Три гурии нужды в моём гареме (джен)

Три гурии нужды в моём гареме.

Им отказать не в силах я ни в чём.

Озвучат просьбу — разум ногу в стремя,

Страх не успеть гони’т меня бичом.

Я не люблю их, но навеки с ними,

Пусть станет белою и редкой борода,

Я рад изменам частым их с другими:

Нужда друзей, нужда любви, народная нужда.

Полтаньга жгли через халат и пояс, в который были завязаны, и Ходжа Насреддин преисполнился уверенности, что раскалила их жалобная песня желудка, вспоминавшего вчерашний обед и мечтавшего о сегодняшнем ужине. Не в силах терпеть эту двойную атаку он, горько сетуя на свою слабость, алчность своего чрева, известно, желудок — враг человека*⁽¹⁾, и отчеканенную не иначе как коварными дэвами монету, направил ишака к видневшейся при караван-сарае чайхане, намереваясь там разменять подлый медяк, утопить трель желудка в чае и оттянуть неизбежное посещение харчевни.

Оплатив чайханщику два больших кумгана и бескорыстную заботу о себе и ишаке, Ходжа Насреддин разглядывал посетителей, прислушиваясь к разноголосому гомону, стараясь услышать родное наречие, отмечая узоры халатов и тюбетеек в поисках знакомого шитья милой Бухары. Ибо в долгих скитаниях и странствиях родина становится милее, терзая сердце разлукой с ней, а соотечественники — добрее и разумнее. И только разговор с земляком либо утишит боль, пролившись душистым мёдом на воспалённые раны души, либо печальные новости или скудоумие и порочность встреченного соплеменника подействуют как укусы диких пчёл, напоминая, что и мёд бывает горек, отгоняя тоску и желание вкусить его.

Видимо, аллах услышал шёпот сердца, или судьба, лишённая щедрости, выраженной в серебре, решила проявить щедрость во встречах, но прямо на соседней кошме обнаружился халат бухарского кроя.

— Приветствую тебя, сын Благородной Бухары. Что за нужда загнала тебя так далеко от родных стен? — обратился Ходжа Насреддин к обладателю заинтересовавшего его халата. — Ты не похож ни на гонца, ни на купца, ни на дервиша, ни на кого, чей удел или ремесло не позволяет избежать дорог. Твои руки разбиты тяжёлой работой, но мозоли усеивают ладонь не равномерно, как бывает у тех, кто хватается за любое дело. Нет, твои руки — руки мастера, занимающегося одним делом не один год. Так что заставило тебя забыть привычную оседлость и погнало в путь, уважаемый? Расскажи. Скрась мне беседой и новостями вечер, и я буду самым благодарным слушателем, что можно найти на этом берегу Тигра.

Бухарец с резвостью — словно только того и ждал — попросил чайханщика переставить чайник, расположив его между кошмами, на которых сидел сам, и теми, где сидел Ходжа Насреддин, и начал свой рассказ.

— Что ж, добрый человек, слушай, я с радостью утолю твоё любопытство и поделюсь тревогами и думами, что гложут меня с момента отъезда из Бухары. Зовут меня Файзулла ибн Набиль, я седельщик, и до последних пор я занимался своим делом и не покидал Бухару долее, чем на три дня, не имея стремлений путешествовать. Но эмир Бухары, пусть аллах сделает его дни долгими и беспечальными, посватался к дочери халифа Дамаска — Барийя-бану. О её красоте поют песни птицы, фонтаны и музыканты, её разумностью восхищаются мудрецы, а благочестие её — мерило благочестия всех женщин. Не удивительно, что эмир решил сделать её своей женой. И он был не единственным, возмечтавшим об этом. Но Барийя-бану привыкла, что отец выполняет любые её просьбы, капризы и прихоти, и при выборе мужа она поставила несколько условий. Опустим, уважаемый, обязательные требования знатности, родовитости, богатства и силы, как ты знаешь, наш эмир не обижен ничем, — на этих словах бухарец посмотрел на Ходжу Насреддина, и тот торопливо кивнул, дабы рассказчик не вздумал прервать рассказ, отвлекаясь на пышные восхваления эмира. — Как я уже упоминал, Барийя-бану привыкла к исполнению любых своих капризов, ведь халиф имеет в услужении могущественного джинна, — на последних словах бухарец понизил голос и снова многозначительно посмотрел на Ходжу Насреддина.

В беседе участвуют двое, для её плавного течения нужно уметь не только слушать, кивать или качать головой и цокать языком, важнее и нужнее угадывать момент, когда рассказчику нужна поддержка, а его истории — подбадривающий толчок вопроса или замечания. Кто овладеет этим искусством, справедливо будет считаться тонким и умным собеседником. Ходжа Насреддин в этой науке был не из последних, а потому он спросил:

— Прости, уважаемый Файзулла, твой рассказ интересен, он радует сердце и нежит печень, предотвращая разлитие желчи, но как ты, седельщик, возможно, в своём ремесле не из последних, узнал о таких подробностях сватовства эмира Бухары, и как эти знания повлияли на то, что ты оказался в Багдаде? Где ты и где эмир? Где Бухара и где Багдад? И почему ты в Багдаде, когда жених в Бухаре, а невеста в Дамаске?

— Не срывай персик, добрый человек, до поры его зрелости, только проявив терпение, ты сможешь узнать его истинный вкус. Барийя-бану потребовала, чтобы будущий муж владел джинном, дабы не чувствовать горечи от невозможности исполнения своих желаний; а горечь женщины быстро отравляет безмятежность мужчины. Если ты не женат, тебе только предстоит вкусить горького яда этой истины. В подлунном мире уже несколько сотен лет никто не встречал свободных джиннов, желающих пойти на службу, а джинном в услужении могут похвастать только халиф Дамаска и султан Багдада. Отнимать джинна у дамасского халифа будущий зять не хочет, остаётся джинн багдадского султана. Наш эмир уже посылал к султану переговорщиков — трёх старших сыновей своих вельмож. Те вернулись ни с чем и были казнены по высочайшему распоряжению. После были посланы три средних сына, и тех постигла та же участь. Когда пришла пора посольства младших сыновей, вельможи кинулись эмиру в ноги и умолили его отправить в Багдад избранных из иных сословий — купцов, ремесленников и крестьян — по одному от каждого за каждого младшего сына. Представлять ремесленников жребий пал на меня. И вот я с ещё двумя счастливцами — купцом Меньяром и крестьянином Ахмадом — отправился в путь. Дорогой лихорадка скосила Ахмада, он сгорел в два дня беспамятства, и это не худшая смерть — мне по возвращении не избежать пыток.

— А где ваш третий товарищ? — спросил Ходжа Насреддин. — И почему ты так уверен в причитающихся тебе пытках.

