Три гурии нужды в моём гареме (джен)

Три гурии нужды в моём гареме.

Им отказать не в силах я ни в чём.

Озвучат просьбу — разум ногу в стремя,

Страх не успеть гони’т меня бичом.

Я не люблю их, но навеки с ними,

Пусть станет белою и редкой борода,

Я рад изменам частым их с другими:

Нужда друзей, нужда любви, народная нужда.

Полтаньга жгли через халат и пояс, в который были завязаны, и Ходжа Насреддин преисполнился уверенности, что раскалила их жалобная песня желудка, вспоминавшего вчерашний обед и мечтавшего о сегодняшнем ужине. Не в силах терпеть эту двойную атаку он, горько сетуя на свою слабость, алчность своего чрева, известно, желудок — враг человека*⁽¹⁾, и отчеканенную не иначе как коварными дэвами монету, направил ишака к видневшейся при караван-сарае чайхане, намереваясь там разменять подлый медяк, утопить трель желудка в чае и оттянуть неизбежное посещение харчевни.

Оплатив чайханщику два больших кумгана и бескорыстную заботу о себе и ишаке, Ходжа Насреддин разглядывал посетителей, прислушиваясь к разноголосому гомону, стараясь услышать родное наречие, отмечая узоры халатов и тюбетеек в поисках знакомого шитья милой Бухары. Ибо в долгих скитаниях и странствиях родина становится милее, терзая сердце разлукой с ней, а соотечественники — добрее и разумнее. И только разговор с земляком либо утишит боль, пролившись душистым мёдом на воспалённые раны души, либо печальные новости или скудоумие и порочность встреченного соплеменника подействуют как укусы диких пчёл, напоминая, что и мёд бывает горек, отгоняя тоску и желание вкусить его.

Видимо, аллах услышал шёпот сердца, или судьба, лишённая щедрости, выраженной в серебре, решила проявить щедрость во встречах, но прямо на соседней кошме обнаружился халат бухарского кроя.

— Приветствую тебя, сын Благородной Бухары. Что за нужда загнала тебя так далеко от родных стен? — обратился Ходжа Насреддин к обладателю заинтересовавшего его халата. — Ты не похож ни на гонца, ни на купца, ни на дервиша, ни на кого, чей удел или ремесло не позволяет избежать дорог. Твои руки разбиты тяжёлой работой, но мозоли усеивают ладонь не равномерно, как бывает у тех, кто хватается за любое дело. Нет, твои руки — руки мастера, занимающегося одним делом не один год. Так что заставило тебя забыть привычную оседлость и погнало в путь, уважаемый? Расскажи. Скрась мне беседой и новостями вечер, и я буду самым благодарным слушателем, что можно найти на этом берегу Тигра.

Бухарец с резвостью — словно только того и ждал — попросил чайханщика переставить чайник, расположив его между кошмами, на которых сидел сам, и теми, где сидел Ходжа Насреддин, и начал свой рассказ.

— Что ж, добрый человек, слушай, я с радостью утолю твоё любопытство и поделюсь тревогами и думами, что гложут меня с момента отъезда из Бухары. Зовут меня Файзулла ибн Набиль, я седельщик, и до последних пор я занимался своим делом и не покидал Бухару долее, чем на три дня, не имея стремлений путешествовать. Но эмир Бухары, пусть аллах сделает его дни долгими и беспечальными, посватался к дочери халифа Дамаска — Барийя-бану. О её красоте поют песни птицы, фонтаны и музыканты, её разумностью восхищаются мудрецы, а благочестие её — мерило благочестия всех женщин. Не удивительно, что эмир решил сделать её своей женой. И он был не единственным, возмечтавшим об этом. Но Барийя-бану привыкла, что отец выполняет любые её просьбы, капризы и прихоти, и при выборе мужа она поставила несколько условий. Опустим, уважаемый, обязательные требования знатности, родовитости, богатства и силы, как ты знаешь, наш эмир не обижен ничем, — на этих словах бухарец посмотрел на Ходжу Насреддина, и тот торопливо кивнул, дабы рассказчик не вздумал прервать рассказ, отвлекаясь на пышные восхваления эмира. — Как я уже упоминал, Барийя-бану привыкла к исполнению любых своих капризов, ведь халиф имеет в услужении могущественного джинна, — на последних словах бухарец понизил голос и снова многозначительно посмотрел на Ходжу Насреддина.

