом напоминала птенца, ожидающего кормёжки. Это было так неожиданно, мило и забавно, что Эрику часто хотелось прижать её к себе крепко и не отпускать. В такие минуты он старался не смотреть в её сторону и вёл дальше, предусмотрительно отводя свесившиеся почти до земли ветви, с замиранием сердца чувствуя, как нежная девичья рука легко сжимает его локоть.

Они гуляли по отгороженному участку сада. Сад был давно заброшен: дорожки, когда-то чисто выметенные и посыпанные песком, теперь заросли сорняком, деревья давно не обрезались, и сухие ветви тянулись из густой листвы, как костлявые старческие руки, и цеплялись за одежду или волосы.

Клумбы заросли ромашкой, но кое-где сквозь траву пробивались чудом выжившие ранние цветы. Они были малы и бледны, но не менее душисты и тем более прекрасны, что преподносила их любящая рука. Амина улыбалась, принимала цветок, и они шли дальше, глубже, доходили до кованой ограды, отделявшей участок сада с флигелем, где жил Эрик, от хозяйского дома. Можно было открыть маленькую калитку и продолжить путь, но Эрик никогда не проходил дальше, хотя пожилая дама, которая жила там, никогда не была против, наоборот, она часто пыталась пригласить Эрика к себе в гости, но он, следуя своей привычке, оставался нелюдим.

В дождливые дни они проводили время в доме, разговаривая о чём-нибудь или забавляясь. В иные вечера скрипка пела в умелых пальцах. Это были простые и безыскусные мелодии, то добавлявшие грусти, то навевающие радость — по настроению. Эрик пытался играть и что-нибудь сложное, но Амина быстро утомлялась, хотя старалась скрывать это изо всех сил, чтобы не обидеть его. Иногда, наслушавшись всевозможных историй, Амина засыпала прямо в кресле, свернувшись в клубочек. И тогда мрачные думы посещали Эрика, и маска скрывала глубокие морщины, бороздившие его лицо. При ней он больше никогда не снимал защиту со своего лица, а она не просила его об этом. Почему-то теперь это казалось верным, и причина горестных размышлений крылась не здесь. Любовь, о которой он просил, подошла к его двери и робко постучалась. И стук этот разошёлся откликом странной боли во все уголки его тела. Тело томилось, а сердце страдало, но не от безответности — слишком очевидно и искренно было её чувство, — а от неистребимого желания ответить и от страха убедиться в своей неумелости и неспособности любить.

Всё в нём казалось препятствием: и внешность, и возраст, и неровный нрав, позволяющий себе скачки от экзальтированного восторга до безумного отчаяния. Сердце сжималось от сожаления о том, что любовь пришла к нему так поздно, что высохшее дерево, каким он себе представлялся, уже неспособно зазеленеть и осенить своей ласковой тенью ту, которая добровольно захотела отдохнуть у его корней. Рядом с её юностью он ощущал себя непоправимо старым и не только телом. Древней и замшелой представлялась собственная душа. И он думал, что не имеет права удерживать её рядом, несмотря на всю преданность.

Эрик готов был носить её на руках, и воображение дарило картины безмерного счастья! Но в следующую минуту это видение вызывало на свет горечь и сожаление, и у него опускались руки. В такие минуты он чувствовал себя древним ящером, до поры до времени скрывавшимся в глубине подземелий, за какой-то надобностью вдруг выползшим на поверхность и ослеплённым ярким солнцем. И надобность вдруг становилась смехотворной и ненужной, и ящер мечтал заползти обратно в нору, но тело его уже поразил неведомый недуг. Он чувствовал каждой клеточкой, что недуг не позволит ему скрыться, схорониться в тиши и мраке подземелий, чтобы дальше винить и проклинать. Его личное солнце проникнет за ним всюду. Ящер царапался и кусался, пытаясь содрать с себя каменную кожу, думая, что она всему виной, что болезнь охватила его лишь снаружи. Старался забраться обратно в свою нору, которая стала невероятно узкой и колючей, но прежнее жилище отторгало его, не пуская в своё чрево. Раня себя, раздирая до крови, Эрик каждый раз убеждался в том, что спасения нет. И почти покорно следовал по тропинке, уводившей в бурелом. Он потерял сон, временами впадал в мутное и тревожное забытьё, которое не приносило отдыха.

Однажды, ожидая, Эрик испытал непреодолимое желание писать. Перо легко скользило по бумаге. Он почти не задумывался о том, как описать чувство, томившее сердце. Писал, не отрываясь, охваченный видениями, свободно парившими перед внутренним взором.

Она подошла, не таясь, и положила руки ему на плечи — Эрик ничего не слышал, пока ласковый голос не произнёс его имя. Он вскочил, неуловимым движением скомкав исписанный листок, метнулся назад, наткнулся на стол и едва не упал навзничь, пытаясь удержать равновесие. Листы бумаги от резкого движения разлетелись по комнате, чернильница упала и покатилась куда-то, чернила мигом впитались в светлый ковёр. Рука его судорожно шарила на столе за спиной, пытаясь отыскать личину, о которой он забыл, поглощённый письмом, и не находила её. Эрик старался отвернуть от Амины своё лицо и не мог. Взор её прожигал и ставил на лице огненную печать. И шрамы, и рубцы на коже саднили нестерпимо и даже, казалось, кровоточили. Перепуганная девушка смотрела на него во все глаза. Страх и неожиданность породили глупый вопрос:

— Эрик, у вас всё хорошо?

— Да, — прозвучал предсказуемый ответ.

Повинуясь внезапному желанию, он протянул ей скомканный лист. Она взяла его двумя пальцами, словно боялась, что бумага растает от прикосновения. Шуршание листа, который расправляли тонкие пальцы, отдавалось болезненным шумом в ушах. Эрик, отвернувшись, отошёл к окну, чтобы не видеть выражения её глаз, когда она впервые взглянет на строки. Ощупал своё лицо, словно хотел ещё раз убедиться в том, что защиты там не было, боялся увидеть кровь на своих руках.

Листок был расправлен, почти разглажен. Амина окинула взглядом фигуру, сгорбившуюся у окна, и улыбнулась едва заметно. Возможно, причиной тому было всепоглощающее чувство, которое она испытывала, может быть, что-то другое, но она настолько необъяснимо хорошо понимала Эрика, словно это она была автором его поступков, мыслей и слов. И страх его в этот момент не стал загадкой для неё. Она опустила глаза и прочитала строки, написанные скоро и беспокойно, как будто автор боялся не успеть за ними, спешил запечатлеть на бумаге если не сами слова, то хотя бы их тень. Наспех написанные буквы выражали не пренебрежение — сердце томилось в них и боялось не успеть сказать то, чем было наполнено.

Как тот актёр, который, оробев,

Теряет нить давно знакомой роли,

Как тот безумец, что, впадая в гнев,

В избытке сил теряет силу воли,

Так я молчу, не зная, что сказать,

Не оттого, что сердце охладело.

Нет, на мои уста кладёт печать

Моя любовь, которой нет предела.

⁽¹⁾

Любимая, я смотрю на тебя без страха. На моём лице нет привычной защиты, и это впервые не пугает и не останавливает меня. Твои глаза — два драгоценных зеркала. Их ценность неизмерима в благах земных, я не отдам их за все чудеса света. Только твои глаза дарят мне отражение, и это отражение прекрасно. Нет, я не забыл, кто я, просто ты даришь образ, который настолько ослепителен, что захватывает дух. Ты подарила мне меня. Я скитался по нехоженым дорогам — ты нашла меня, взяла за руку и привела туда, где ждала меня все эти годы. Я не знал об этом, иначе пришёл бы уже давно. Не описать того дивного мига, когда ты, легким жестом охватив окружающий мир, сказала тихо:

— Теперь это — твоё.

Я вдруг увидел всё таким, каким оно является в грёзах или в детских снах. Такого не случалось раньше. Я был слеп и глух, пока ты не включила цвет и звук, пока не раскрасила всё вокруг волшебной кистью, пока биение твоего сердца не описало мне звуки так, как должно, как они не могли являться мне, потому что мой слух был далёк от совершенства. Я слышал только самые простые и грубые звуки, я видел резкие незаконченные, полустёртые линии. Когда ты пришла, мой слух внезапно стал абсолютным и подарил такие мелодии, о которых можно только мечтать. Мои картины обрели цвет и форму. Я не смел надеяться, что когда-нибудь это случится.

Ты подарила мне себя, и я отдам всю кровь каплю за каплей, чтобы сохранить этот дар. Мои руки гладят твоё лицо, и мне стыдно, что они не могут передать жара моего сердца. Прости меня за то, что мои глаза раньше смотрели на других, а тело мечтало об иных прикосновениях. Я сожалею, что не сберёг для тебя первого своего взгляда. Если бы я только мог вообразить, что ты где-то там ждёшь меня, я ходил бы по земле с закрытыми глазами, чтобы твой облик стал первым чудом, которое я увидел, открыв их. Я украл у тебя мой первый поцелуй и отдал его другой — я виновен. Позволь мне в уплату этой провинности отдать моё сердце.

Ты согласна?

Протяни мне руки. Никто и никогда не испытывал такого благоговения, прикасаясь к женским рукам. Я целую их, и пальцы слабо подрагивают в ответ на мои прикосновения.

Я хочу целовать тебя. Коснуться губами — не впиться, не прижаться, изнемогая от желания, а именно коснуться — легко и трепетно нежных полуоткрытых губ, и выпустить на волю изумленное „Ах!“, идущее от самых сокровенных глубин, и почувствовать его запах и вкус на своих губах, и впитать его всем своим существом, и сделать его своим сокровищем. И, наконец, вернуть этот возглас, многократно усиленным собственными переживаниями, наполненным нежной и глубокой молитвой о счастье. Возвратить его так, чтобы он проник в самые отдаленные и потаенные уголки души и сердца, так, чтобы наполнить каждую клеточку восхитительным ароматом неведомого ранее чувства.

Я люблю тебя. Больше нет…»

Он стоял, упираясь лбом в деревянную оплётку оконных стёкол. Боялся оглянуться, спиной чувствовал, как её глаза скользят по неровным строчкам, которые составляли буквы, начертанные вкривь и вкось. Разве так объясняются в любви девушке, достойной самых удивительных и прекрасных картин?

Эрик собирался с духом, чтобы подойти и забрать бумагу, и никак не мог собраться. Сердце упало куда-то, и дыхания уже не хватало даже на то, чтобы просто стоять, не говоря уже о каком-либо движении. Мимолётно Эрик удивился, что солнце светит как ни в чём не бывало, а его накрывает чернота страха.