— О, уважаемый, не вернуться я не могу, мою семью забрали во дворец эмира как залог моего возвращения. А пытки причитаются мне из-за неизбежности неудачи. Или ты думаешь, багдадский султан расстанется со своим джинном? Да не просто расстанется, а отправит его в качестве подарка эмиру? Нет, не успокаивай меня, добрый человек, не внушай мне ложных несбыточных надежд, удел мой ясен, но я пройду весь путь. Купец же Меньяр, подлый трусливый шакал, да укоротит аллах его дни, сбежал на третью ночь после нашего выхода из Бухары, предчувствуя неизбежность печального конца: не казнит за дерзость просьбы султан, так казнит за его новый отказ эмир.

— Брат тебе тот, кто даст искренний совет.* И я как брат говорю тебе: ложись отдыхать, утром мы пойдём к султану вместе.

И как ни отговаривал испуганный седельщик Ходжу Насреддина от его затеи, тот был неутомим в опровержении страхов, ибо разве мог он оставить соотечественника в беде? Позже утомлённые спорщики перебрались в комнаты караван-сарая, договорившись поутру отправиться к дворцу султана. Конечно, Ходжа Насреддин победил в споре, а вы как думали.

Утро принесло новые возражения седельщика, пытавшегося отговорить Ходжу Насреддина от визита во дворец султана, но и в этот раз Ходжа Насреддин смог погасить их, проявляя терпение и кротость праведника. Выпив чаю и съев по десятку пирожков, заказанных седельщиком в харчевне, они отправились ко дворцу.

— Уважаемый Файзулла, — начал свою речь ублаготворённый пирожками Ходжа Насреддин, — я вижу, ты человек честный и к хитростям не привык, я же провёл свою жизнь в скитаниях и странствиях, повидал всякого, мне встречались и плуты, и пройдохи, и с вельможами сводила меня не раз судьба и дорога, а потому предлагаю уступить мне разговор с султаном, выдав меня за купца Меньяра. Подожди, не возражай! Мой небогатый халат объясним убытками, понесёнными при набеге на караван, и жадностью лихих людей, забравших даже одежду, что была на нас, а поймать меня на незнании известных любому купцу обычаев разных стран не сумел бы даже великий аль-Бируни⁽¹⁾. Я без хвастовства скажу — все пути под тонким серпом луны и зелёным небом⁽²⁾ пройдены мной, все города, где славят Аллаха, мне знакомы. Доверься мне, уважаемый Файзулла, и я приложу всё усердие, дарованное мне от рожденья, к счастливому исполнению порученного тебе дела. 

Так за разговором посланцы эмира дошли до прекрасного дворца султана Багдада.

Изложив офицеру дворцовых стражников, сиятельному Мансурбеку, нижайшее прошение аудиенции султана, Ходжа Насреддин и седельщик прождали возможности вручить подарки эмира Бухары и передать его просьбу к своему царственнорожденному собрату целый день, толкаясь в толпе таких же ожидающих. Эта толпа была так велика, разноцветна, разноязычна и густа, что не уступала толпе на Хивинском базаре в самый людный час самого бойкого торгового дня. Тут были посланцы и от правителя Хиндустана, и от халифа Альмохадcкого, и от Мамлюкского султана, и от венценосца Кордовского халифата, и от хана Коканда, и от жёлтоликого императора Китая, и от правителей иных земель, что желали засвидетельствовать уважение неиссякаемой мудрости, благородству и беспорочности султана Багдада. Среди них были те, кто, как и наши герои, недавно появился в городе и, влекомый светом величия могущественного Багдадского султана, пришёл припасть к его стопам, робко надеясь угодить взыскательному вкусу султана Аффана ибн Манафа своими скромными подношениями. Были и те, кто ждал случая поцеловать с трепетом, робостью и пылкостью, свойственными только первой нежной любви, полу султанского халата или носок его туфли дольше месяца. Был бедняга, который вот уже год каждый день приходил во дворец, надеясь, что именно сегодня сложение небесных светил принесёт ему счастье увидеть султана. Но светила плавно качались, вращались, мерцали, сходились и расходились, и бессердечно предсказывали удачу другим.

Второй день также прошёл в бесплодном ожидании, и не было никаких знаков того, что следующий день будет успешней.

Третий день ожидания дарбар⁽³⁾ приходился на четвёртый день недели, и Ходжа Насреддин, решив положиться на свою удачу, отправился не во дворец, а на базар, загадывая благополучие исходу своего плана. Товарищ же его, седельщик Файзулла, два предыдущих дня выспрашивавший других посланцев об их опыте и терзаемый тяжкими думами и разбитыми ожиданиями на скорое исполнение поручения, предался унынию, но во дворец отправился, неся гнёт предвкушения пустых несбывшихся надежд, познавая: это та пустота, что весит больше иного груза.

План Ходжи Насреддина был прост и дерзок: если хочешь пробраться к сановнику — сдружись с привратником и кладовщиком.* Года два назад Ходжа Насреддин, скрываясь от отряда стражников, пущенных по его следу одним злопамятным менялой, прятался в гареме султана Багдада. И пусть говорят нечестивые, что было, было попрание благочинности и благопристойности и, спаси аллах, сладостно-бесстыдные прелюбодеяния, но утишьте гнев, правоверные, как утишил его ваш рассказчик, ибо уверен: гнилостные пасти этих зловонных гиен хотят опорочить светлое имя Ходжи Насреддина, завидуя, усмехаясь и сомневаясь в его праведности, когда тот наверняка всего лишь делился свою мудростью, рассказывая истории, исполненные безупречного целомудрия, жёнам и наложницам султана, пережидая суматоху погони. Одна гёзде⁽⁴⁾ так полюбила истории Ходжи Насреддина, что каждую ночь, пока тот оставался в Багдаде, посылала за ним старуху-одалык⁽⁵⁾, и та проводила его то в уединённый уголок звёздного сада, то в богато и пышно украшенную комнату, где кашгарские паласы и текинские ковры заглушали все звуки, делая только благочестивую гёзде хранительницей жемчужин рассказов Ходжи Насреддина. Эта старуха каждый четвёртый день недели ходила на базар за рыбой⁽⁶⁾, и с ней хотел передать Ходжа Насреддин весть о своём возвращении благочестивой гёзде.

Утро только откидывало кисею ночи, задувая звёзды и нанося на своё нежное юное лицо румянец зари, а Ходжа Насреддин уже привязывал ишака в начале рыбного ряда. Торговцы рыбой выкладывали свой товар, уличные коты подтягивались, репетируя нежное просительное мурлыканье и кротость взора, вылизывали шерсть и прихорашивались всеми доступными способами. Хромой пегий кот с рваным ухом, которому чутьё подсказывало, что его шансы понравиться и выпросить рыбью голову невелики, вылизывался с отчаянной настойчивостью, так опостылевшая старая жена отчаянно и настойчиво пытается привлечь внимание благородного мужа, но тот давно дарит своей благосклонностью другую — свежее и прекрасней.

