Фальшивомонетчики (гет)

Я верный друг и страшный враг, смотря кому, когда и как.

Глава 1

В том забытом сне я бежал по коридору, которого не было в Хогвартсе. Я миновал доспехи, никогда не стоявшие в холле, выскочил в закрытые двери и оказался в круглом кабинете.

Тишина наполняла карманы. Шаги утопали в твердом полу.

Дамблдор сказал мне: «Мистер Блэк!».

И руку пожал. Шершавая кожа.

«Вы же знаете, что хождение лепреконского золота ограничено».

И по плечу похлопал. Голос въедался в слизистые.

«А то, что делаете вы, и вовсе запрещено».

И на стул усадил. Как на горшок.

«Подумайте!»

Я думал, но ничего путного в голову не шло. Только дрянные слова на языке вертелись: «Олух, пузырь, остаток, уловка».

Дамблдор цокнул языком, покачал головой, взял меня за руку и со словами: «Мне придется принять крайние меры» поставил в угол. Так я и простоял в углу круглой комнаты до вечера.

— Вы все поняли, мистер Блэк? — осведомился директор, отложив перо.

Через узкие окна, в которых были проделаны стены, проникал яркий свет солнца. Свет начинался уже в комнате, потому что хмарь на улице стояла беспросветная — третьи сутки моросил дождь, и даже старый завхоз длинного своего носа из замка не высовывал.

— Ага.

Скорее всего, Дамблдор успел сказать много ненужного, но я замечтался и пропустил все. Я часто так делаю, потому что если запоминать — можно оглохнуть. Мозги просто вылезут через уши. Иногда мне кажется, что всякие умники типа Нюниуса или Скраббла даже кончают мозгами.

— То, что вы делаете, противозаконно. Вы знаете, что такое закон? За его нарушение можно и в Азкабан угодить, — Дамблдор разговаривал со мной как с трехлеткой. — Про Азкабан рассказывают… всякое. Так вот, мистер Блэк, это все неправда, в Азкабане гораздо хуже.

— Зачем вы мне все это говорите? Я никогда не попаду в тюрьму.

Стены, увешанные портретами, хмыкнули. И только пустая рама промолчала, наверное, вспомнила, что молчание — золото.

— Откуда такая уверенность, мальчик мой?

— Потому что я везучий. Представляете, однажды мы с Сохатым — это Джеймса так зовут — выбрались ночью в коридор, а навстречу Филч со своим чучелом. Быть бы нам пойманными, но тут Снейп из-за поворота появился, очень вовремя, я прям готов был его расцеловать. Ну, Филч-то, понятное дело, на него переключился, а мы смылись.

— Зачем вы мне все это говорите? — Дамблдор собезьянничал. Хороший он старик.

Потому что язык как помело. А еще потому, что я везучий.

— Профессор, а почему эта рама пустая? — я беспардонно ткнул пальцем за спину директора. Матушка учила меня так не делать. Пусть сосет.

— Потому что она еще ждет своего владельца. Думаю, когда ей достанется мой преемник, рама будет рада.

— А вы?

Дамблдор вечно норовит наебать и показать, какой он умник. Иногда у него даже получается, и за это мы с Сохатым его уважаем.

— А я никогда не умру.

И упал замертво.

* * *

Поезд, как икающий мудак, вздрагивал каждые шесть секунд. Маленькие дома за окном, похожие на тараканов, как по команде подпрыгивали и с визгами падали обратно на землю. Рассыпанные на столике монеты, зажиточно блестели чуть ярче, чем полагалось. Питер часто сглатывал, словно хотел проглотить их все до единой — тогда он бы по праву назывался мешком с деньгами. Мелкий крыс. По-детски жадный.

— Об этом никто не должен знать, — шипел Джеймс, рассовывая свитки по карманам. — Если узнают, пиздец придет всем, и мы вылетим из Хогвартса быстрее, чем успеем сказать слово…

Слово «хуй», написанное на стекле, намекало, что к нам лучше не заходить, но Эванс не читала нехороших выражений.

— Ремус, почему ты не был в вагоне старост?

Эванс. Вкус извести на языке, в горле, крупно написанное «я лучше знаю» поперек лица, от уха до подбородка. Будь ее воля, мы с Сохатым обратились бы бесцветными пятнами, тихо, бесславно сдохли, сами заползли в гробы и забросали их землей. Сами, чтобы никого не беспокоить. Иногда мне кажется, что я люблю Эванс за доброту.

— Привет, Эванс, — громко сказало одно из пустых мест в купе.