Занятый мыслями, он снова не услышал, как Амина подошла к нему вплотную. Вздрогнул от неожиданности, почувствовав, как она осторожно обнимает его, как утыкается в спину губами, скользит по дорогой ткани сюртука своей щекой, замирает и тихо произносит:

— Эрик…

И голос её звучит дивной музыкой, успокаивая воспалённое и испуганное сознание.

— Амина…

— Что? — она склоняет голову, заглядывая в его лицо сбоку, и солнце очерчивает её профиль. Золотые нити путаются в тёмных волосах, и он на секунду теряет дар речи от красоты, представшей перед ним.

— Обещайте мне одну вещь…

— Только одну? — пытается кокетничать она, но ни тени улыбки нет на его губах. — Хорошо. Что я должна обещать?

— Вы скажете мне, если вам не понравится?

Она явно удивилась, услышав непривычное «вы» и «вам», но всё удивление улетучилось, уступив место странному, непонятному чувству, когда Эрик склонился и легко коснулся её губ.

Амина казалась ошеломлённой и смотрела немного растерянно. Тогда Эрик, бережно развернув её к себе, поцеловал снова. Осторожно, словно боялся раздавить её губы своим порывом. Сердце её вдруг сразу потяжелело и потянуло куда-то вниз, а все ощущения покинули уголки тела и сгрудились беспорядочно в губах. Она испытывала так много всего и сразу. Когда Эрик разорвал поцелуй, Амина казалась окаменевшей и тяжело дышала, как после долгого быстрого бега. Эрик испугался, руки его соскользнули с её плеч, он отвернулся, обвиняя себя во всех грехах, которые только мог вспомнить. Секунды молчания сложились в минуты, когда он, наконец, решился посмотреть на неё.

— Мсье прекрасно целуется, — несмело заметила Амина.

— У мадемуазель большой опыт… — грустно обронил Эрик.

— У мадемуазель совсем нет никакого опыта, — смутилась она и, повинуясь неведомой ранее смелости, обвила его шею руками. И теперь уже сама потянулась ему навстречу.

— Боюсь, мадемуазель выбрала не того учителя.

— Почему?

— Он слишком мало знает.

* * *

— Моё лицо не пугает тебя?

Она протянула руки и осторожно коснулась шрамов на щеках, погладила бугристый лоб, провела пальцами по тонким губам, замерла на мгновение над провалом, где должен был быть нос.

— Пугает.

Эрик отшатнулся, но она поймала его за плечи.

— Пугает, — повторила она, — но до тех пор, пока я не посмотрю в твои глаза. Ты всё ещё не веришь в то, что тебя можно любить, зная об этом?

Маленькая тёплая ладошка коснулась его щеки, и Эрик с трудом отвёл взгляд в сторону. Её глаза гипнотически воздействовали на него, когда она смотрела так, он готов был внимать любым словам и верить в них. В глазах Кристины он видел своё отражение, и оно было уродливым, ужасным настолько, что он боялся прикоснуться сам к себе. Взгляд Амины делал его принцем в своих собственных глазах. Вот так просто — одним взмахом ресниц. Эрик ни на минуту не забывал, кто он и что представляет собой его лицо, но, вглядываясь в её глаза, теряясь в их тёмной влажной глубине, он забывал обо всём. В них светилась бесконечная преданность, в её отражении он чувствовал себя и робким, и смелым, и отважным, и беспомощным одновременно.

— Я не могу забыть о том, что оно есть…

— Даже теперь? — Она мягко привлекла его к себе, обняла лицо тёплыми ладонями и осторожно коснулась губами тёмных провалов, где были его глаза. — И теперь? — Её ласка коснулась кожи щёк и подбородка. — Какие доказательства тебе ещё нужны? — Её глаза заглянули прямо в душу, выманивая правду на белый свет. — Чего же ты хочешь ещё?

Эрик резко сел и рывком притянул её к себе, усадил на колени, зарылся лицом в её волосы. Дрожь охватила его от макушки до пяток. Глухим и странно изменившимся голосом он ответил:

— Чтобы ты любила меня.

Амина затрепетала:

— Но ведь я люблю тебя, — робея, ответила она.

Он покачал головой:

— Я больше не могу ждать тебя каждый день, я не хочу тратить время на это. Ты нужна мне здесь, рядом, всегда, всё время… всё время…

1) Шекспир, сонет 23

Вернуться к тексту

Тёплый рассеянный свет от хитро спрятанных светильников вкупе с курильницами, распространявшими едва заметный терпкий аромат, не клонил в сон, а лишал желания быстро и резко двигаться или громко говорить. Небольшая круглая комната, задрапированная шторами нежного пастельного тона, устланная коврами, внешним видом своим напоминающими овсяную кашу, манила сонным уютом и комфортом. Низкие диванчики, невысокий столик, на котором стояла чаша с фруктами, два-три пуфа и бесчисленное количество подушек и подушечек, раскиданных там и сям. Когда Самир бывал здесь, он располагался с отменным удобством. Этот караван-сарай был местом отдыха от спартанского уюта его квартиры на улице Риволи. Не от него ли Эрик перенял желание время от времени нежить себя, не потому ли в своём доме на озере завёл царскую ванну? Каждый ублажает себя, как может, но среди этого умиротворённого роскошества Эрик чувствовал себя немного не в своей тарелке.

— Я увезу её в Италию. Моя роза будет жить на берегу Средиземного моря. Ласковый морской бриз освежит её лицо — в последнее время она выглядит очень бледной и усталой. Я не могу выяснить причину её усталости. Ты не знаешь, в чём дело? — тонкие бледные пальцы обняли чашку с едва тёплым чаем.

Не вынимая трубку кальяна, Самир качнул головой.

— Меня очень беспокоит всё это.

— Что именно?

— Её бледность, скрытность, молчаливость. Она словно чего-то боится. Когда мы выходим на прогулку, она всё время оглядывается, как будто ждёт нападения. Вчера она так сильно испугалась птицы, которая порхнула с ветки прямо перед нами, что руки её стали ледяными, а лицо серым. Чаще всего на мои вопросы она или просто улыбается, или говорит, что всё хорошо и это просто оттого, что устала. Она что-то скрывает.

— Ты не веришь её словам?

— Не то, чтобы не верю, я… Я стараюсь убедить себя в том, что это может объясняться обычной усталостью. Она сейчас очень много работает и в то же время старается найти и для меня минутку. Не знаю, что бы я делал, если бы она не приходила хотя бы изредка. Когда она так пугается, я... Часто я не знаю, что нужно сказать, что можно сказать. Я люблю её всем сердцем. Я хочу знать всё, что она думает. Я хочу проживать с ней каждый миг её жизни, но боюсь сделать что-то не так и вместо ласки услышать, как меня обольют презрением. Я боюсь потерять… И её тоже…

— Не веришь. — Самир отложил трубку и, хлопнув в ладоши, жестом попросил появившуюся девушку принести чай. Пока перед ним на столике расставляли чайный прибор, он молчал. Заговорил, когда служанка, поклонившись, выскользнула из комнаты. — Эрик, ты звал её?

— Да.

— Она согласилась?

— Да.

— Ты заставлял, упрашивал, умолял?

— Нет, — каждый короткий ответ Эрик произносил всё тише и тише.

— Значит, она согласилась потому, что сама этого хотела. Разве это не очевидно?

— Возможно, — едва слышно обронил Эрик. Под пристальным взглядом он почувствовал себя неуютно. Наконец, Самир отвёл глаза от его лица и, помедлив, заговорил:

— Знаешь, друг мой, я так давно живу на свете, что уже забыл, каково это — любить. Я тоже был влюблён когда-то, давно уже. Тогда мне хотелось видеть свою возлюбленную постоянно, держать её за руку, чувствовать её губы, её тело. Конечно, по закону я не мог прикасаться к ней, но это не значит, что я этого не желал или не мог вообразить. Её близость вызывала удивительные ощущения — прилив, не прилив, — но что-то такое, что заставляло крепче упереться в землю двумя ногами, несмотря на то что частенько эти самые ноги подкашивались и отказывались служить. Хотелось смеяться, рычать, построить дом или разрушить его, срубить дерево, посадить цветы. Словом, множество всяких желаний обуревало меня в то время. Но мне никогда не приходила в голову мысль, что в тот момент, когда я испытываю всё это, она чувствует что-то другое. Моя вера в мою возлюбленную всегда была столь нерушима, что, возможно, многие могли счесть её глупостью или отчаянием. Даже потом, когда всё закончилось ничем, эта вера всё равно жила во мне. Зачем тебе нужно это сомнение? Кому от этого легче? Ты бьёшься головой об стену, вопрошая и отчаиваясь, когда мог бы просто наслаждаться моментом, просто любить, просто верить. Ну и что с того, что следующее мгновение может принести тебе боль — сейчас же ты счастлив. Разве не так?

— Сказывается разница в умонастроениях, — грустно обронил Эрик. — Я — не ты. Ты — мудр, а я глуп.

— Скажешь тоже, — усмехнулся Самир.

— Мне далеко до твоих философичных настроений. Я с большим трудом сдерживаюсь, чтобы не задержать её насильно, когда она возвращается в Париж.

— Но ты же знаешь, что она возвращается в Париж к детям. Шарлотта серьёзно больна, и кому-то нужно ухаживать за ними. Ни я, ни Дариус к тому непригодны.

— Но чего она так боится? Почему она не может рассказать мне?

— Может быть, она боится тебя напугать.

— Меня уже ничего напугать не может. Я с детства перепуган насмерть, — в голосе Эрика послышалась горечь, — лучше бы она открылась и позволила помочь, если помощь требуется, или хотя бы просто утешить. Неужели она не чувствует, что эти отговорки вызывают только раздражение и ещё большее беспокойство!

— Думаю, что беспокойство в твоём случае вызывают не недомолвки, а неверие в то, что чудо может произойти дважды. Небо справедливо, Эрик. Ты страдал — тебе будет дарована любовь. Это неизбежно. А все эти сомнения от недостатка веры…

— Ты меня ещё еретиком назови.

— И назову, если придётся.

Незаметно, словно тень, появилась девушка, унесла остывший чай и принесла новую порцию, поправила подушки и уже собиралась исчезнуть, но остановилась, повинуясь щелчку пальцев.

— Как тебя зовут? — обратился к ней Самир.

— Айша, господин.