Удача Ходжи Насреддина, посланная ему за любовь к народу и справедливости, не оставила его — через два часа показалась знакомая старуха-рабыня. Коротко переговорив с ней, Ходжа Насреддин отправился в чайхану, дабы выпить чаю, подремать, набраться сил и скрасить разговорами и игрой в кости ожидание ночи, когда силы понадобятся в бодрствовании и увеселении — конечно, только рассказами! — гёдзе.

Наша стыдливость не позволяет заглянуть за высокие стены сада султанского гарема, где Ходжа Насреддин рассказывал новости разных стран периликой деве, чьё лицо было столь прекрасно, что розы разрывали на себе ворот от зависти⁽⁷⁾. Насытив своё любопытство, благодарная красавица обещала устроить встречу с султаном, используя всю изворотливость и умение убеждать, то, чем славятся красивые женщины, ловко склоняя беспечных мужей к таким решениям, что невольно убеждаешься в пользе аскезы.

Лучшим днём, когда встает солнце, является пятница.⁽¹⁾

Утром пятницы Ходжа Насреддин и угрюмый Файзулла, которого бессмысленная толкотня перед дворцом и бездельное ожидание в три дня лишили радости, снова отправились к султанскому дворцу. И сколь велико было удивление седельщика, когда выкрикнули их имена, приглашая в зал аудиенций. Громкий гомон, щипки и чувствительные тычки от менее удачливых сопровождали их, пока они прокладывали себе локтями в толпе дорогу.

Наших потрёпанных, разгорячённых и распаренных схваткой героев провели прохладной анфиладой, где богатство убранства комнат и нарядов вельмож в них возрастало с приближением к сердцу дворца, а вереница придворных, бросающих высокомерные взгляды на менее знатных или завистливо-заискивающе кланяющихся более сановитым, редела.

— Да продлит аллах дни солнцеподобного султана под сияющим изумрудом неба, да взрастёт рачительность его подданных, питающая горы серебра и золота в его казне, да отсохнут лживые языки тех, кто, согрешив против истины, скажет хоть одно неверное слово о его мудрости, щедрости и милостивости! — так начал свою речь Ходжа Насреддин, обратившись к султану. Седельщик же пребывал в безучастном молчании, оглушённый великолепием дворца, имея вид глубокомысленный и отстранённый, какой бывает только у любителя гашиша после его поцелуев с кальяном. — Да позволит великий султан⁽²⁾ ничтожным и недостойным пролившейся на нас благосклонности посланникам его венценосного брата, эмира Бухары, показать привезённые ему с пожеланиями процветания и благополучия дары. Наш эмир каждый день благодарит аллаха за отмеренное сиятельному султану здоровье и удачу, и за щедрость, что сладким свежим ручьем может пролиться на выжженное нуждой сердце эмира Благородной Бухары, не дав ему иссохнуть от печали.

— Не продолжай, ничтожный и недостойный попрошайка! Твой эмир, наш венценосный брат, повредился рассудком от зависти и жадности и снова просит нас отдать ему джинна, присылая в подарок мелкие рубины, мутные сапфиры, битые молью ковры, охромевших скакунов и длиннорунных овец, страдающих вертячкой. Передай ему, что наша братская любовь и терпение не бесконечны, и следующий гонец с просьбой подарить эмиру джинна будет лишён дерзкого языка и казнён, а его голова с лицом, обращенным в сторону Бухары, будет насажена на самый высокий шест, что найдётся в султанате, — и султан уже собирался взмахнуть рукой, отправляя незадачливых послов прочь.

— Да простит меня государь, — неожиданно заговорил вельможа, держащий в руках старый дешёвый кувшин, опережая завершение жеста султана, — но он даровал мне позволение задать посланникам вопросы. И разве ему самому не интересны причины подобной настойчивости эмира?

— Наш возлюбленный зять, Аладдин, скоро в твоей бороде появится серебро, но ты ещё не в полной мере познал всю глубину пропасти алчности и глупости человека. Безрассудство и жадность движет эмиром Бухары. Разве не зависть заставляет его присылать к нам послов со смехотворными требованиями, бесстыже завёрнутыми в траченные шелка просьб? Но мы выполним наше обещание, ты можешь задать вопрос этим надоедалам.

— Почтенные, — торопливо заговорил Аладдин, справедливо опасаясь, что настроение султана может измениться, и он заберёт обещанное дозволение, — не известна ли вам причина, по которой эмир Бухары тревожит покой великого султана неисполнимыми просьбами?

— Благородный Аладдин, — взял на себя ответ Ходжа Насреддин, ибо седельщик, только начавший приходить в себя, на словах султана о казни снова нырнул в пучину созерцания собственных мыслей, — возможно, и до Багдада дошла слава о красоте дочери халифа Дамаска — Барийя-бану. Её свежести завидуют цветы, сладости голоса — птицы, а добродетели — праведники. Эмир Бухары, опьянённый любовью, посватался к ней и получил отказ, который будет тут же пересмотрен при выполнении некого условия.

От внимательного взгляда Ходжи Насреддина не укрылось волнение, появившееся на лицах султана и Аладдина при произнесении имени Барийя-бану, а потому он не удивился, когда султан отослал всех вельмож, слуг и даже дворцового мухобоя с опахалом прочь, оставив при себе только первого визиря и зятя, что всё так же крепко сжимал в руках кувшин.

— Говори, повелеваем, что за условие поставила дочь дамасского халифа твоему эмиру.

— Да услышит солнцеподобный владыка, Барийя-бану обещала выйти замуж за того, кто имеет в услужении джинна. Обуреваемый страстью эмир обыскал все земли в подлунном мире, но, увы, джинны оказались свободолюбивы и искусны в умении срываться, и безутешный влюблённый шлёт мольбы о помощи великому султану Багдада.

Чело султана омрачилось, а Аладдин, порывисто вскочив, дважды пробежался по залу. В это время он глухо бормотал что-то себе под нос, то поднося кувшин к губам, то склоняясь к нему ухом. Завершив разговор с кувшином, Аладдин потребовал от Ходжи Насреддина обета молчания, а безразличного ко всему седельщика выставили из покоев, передав на руки дворцовым слугам.