— Нас не существует, Сохатый. — На моих руках висело штук по двадцать домовых эльфов, и каждый их них верещал: «А-а, смотрите, Эванс! Это же Эванс! Блин, это же наша староста. Эванс!» Как будто первый раз видели. Ноги, вылитые из свинца, не сгибались, но я все равно поднялся и сделал несколько шагов к двери. Воздух замерз и не попадал в легкие, а Ремус перечитывал одну и ту же строчку в одиннадцатый раз. — Правда, Эванс? Сколько в купе людей? А, Хвост?

— П-пять, — неуверенно ответил тот, опасаясь ошибиться. И быстро спрятал острые зубы за тонкими губами.

— Не-а, Хвост, садись, «Отвратительно» тебе. В купе всего трое: Лунатик, ты и Эванс, — я склонился к ее уху. — А мы так, погулять вышли и пропали без вести.

— Ремус, тебе следует сейчас же начать выполнять свои обязанности старосты, если ты хочешь им остаться, — фыркнула Эванс и развернулась на каблуках, чтобы уйти.

Жара сползала по стеклам каплями жирного масла. Даже скамьи раскалились, пятна пота разукрашивали рубашку темными проплешинами. Я мог сосчитать, сколько секунд Сохатый уже не дышит, и это доставляло виноватое удовлетворение. Чертово самодовольство распирало грудь, ломало ребра, лезло из ноздрей и ушей. Да отовсюду. Купе дышало за Джеймса — пыхтело, отдувалось, на столе билось чье-то сердце, пульсировало, вздрагивало, даже вертелось, как на сковородке, и казалось, что оно вот-вот лопнет.

Да что с тобой, Бродяга, к хренам собачьим? Летом голову напекло. Все лето пекло, не переставая: «Ты ублюдок и позор. Ты грязь. Ты паршивая плесень в подвале». Нарцисса облизала припухшие губы, опустила глаза. Я уже спокоен. И ты успокойся, мама, я к ней не прикасался. Ну и что, что у меня блядская улыбка? Забей.

Я обнял Эванс сзади за талию и шепнул на ухо: «Передай привет Мэри». Эванс вздрогнула, а на моей руке остался след, как от ожога, и, клянусь, он принял очертания значка старосты.

— Убери руки. — Не передаст, как пить дать. Может, стоило потереться бедрами о ее задницу?

Джеймс прищурился и промолчал. А я что? Я верный, я Мэри не изменяю.

— Мда, — после того как дверь за Эванс захлопнулась, я шлепнулся на сиденье и расстелил на коленях исписанный пергамент. Буквы ползали по нему подобно маленьким черным жукам, сбиваясь в предложения и рассыпаясь запятыми. — Если дело выгорит, мы станем богачами.

После Эванс остались жара и незаконченный разговор.

— А если не выгорит, — Ремус наконец-то захлопнул свою книгу, — мы станем уголовниками.

Ремус вообще странный, не от мира сего. Хотя, если вспомнить, кто он, мозги у него должны быть вывернуты наизнанку.

— Ты опять недоволен? Сколько раз говорено уже: кто не рискует, тот Нюниус. Ну так иди, Рем! Не нравится — выход там, — я указал на дверь и для наглядности швырнул в нее смятым листком. — По-моему, тебе это больше всех надо.

Кажется, в коридоре грохнулась тележка со сладостями. Тишина, повисшая пыльным маревом, медленно опускалась на наши головы. Лунатик пошел пятнами, но смолчал, а мне почудилось, что на меня опрокинули ведро с помоями.

— Я не то хотел сказать.

— Да нет, все правильно. Ведь не у тебя мантия рвется, а учебник по трансфигурации разваливается на страницы. И мать у тебя богатая…

— Только сука.

— …и ты всегда сможешь пробиться в жизни, потому что ты нормальный! — Лунатик мял край жилетки и вытирал пот с верхней губы. — Ты не валяешься каждое полнолуние в Визжащей хижине, представляя, как…

Как — что? Любопытство жужжало внутри.

— Заткнитесь оба уже, — проворчал Сохатый, подтягивая к себе пергамент. — Мне кажется, вот эта, эта и эта монеты, — он указал на три из них, — не похожи на остальные. Какой-то косяк в заклятии.

По коридору топали люди, и, наверное, любой из них мог сказать, о чем думает Лунатик в хижине. А я не мог, и от этого становилось хреново. Мы же друзья.

Казалось, что правила, по которым надо дружить, давно вырезаны на внутренней стороне черепа у каждого из нас. Из любого дерьма выбираемся вместе, даже если по уши в нем.