Голос девушки оказался очень мелодичным и нежным. Она была закутана в восточные одежды целиком, видеть можно было только глаза, да и то время от времени, потому что она смотрела в пол. Ресницы её не трепетали, даже когда к ней обращались с вопросом. Она была тиха, услужлива и покорна.

— Ты умеешь играть на каком-нибудь инструменте, Айша?

— Конечно, господин.

— Исполни что-нибудь для моего друга.

Девушка поклонилась и скрылась за занавесками, через минуту она возвратилась с инструментом, похожим на каплю с длинным грифом. Это был тамбур. Следом за ней появилась ещё одна такая же тень с тонбаком[1] в руках. Устроившись, они заиграли.

Тонкие девичьи пальцы, перебирая лады, рисовали на длинном грифе сложный музыкальный узор; низкий хрипловатый голос инструмента проникал внутрь тела и оседал морозными иголками где-то вдоль позвоночника. Эрик откинулся на подушки и прикрыл глаза. Тамбур слушают не глазами, не ушами, а всем телом, особенно если инструмент в руках мастера. Эта закутанная в тысячи покрывал девушка была настоящим мастером, виртуозом, впитавшим не только знания техники исполнения, но и многоликую тысячелетнюю историю земли, родившей этот инструмент. И теперь знание её о степях и горах проникало в звуки, жарким ветром веяло от мелодии, и прохлада сменяла жару в своё время, как положено, как луна приходит на смену солнцу. Эрик и не заметил, как в плавную музыкальную реку вплелись звуки голоса, неотличимого сначала от общего тона, но всё настойчивее проявлявшегося сквозь музыкальное полотно. И вот голос уже укротил мелодию, подчинил её, и дальше повели они вместе, создавая вечный и неповторимый музыкальный узор.

И сами по себе возникли в голове строчки древнего трактата: «Если человеку, в натуре которого преобладает огонь, сыграешь воздушный по характеру макам[2], он заплачет. Это объясняется тем, что они, словно закадычные друзья, находились далеко друг от друга. Поэтому, когда воздушного характера макам доходит до сознания огненной натуры человека, он вызывает слезы, как это случается при встрече находившихся вдали друг от друга родных. Но слезы эти — слезы радости, а не горя[3]».

Слёзы текли сами. Их нельзя было ни вызвать, ни остановить. Уже смолкли последние звуки, уже девушки скрылись тихо и незаметно, а слушатели всё пытались справиться со своими чувствами.

— Это был макам Ушшак[4], — тихо промолвил Самир.

— Я узнал, — ещё тише ответил Эрик.

— Музыка помогла тебе победить дракона?

В ответ Эрик лишь качнул головой, то ли соглашаясь, то ли отрицая предположение Самира.

* * *

Она летела в Сен-Клу, как на крыльях. Шарль и Лиза остались с Дариусом — Самир снова уступил свою гостиную. Мари должна была встретить её в церкви.

Узнав о причине, по которой Амина вынуждена была оставить детей, Самир усмехнулся и погрозил ей пальцем, а вслух долго и пространно сокрушался о том, что скоро, видимо, ему придётся покинуть свою квартиру, так как здесь для него остаётся всё меньше и меньше места.

— Простите, завтра мы заберём их, — виновато говорила Амина, но счастье так и порывалось сквозь виноватый голос, и она не могла его скрыть. Она нежно разрумянилась, словно белая роза, окрашенная лучиком малинового заката.

— Иди уж, — Самир всё же прижал её к себе и осторожно поцеловал в лоб, задержав в своих объятиях немного дольше, несмотря на её явное нетерпение, чувствуя себя так, словно выдавал замуж свою дочь. — Если он вдруг тебя обидит, ты можешь прибежать ко мне, а у меня есть кинжал, и я быстро вспомню, что я тоже воин, — улыбнувшись, проговорил он. Слова звучали весело, но взгляд был суров. Амина улыбнулась в ответ, и голос, которым она ответила на этот полушутливый, полусерьёзный намёк, выражал такую веру и преданность, что Самир обомлел.

— Вам не нужно беспокоиться, господин. Мой будущий муж любит меня, я знаю это, иначе я никогда не согласилась бы стать его женой, — она слегка присела, не отпуская рук, и глянула бесстрашно в пристальные глаза перса.

— Будь счастлива, дочка, — промолвил Самир, и голос его предательски дрогнул, — тебе достанется в мужья непростой, но хороший человек. Надеюсь, что зоркое сердце поможет тебе. Иди скорее, он ждёт. Я удивлён, что он до сих пор не прибежал за тобой сам, — пытаясь скрыть шуткой волнение, он помог ей сесть в наёмный экипаж, — может быть, ты передумаешь?

Она покачала головой и снова улыбнулась, точнее — улыбка так и не покидала её лица — и лошади понеслись.

* * *

В доме стояла мёртвая тишина. Эрик не любил шум, и часто его присутствие не выдавал даже малейший шорох, но Амина всегда могла определить, что он здесь и ждёт. Теперь она могла обойти все комнаты по многу раз — Эрика в доме не было. Она не думала о том, что он мог обмануть её, отказаться от планов, передумать — доверие, которое она питала, невозможно нарушить. Стараясь как-то объяснить отсутствие жениха в такой важный для неё день, Амина пыталась не думать о плохом. Она встала в гостиной среди вещей, которые ещё помнили его признание. Кресло, возле которого совсем недавно она стояла с завязанными глазами и его пальцы наигрывали на её коже невиданную ранее мелодию, — на что бы ни обратила Амина свой взор, всё навевало ей воспоминания, в ушах звучал его голос, наполненный любовью, нежностью и печалью.

Она закрыла глаза, пытаясь мысленно дотянуться до всех уголков дома, сада, чтобы почувствовать его присутствие, где бы он ни вздумал прятаться, и тут же поняла — нет, он не прячется, его здесь нет! Он не мог исчезнуть, ничего не сообщив, не оставив записки, сообщения или хотя бы какого-нибудь намёка. Если только … если только его не увели силой! «На любого даже самого сильного человека можно найти управу», — глумливо хихикнул внутренний голос.

Амина похолодела от страха.

Она ещё раз внимательно огляделась вокруг — нет, всё как обычно, все вещи на своих местах. Амина снова быстро прошла по комнатам, теперь уже оглядывая их более внимательно под влиянием пугающей мысли, которая пришла в голову. Но кто мог это сделать? Кто знал об этом доме и главное — кто мог испытывать такую ненависть к Эрику, чтобы увести его в неизвестном направлении? Последние несколько месяцев он жил очень замкнуто, виделся только с ней и с Самиром, иногда встречался с детьми, когда их выводили на прогулку.

И тут её словно кольнуло — он говорил с Шарлоттой. Мадам Дюпон очень сильно изменилась за последние полгода и могла затаить злобу. Амина тряхнула головой, прогоняя непрошеную мысль. Нет. Она слишком больна теперь. Несмотря ни на что Амина не верила, что Шарлотта была способна ненавидеть настолько сильно, чтобы причинить вред. Она могла накричать, оскорбить, но крик и оскорбления не уводят человека из дома в неизвестном направлении за несколько часов до свадьбы. Да и не знает она, где скрывается Эрик. Она никогда здесь не была.

Но, может быть, Эрик просто вышел куда-то? Неужели это так невероятно — он вспомнил в последнюю минуту о чём-то, например, о цветах. Амина понимала, что эти мысли — всего лишь ширма для самоуспокоения. Она чувствовала, что что-то случилось. Окинула быстрым взглядом спальню Эрика: кровать, большое кресло, столик, зашторенные окна — здесь портьеры всегда были задёрнуты, а иногда и ставни закрыты, но не теперь. Сейчас сквозь плотные портьеры просвечивал день, поэтому, уже собираясь повернуться и уйти, она заметила возле гнутой ножки большого кресла едва заметную на светлом ковре вещицу. Амина наклонилась и подняла её — это был маленький стилет.

Рукоятка удобно легла в руку, Амина нажала незаметную кнопку, и тонкое лезвие плавно выскочило из специального углубления. Эрик никогда не расставался с ним, когда покидал свой дом! Сердце её упало — теперь она точно знала, что произошло что-то плохое.

Мучительная тревога требовала дани: на секунду ноги её ослабли, и Амина вынуждена была опуститься в кресло, чтобы справиться с головокружением. Опустилась ненадолго, всего на несколько секунд, достаточных для того, чтобы встряхнуться и спрятать стилет за корсаж. Вскочила, кинулась прочь из дома, по дорожке за ворота, и тут её перехватили крепкие сильные руки.

— Марсель, — выдохнула Амина и попыталась вырваться.

— Не стоит, — осклабился брат. Шрам на его щеке

дёрнулся, и лицо вновь стало привычно угрюмым.

[1] Главный ударный инструмент в персидской музыке. Барабан с ремнем для удобства, вылеплен из гончарной глины или выточен из цельного куска дерева. Снизу он открыт, сверху затянут мембраной из овечьей кожи

[2] Макам — форма, которая лежит в основе исламской музыки. Это одновременно и лад, и принцип музицирования, и последовательность мелодических звеньев.

[3] Цитата из средневекового музыкального трактата. К сожалению, авторство я так и не выяснила, поскольку всюду используется только цитата и ничего не говорится об авторе

[4] Макам Ушшак — С арабского переводится как «влюбленные». Впервые встречается в 14 веке в произведениях Сафиуудина Абдульмумина. Тон — восходящий.

Накануне того самого дня, который должен был изменить линии жизни двух людей: одному — подарить надежду, другой — даровать покой, в знакомом читателю трактире, за обшарпанной и скрипучей дверью, под острым взором охраняющей тайны своих постояльцев Совы случилось совещание. Четверо подельников сговаривались о предстоящем деле, шептали еле слышно, изредка оглядывая полупустой распивочный зал, острым глазом подмечая малое и неприметное, чтобы при случае выудить из памяти нужное и не упустить главное.

— Время пришло, — бормотал Марсель, — тянуть больше не могу. Проклятый Грамотей держит меня за горло.

— Не готовы мы, — сердито ответил Поножовщик. — Граф уедет только на следующей неделе. До той поры в доме много народу толчётся — и слуги, и господа — яблоку негде упасть. Ножичек неотлучно следит за домом, все ходы и выходы разведаны. Но людей в доме слишком много — дела не сделаем и сами попадёмся.

— Не хотелось бы, — заметил Ножичек, отрешённо разглядывая потолок. Маленькая пеньковая трубка, потухшая и безжизненная, привычно торчала в зубах.

— А сейчас почему ты здесь? — сердито зыркнул Марсель. — Кто за домом следит?