— Скажи, почтенный, принадлежит ли твоя преданность безраздельно эмиру, или я верно толкую лукавый блеск твоих глаз, подсказывающий мне, что наносное смирение — ширма, за которой я могу найти союзника? И этот союзник сможет помочь соединить два любящих сердца, чьи пути к счастью перекрыли чёрные скалы злой воли? — по-юношески горячась и волнуясь, воскликнул Алладин. — Подумай хорошо, прежде чем дашь ответ, у меня есть возможность проверить его искренность, и горе тебе, если ты решишь меня обмануть.

Получив заверения Ходжи Насреддина в верности истинной любви, а не пороку похоти, выдаваемому за сердечную склонность, за что тот удостоился презрительных взглядов султана и визиря, Аладдин снова посовещался со своим кувшином и, видимо, получив из этого источника подтверждение правдивости уверений, начал наконец свой рассказ.

— Девятнадцать лет назад моя несравненная супруга, принцесса Будур, подарила султану внука и наследника, а мне — сына. Мальчик родился на средней луне в пятницу после наступления намаза аср, что указывало на будущую славу и любовь народа. Он был громкоголос, и придворные звездочёты трактовали это как великие задатки умения убеждать. Голоден, но исполнен достоинства при вкушении пищи, что указывало на высокое умение сдерживать порывы. А его правая щека и грудь над левым соском отмечены родинками, предвещающими отсутствие нужды, удачу в любви и счастливый брак. Не было и нет сомнений, что обладатель таких достоинств получит всё напророченное сполна. Год назад до Багдада докатилась весть о красоте Дамасской принцессы — Барийя-бану, взволновавшая всех знатных юношей двора. Принц Умар тоже был пронзён стрелой любопытства; фантазии наделяют неизвестное обилием достоинств, заставляя мечтать и терзаться от невозможности увидеть прекрасный предмет грёз. Нами ко двору халифа Дамаска под видом купца был отправлен художник, которому достало хитроумия и ловкости проникнуть в сад принцессы и увидеть её. Вернувшись, он написал её портрет, и все, кому позволено было взглянуть, убедились, что слухи о красоте Барийя-бану не отражают и сотой части истины, а любовь принца разгорелась ещё сильнее. Но теперь она не была безответной, ловкий художник, сумевший узреть принцессу, показал ей портрет принца Умара и по блеску глаз девушки и множеству жадных вопросов понял, что страсть вспыхнула и в её сердце. Каждый художник — мудрец, способный разглядеть под телесной оболочкой красоту или уродство души; прочитав на лице принцессы любовь, наш живописец несколькими фразами и замечаниями незаметно убедил принцессу выдвинуть обязательное условие всем соискателям её благосклонности. Условие, почтенный, ты озвучил сам: жених должен иметь джинна. И всё уже шло к свадьбе, но вмешался один из визирей халифа — изучавший чёрную магию магрибец. До своего обоснования в Дамаске он был изгнан из Багдада и гоним со дворов многих правителей за злой и мстительный нрав, а однажды даже продан в рабство, но выкуплен эмиром Бухары. Прослужив тому десять лет и совершив множество дел, что не могут называться праведными, магрибец снова пустился в путь, оставляя за собой след недобрых чар и деяний, пока не осел во дворце Дамасского халифа. Этот черный колдун подчинил своему влиянию халифа, а через государя получил доступ к дамасскому джинну. Их совместная ворожба, призванная убить в душе Барийя-бану любовь и память о моём несчастном сыне, — непреодолимый заслон для чар моего джинна. Несколько раз он пытался развеять их колдовство, но всё, на что хватает его сил, — сдержать их двойной напор. В этом постоянном борении мой друг джинн устал, редко покидает свой кувшин, только настойчивый призыв может заставить его показаться из глиняного убежища. Мне хотелось бы верить, что я не делаю из зерна купол мечети*, но мой джинн измождён и ослаблен, принца гложет чёрная меланхолия, его родные волнуются о здоровье престолонаследника, а эмир Бухары шлёт гонца за гонцом с просьбой уступить ему джинна. И нет ни одного мудреца, что смог бы распутать этот клубок. Вчера в отчаянии государь подписал указ о помиловании дерзкого вольнодумца Ходжи Насреддина, приговорённого к казни за смущающие народ речи, пытаясь найти робкий росток надежды даже в самом мрачном и лишенном солнца углу двора.

Разве мог хитроумный Ходжа Насреддин не использовать такую оказию к получению выгоды для всех сторон, к которым успел проникнуться расположением? Он тут же стал прикидывать, взвешивать и рассчитывать как сделать так, чтобы влюблённые соединились, родственники принца потеряли повод для волнений, известный злыми кознями магрибский колдун был посрамлён, сладострастный и недостойный эмир Бухары лишился прекрасной розы, посылаемые им посольства, завершающиеся казнями, прекратились, седельщик Файзулла возвратился к семье, а сам Ходжа Насреддин добился принародного озвучания указа о его помиловании султаном. Коротко поразмыслив, он потребовал показать — случается и слабый может требовать у сильного — указ о своём помиловании, и затем Ходжа Насреддин открыл своё истинное имя и посвятил всех в детали своего плана.

— Движение — благо, медлительность — гибель.* Да дозволит мне наместник аллаха на земле Багдада скорее отправиться в путь в сопровождении джинна и да прикажет ему содействовать мне в начинаниях, что приведут нас к благополучному решению дела. И начну я с посещения Бухары и её эмира, ждущего джинна. А чтобы сиятельный султан не сомневался в моих стремлениях помочь и отсутствии намерений вручить джинна эмиру в вечное пользование, пусть соизволит он заключить сделку, где каждый приобретёт то, что жаждет, и пусть джинн, умеющий читать искренность помыслов, выступит её поручителем. Да согласится мудрейший султан — я рискую больше него, ибо умному не прощают ни одной ошибки.

Аладдин закашлялся, скрывая смех, он помнил полный вариант пословицы «глупому прощают семьдесят ошибок, а ученому — ни одной»*. Зять султана не забыл, откуда родом. Не забыл небогатый дом, кормилицу-козу и мать — бедную вдову, каждый день пекущую пирожки на продажу, не забыл большой чайханы, любимой простым людом, где каждый вечер заводили рассказы о многомудром Ходже Насреддине, наказавшем за жадность, глупость и жестокость к народу очередного ростовщика, менялу, вельможу, стражника, судью или шпиона. Эти рассказы стали мерилом благородства, отваги и любви, потому бесхитростный Аладдин быстро научился мягко отказывать султану в его ежедневно меняющихся задумках, стараясь умерить использование джинна в угоду льстивых вельмож, пытающихся свести счёты друг с другом, обогатиться, получить более высокую должность и отыграться на народе, дружно признанным всей шайкой придворных неблагодарным, ленивым и недостойным такого великого государя. И сына, принца Умара, Аладдин брал в ту же чайхану, чтобы познакомить с жизнью простых горожан, стараясь воспитать в нём любовь к народу; принц так же слушал истории о Ходже Насреддине, так же полюбил его, так же им восхищался и так же научился видеть истинное лицо народа-труженика, дающего правителям и хлеб, и халву, и деньги в казну.