— Ну и дерьмо-о, — Сохатый почесал в затылке. — Слышите, парни, мы опять в дерьме.

— На том же месте…

— В тот же час! — Ремус и Хвост ухмыльнулись.

В купе стало немного прохладнее.

Хогвартские башни торчали как воробьиные перья, и мерещилось, что замок лохматый. Сотни окон горели злобным огнем, как бы говоря: «Ну что, опять приперлись, да? И чо вам дома не сидится, вновь будете гадить в туалетах, поджигать парты и взрывать котлы?» Окна ведь не знали, что мы пришли совсем за другим.

— Ну что, думаю, раза в неделю будет достаточно. Если чаще, ребята из «Сладкого королевства» заподозрят неладное. План тот же: пробираемся по подземному ходу ночью, заменяем часть денег и уходим. Хвост, если ты стянешь что-то из сладостей, я буду пихать шоколадных лягушек тебе в задницу до тех пор, пока они у тебя изо рта не полезут, понял? Сохатый, ты слышишь? Да перестань ты дуться, придурок, подумаешь, хватанул Эванс за задницу. Она так и так не обращает на тебя внимания.

— Да мне все равно, — скривился он (как же, как же) и добавил: — Главное, чтобы Дамблдор и Макгонагалл ничего не узнали… Если все получится, будем пробовать сбывать монеты Флетчеру, ну, тому жуку, который продавал нам шкуру бумсланга по дешевке. Кстати, старика Слагхорна тоже можно использовать.

— Каким образом?

— У него куча связей. Скорее всего, есть знакомые в Гринготтсе, — Джеймс поднял воротник мантии и ускорил шаг. Тропинка, ведущая к крыльцу, была размыта дождем и едва видна.

— Да ты спятил! Гоблины сразу же нас раскусят, и мы окажемся в Азкабане быстрее, чем успеем произнести слово «хуй», — Ремус прикусил губу до крови, как будто ругательство рассекло ему язык.

— Да мы даже букву «х» не успеем произнести, — захихикал Хвост, у которого с арифметикой было еще хуже, чем с зельями. Сосчитай он, какой срок в компании с дементорами нам грозит, не веселился бы.

— Глянь-ка, — Джеймс остановился и мотнул головой. Снейп, сгорбившись, пробирался к парадным дверям. За лето он вытянулся, волосы отросли еще больше, а сам Нюнчик теперь смотрелся палкой, замотанной в коротковатую мантию. Красавчик. — Кто тут у нас… Эй, Нюниус!

Снейп ускорил шаг, втянув голову в плечи, но Джеймс перешел на бег, вытаскивая палочку.

Дружище. Дружище!

— Куда же ты так спешишь, Нюниус?! — орал он ему вслед, и многие стали оборачиваться на крик. Эванс, ради которой затевался спектакль, притворилась глухой. — Экспеллиармус, блядь!

Снейп среагировал так быстро, словно все лето тренировался. Метнувшись в сторону, он развернулся и молча послал в Джеймса оранжевый луч. Тот взвизгнул, прижал ладони к лицу и упал на колени.

Бля. Сохатый. Въеби же ему, ну.

Мир сложился пополам, как книга, замок сдуло порывом ветра, как если бы он был из картона, тропинка накренилась, подталкивая нас вперед, уходя из-под ног.

Кулак взметнулся вверх, ударяя воздух, пальцы обхватили лодыжки Снейпа. Он рухнул — так тихо, что земля покачнулась, чуть-чуть надломилась, самым краешком. Кажется, кровь брызнула; раньше я думал, что это такое красивое выражение, а оказалось — правда. Кровь брызнула, как будто порвали артерию, как сок из апельсина. Из граната. Красная, густая. Вену разрезали. Что-то хрустнуло — кости? Кости треснули, каждый хрящ внутри Снейпа трещал от злости и ненависти. Как же он нас ненавидел, это было видно, без лупы, без очков, буквы проступали сквозь кожу, сквозь поры, вздувались венами, сочились из царапин.

— Сохатый! — я был рядом с Джеймсом через секунду, показавшуюся сутками.

— Ах ты сука, — прошепелявил он и поднялся с колен. — Сука уродливая, полу… получишь у меня, — и под ребра, в живот, так его.

Удовольствие топило, как озерная вода, с тиной, с илом. Мы когда-то ссали в эту воду. Почти физическое удовлетворение… видеть, как Снейп, исписанный ненавистью, корчится на земле и брыкается. Тепло по телу, пальцы, завязанные узлом. Больно.

«Держи его!»