— Не беспокойся! Там малой на страже стоит. Ни одна муха мимо него не пролетит. Такой уж он глазастый.

— Кто?

Ножичек едва заметно кивнул в сторону Совы, по-прежнему восседавшей за своим столом. Марсель кивнул:

— Тут ты прав, — согласился он, — от этого никто не ускользнёт. Этакая злоба в мальчишке! С чего бы это?

— А ты поживи-ка бок о бок с такой мамашей, — хмыкнул Ножичек и снова уставился в потолок, словно короткий разговор вдруг утомил его, и он потерял к нему всякий интерес.

Помолчали.

— Не понимаю, чем ему так насолил этот полудохлый урод, — сквозь зубы прошипел Марсель, — чего он так спешит? Какая-то тут тайна. Живёт себе человек на отшибе тихо-мирно, никого не трогает, почти ни с кем не знается, нигде не бывает, кроме сада возле дома… Допустим, раньше он жил в подвале Оперы. Ну и что? Где здесь преступление? Зачем его нужно убивать? Кровная вражда? Бриллианты в подвале зарыты, и иначе никак не добраться?

— Может быть, он и урод, но вовсе не полудохлый, — заметил Поножовщик. — Не так давно Мышонок разглядел его упражнения — тот ножи метал в цель. И, скажу тебе, здорово метал, если верить мальчишке. А ему можно верить — он в таких делах большой специалист. Сам я ничего такого не замечал, когда следил за добычей.

— А что видел ты?

— Сестрицу твою видел, — хмыкнул Поножовщик, — но об этом ты и сам знаешь. Она там частенько объявляется. Чего тут думать — раз предлагают дело и платят хорошие деньги, почему бы не сделать, — он залпом выхлебнул из кружки, — а что да зачем — не нашего ума дело.

— Не скажи… Не налететь бы. Мы ведь кто? Грабители, воры. С мокрушниками не связывались никогда.

— Не замечал я за тобой такой чувствительности.

— Каждый делает своё дело, — огрызнулся Марсель. — Чувствую я, что не всё так просто, что-то я упускаю. Но делать нечего — не убьём мы — убьют нас. И хорошо бы, чтобы всё по плану прошло.

— Зачем тебе в два места сразу? Можно ведь убить сейчас, а девчонку использовать потом…

— Не понимаешь? Сестрица теперь не так сговорчива, как раньше, когда она у меня в руках была. Теперь её чем-то очень сильно зацепить нужно, чтобы у неё и мысли что-то сделать неправильно не возникло. По всему видать — любит она этого урода. Не знаю, чем он её привлёк, но она за ним, как собачонка, бегает. Со своей смазливой мордашкой она и получше могла сыскать. Спросишь — зачем она в таком деле вообще нужна? Никого осторожнее и гибче её я не знаю. Кто внутрь пролезет? Ты? Или, может быть, Ножичек? Вы такого шуму наведёте, что до самых окраин Парижа слышно будет. Потому и пасу я её, как любимую козочку. В доме графа много чего взять можно, а потом и убраться куда-нибудь, подальше от Парижа. Заживём, как короли, — сами себе хозяева. Не на это ли надеялись до сих пор?

— Не знаю, — пожал плечами Верзила, — мне и так не плохо пока.

— А если снова возьмут? Хочешь до конца жизни на каторге гнить? Завтра, и ни днём позже!

— Говорю же тебе — в доме полно народу. Попадётся девчонка, и останемся ни с чем.

— Попадётся она — чёрт с ней! Мы скроемся. Выручать её не побегу! На худой конец поделим то, что даст Грамотей за убийство…

* * *

Не дожидаясь, пока она заберётся по ступенькам, Марсель втолкнул её в обшарпанный экипаж, запрыгнул сам, и лошади, повинуясь хлысту, понеслись. Амина забилась в дальний угол, даже ноги подобрала повыше и обхватила колени руками, защищаясь. Единственный выход на волю Марсель перекрыл, но даже если бы с её стороны дверца была, она всё равно не решилась бы выпрыгнуть: карета неслась слишком быстро, а руки и ноги онемели от ужаса. Этот ужас перед насильником въелся так основательно, что даже ненависть к нему пока не могла перебороть, преодолеть онемение, накрывшее тело. Округлившимися глазами Амина следила за братом.

Марсель усмехнулся:

— Не бойся, я тебя не трону. Пока. Нам ехать недолго, и говорить сейчас я буду быстро. Если не поймёшь меня — позже будешь каяться. Ты убежала, бросила меня, своего брата, когда мне нужна была твоя помощь…

— Помощь? Тебе нужна не помощь, а сообщница!

— Не перебивай, я же сказал — у нас мало времени. Так вот, я должен был тебя найти, и я нашёл. Теперь я прошу тебя мне помочь. Разве не должны родственники помогать друг другу?..

Амина глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться. Каждая клеточка её тела дрожала от страха перед братом. Перед глазами сами собой вставали картины того, что он уже сделал с ней, страшило ожидание того, что ещё может сделать. Эти воспоминания мешали сосредоточиться и найти единственную точку опоры, которая ещё была и которая могла бы помочь ей. Она хотела выбить клин клином, но пока делала это неосознанно. Амина старалась пробраться сквозь завесы теперешней жути и отыскать другой страх, иной ужас, куда более мощный по силе своего воздействия на неё, который заставил бы её онемевшие члены вновь задвигаться. Она металась в поисках силы, своей собственной силы, которая помогла бы её мыслям стать чёткими и ясными, а внезапное напряжение оживило бы руки и заставило двигаться ноги, тело стало бы гибким и сильным, как никогда раньше. Эта сила помогла бы спастись ей самой и отыскать Эрика.

Что могла противопоставить слабая девочка физическому превосходству своего брата? Бо́льшую силу? Но где и в чём была она, бо́льшая сила — эта точка опоры, которая позволила бы перевернуть землю, — Амина пока не знала, но чувствовала, что она должна быть где-то рядом, так близко, что только руку протяни, и возможности возрастут стократ, и преграды станут смехотворны и несерьёзны. Как слепой котёнок судорожно металась она в поисках. Она пыталась найти иной вид могущества, искала то, что поднимает отчаявшегося и отринувшего всё — все страхи, всю жажду и все желания, которые ещё привязывают к жизни. Пока ещё робко и несмело нащупывала тропу, которая приводит к непобедимости, поскольку человек, ступивший на неё, не только перестаёт бояться, но и не думает о страхе совсем. Сами по себе понятия «жизнь» и «смерть» здесь отходят в сторону. Уже не нужно оружие как таковое, поскольку оружием может стать всё, что угодно, самое немыслимое и неприметное, поскольку он сам — уже оружие, он сам — клинок, отточенный, холодный и беспощадный. Вовсе не обязательно, что клинок победит. Вполне возможно, что он будет сломан и обрушен. Но прежде сила его, достигнув вершины мощи, может покорить и покарать того, против кого будет направлена.

Разве Марсель мог предположить, что в дрожащем перед ним тщедушном теле происходят такие изменения? Разве мог он представить, что нечто страшное ждёт его в лице слабенькой девочки, которую подчинил? Нет. Уверенный в своей силе, в непобедимости, которую обеспечивало умелое владение всеми способами убийства, кроме ядов, он не ждал отпора, не подозревал, что может встретить человека, способного если и не убить его практически «голыми руками», то сильно покалечить. Он даже не связал её, не заткнул кляпом рот, чтобы Амина не могла вскрикнуть, позвать на помощь. Марсель видел её страх и был уверен в себе. Ожидания его в некоторой степени были оправданы. Полупридушенное животное, копошащееся где-то на земле, практически лишённое силы и воли к сопротивлению — вот кем была в его глазах Амина.

* * *

С давних времён товары в Париж доставлялись не только посуху. Отличной дорогой была Сена. Неподалёку от причалов располагались склады, построенные довольно давно. Туда привозили товары со всех концов страны и размещали до тех пор, пока не придёт их время пересечь стену откупщиков. Стена была разрушена. На её месте пролегли новые широкие бульвары. Но склады остались на своём месте и служили всё тем же целям — в них хранили товары.

Эрика привезли в один из таких складов. Добраться до него было трудно: склад стоял на отшибе, спрятанный за другими, более добротными и чаще используемыми. Кучи песка, камней, щебёнки преграждали дорогу. Его втолкнули в приоткрытую дверь невысокого длинного деревянного строения. Потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к полумраку, царившему здесь. В нос ударил резкий запах сырого дерева. Небольшой и грязный склад был завален дровами. Неровные поленницы у стен поднимались почти до самого верха, до небольших оконцев под потолком, которые в таких помещениях устраивали не столько ради света, сколько для вентиляции. У дальней стены был разложен лес для просушки. Два грубо обтесанных бревна подпирали крышу. К одному из этих брёвен его и привязали за шею, а руки стянули за спиной.

Привязали так умело, что любое неосторожное движение грозило удушьем. Этот вид пытки был известен давно людям, промышлявшим морским разбоем, и назывался «галстук-бабочка», видимо, из-за формы узла, напоминающего этот предмет мужского костюма. Он использовался для наказания такого же жестокого, как килевание или хождение по доске. Приговорённого поднимали над палубой до уровня второй или третьей реи и привязывали за шею к мачте. Скользкие реи служили слабой опорой для несчастного, который не мог ухватиться за канаты, чтобы удержать равновесие при качке, — руки его были стянуты крепкой верёвкой. В полный штиль, когда судно едва скользило или не двигалось совсем, терпение или милость капитана могли подарить ему жизнь. Но в движении, если ветер хлопал парусами за его спиной, а качка не давала возможности упереться в кусок дерева под ногами, он неизбежно соскальзывал и задыхался в петле.

Голова Эрика гудела от сильнейшего удара по затылку. Лисьи уши не помогли ему. Как и в прошлый раз, когда он был ранен, нападавшие подкрались незаметно. Привязав пленника к столбу, двое ушли, двое остались караулить. Худой и длинный оборванец, с бледным лицом, в широкой не по размеру куртке и штанах, тяжёлых деревянных башмаках, всё время подходил к двери и выглядывал на улицу. Второй — коренастый, в широкой вылинявшей от пота рабочей блузе и старых заплатанных штанах — стоял рядом с Эриком, словно напоминание о том, что следует вести себя тихо. Тюремщики называли друг друга Ножичек и Поножовщик. Поножовщик лениво поигрывал ножом, то и дело, ради забавы втыкая его в дерево рядом с головой пленника. Это заставляло Эрика непроизвольно сжиматься, хотя он всегда ждал, но всё равно движение Поножовщика оказывалось неожиданным. И тогда крепкая верёвка натягивалась и впивалась в шею. Ножичек застыл у двери, не сводя глаз с улицы. Наконец, он обернулся и кивнул, обнажив в усмешке гнилые зубы, — главарь со своей добычей прибыл.

