«Начало в ней, и в ней конец...» (джен)

Ничем не пахнет, не слышна,

Не осязаема она,

Не схватишь — ускользнет из рук,

А покрывает все вокруг.

На ней блестит лишь звезд венец,

Начало в ней и в ней конец.

Хоббит. Перевод В. А. Маториной

Хель рождена в тени между звёздами, в бездыханной тьме и слиянии смерти матери и отчаяния мамы.

Она помнит его — момент своего создания и рождения — не как историю, рассказанную кем-то другим, а как неясный образ, слабо мерцающий в зеркале, образ, носящий её лицо.

Помнит потому, что была там, как была и всегда.

Позже, уже родившись и немного повзрослев, она всё же узнаёт историю. Которую никогда не рассказывают ни напрямую, ни просто намеренно — так, чтобы она услышала. Но Хель — тень в этом мире, и она слышит всё. Как Асы взяли ведьму из Йотунхейма и сожгли её — и как после пришёл Локи, съел сердце ведьмы, и у него появился ребёнок.

«Это из-за ведьмы, — шепчут друг другу Асы, — Хель такая. Это сердце ведьмы наполнило её гнилью».

Хель знает, что это ложь, — но это тот вид лжи, что на самом деле правда. И ей нравится мысль, что она похожа на мать хоть в чём-то. Нравится чувствовать узы, связывающие сквозь время, пространство и прочую ложь.

Но законы пространства никогда не связывали Хель. Рожденная между звёзд, она рано научилась быть одновременно нигде — так рано, что правдой будет сказать, что она умела это всегда. Есть нигде, в котором её не было, нигде, где её нет сейчас.

Асам неловко то недолгое время, что Хель живёт с ними, и она это знает. Она слишком тиха, слишком порывиста, слишком угловата и странно мягка — и все невпопад.

У Хель глаза, как глубокие озёра, и волосы, как летняя ночь, — внезапный танцующий свет сквозь внезапную тьму. Тёплая странная улыбка объемлет в себе всё, но не обращена на что-то одно. Она увядает, когда Хель слишком сосредоточенно смотрит на что-то — или, говорят некоторые, если в улыбке мелькают зубы.

Большинство, однако, предпочитает не говорить об её зубах.

Облик Хель, говорят, странен. Не сам по себе, а впечатлением, которое он оставляет, — чувством, словно ты что-то знал, но забыл.

Хеймдаль говорит: «Она наполовину…», — но не может закончить фразу. Тор говорит: «Она останавливает…», — но не знает, что же она останавливает. Фрейя, знающая об облике больше любой дочери Асов, говорит: «Она ужасающе красива», — и в точности подразумевает каждое слово.

Браги, признанный мастер слов, говорит: «Она чудовище».

Слово подходит — насколько слова на это способны. Это слово объединяет её с матерью и братьями. Но не с мамой — пока нет. Хель улыбается, когда слышит его — краткий проблеск зубов во тьме.

Это определение — правда, но не единственная. Хель — зеркало, подставленное миру, темное стекло, которое скрывает больше, чем показывает.

Слова — тоже сила. Мама Хель находит себе место среди Асов с помощью острых слов и хитро отточенных сказок, но сила Хель берёт начало в тишине, в зияющих провалах между словами, в тенях, струящихся между сказанным.

Недолго пробыла она среди Асов до изгнания, и это ее не удивляет. В их представлении она тень страха, нечто безымянное, бессловессное, что ждёт в темноте, сразу за огнями пиршественной залы, за последними строчками песни. Её быстро отсылают прочь — с глаз долой, из сердца вон, — и не упоминают, кроме, разве что, планов на далекое будущее и неясных речей Одина о конце.

По крайней мере, так говорят слова.

Но она остаётся в тёмных промежутках между словами. Когда приходит приказ, она встречает Асов с улыбкой — но ни один из них не смеет посмотреть на её зубы — и сама спокойно шагает с края мира в свое новое царство, в место, что уже — всегда было — её, где она уже есть и была всегда, так же, как она одновременно находится везде и нигде ещё.

И она остаётся, как была всегда, — везде и нигде. В тенях между залитыми светом пиршественными залами, в молчании между словами, в пророчествах, скорее не произнесенных, чем высказанных, во тьме, что преследует мысли Одина, сны Бальдра и бесконечное молчаливое видение Фригг.

Она строит свой чертог из туманов, смеха и сохранённых в памяти историй о детях, что приходят к ней; а напиткам и яствам, которые она подаёт, нет равных. Для тех, кто живёт в кратких промежутках между молчанием, кто живёт в свете и словах, её чертог столь же чудовищен, как и она сама.

Но для гостей — для детей и женщин, скрипучих стариков и всех бесстыдно мёртвых, чья потребность в свете и страхе тоже умерла, — для них молчание — лишь прибежище. Так что Хель там, где была всегда, угловатая и мягкая, и она привечает всех, кто приходит к ней.

Однажды, возможно, сами боги споткнутся, — и она поприветствует и их.