«Ну что ты стоишь?!»

«Сделайте что-нибудь!»

«Он же убьет его…»

Кто убьет? Снейп Сохатого? Да вы все ебанулись. Этот хиляк даже кошку пнуть не сможет, а уж Джеймса!

— Блэк, ну что ты стоишь, идиот? — Эванс шептала пересохшими губами, и болезненное желание смочить их своей слюной обожгло горло. — Останови их!

Ноги утопали в грязи, в грязи вязли и Сохатый с Нюнчиком. Они катались по земле, норовя окунуть друг друга в лужу, а мои ступни прилипли к траве, будто на лодыжки подвесили по гире. Хвост шмыгнул в толпу, Лунатик, закатав рукава мантии, пытался подойти ближе, но то ли не решался, то ли считал, что так будет нечестно — двое на одного. Он же у нас порядочный.

— Ты слышишь?! Он убьет его!

— Ты ведь так и хотела, Эванс. Один на один, ну, любуйся теперь, — я перехватил ее руку. — Не вмешивайся, в кои-то веки оставь нас в покое, — слова сочились по подбородку подобно горькой слюне.

— Это вы оставьте его в покое, — выпалила Эванс и сморщилась от боли, когда я сжал ее пальцы. — Тебя не тошнит еще от самого себя? Ты, говорят, из дома сбежал? А дальше что? Превратишься в бродягу и будешь жить в Лютном?

Для нее я бездомный идиот. Кому-то не насрать?

— Я уже Бродяга, Эванс. Ты не знаешь. Ты слышала про Лютный? Откуда? Или Мэри тебе рассказывает страшилки на ночь? Кстати, она не упоминала между делом, как сосала у меня?

Джеймс двинул Нюниусу в глаз. Так ему, да.

— Замолчи, — она отвернулась и даже прикрыла глаза. Сохатому нравились такие неженки.

Я сжал ее запястье, притянул к себе. Просто очень жарко, плохо соображаю.

— Что здесь происходит?! Финита! — Макгонагалл бежала к нам от замка, поправляя на ходу шляпу. — Мистер Снейп… Мистер Поттер! Прекратите сейчас же! Непозволительное безобразие! Немедленно к директору в кабинет, — Макгонагалл всегда так волнуется, я всякий раз переживаю за ее здоровье. — И по пятьдесят баллов штрафа с Гриффиндора и Слизерина.

А может, и не переживаю.

— Я тоже пойду!

Мы шли по темному холлу.

Будто несуществующие руки взяли невидимые ножницы и вырезали целый час из суток. Вот был час, а теперь нету.

— Само собой, пойдешь, мог бы не напоминать, — Джеймс мрачно улыбнулся. — Ну что, решили? Значит, будем собираться в туалете на пятом этаже: от учителей далеко, Филч туда ходить не любит из-за сэра Кэдогана…

— А разве Кэдогана не перенесли в Южную башню? — Ремус окинул взглядом гриффиндорские часы и вздохнул: ну да, если нас поймают, часы не просто опустеют, они треснут от досады.

— …и в случае чего можно будет избавиться от монет, сбросив их в унитаз!

— Ага, приходит какой-нибудь Эйвери отлить, а в толчке… — Хвост заглянул Сохатому в глаза, но тот не обратил внимания.

— Кла-а-ад! А-а, — я замахал руками и попытался обнять Джеймса за шею. — Кто-то наложил золотыми слитками! Ты сраный конспиратор, Сохатый, — я толкнул его в бок. — Да нас найдут там на второй день, и тогда никакой унитаз, набитый деньгами, не спасет, а мы, между прочим, еще Карту не доделали до конца, помнишь? Рано нам еще из Хогвартса вылетать.

— Пс-с, Эванс смотрит, — Джеймс выпрямился.

— Мне кажется, ей похуй.

— Тебе кажется.

— Кстати, я знаю, что это прозвучит тупо и вообще непонятно, — признаться, что забыл произошедшее пару минут назад — это очень тупо, — но… э-э чем закончилось-то? Ты навалял Нюнчику?

— Ты о чем? — Джеймс остановился, словно споткнулся о собственные ноги.

— Ну драка. На улице. Эванс еще прибегала, ты что… не помнишь?

Я пытался угадать в глазах Джеймса намек на шутку, но эта перечитанная книга на сей раз повернулась ко мне задницей. В смысле обложкой.

— Ты в порядке? — Джеймс, верно, подумал, что я прикалываюсь.