Став султаном, Умар не забыл уроков и прославился своей мудростью, учёностью, благородством и справедливостью, и многие поколения его потомков помнили его дела и правление с благодарностью. Но это совсем другая история.

— В беседе сокращается путь*, давай сократим его, скрасив радостью общения, — так обратился Ходжа Насреддин к кувшину, уверенной рукой потерев его, когда их маленький отряд, отправившийся из Багдада в Бухару, остановился на ночь.

Но кувшин безмолвствовал, и не знай Ходжа Насреддин, что джинн там, никто не убедил бы его в этом. Могущество джиннов велико, что человек против огненного духа, но многодневная и многотрудная борьба с чарами колдуна-магрибца, укрепленными магией другого джинна — раба халифа Дамаска, иссушила веру джинна в себя, а все правоверные знают: страшнее неверия в себя только неверие в аллаха. Исчерпав силы и усомнившись в своих умениях, джинн ослабил свой огонь, и красивое сильное пламя превратилось в слабую искру, не сильнее остывающих углей. А будет ли тень прямой, если ствол кривой?* Слабость веры гасит жар сердца, слабый жар души сковывает волю холодом, холод воли приводит к бездействию, а в бездействии не могут взойти побеги даже имевшей когда-то силу веры — круг без просвета, змей, кусающий себя за хвост.

Ходже Нассреддину был нужен напарник, не трусливо прячущийся в скорлупе кувшина, а тот, что, не боясь трудностей, подставит своё плечо, сыграет свою роль и добавит к блеску ума человека мощь чар джинна, дабы соединить несчастных возлюбленных, обхитрив эмира Бухары. И для начала нужно было выманить джинна из его хрупкого укрытия.

— Почтенный джинн, — снова начал разговор Ходжа Насреддин, — великий Аль-Кинди⁽¹⁾ в своих работах немало внимания уделял случающейся слабости ума — из-за болезни ли, из-за возраста. Он так полно и ярко описывал и поражённых лихорадкой, и сжигаемых горячкой, мечущихся и испуганно прячущихся от кошмаров своего бреда, и любителей порока, утративших вкус реальности, и почтенных старцев, чей клинок разума затупился, что, читая, я представлял это очень живо. И эти картины отпечатались на изнанке моих век. Теперь я их невольник. Замечая странности окружающих, я начинаю искать в них либо следы порока, что вызывает галлюцинации и устрашающие видения, либо признаки надвигающейся болезни телесной ли, душевной ль. Ты согласился отправиться со мной к эмиру Бухары и обещал помочь с исполнением моего плана, но твоё согласие передал мне Аладдин, и я верю этому благородному человеку, но… Прости, почтенный джинн, что сомневаюсь в тебе, но ты живёшь уже тысячу лет, может, тебя настиг паралич мозга, случающийся у тех, кто долго ел и пил⁽²⁾, и ты не можешь найти выход из кувшина?

— Ничтожный глупец! Отрыжка шакала! Блевота шелудивого верблюда! Нечистоплотное животное свинья! Как смеешь ты подозревать меня в старческой слабости рассудка! Я… — кувшин откатился, подпрыгивая и жалобно звеня, а комнату караван-сарая, где остановился Ходжа Насреддин, озарило красными гневными всполохами пламя джинна, чьи языки соткались в столб, увенчанный торсом с широкой грудью и плешивой головой на жилистой шее.

— Великодушно прости, могучий джин, за моё дерзкое предположение, я рад, что ошибся, и вижу — ты полон внутреннего огня. Ты сияешь так ярко, что я опасаюсь, не поднялась бы тревога, и не раздались бы крики о занимающемся пожаре. Ещё раз прошу, прости, но мне нужно было вытащить тебя из твоей глиняной крепости.

— Берегись того, чтобы твой язык не отрезал твою шею!*

— Об этом подписаны указы эмиром бухарским, султаном турецким, халифом дамасским, шахом иранским, ханом кокандским, эмиром афганским и многими другими государями сопредельных и несопредельных стран, — смиренным голосом произнёс Ходжа Насреддин, хотя яркий блеск глаз развеивал веру в эту кротость, — но я выполнять их не спешу. Прошу, давай забудем мою шутку и сыграем в кости, ибо к беседам ты, как я вижу, не расположен.

Возмущаясь глупости самозванца-диагноста, пытаясь приглушить своё лишённое покоя пламя, над которым почти утратил контроль, что только ещё больше ухудшало состояние духа, джинн, ворча, согласился на партию в кости.

Первым бросал кости Ходжа Насреддин. Он выбросил девять очков, и шансы на победу были у обоих азартных игроков. Игра их шла на желание. Какой интерес в этой ставке был у джинна, тот и сам не смог бы сказать, понимая, что снова попал в хитроумную ловушку, ведь что за прок загадывать желания смертному, разве в его воле их исполнение. Меж тем джинн кинул кости. Те завертелись, заплясали, подпрыгивая, вставая то на одно, то на другое ребро, никак не решаясь выбрать грани, что послужат им опорой. Кости кружились и бились о стол, как мотыльки о колпак лампы. Джинн не сводил с них глаз, сведя косматые брови и шевеля губами, огонь его вновь стал разгораться. Но тут к бормотанию джинна и стуку костей добавился новый звук. Ходжа Насреддин, отмерявший пять почти полных десятков лет со дня своего первого вдоха, смеялся звонким беззаботным смехом ребёнка.

— О, джинн, смиренно молю, не спеши испепелять меня; я читаю это намерение на твоём лице так явно, словно оно выведено вязью письма. Эти кости достались мне в наследство. Много лет назад их выточил мастер, что потратил на изготовление костей всю свою жизнь. Первую кость он выточил, когда ему не было и двадцати, а потом он сорок лет искал дерево, чтобы сделать ей пару. Перестань отдавать костям приказ, пока не уверил себя в своём бессилии, лучше хорошо рассмотри их.

Кости легли на стол, а джинн, повинуясь настойчивости Ходжи Насреддина, стал их разглядывать.

— Видишь, издали кажется, что грани обычны, но приглядись: шести очков у этих костей нет, у каждой по две грани с четырьмя очками, только одна «четвёрка» обычная, а на другой сучки дерева дорисовывают рисунок рисок до «шестёрки». Ты, верно, загадал выбросить двенадцать очков, но кости не могли исполнить твою волю. Так, может, такая история и с чарами магрибского колдуна и его помощника? И причина не в твоей слабости — просто ты насылал чары, что не могли быть исполнены?