* * *

Амина увидела Эрика сразу же. Он был без сюртука, в рубашке и штанах, маска не скрывала его лица, и сумрак, царивший здесь, усиливал его сходство с мертвецом.

— Отпусти его, я согласна! — резко крикнула она. — Я выполню твоё требование. Слышишь? Отпусти его!

— Я тебе не верю, — зло прищурился Марсель. — Ты снова убежишь, как в прошлый раз. Поэтому он останется здесь, связанный, под охраной. Если ты нарушишь своё слово — мой человек его убьёт. А потом и до детей доберётся. Ты ведь знаешь, что я не шучу.

— Знаю, — горделиво вскинув голову, проговорила Амина. — Но и ты знай, что зверь, загнанный в угол, становится неуправляемым. А ты уже давно загоняешь меня в угол. Я боялась тебя — это правда, я и сейчас боюсь, но уже не так, как прежде.

Но слова её не произвели впечатления, на которое она надеялась. Марсель не поверил ей. Повинуясь жесту главаря, подручные волоком подтащили девушку к тому же столбу, где стоял Эрик, и привязали её рядом. Но привязали, глумливо ухмыляясь, не спина к спине, а так, что она упиралась в его грудь лицом, а подбородок Эрика нашёл себе опору в её растрепанных волосах. Амина словно обнимала его — её руки были скручены позади него. Эрик боялся вздохнуть глубоко, чтобы не причинить ей боль. Она боялась пошевелиться, поскольку любое её движение заставляло его переменить положение, и верёвка впивалась в горло.

— Отдохните, — шепнул Марсель и уже от двери добавил громче: — Я приду позже, будь готова. Большие ворота захлопнулись, скрипнули засовы, и установилась глухая и мрачная тишина.

Вечер гасил за стенами последние лучи света, которые ещё пробивались внутрь, и вскоре стало совсем темно. Молчание, такое тёплое и уютное в домашней обстановке, здесь было невыносимо.

— Зачем ты пришла сюда?

Что ж, это не самое глупое, что он мог спросить.

— У меня не было выбора.

— Чего он хочет от тебя?

— Он хочет, чтобы я помогла ограбить… особняк, — ответила Амина. Эрик поразился спокойствию её голоса. Сколько ещё сторон её натуры может открыться вот так — внезапно? Чего ещё может не знать о ней он, полагающий себя знатоком человеческой природы?

— Надеюсь, не Версаль? Ты говоришь об этом так спокойно.

В темноте он не увидел, но почувствовал, как она улыбнулась.

— Ты ведь не всё рассказала о себе?

Эрик постарался, чтобы вопрос-утверждение не прозвучал, как обвинение. Не получилось.

— Я рассказала всё, что могла, — едва слышно ответила она.

— Я слушаю…

Амина тихо вздохнула и начала своё повествование, вернув на место те куски истории, которые раньше опустила, мимо которых старалась пройти, зажмурив глаза. Здесь и теперь она говорила о них спокойно и точно, не подбирая слов, не запинаясь, так, словно не чувствовала, не помнила, не переживала, и оттого рассказ её производил куда более сильное впечатление. А, возможно, то было влияние чувств, испытываемых Эриком сильно и остро именно здесь и именно теперь, когда она была так близко. Он чувствовал движение её груди под лёгкими вздохами. Мягкие волосы манили зарыться пальцами, скрыть в них своё лицо и забыть обо всём.

— Прости…

Амина беззвучно заплакала. Секунды складывались в минуты, время уходило.

— Прости, — повторил он.

Она подняла голову, пытаясь разглядеть в сумраке его лицо.

— За что простить?

— За всё. За то, что не уберёг раньше; за то, что не могу утешить теперь.

Когда-то у него была игрушка — маленький глиняный котёнок с треснувшей спинкой и отломанным ушком. Невесёлое холодное детство заставляло искать нежность и тепло у гончарной поделки. Теперь уже и не вспомнить чем привлекла тогда игрушка. Может быть, тем, что была беспомощна? Как и Амина теперь рядом с ним — такая же маленькая, такая же хрупкая, с треснувшим сердцем. Эрик приложил бы все силы к тому, чтобы эта трещина затянулась. Он задыхался от нежности и сейчас сильнее, чем когда-либо раньше. Дёрнулся, проверяя на прочность свои путы. Глухо зарычал, в который раз обнаружив, что не в силах разорвать их. Сейчас к его услугам был только голос, и Эрик запел тихо и проникновенно старинную балладу о верности, о чести и о любви. Всё было в песне. Сердце билось и горело в каждом звуке. Это пламя светило ярко и ровно, и согревало, и утешало, и предлагало отдохнуть в тёплых ладонях. Волшебный голос выводил восхитительные звуки, и тоска и отчаяние растворялись как-то сами собой. Она уткнулась ему в грудь и несколько минут спустя рваные и судорожные вздохи-всхлипы сменились спокойным и глубоким дыханием. Закрыв глаза, она следовала картинам, которые вставали перед внутренним взором, завлекали и пьянили, здесь мешался сон и явь. Амина и не заметила, когда закончилась песня — каждая клеточка её тела впитала в себя волшебный звук и теперь уже пела сама.

* * *

— Ты молчишь?

— Рядом с тобой я немного глупею. Хочется говорить умные вещи и обязательно выражаться афоризмами.

— А в твоей голове не найдётся какого-нибудь афоризма, который помог бы нам?

— Увы, милая, я не всемогущий. Словами разрывать верёвки я не умею.

Его лицо смутно белело, словно луна сквозь пелену грозовых туч. Амина всегда поражалась тому, насколько он высок. Глаза Эрика время от времени вспыхивали кроваво. Выглядело это жутковато, поскольку будило странные видения. Видения, в свою очередь, вместе с темнотой и тишиной заставляли сжиматься от иррационального страха сердце. Не то, чтобы это сердце так легко было испугать — просто мистические сказки и истории, услышанные в детстве, начинали пускать корни и зеленеть именно в такое время, когда было тихо и непроглядно.

— У меня есть нож…

— Что?

— У меня есть нож, твой стилет, помнишь, ты как-то показывал мне. Я нашла его в твоей спальне на полу. Тогда-то я и поняла, что с тобой что-то случилось, и потеряла осторожность. Хотя, я и раньше была не очень осторожна.

— Где он?

— Здесь, — Амина подбородком указала на себя и невольно хихикнула, — Марсель меня даже не обыскал. Ему такое и в голову не могло придти, чтобы я да сопротивляться стала? Слишком много доказательств моей беспомощности у него было, вот и потерял обычную осторожность. По-правде говоря, я сама про этот нож вспомнила только сейчас…

— Это всё меняет, — перебил её Эрик. — Ну-ка, становись на мою ногу и держись крепче. Постарайся подтянуться и помочь мне приподнять тебя повыше.

— Что ты собираешься делать? — послушно выполняя его указания, спросила Амина.

— Попробую достать нож зубами.

— Что?!

От неожиданности она соскользнула и проехалась подбородком по его груди. Эрик дернулся — инстинкт требовал подхватить её и зашипел — верёвка, о которой он забыл на миг, чувствительно впилась в его горло.

— Но как же…

— У тебя есть другие предложения? — сердито спросил Эрик.

— Нет, но… там же пуговицы, — нервно хихикнув, Амина попыталась снова встать на кончик его ботинка.

— Справлюсь как-нибудь.

С большим трудом он приподнял её. Неимоверно долго, поминутно оскальзываясь и начиная заново, шипя от боли и ругаясь сквозь зубы, Эрик добрался до пуговиц на лифе платья и расстегнул их. Несмотря на напряжение, не мог не заметить, как она волнуется.

— Не бойся, половина дела уже сделана. Осталось совсем немного, — ободряюще сказал он.

— Я не о том, — ляпнула Амина и почувствовала, как нестерпимо запылало лицо.

В первую минуту Эрик не понял странного тона, каким были произнесены слова. Но кусочки паззла — темнота, тесные объятия, её волнение — быстро нашли своё место, и он, изумившись тому, что такая простейшая мысль до сих пор не пришла ему в голову, едва не опустил ногу, на которой с большим трудом удерживалась Амина. Он глубоко вздохнул, чтобы не рассмеяться в голос.

— Не волнуйся, я осторожно, — мягко сказал Эрик, — подвинься ближе, а то я себя задушу прежде, чем успею дотронуться до тебя.

От прикосновения тонких холодных губ к коже побежали мурашки. Изо всех сил Амина старалась не думать, не представлять, что могло бы случиться как раз в это время, если бы они не оказались здесь. Венчание к этому моменту, наверное, уже закончилось бы, и они остались одни… Неподходящие мысли, неподходящее время, но они всё равно упрямо лезли в голову.

Эрик слегка отстранился и, подняв глаза, заглянул в её лицо. Темно. Но ночь — его друг и, скрывая от других, ему она открывала картины, невидимые другим. Он не смог бы разглядеть румянец на её щеках, но дрожащие губы от смущения или от чего-то другого (наверное, хотелось бы, чтобы это было что-то другое) — легко.

— Надеюсь, ты не запрятала стилет глубоко, — в голосе его слышалась улыбка, от чего она смутилась ещё больше. — Ты можешь пошевелить руками?

— С трудом. Затекли очень…

— Я достану нож, ты — обернёшься вокруг меня и возьмёшь нож пальцами. Постарайся распилить верёвку на моей шее, — распорядился Эрик, — будь осторожна и держи нож крепко — это наш шанс. Единственный.

Он старался говорить деловито и ровно, чтобы помочь ей успокоиться.

— Всё будет хорошо, поверь мне.

— А что потом?

— Потом — будем решать потом.

Сложно описать все действия, которые пришлось им проделать, чтобы освободиться. Но всё закончилось благополучно: стилет не выпал из дрожащих пальцев, не было случайной раны, чего так боялась Амина. Руки её так дрожали, что стилет много раз соскальзывал с верёвки и едва не касался его шеи. Она справилась. Потом ей пришлось снова обернуться лицом к Эрику и на ощупь перепилить верёвки, которые стягивали его руки. Дальше он освободился сам и освободил её. Времени это заняло немало. Сквозь оконца под крышей просачивался слабый свет. За стенами, должно быть, наступал глухой предрассветный час.