— Да бросьте вы, — раздраженно повел плечами Лунатик. — Мы скоро станем богатыми, и тогда…

О чем ты мечтаешь, Лунатик? О чем думаешь перед сном? Ты ведь не рассказываешь, и остается гадать. Или не гадать, но в последнее время я размышляю над этим все чаще. Твое навязчивое желание разбогатеть (стать лучше?), перестать быть волком и снова разбогатеть, сбросить с себя латаную мантию, купить новые книги в блестящих обложках, слушать звон монет в карманах… Быть таким, как все. Ни капли сомнения, Ремус, ты уверен, что мы все делаем правильно, плевать на законы и, тем более, на их нарушение. Ты всегда был ведром воды, пощечиной, самой осторожностью и предусмотрительностью, но — у тебя напрочь сорвало крышу, как ураганом, как смерчем, сорвало и закрутило. Я слышал, Лунатик, как ты стонал, задремав в поезде. Скоро полнолуние. Скоро полнолуние? А разве оно не недавно было?

Глаза Ремуса горели, между бровей залегла складка, руки тряслись, как у пьяного старика. Он него несло страхом, как мочой от сортира. Хуже. Над губой выступили капельки, на лбу — испарина, если так дальше пойдет, он изойдет на пот и растает, утечет в землю.

О чем ты грезишь, Лунатик?

— Да что с вами сегодня?!

Голос Сохатого, как палец в жопе — мелочь, а сесть не дает.

— Один бормочет, другой молчит, третий, как всегда, — он отвесил Питеру подзатыльник, — хихикает. Вы что, не соображаете? Мы можем все.

Мне не нужно все. Мне достаточно Визжащей хижины и одного вонючего носка под кроватью, потому что без носка я чувствую себя неуютно.

— И мертвых воскрешать? — Люпин прищурился.

— Да нафига нам мертвые. Мы ведь все можем.

Хотелось забраться на Астрономическую башню и помочиться с нее. Пусть все поглядят. Когда-нибудь я это сделаю, клянусь.

— Дамблдор в штаны напустит от досады, когда мы ему расскажем. После школы, а? Давайте после выпускного придем и выложим правду?

— Ага, чтобы со школьной скамьи угодить прямиком в Азкабан, — Лунатик поежился.

— Думаешь, сдаст? — улыбка Джеймса потухла.

— Конечно. Он добрый, но засранец. В смысле, справедливый, — поправился я.

Эванс обернулась, волосы взметнулись рыжим веером. Она посмотрела в пустоту, не на кого-то конкретного, будто ветер донес до нее обрывки слов, наших преступных, и оттого сладких, слов. Эванс замерла на секунду, и вместе с ней застыли стрелки часов, Сохатый поднял ногу, чтобы ступить, а опустить забыл, Питер с открытым ртом глазел на жирные ляжки Саманты, а Мальсибер прятал в карман железную фляжку.

Эванс, ты время остановила, ты знаешь?

Когда-нибудь мы все сдохнем из-за нее, вот увидите, ребята.

Большой зал пялился на нас своими глазами-свечками. Многоглазое чудище. Фу, каждый год одно и то же, хоть бы стены расписали, что ли.

Борода Дамблдора еще чуть-чуть подросла. Каждый год она удлинялась, самую малость, незаметно, но я готов руку дать на отсечение... Хотя нет, руку жалко. Мизинец.

— Надеюсь, Шляпа споет что-нибудь матерное.

— Не надейся, — Ремус огромными сапожищами прошелся по моим мечтам.

Шляпа пела заунывную балладу, а Дамблдор подпевал ей и качал ногой в такт. Сопливые малявки изумленно смотрели на него, про себя повторяя: «Ну и куда нас, блин, привезли?» Директор двинутый, потолка в Большом зале нет, факультет определяет ободранная шляпа, на столах пустые тарелки вместо жратвы, и привидения глумливо ржут по углам.

— Снейп опять в книгу уткнулся, — Сохатый наклонился ко мне и кивнул в сторону слизеринского стола. — Хочет быть самым умным и получать только хорошие отметки, — голосом заботливой мамаши пропищал он.

— Завтра надо будет закрыть его в туалете, пусть дрочит на свои бумажонки. Только не забыть бы выпустить вечером, не то возвращаемся месяца через два — а там иссохший труп. Хотя я сильно сомневаюсь, что он сдохнет, живучий же, гад, его даже Рем не смог покусать.

Макгонагалл искренне не понимала, что смешного в речи Дамблдора, и наверняка мысленно сняла с меня дюжину баллов.

— А Дамблдор? Как думаешь, когда-нибудь… ну… умрет? По-моему, он бессмертный.

— Только после нас.