В беседе участвуют двое, для её плавного течения нужно уметь не только слушать, кивать или качать головой и цокать языком, важнее и нужнее угадывать момент, когда рассказчику нужна поддержка, а его истории — подбадривающий толчок вопроса или замечания. Кто овладеет этим искусством, справедливо будет считаться тонким и умным собеседником. Ходжа Насреддин в этой науке был не из последних, а потому он спросил:

— Прости, уважаемый Файзулла, твой рассказ интересен, он радует сердце и нежит печень, предотвращая разлитие желчи, но как ты, седельщик, возможно, в своём ремесле не из последних, узнал о таких подробностях сватовства эмира Бухары, и как эти знания повлияли на то, что ты оказался в Багдаде? Где ты и где эмир? Где Бухара и где Багдад? И почему ты в Багдаде, когда жених в Бухаре, а невеста в Дамаске?

— Не срывай персик, добрый человек, до поры его зрелости, только проявив терпение, ты сможешь узнать его истинный вкус. Барийя-бану потребовала, чтобы будущий муж владел джинном, дабы не чувствовать горечи от невозможности исполнения своих желаний; а горечь женщины быстро отравляет безмятежность мужчины. Если ты не женат, тебе только предстоит вкусить горького яда этой истины. В подлунном мире уже несколько сотен лет никто не встречал свободных джиннов, желающих пойти на службу, а джинном в услужении могут похвастать только халиф Дамаска и султан Багдада. Отнимать джинна у дамасского халифа будущий зять не хочет, остаётся джинн багдадского султана. Наш эмир уже посылал к султану переговорщиков — трёх старших сыновей своих вельмож. Те вернулись ни с чем и были казнены по высочайшему распоряжению. После были посланы три средних сына, и тех постигла та же участь. Когда пришла пора посольства младших сыновей, вельможи кинулись эмиру в ноги и умолили его отправить в Багдад избранных из иных сословий — купцов, ремесленников и крестьян — по одному от каждого за каждого младшего сына. Представлять ремесленников жребий пал на меня. И вот я с ещё двумя счастливцами — купцом Меньяром и крестьянином Ахмадом — отправился в путь. Дорогой лихорадка скосила Ахмада, он сгорел в два дня беспамятства, и это не худшая смерть — мне по возвращении не избежать пыток.

— А где ваш третий товарищ? — спросил Ходжа Насреддин. — И почему ты так уверен в причитающихся тебе пытках.

— О, уважаемый, не вернуться я не могу, мою семью забрали во дворец эмира как залог моего возвращения. А пытки причитаются мне из-за неизбежности неудачи. Или ты думаешь, багдадский султан расстанется со своим джинном? Да не просто расстанется, а отправит его в качестве подарка эмиру? Нет, не успокаивай меня, добрый человек, не внушай мне ложных несбыточных надежд, удел мой ясен, но я пройду весь путь. Купец же Меньяр, подлый трусливый шакал, да укоротит аллах его дни, сбежал на третью ночь после нашего выхода из Бухары, предчувствуя неизбежность печального конца: не казнит за дерзость просьбы султан, так казнит за его новый отказ эмир.

— Брат тебе тот, кто даст искренний совет.* И я как брат говорю тебе: ложись отдыхать, утром мы пойдём к султану вместе.

И как ни отговаривал испуганный седельщик Ходжу Насреддина от его затеи, тот был неутомим в опровержении страхов, ибо разве мог он оставить соотечественника в беде? Позже утомлённые спорщики перебрались в комнаты караван-сарая, договорившись поутру отправиться к дворцу султана. Конечно, Ходжа Насреддин победил в споре, а вы как думали.