— В самый раз, — с облегчением выдохнул Эрик.

— Что теперь?

Он молча взял её за руку и потянул в сторону брёвен у стены, но в этот момент, открываясь, заскрипели ворота.

* * *

Эрик метнул нож к двери в темноту наудачу. Несмотря на ночное зрение разглядеть цель не было никакой возможности. Глухой рык от двери сообщил, что теперь противников на одного меньше. Марсель наступал прямо, не таясь, отвлекая внимание, Поножовщик заходил из-за спины. Они не сомневались в успехе — добыча, конечно, была не так слаба и беспомощна, как они надеялись, но что она могла поделать голыми руками против ножей? Огнестрельного оружия у Марселя не было — выстрел привлёк бы ненужное внимание, да и не в его привычках было устраивать шумные яростные разборки. Он всегда действовал тихо и расчётливо, чтобы наверняка.

Амина судорожно обхватила Эрика со спины, пытаясь защитить, не соображая от страха, что мешает…

— Отойди! — Рявкнул Эрик, отступая назад и стараясь оттеснить девчонку. Марсель пока не успел оценить манёвр своих противников и перекрыть единственный возможный выход: по штабелям неровно сложенных дров и на крышу. Эрик разглядел эту возможность, когда был привязан, и надежды освободиться не было никакой. Амина цеплялась за него, мешая движению, и он наклонился вперёд, чтобы случайно не задеть когда придётся в очередной раз замахнуться, защищаясь от нападающих.

Поножовщик, получивший в первые минуты сильный удар в челюсть острым локтем, копошился в древесной стружке, стараясь подняться на ноги. На некоторое время можно было позабыть о нём и сосредоточиться на Марселе — крепкий и выносливый он представлял основную опасность. Его подельники были просто на подхвате. Основное дело — заказанное убийство — он должен был сделать сам, поэтому пока держался в стороне, чтобы сохранить силы.

Марселю это бесцельное махание порядком надоело. Когда он планировал свое дело, он надеялся, что всё пройдёт быстро и легко, что перепуганная Амина сделает всё, что от неё потребуется, а немолодой и крепко связанный Эрик не сможет ничем помешать. Он надеялся, что влюблённая девушка будет безропотной, а влюблённый мужчина — покорным. Что может быть проще, чем убить человека, который не оказывает сопротивления?

Однако, в слабом свете фонаря, оставленного где-то возле двери, вдруг сверкнули два клинка, молниеносно выдернутые неведомо откуда скелетообразной добычей с лицом мертвеца. И захват, которым удерживались эти клинки, говорил об умении пользоваться ими не для обороны, но для убийства. Ножи эти и создавались не для того, чтобы обороняться. Только убийство — молниеносное и беспощадное. Появились они за тысячи миль от этих земель, там, где вечное лето и где обитают животные, подарившие форму этому смертельному оружию. Руки Эрика обратным хватом удерживали kah-rahm-bit⁽¹⁾. Маленькое, длиной не более пяти сантиметров обоюдоострое серповидное оружие было уже проблемой. Марсель выругался сквозь зубы — кто обыскивал пленника и почему ножи не были обнаружены? Но спросить было не с кого: Ножичек затих у двери со стилетом в глазу, Поножовщик копошился где-то у брёвен, получив удар локтем в челюсть.

* * *

Амина в ту минуту, когда осознала, что может случиться с Эриком, одним махом перепрыгнула черту, за которой ужас перед насильником и насилием превращается в неуправляемую ярость даже у самого скромного, тихого и забитого существа. Когда жестокие руки касаются чего-то настолько дорогого, то жажда жизни отступает перед яростью. В это мгновение она нашла точку опоры…

А Эрику просто нечего было терять. Он вдруг как-то в единый миг забыл всё, что было с ним, забыл все свои метания и сомнения, забыл о слабости своего тела, так и не восстановившегося толком после ранения. Сами собой стали всплывать воспоминания из глубины его прошлой жизни — отточенные ранее долгими тренировками способности ловкого и безжалостного убийцы, дремавшие до поры до времени под гнётом размышлений, переживаний и самобичевания. В то время он не думал — он делал. И сейчас его эмоции, задвинутые в сторону усилием воли, испуганно притихли, уступив место лишь одной — холодной и сверкающей ярости. Ещё накануне его мечты были так реальны, он мог потрогать их, уверится в том, что Амина не сон, что она действительно согласна, что она — его невеста. Эрик заявил о своём праве выбрать для неё подвенечное платье. Амина и не сопротивлялась — ей было всё равно. Обычное для девушки желание выбрать самостоятельно наряд для такого важного дня было чуждо ей и непонятно, пожалуй, она бы так и явилась на венчание — в своём простеньком рабочем платьице, в котором ухаживала за Шарлем и Лизой.

Дивное сооружение из белого шёлка, воплощение грёз, висело в шкафу, ожидая хозяйку. Белое платье, как символ смерти прежнего Эрика и рождения нового, готового учиться любить и жить, даря и прощая, не обвинять и требовать, но покоряться и принимать даруемое, — теперь это платье было вымазано в крови, изгажено и замарано так, что ничто уже не вернёт ему прежней белизны. Эрик готов был загрызть того, кто осмелился даже просто глянуть в сторону его счастья. Сейчас он уже не боялся, что не сможет справиться с собой. Он этого и не хотел, напротив, всеми силами пытался разжечь в себе пламя ярости ещё сильнее, чтобы влить в свои руки недостающую силу.

Он никак не мог стряхнуть Амину, уцепившуюся за него. Мыслей не было, только досада — как же она не может понять, что сейчас ему нужна вся свобода движения, какая есть, иначе им не выбраться. Эрик оттолкнул её локтем и мигом выставил ножи вперёд, обороняясь. Не рассчитав сил, он толкнул её сильно, и Амина отлетела к брёвнам. Краем глаза он видел, как она копошится, пытаясь подняться, но помочь не мог — в этот миг молниеносный выпад Марселя едва не стоил Эрику жизни. Амина закричала. Услышав крик, Эрик метнулся к ней, одновременно стараясь следить и за Марселем, и за тем, что происходит с Аминой — чужие цепкие пальцы тянули её к земле за растрёпанные волосы. Не глядя, левой рукой полоснул ножом туда, где, казалось, были пальцы, вцепившиеся в её волосы, отражая правой нападение наступающего Марселя.

Девушка всхлипнула и скользнула вниз, словно потеряв опору. Эрик подхватил Амину уже у земли — она тяжело обвисла на его руке, глаза её были закрыты, в уголках губ показалась кровь. Ему ничего больше не оставалось, как выронить ножи, и из последних сил карабкаться по брёвнам, спотыкаясь и оскальзываясь, в сторону возможного спасения.

Истошно залаяли собаки, от входа послышались крики. Не оглядываясь, Эрик вскарабкался к слуховому окну, с трудом протиснулся сам и вытащил девушку. Она не шевелилась. Не разбираясь, Эрик взвали её на спину и пополз по крыше в поисках возможности спуститься на землю.

Амина тяжело висела на его плече. Он чувствовал, как тяжёлые вздохи сотрясают её тело. Но заняться ею сейчас не было никакой возможности. Нужно было отыскать какое-нибудь укрытие, которое защитит на время и от Марселя, и от тех, чьи собаки будили звонким лаем всю округу. Осторожно высунув голову над краем крыши, он огляделся. Внизу, под крышей, послышалась какая-то возня, рычание, чей-то сдавленный вопль, крики о помощи. Резкий голос отдавал команды, отзывая собак.

— Амина, — тихо проговорил он, не оборачиваясь, — нам придётся прыгать. Милая, до земли не далеко. Ты не бойся, я тебя поймаю. Слышишь? Амина! — окликнул он снова.

Эрик оглянулся. Она лежала там, где он опустил её, молча, не шевелясь, и только дышала тяжело, с надрывом. В свете надвигающегося утра он, наконец, увидел то, на что должен был обратить внимание ещё раньше. Всё плечо Амины было в крови: от мочки уха до ключицы шею рассекала рваная рана.

Он нашарил её руку, прижимая к себе, опустился на колени.

Надежды не было.

Эрик смотрел на неё, видел, как шевелятся её губы, в попытке произнести что-то, — и не видел всего этого. Он хотел сказать что-нибудь, что-то спокойное и уверенное — и не мог. Его голос умер, ни одного звука не пробилось сквозь пересохшее горло. Ни одно рыдание не сотрясало его грудь, хотя лицо было мокрым от слёз.

Амина пыталась поднять руку, у неё не хватало сил — жизнь уходила по капле, вытекала вместе с кровью, но она не хотела расставаться, пока не скажет что-то важное. Она упорно шевелила губами, и тело её сотрясалось от рваных мучительных вдохов. Эрик прижал к своей щеке маленькую мягкую ладошку, по губам её скользнула слабая улыбка.

Память услужливо подкинула картины недавно случившегося. Они замелькали, словно в голове кто-то безжалостный с невероятной скоростью прокручивал калейдоскоп, и линии сами складывались и рисовали страшный чёрный узор — вот он отражает нападение Марселя, слышит её крик, видит, как она пытается освободить волосы от цепких скрюченных пальцев… От мелькания картин перед внутренним взором голова взорвалась пронзительной воющей болью. У него на миг перехватило дыхание, и жидким огнём побежала кровь по жилам, когда вдруг одна из картин объяснила ему всё…

Через пять минут всё было кончено. Не было конвульсий, хрипящих вдохов, просто вдруг обмякло и отяжелело её тело. Рука, которую он прижимал к своей щеке, оставалась мягкой, словно посылала последний привет. Эрик разжал пальцы, и рука её упала с глухим стуком. Звук этот, как огромная жирная точка в конце долгого тяжкого повествования, как финальный аккорд мрачного музыкального произведения проник и заморозил вмиг все внутренности. Наверное, только поэтому он не сошёл с ума сразу же. Он остался, чтобы испить до дна уготованную чашу. Даже слабого утешения в виде безумия не было отпущено человеку, чья жизнь, сотканная из потерь и несчастий, могла бы послужить пропуском если не к счастью, то хотя бы к покою. Видимо, всей жизни не хватило в уплату такой милости. Склонившись, Эрик вглядывался в полуоткрытые потемневшие глаза, ещё хранившие блик узнавания, пытался поймать последний отблеск жизни, таявший в глубине зрачков. Кровь, несколько минут назад вытекавшая из раны толчками и самим своим движением ещё вселявшая хоть какую-то надежду, остановилась сразу, словно закрутили кран.