Ходжа Насреддин видел уже третий сон, а джинн всё раскачивался, ведя тихую беседу сам с собою. Так он и встретил рассвет, неспешно перебирая мысли, словно меняла — монеты.

Утро наступило внезапно, солнце хлынуло с неба с силой высокого горного водопада, смывая своими лучами ночные тени. Вместе с ночными тенями пропали и страхи джинна. Языки его пламени очистились от пепла сомнений и яркостью соперничали с солнцем.

— Ты смог обхитрить меня, Ходжа Насреддин, и пусть твоя хитрость привела меня к исцелению, обида моя велика, и я могу снова впасть в чёрную меланхолию, если у тебя не получится так же ловко обхитрить магрибского колдуна и его приспешника-джинна, — лицо джинна сложилось в капризную мину, показывая, что последние двадцать лет, проведённые при дворе султана, где шантаж, подкуп и интриги в ходу больше, чем честность, отточили некоторые не самые приятные черты характера тысячелетнего джинна. — Да, это умерило бы мои страдания.

— Два шакала льва загрызут*, но умный лев разделит шакалов и выиграет бой с каждым. А сейчас давай позавтракаем, уважаемый, и потом ты исполнишь проигранное мне вчера желание, ведь твой бросок костей, когда ты прекратил их чаровать, принёс тебе только пять очков.

Джинн уже набирал воздух для язвительного ответа, но рассудил, что негоже ссориться, не узнав, что задумал Ходжа Насреддин. Пока всё, что тот ни сделал, оборачивалось к пользе и выгоде обоих.

Желание, которое потребовал исполнить Ходжа Насреддин, было в перемещении их маленького каравана к стенам Бухары, дабы не тратить множество дней в тяжёлом переходе. И джинн, чувствуя вернувшуюся веру в свои силы, с легкостью это исполнил. Караван в пять верблюдов и одного ишака с подарками для эмира, вещами, которыми одарили Ходжу Насреддина и седельщика в Багдаде, слугами, приставленными к ним (Ходжа Насреддин справедливо подозревал в них шпионов султана), оказался на дороге всего в трёх часах ходу до главных ворот столицы Бухарского эмирата. Ходжа Насреддин переодел халат, надел чалму с подвёрнутым кончиком, символизировавшим учёность, нацепил накладную бороду, и верблюды тронулись в путь, мерно покачивая тяжёлыми горбами. Только седельщик Файзулла, не ждущий от возвращения никаких благ, не радовался сокращению пути и искал смирение в молитвах.

Миновав ворота и уплатив все полагающиеся пошлины, подкреплённые взятками писцу и начальнику стражи для ускорения процедуры досмотра, караван направился прямо к дворцу эмира. Там снова последовал торг с выяснением размера необходимого бакшиша, и Ходжа Насреддин признал, что в умении торговаться дворцовые стражники превосходят самого опытного купца на рынке. Наконец седельщик и Ходжа Насреддин предстали пред светлыми очами пресветлого эмира Благородной Бухары.

— О, пусть позволит величайший из всех великих повелитель, солнце и луна, звёзды и планеты вселенной, приветствовать себя жалкому червю, недостойному созерцать и тысячную долю сияния, излучаемого лучезарным эмиром. Моё ничтожное имя — Гуссейн Гуслия, — Ходжа Насреддин, следуя своему плану, представился эмиру именем известного багдадского мудреца. — Я сопровождаю подарки султана Багдада, отправленные для возложения к стопам его венценосного брата. Пусть великодушие эмира простирается столь же далеко, как и его мудрость, и великий простит мне мой запылённый вид, проистекающий из желания не дать продлиться ожиданию эмира.

Всё это время Ходжа Насреддин беспрерывно кланялся, а седельщик, который целиком доверился ему и выполнял наказ молчать, как повалился на колени, так и оставался в этой позе.

— Мы наслышаны о твоей мудрости и умениях, Гуссейн Гуслия. Подойди, мы милостиво позволяем тебе поцеловать полу нашего халата, — сказал эмир, — и скорее расскажи нам, какие подарки отправил нам султан Багдада.

— Пусть не гневается пресветлый эмир, но будет лучше, если мы обсудим подарки наедине.

Повинуясь знаку эмира, все придворные покинули комнату, седельщика Файзуллу, так и не поднявшегося с колен, выволокли стражники, и он тут же подвергся допросу обступивших его вельмож, пытающихся дознаться, о чём с эмиром поведёт речь приезжий мудрец.

Меж тем Ходжа Насреддин, скрывающийся под накладной бородой и чужим именем, рассказывал новости Багдада, передавал приветы и подарки султана и его вельмож, сопровождая их пояснениями и безудержной лестью. И лесть Ходжи Насреддина была такой ловкой, что тонкой, но крепкой нитью оплела сердце, мозг и печень эмира, и вскоре тот был безвозвратно очарован умом Гуссейна Гуслии, что смог с первых мгновений рассмотреть его великую мудрость. Уже через полчаса эмир не представлял, как он мог жить раньше, не имея рядом такого сердца, что читало все его благородные порывы, все великие мысли, всю прозорливость и величие, не имея рядом такого ума, что мог это оценить и восхититься, не имея рядом такого медового языка, что мог так правильно рассказать об этом. Если бы у эмира были хоть малейшие сомнения в том, что именно он сердце и пуп вселенной, после речей Гуссейна Гуслии они развеялись бы окончательно и необратимо. Ведь разве есть кто умнее, проницательнее и правдивее, чем человек, называющий тебя мудрецом?

— Пусть стреножит коня своего нетерпения светозарный эмир, остался последний подарок, и его история будет самой долгой, — Ходжа Насреддин сделал многозначительную паузу, что должна была показать важность минуты. — Мудрейшему эмиру довелось услышать о красоте дочери халифа Дамаска, и посватавшись, он получил не совсем благоприятный ответ. Но она обещала его изменить при выполнении некого условия.

Эмир недовольно засопел, условие иметь джинна, выставленное Барийя-бану, отвечало его страстным желаниям — едва ли не более страстным, чем стремление жениться, но, увы, до той поры было неисполнимо.

— Но добродетельному эмиру, лишённому подлости, корысти и скверны, невдомёк, как коварно может быть чёрное сердце.

— Нам известно, известно! Нас окружают воры, глупцы и лжецы, только ты, Гуссейн Гуслия, возвращаешь нам радость и покой, — вскричал эмир.