Не было ни мыслей, ни чувств, ветер стих, и все звуки отдалились и заглохли.

К сердцу подкатывала тоска. Она надвигалась откуда-то издалека, словно гигантская волна. Громадный вал, несущий смерть, и не замечаешь сначала, только шум в ушах да предчувствие чего-то грозного и неминуемого приуготовляют появление стихии. Но вот она шумит, близится, ширится, и вот она уже мерой с башню, и ледяные капли-иглы хлещут по воспалившейся коже рук и лица. Не уйти от этого вала, не убежать, не скрыться. Тоска увлекла за собой, смела́, как маленький камушек. Эрик барахтался в ней, захлёбываясь. Тоскливая волна утягивала на дно всё, что ещё оставалось в его памяти о нём самом, о ней, о любви. Сердце болело. Оно было слишком маленькое, чтобы вместить в себя такое огромное чувство. Оно должно было лопнуть, разорваться, расколоться, но оставалось целым и продолжало примерно стучать и гонять по жилам кровь.

* * *

Обнаружил его Самир, когда обшарив склад, добрался до крыши. Эрик поднял голову, и персу почудилось, что из пустых глазниц, обращённых к нему, хлынула ночь — глухая и беспросветная. Пергаментная кожа, обтягивавшая череп натянулась так, что, казалось, готова была лопнуть от напряжения. Тонкие бесцветные губы открылись, слова вывалились и обрушились на кровлю неподъёмными булыжниками:

— Самир, я убил её…

Не выпуская из рук своё сокровище, Эрик потерял сознание.

1) kah-rahm-bit — коготь тигра

Вернуться к тексту

Осень проснулась рано. Занавесилась космами туч, завыла, оплакивая раннее, несвоевременное пробуждение. Застонали, заскрипели деревья, сгибаясь под порывами ветра. Кряхтели, словно древние старики, будто и не были они молоды и полны сил всего-то неделю или две назад, не лежала на ветвях листва зелёным покрывалом. Налетел ветер и содрал покров, оставив на ветвях рванину, оттого и жаловались деревья. Тоскливый прощальный грай птиц, не желающих покидать насиженные гнёзда, волнами расходился по саду. Уныло обвисшие, застывшие в упрямом ожесточении кусты сирени с чудом сохранившимися там и сям листочками выныривали из ниоткуда, мешая обзору и проходу. Ветки царапали по лицу, желая, видимо, обратить на себя внимание, а может быть, просто не хотели отворачиваться и уступать чужому движению.

Но всё это мало заботило Эрика, бродившего по кругу уже более трёх часов. От дома — к ограде, по периметру — снова к дому, к самому подъезду и дальше, повернувшись спиной к двери, — вперёд. Ноги переступали сами, словно однажды заведенная механическая игрушка, у которой никак не может закончиться завод.

Много дней он бездумно бродил по саду, почти не замечая его. Взгляд его выхватывал из окружающей обстановки только увядание, только гниение и разрушение. Не было в птичьем крике надежды на будущую встречу, и немного печального, но всё же ожидания…

Внезапно блуждающий взгляд наткнулся на клумбу, пестревшую разносортными простенькими цветами и на садовый совок, забытый у бордюра. И ветер взвихрил листы памяти, судорожно отыскивая нужное воспоминание.

* * *

Она любила садовничать.

Мелкие цветочки в её руках превращались в дивный розарий, и казалось, будто светятся они, как огоньки. Склонив голову, Амина с умилением разглядывала дело рук своих, удивляясь и восхищаясь белыми, алыми, фиолетовыми цветками, и застывала рядом с ними, забывая о времени. Когда Эрик не видел её рядом, он мог с уверенностью сказать — она здесь, возле своей клумбы. Её склонённая голова, растрёпанные волосы и даже измазанные в земле тонкие пальцы — всё отражало тихую радость и умиротворение.

И острой насмешкой было встретить её здесь плачущей. Однажды он не выдержал…

— Ты опять плачешь. — Он вынул платок. Амина покорно протянула запачканные в земле руки. — Что на этот раз?

— Я никак не могу поверить в то, что происходит со мной… — она всхлипнула, — с нами.

Эрику показалось, что она сказала не то, что лежало на душе́, и снова заворочались сомнения. Мысли, отравляющие жизнь уже некоторое время, кололи и жалили. Он пытался поделиться своими страхами с Самиром, и друг сделал всё, чтобы развеять их. Однако оказалось, что их просто увели немного в сторону. Стоило Амине загрустить, как страхи возвращались. Он еле сдерживался, чтобы не накричать на неё в такие минуты, чтобы не схватить её за плечи и вытрясти правду силой. Хотя была ли там какая-то иная правда, кроме той, которая лежала на поверхности?

— Амина! — голос его прозвучал резче и громче, чем он хотел, и это немедленно напугало её. Тёмные глаза-озёра глянули на него, ресницы затрепетали. Эрик глубоко вздохнул, справляясь с собой, и продолжил тише и осторожнее, — Амина, чего ты боишься? Что я стану тебе плохим мужем?

Она молча покачала головой.

— Возможно, тебя пугает новая дорога, по которой ты пойдёшь, или…, может быть, твой спутник?

Амина рассердилась. Лицо её мгновенно вспыхнуло, и глаза засверкали. Выдернув свою руку из его ладоней и ни слова не ответив, она побежала по дорожке к дому. Он догнал её в три прыжка, схватил за плечи и резко развернул к себе лицом. Словно длинный острый шип пронзил сердце, когда Эрик увидел, как побелело от страха её лицо, с каким ужасом она огляделась вокруг, не решаясь посмотреть в его сторону. Руки разжались сами и повисли плетьми. Амина осторожно отстранилась и, сгорбившись, побрела в дом.

До самого её отъезда оба не проронили больше ни слова…

* * *

Клумба почти опустела.

Цветы теряли сморщенные лепестки. Из земли упрямо торчали высыхающие стебельки. Только они и надеялись ещё на что-то. Маленькая клумба, бывшая не так давно картинкой, превратилась в могильный холмик. Такой же крошечный, как и тот, под которым скрылась Амина…

Эрик оставил её на скромном сельском кладбище. Оставил, скрепя сердце, решив, что лучше здесь — на обдуваемой всеми ветрами вершине, где шелестели высокие травы. Минует год, другой, и травы, примятые комьями земли и разрубленные острым заступом, поднимутся. Всё будет как прежде — будет ласкать их ветер и умывать дождь, и высохнут они в своё время, чтобы дать жизнь новым всходам. И, возможно, тогда светлая душа откликнется на зов затосковавшего сердца и подарит ему покой и надежду на будущую встречу.

Сейчас он не чувствовал ничего, словно не было в его жизни нежной розы с берегов Босфора, и сердца никакого не было, и любви — тоже. Всё замерло — мысли, чувства, слух притупился, глаза почти ослепли, руки и ноги потеряли прежнюю силу. Он был способен только совершать монотонные однообразные движения. Эрик двигался по кругу, как механическая игрушка, забыв, что есть другой способ существования.

Он сам собрал её в путь, уверенный в том, что эти бережные прикосновения нужны ему так же, как и ей. Даже если она ничего не почувствует — касания эти имели сакральный смысл и скрепляли их союз крепче венчания. Это был обет верности, добровольный и вечный. Свадебный наряд облёк тело, которое уже не могло заставить всё вокруг засверкать новыми красками. Белый капор скрыл тёмные кудри, вуаль — смуглое лицо, губы, длинные пушистые ресницы. Но воображение не хотело мириться с действительностью. Перед глазами так и стояли видения шёлковых волос то на его плече, то рассыпавшиеся по подушке, и запах их дурманил голову, и губы его всё ещё чувствовали нежность и ласку других губ — теперь уже холодных и твёрдых.

Когда первые комья земли глухо ударились о деревянную крышку, Эрик едва удержался, чтобы не спуститься и не остаться там, рядом с ней. В тот миг было совсем не важно, что между ними будет преграда в виде куска дерева. Главное — земля не посмела бы разделить их.

А слёз не было. Ничего не было: сожалений, вздохов, воплей. И людей вокруг не было. Нужно ли всё это, если ты мёртв?

* * *

Время от времени появлялся Самир. О чём-то говорил, что-то просил, на что-то сердился. Однако внимание Эрика не задерживалось и на нём. Самир, как и прочие тени, отходил и растворялся, становился частью темноты, наступавшей со всех сторон, подбиравшейся исподволь.

Однажды тень вынырнула откуда-то сбоку и закричала-завопила истошно, схватила за шиворот цепкими пальцами и дёрнула так, что лязгнули зубы:

— Эрик! Вернись! — огромный ощерившийся рот то приближался, то отдалялся, и временами казалось, что белые зубы хотят укусить.

Эрик пытался стряхнуть с себя эти цепкие руки, но внезапно скулу ожгла пощёчина. Голова мотнулась, точно шарик на верёвочке под резким внезапным порывом ветра. И снова, и снова. Сильный удар заставил тело согнуться почти вдвое в немом крике. В голове, пробиваясь яркими всполохами сквозь серую пелену, вдруг запульсировало воспоминание о давних побоях, о науке, вбиваемой крепкой и сильной рукой: он никогда и никому больше не позволял учить себя. Таким образом — никогда и никому! Внезапная ярость взметнулась и вдохнула силы в умирающее тело, и острый кинжал, вынырнув неведомо откуда, нажал на слабую человеческую гортань и выпустил капли крови.

— Ну, давай, давай, убей меня! Убей меня — своего друга! — крикнул Самир, когда Эрик вцепился в него. — Ну, давай! Только не вернёшь её этим.

Пальцы разжались сами собой, отпуская измятый и практически порванный в порыве ярости галстук перса. Кинжал упал на землю и остался там. Эрик отвернулся и направился по привычному пути, а вслед ему неслись горькие слова с последней надеждой, в самой-самой последней попытке достучаться, растормошить или — если будет нужно — заставить.

— Ты сидишь в своей скорлупе. Ты думаешь о себе, а рядом с тобой живёт человек, маленький человек, чью судьбу ты изменил. Он ходит следом за тобой, он ждёт тебя, он зовёт тебя. Ты поменял не только его линию жизни, но и судьбы тех, кто был с ним связан. Разве в тебе нет простой человеческой жалости к невинным душам, которых ты сбил с пути? Разве в тебе нет ни капли ответственности за свои дела? Тогда ты вовсе не тот Эрик, которого я знал, и эти слова будут последними, которые я говорю тебе. Больше того, если тебе куда приятнее разрушать себя, можешь и дальше сидеть в своём болоте, а я ни на шаг к тебе больше не подойду. Ты был настолько самоуверен и решил, что вправе обвинять, наказывать, отбирать и изменять. А теперь — что?