— Тогда светлейшего эмира не удивит вероломство магрибского колдуна, что когда-то был милостиво выкуплен из рабства благородным эмиром. Пусть солнцеподобный эмир не имел к пленению магрибца никакого отношения, а, напротив, прекратил его муки и вырвал серьгу подчинения из его уха⁽¹⁾, магрибец затаил зло в своей разъеденной ненавистью гнилой душе за то, что эмир видел его презренным рабом. Долго вызревала его месть, но пусть несравненный эмир не верит этому затишью. Колдун-чернокнижник скитался по дорогам и разным землям, пока не стал придворным колдуном в Дамаске. Опутав своими чарами халифа, магрибец стал его языком, его рукой, его волей. Он уже отомстил султану Багдада, прочитавшего по лицу чернокнижника глубину его пороков и выдворившего его из своих земель. Султан, так же, как и дамасский халиф, имел джинна, способностями своими взращивающего благосостояние и процветание Багдада, против него и направил свою месть и зависть колдун. Джинн султана — раб сосуда; отправленный чернокнижником шпион, поддерживаемый и сокрытый его чарами, совмещёнными с чарами дамасского джинна, сумел пробраться к обиталищу джинна багдадского и планировал похитить кувшин. Но чудом и волей аллаха задержанный стражниками, из отчаянного злого умысла всыпал в кувшин соду, кислоту, песок и тальк, смешанные с волокнами асбеста, дабы загасить пламя, из которого соткано тело огненного джинна. Только моя мудрость и опыт врачевательства, пусть светозарный эмир простит упоминание моих заслуг, помогли джинну султана не погибнуть. Но он очень и очень плох. Только это было причиной, по которой султан Багдада отказывал своему венценосному брату, правителю Бухары, в его просьбе прислать джинна в подарок. Теперь джинн достаточно оправился и смог пережить переезд, но до полнейшего исцеления ещё далеко. Я прибыл вместе с ним, дабы продолжать наблюдение за ним.

Эмир ни на минуту не усомнился в истории, рассказанной Ходжой Насреддином, ибо его сердцу были хорошо знакомы и зависть, и мстительность, и вероломство. От того, кто не ест чеснок, чесноком не пахнет.* Всегда проще поверить в то, что отвечает нашим устремлениям, и как недоверчивы мы бываем к делам и помыслам тех, кем движут убеждения иные.

Отпустив мнимого Гуссейна Гуслию, после того как полюбовался призванным из кувшина джинном, эмир предался мечтам о делах, что сможет он вершить с помощью такого раба, о своей славе, что прокатится по всем сопредельным и несопредельным землям, о своей мощи и величии, что будут воспеваться во всех уголках подлунного мира. В этих блаженных мыслях эмир пребывал до вечера, но и сон, спустившийся на него, не прервал сладостных видений, напротив, сделал их ещё более фантастическими.

Новый день принёс новые радости; Ходжа Насреддин под бородой Гуссейна Гуслии сообщил, что долгий путь не навлёк на джинна возвращение тяжёлых дней болезни, и попросил дозволения встретиться с седельщиком Файзуллой, что так полюбился джинну. Седельщик же, в качестве благодарности эмира получивший пятьдесят палок, был брошен в подвал, где томилась его семья, но и там им не удалось воссоединиться, ибо были они в разных камерах. Возражения эмира были сметены коротким замечанием, что джинну для восстановления необходимо больше поводов для радости, и Файзуллу извлекли из подвальных казематов. А после озвученного желания джинна познакомиться с семьёй седельщика эмир, сетуя и удивляясь странностям духов и тому, что может приносить им радость, распорядился выпустить из подвалов и родню Файзуллы.

Как легка война для зрителей!* Прошла неделя. Ходжа Насреддин вдохновлённо изображал мудреца, звездочёта и врачевателя джиннов, джинн — тяжелобольного, идущего на поправку, Файзулла продолжал успокаивать семью и радоваться освобождению, а эмир начинал гореть нетерпением. Ходжа Насреддин, ловко выждав момент, когда костёр нетерпения сжёг все мысли благоразумия, предложил эмиру испытать силы джинна. И первым испытанием было предложено достать портрет принцессы Барийя-бану. Упоминания эмира о том, что портрет у него уже есть, были отброшены. Создав при своём исчезновении и появлении как можно больше шума, засыпав искрами всю комнату и испортив три ковра и халат эмира, джинн вернулся с портретом. Тот изображал ханум с одутловатым землистым лицом, с глазами, каждый из которых смотрел на мочку соседствующего с ним уха, со сливовидным носом и сидящей на нём бородавкой. Из этой бородавки росла ещё одна, и та маленькая была покрыта короткой густой щетиной. Одна из щёк была раздута втрое больше другой, её нижний край отвисал, напоминая бурдюк, подбородок был скошен в сторону щеки меньшего размера, отчего нижняя часть лица напоминала неровный раздвоенный хвост дракона. И, словно этого мало, ханум была рябой.

С криком ужаса выронив портрет из рук, эмир дрожащим голосом требовал его сжечь, крича, что подлый обманщик приволок ему поддельный портрет, и распорядился принести шкатулку черного дерева из своей спальни. С трудом дождавшись её и достав из неё лоскут шёлка с портретом дивной красавицы, эмир размахивал им, вереща о непотребности обмана, и призывал кары на голову джинна, а тот не сводил со своей морды выражения простодушия.

— Пусть позволит мне сказать великий эмир, — вкрадчиво вступил Ходжа Насреддин, — вероломство и коварство обмана он ищет не там. Пусть посмотрит он на это кроткое лицо, — тем временем джинн сделал такую умильную и сладкую мину, что только от одного взгляда на неё могла развиться сахарная болезнь, — разве можно заподозрить этого джинна во лжи и попытке опорочить Барийя-бану? Скорее можно усомниться в правдивости портрета из спальни эмира. Не соблаговолит ли милостивый эмир рассказать, откуда у него этот портрет. И не было ли изменой и предательством прислать добросердному эмиру портрет, показывающий красавицу при страшном уродстве оригинала?

Побагровевший эмир, брызжа слюной и понося джинна, его мать и его отца, долго не мог успокоиться, но наконец до его слуха дошли слова Ходжи Насреддина.

— Мы получили наш правильный портрет красавицы Барийя-бану от… от… магрибского колдуна… — слабея от понимания прошептал эмир.

— Несравненному в своей мудрости эмиру уже пришла догадка, сколь подло он был обманут. Его бесценное доверие, подаренное нечестивцу, было предано. Как, должно быть, посмеялся тот, отправляя лживый портрет! — продолжал растравлять раны эмира Ходжа Насреддин. — Скажи, джинн, сумел ли ты увидеть принцессу, и какой из портретов соответствует истине?