И снова Самир оказался рядом, рванул его за локоть, развернул к себе лицом:

— Что теперь?

В голове Эрика противно зазвенела и лопнула какая-то струна. Он растерянно огляделся вокруг. В горле заклокотало, но он сжал зубы и усилием воли остановил волну, которую был готов обрушить на голову перса.

— Уйди, — тихо сказал Эрик. Осторожно обошёл перса по кругу и направился к дому, быстро поднялся по ступенькам и скрылся за дверью.

У Самира опустились руки.

* * *

Позже они снова едва не подрались до кровопролития. Но оливковая ветвь явила себя, и Эрик отшатнулся.

— Самир, уйди, — прохрипел он, едва шевеля губами.

— Я не уйду! — видавший виды старый мужчина перепугался насмерть, взглянув в остекленевшие вдруг глаза своего друга. Он укротил ярость, расшатал скорбь, победил отчаяние, но сейчас из глаз Эрика на него смотрело безумие. Самир не знал, что делать.

— Прошу тебя, — ледяные пальцы больно сжали плечо и оттолкнули с такой силой, что Самир едва не упал, — уходи. Все, что должно было со мной случиться, — уже случилось. Больше ничего не будет…

Пятясь, не отводя глаз от чего-то, видимого только ему, Эрик добрался до кресла и рухнул в него бесформенной кучей.

Самир метнулся за дверь.

— Наконец-то, — прошелестел Эрик, даже не заметив, как Самир покинул его, — наконец-то я схожу с ума. Спасибо, Господи!

— Нет, — откликнулся нежный мягкий голос у него в голове. — Ты — вполне здоров и будешь таким ещё долго.

Она была невыразимо хороша. Настолько хороша, что у него заболели и заслезились глаза.

— Но ты — здесь. Этого не может быть.

— Может. Это чудо, которое доступно для нас, только для нас.

— Ты не останешься со мной?

— Нет, мой милый, но я буду до тех пор, пока покой не придёт к тебе.

— Он никогда не придёт…

— Придёт, теперь я прошу поверить мне, — голос её по-прежнему отдавался у него в голове. Сама она лёгким светящимся облачком переместилась к креслу и присела рядом. Сложив руки на подлокотник, опустила на них голову. Свадебного головного убора не было, и тёмные кудри рассыпались и укрыли его колени душистым покрывалом. Так хотелось коснуться их. Но страх убедиться в том, что она — сон, останавливал.

— О каком покое ты говоришь? Я не могу даже покончить с собой, чтобы наказать это ненавистное тело, эти руки за то, что… — незаконченная фраза повисла в воздухе. Глубоким вдохом вернув голос, Эрик постарался продолжить, — за то, что оно смеет жить после… — голос снова пропал. Вернуть его не получалось.

— Плачь, — прошелестел нежный голос у него в голове. Глаза её вдруг приблизились и закрыли от него весь окружающий мир, подарив взамен свой. Лба коснулась прохлада. Что это было? Поцелуй или привет тоскующего сердца, которое бродило неприкаянным, потому что не могло оставить того, кто так страстно хотел его возвращения?

— Прости меня… — Эрик закрыл лицо руками, и слёзы бурным потоком хлынули из глаз.

Несколько часов спустя Самир, прислушивавшийся к малейшему звуку за дверью, решился и осторожно заглянул в комнату. Эрик спал, устало вытянувшись на широкой постели — слишком большой для него одного. Он спал впервые за много дней. Лицо его было спокойно и умиротворённо.

Свернувшись калачиком, словно котёнок, у него под боком слабо посапывал Шарль. Когда и как ребёнок умудрился пробраться сюда, позволил ли ему Эрик, да и увидел ли он его вообще — оставалось загадкой.

* * *

— Может быть, ты съешь что-нибудь?

Самир около получаса стоял за спиной Эрика, пристально рассматривавшего что-то за окном и не обернувшегося на осторожный скрип двери. Кроме внезапной глухоты ничто сейчас не напоминало о том Эрике, который последние несколько недель бессонной тенью бродил по дому и саду. За одну ночь свершился волшебный прыжок к прежним привычкам. Во всяком случае, это касалось одежды. Однако маска лежала забытая на туалетном столике.

— Что?

Эрик словно проснулся и вдруг заметил, что рядом стоит человек, шагнул и словно споткнулся. Он только сейчас разглядел на кровати маленького спутника, сопровождавшего его во сне. Там их было двое. Сон отпустил только одного.

Эрик мигом приладил на лицо защиту и только потом обернулся:

— Что ты сказал?

В голосе его не было неприязни, и Самир невольно перевёл дух.

— Я говорю, может быть, ты съешь что-нибудь? Дариус кашеварит здесь уже который день. Невежливо получается…

— Он и это умеет? — в голосе Эрика послышалось изумлённое веселье. Получилось оно как-то просто и само собой, и Самир вздохнул с облегчением снова.

— Оказывается, умеет, — он развёл руки в стороны в приглашающем жесте.

— Тогда я не могу не оправдать доверия.

У двери Эрик помедлил и снова оглянулся — Шарль всё так же спал, обняв маленькую шёлковую подушечку, и лицо его было счастливым.

* * *

— Эрик, я прошу тебя об одолжении…

— Да?

— Эрик, перед отъездом повидайся с Шарлоттой.

— Я не могу!

— Эрик!

— Разве недостаточно того, что я согласился на её встречу с Шарлем?.. После того, как она бросила его?

— Эрик, поверь, что она сожалеет об этом. Разве то, что она подписала все необходимые бумаги безропотно, не говорит о том, что она изменилась?

— Это говорит только о том, что она рада избавиться от обузы. Самир, она ведь сама призналась в том, что хотела бы отправить мальчика куда-нибудь подальше…

— Эрик, мне кажется, что ты смешиваешь здесь то, что было с тобой, и то, что происходит теперь с Шарлем. Я знаю, что ты любишь его, и верю в то, что ты сделаешь для него всё, что сможешь. Может быть, больше того, что могла бы сделать Шарлотта. Но, Эрик, эта женщина — не твоя мать, а Шарль — не ты. Шарлотта легкомысленна, легко поддаётся чужому влиянию, и это следы её воспитания, но она добрая настолько, насколько может быть такой. И она действительно любит Шарля, но только по-своему. Не лишай мальчика матери. Это не пойдёт ему на пользу. Поверь, он скорее даст правильную оценку всему, что сейчас произошло, когда вырастет, если сейчас ты будешь мудрым.

— Ты требуешь от меня невозможного.

— Мой друг выдержал куда более серьёзные испытания, неужели он отступит перед простой формальностью?

— Ты лукавишь, Самир! Несколько минут назад ты просил меня не лишать ребёнка матери, а это значит, что я должен буду поддерживать отношения с ней, хотя бы в форме писем. И это уже не формальность.

— Думаю, что Шарлотта не решится попросить тебя об этом. Она очень сильно изменилась. Эта болезнь… она очень изменила её, поверь мне. Не нужно оставлять за спиной нерешённых вопросов.

— Думаешь, покидая Париж, я оставляю за спиной всё, что здесь было?

— Я думаю, что невозможно смотреть вперёд и назад одновременно. Выбор неизбежен, а если учесть, что ты теперь не один, то выбора, по сути, у тебя нет. Ты можешь идти только вперёд и смотреть туда же. И ничто не должно тянуть тебя назад.

* * *

К началу зимы всё было готово. Необходимые вещи куплены и упакованы, долги розданы, и свидания пережиты.

В сердце Эрика толкнулась внезапная жалость, когда он увидел похудевшее лицо Шарлотты. Огромные голубые глаза смотрели на него с какой-то тоской и неведомой жаждой. Какие-то иные слова трепетали на её губах, но она так и не решилась произнести их, спрятавшись за формальной вежливостью. Обняв Шарля, она тихо заплакала, изо всех сил стараясь скрыть слёзы. Расставание получилось грустным. На миг Эрик пожалел, что поддался на уговоры Самира. Но Шарль доверчиво прижался к ней и долго не отпускал, и мнение Эрика снова изменилось и породило неожиданное обещание прежде, чем он смог осмыслить его значение:

— Не беспокойтесь, мадам, у вашего мальчика всё будет хорошо. Мы будем сообщать вам о том, как идут у него дела.

На другое утро, когда Самир усаживал их в карету, Эрик удержал его за руку:

— Самир, спасибо. Я… ты снова спас меня, — он немного подумал и поправился, — вы оба спасли. Я не знаю, чем заслужил такое участие, если учесть, что большую часть нашего знакомства я только и делал, что варился в собственном котле, думал о себе, делал, что хотел, не задумываясь о том, каково тебе здесь, вдали от мест, которые (я знаю это!) всегда были тебе очень дороги.

В голосе Эрика послышалась непривычная уху нежность, и глаза его слабо замерцали. Самир смутился. Он никогда бы не поверил, что какие-либо слова могут вогнать его, пожилого человека, в краску, как шестнадцатилетнюю барышню. Он махнул рукой и отвернулся, не зная, что ответить на такую удивительную откровенность.

— Я хочу, чтобы ты знал, — наклонившись, Эрик заглянул ему прямо в душу, — я понимаю, что ты сделал для меня и что продолжаешь делать теперь. Раньше я мало задумывался о твоей роли в моей судьбе, но это не значит, что я не помнил о ней и не ценил её…

Самир захлопнул дверцу кареты и постучал по ней, давая сигнал кучеру.

Лошади летели на юг. Путешественников ждала Италия.

Снова, как и почти год назад, возок катился по дороге, отмеряя мили и кланяясь всем сторонам света. Но теперь рядом с Эриком теснились не только воспоминания. Не горечь и боль взял он в дорогу с собой. Здесь, доверчиво прижавшись к нему, тихо посапывало его будущее. Внезапно ворвавшись в глушь и тишину подземелья, оно вытащило Эрика на солнечный свет. И оказалось, что солнце совсем не злое, а дождь вовсе не безжалостный. Перемена случилась, когда пришло понимание — всё возможно, когда ты нужен.

Кто бы мог подумать, что Призрак Оперы, прослывший то ли злодеем, то ли гением, сумеет измениться так сильно! А может быть, он вовсе и не менялся? Просто всё, что внезапно открылось, было в нём всегда?