Наш проницательный читатель, разве можно усомниться в твоей прозорливости? Нет! Ты уже догадался, что настоящий портрет Барийя-бану отражал её красоту и цветущую юность, а изображение, принесённое джинном, было изготовлено одним художником из Самарканда, что написал портрет тёщи тамошнего хана и даже постарался по мере сил польстить ей и облагородить её лицо. Но эмиру джинн подтвердил истинность уродливого лика, уверяя, что на портрете ещё не видна шестипалость обеих рук, трясучка головы, кособокость и сухая нога принцессы, которую та изящно приволакивает при ходьбе.

Эмир, представивший, что после свадьбы нужно было бы войти к такой жене, дрожал и всячески прославлял аллаха за то, что коварство замыслов магрибца было предотвращено силами джинна и мудреца Гуссейна Гуслии. Вручив последнему кошель с золотом, эмир вызвал писца для составления письма халифу Дамаска с отказом от сватовства, сожалея, что не может использовать бранные слова, идущие из сердца, от которых его отговорил Гуссейн Гуслия, напоминая, что не стоит понапрасну злить владетеля джинна и могущественного колдуна. Причин отказа в письме не было, но писец под чарами, наложенными по просьбе Ходжи Насреддина джинном, вывел признание в мужской несостоятельности эмира и обращение к халифу со словами: «кому как не Вам, Возлюбленный и Царственный Брат Наш, знать об этом, ведь Вы старше нас на три года», что не могло оставить шансов на возобновление переговоров о свадьбе.

Добившись расстройства сватовства эмира к прекрасной Барийя-бану и расчистив эту дорогу принцу Умару, Ходже Насреддину нужно было вернуть джинна в Багдад, ведь условия о владении жениха джинном оставались в силе.

Для этого Ходжа Насреддин решил воззвать к изнеженному вкусу и чванливости эмира.

Для кувшина джинна была выделена комната рядом с покоями самого эмира. Она была украшена богатыми коврами, пышными шёлковыми подушками, безделушками из красного золота работы кордовских мастеров-ювелиров, шкатулками, табакерками и иными мелочами. А сам кувшин был старый, с затёртыми от времени боками, со множеством щербинок, двумя глубокими длинными царапинами, оставленными тем же временем, и большим сколом у самого донышка. Найденный Аладдином в пустыне вместо медной лампы, которая осталась у магрибского колдуна⁽¹⁾, кувшин прослужил людям много лет до вселения в него джинна, пока не был оставлен на месте стоянки одним из караванщиков. Хотя за последние двадцать лет с кувшином обращались трепетно, никто не назвал бы его вид безупречным и услаждающим взыскательный вкус.

— Позволит ли прекраснодушный эмир указать на некое несоответствие формы и содержания, что вопиет и требует исправления? — обратился Ходжа Насреддин к эмиру. Получив утвердительный кивок, он вкрадчиво продолжил: — Сам эмир прекрасней раннего утра, его глаза глубже самой глубокой впадины в море и темнее ночного неба, и разве может не быть прекрасен человек, которого окружают красивейшие и искуснейше сделанные вещи. Но вот кувшин джинна… Окончательное исцеление вот-вот наступит, но что если его слабосильность зависит от неказистости и дряхлости сосуда? Известно, в здоровом теле сил больше. Возможно, у величайшего повелителя найдётся иной сосуд, что сможет нежить взор и вернёт джинну утраченные силы?

Радость эмира, каждый раз брезгливо поджимавшего губы, глядя на старый кувшин, выплеснулась золотым дождём, и Ходжа Насреддин получил ещё один кошелёк золота.

Процедура переселения была назначена через три дня, за день до отъезда Гуссейна Гуслии в Багдад, ибо как ни склонял эмир Ходжу Насреддина, изображавшего багдадского мудреца, тот оставался непреклонным и настаивал на своём возвращении к двору султана.

Вместилище джинн выбирал сам. Ему были предложены расписная китайская ваза, индийский кувшин из меди, украшенный разноцветной эмалью, серебряный чеканный кумган хивинской работы и лампа из золота с россыпью изумрудов, рубинов и жемчуга, сделанная местными ювелирами. Он придирчиво перебирал варианты, оценивал оттенки красок и тонкость работы и в итоге остановил свой выбор на китайской вазе костяного фарфора.

Ритуал был обставлен со всевозможным тщанием и таинственностью и проходил за закрытыми дверями, откуда периодически доносился пугающий грохот и раскаты непонятного гула, имевшие своей истинной причиной то ругань, то радостный хохот джинна, игравшего с Ходжой Насреддином в кости. Через три часа Ходжа Насреддин, проигравший почти целый кошель золота, объявил эмиру о завершении пересадки. Его лицо, выражавшее недовольство проигрышем, как показалось всем придворным, было отмечено печатью утомления от проделанной нелёгкой работы, благополучное же завершение ритуала переросло в дворцовый праздник, продлившийся до самого утра, когда зевающий эмир прощался с невыспавшимся Ходжой Насреддином.

Прощальные слова были сказаны, пола халата эмира была почтительно поцелована трижды, и снова небольшой караван в пять верблюдов и одного ишака направился от дворца к главным входным воротам Бухары. Попутчики были всё те же, не было только седельщика Файзуллы, что снова работал в седельном ряду.

* * *

Караван миновал ворота, увозя в одном из мешков старый глиняный кувшин, бережно обложенный ватой, и никто не заметил посланных в сторону дворца чар, только трёхцветная дворцовая кошка с тёмной родинкой на нежном носу, любимица эмира, вдруг встрепенулась, потянулась и отправилась туда, куда гнал её зуд исследователя, ибо мало какой учёный обладает любознательностью и настойчивостью кошки в достижении поставленной задачи. Миновав два коридора и три десятка комнат, трёхцветная красавица лапкой подцепила створку двери, что обычно была плотно закрыта, потянула её и просочилась в образовавшуюся щель. Обнюхав ковры и закопав две противно пахнущие подушки, она легко вскочила на столик со множеством фигурок и шкатулок: из кости и лакированного дерева, серебра, золота и меди, радужного агата, солнечного сердолика и китайского нефрита. Потом перебралась на соседний столик, потом ещё на один. Всё было обнюхано, оскорбившие чувство прекрасного безделушки были бестрепетной лапой сброшены вниз, а фигурка слона с дерзко задранным хоботом была загнана под низкую софу. Но тут зуд, приведший её сюда, указал на пропущенную и не исследованную до сих пор подставку в центре комнаты. Та была такой привлекательной, такой манящей, что устоять и не проверить, какой оттуда открывается вид, не хватило бы выдержки ни у одной кошки. Взлетев на подставку и для верности вцепившись когтями в подушечку, лежащую на ней, любительница прекрасных видов сбила стоящую на подставке китайскую вазу, и та стремглав ринулась вниз навстречу резному углу лежащей на мягком ковре золотой табакерки…

Бздынь!..