Фальшивомонетчики (гет)

Я верный друг и страшный враг, смотря кому, когда и как.

Глава 1

В том забытом сне я бежал по коридору, которого не было в Хогвартсе. Я миновал доспехи, никогда не стоявшие в холле, выскочил в закрытые двери и оказался в круглом кабинете.

Тишина наполняла карманы. Шаги утопали в твердом полу.

Дамблдор сказал мне: «Мистер Блэк!».

И руку пожал. Шершавая кожа.

«Вы же знаете, что хождение лепреконского золота ограничено».

И по плечу похлопал. Голос въедался в слизистые.

«А то, что делаете вы, и вовсе запрещено».

И на стул усадил. Как на горшок.

«Подумайте!»

Я думал, но ничего путного в голову не шло. Только дрянные слова на языке вертелись: «Олух, пузырь, остаток, уловка».

Дамблдор цокнул языком, покачал головой, взял меня за руку и со словами: «Мне придется принять крайние меры» поставил в угол. Так я и простоял в углу круглой комнаты до вечера.

— Вы все поняли, мистер Блэк? — осведомился директор, отложив перо.

Через узкие окна, в которых были проделаны стены, проникал яркий свет солнца. Свет начинался уже в комнате, потому что хмарь на улице стояла беспросветная — третьи сутки моросил дождь, и даже старый завхоз длинного своего носа из замка не высовывал.

— Ага.

Скорее всего, Дамблдор успел сказать много ненужного, но я замечтался и пропустил все. Я часто так делаю, потому что если запоминать — можно оглохнуть. Мозги просто вылезут через уши. Иногда мне кажется, что всякие умники типа Нюниуса или Скраббла даже кончают мозгами.

— То, что вы делаете, противозаконно. Вы знаете, что такое закон? За его нарушение можно и в Азкабан угодить, — Дамблдор разговаривал со мной как с трехлеткой. — Про Азкабан рассказывают… всякое. Так вот, мистер Блэк, это все неправда, в Азкабане гораздо хуже.

— Зачем вы мне все это говорите? Я никогда не попаду в тюрьму.

Стены, увешанные портретами, хмыкнули. И только пустая рама промолчала, наверное, вспомнила, что молчание — золото.

— Откуда такая уверенность, мальчик мой?

— Потому что я везучий. Представляете, однажды мы с Сохатым — это Джеймса так зовут — выбрались ночью в коридор, а навстречу Филч со своим чучелом. Быть бы нам пойманными, но тут Снейп из-за поворота появился, очень вовремя, я прям готов был его расцеловать. Ну, Филч-то, понятное дело, на него переключился, а мы смылись.

— Зачем вы мне все это говорите? — Дамблдор собезьянничал. Хороший он старик.

Потому что язык как помело. А еще потому, что я везучий.

— Профессор, а почему эта рама пустая? — я беспардонно ткнул пальцем за спину директора. Матушка учила меня так не делать. Пусть сосет.

— Потому что она еще ждет своего владельца. Думаю, когда ей достанется мой преемник, рама будет рада.

— А вы?

Дамблдор вечно норовит наебать и показать, какой он умник. Иногда у него даже получается, и за это мы с Сохатым его уважаем.

— А я никогда не умру.

И упал замертво.

* * *

Поезд, как икающий мудак, вздрагивал каждые шесть секунд. Маленькие дома за окном, похожие на тараканов, как по команде подпрыгивали и с визгами падали обратно на землю. Рассыпанные на столике монеты, зажиточно блестели чуть ярче, чем полагалось. Питер часто сглатывал, словно хотел проглотить их все до единой — тогда он бы по праву назывался мешком с деньгами. Мелкий крыс. По-детски жадный.

— Об этом никто не должен знать, — шипел Джеймс, рассовывая свитки по карманам. — Если узнают, пиздец придет всем, и мы вылетим из Хогвартса быстрее, чем успеем сказать слово…

Слово «хуй», написанное на стекле, намекало, что к нам лучше не заходить, но Эванс не читала нехороших выражений.

— Ремус, почему ты не был в вагоне старост?

Эванс. Вкус извести на языке, в горле, крупно написанное «я лучше знаю» поперек лица, от уха до подбородка. Будь ее воля, мы с Сохатым обратились бы бесцветными пятнами, тихо, бесславно сдохли, сами заползли в гробы и забросали их землей. Сами, чтобы никого не беспокоить. Иногда мне кажется, что я люблю Эванс за доброту.

— Привет, Эванс, — громко сказало одно из пустых мест в купе.

— Нас не существует, Сохатый. — На моих руках висело штук по двадцать домовых эльфов, и каждый их них верещал: «А-а, смотрите, Эванс! Это же Эванс! Блин, это же наша староста. Эванс!» Как будто первый раз видели. Ноги, вылитые из свинца, не сгибались, но я все равно поднялся и сделал несколько шагов к двери. Воздух замерз и не попадал в легкие, а Ремус перечитывал одну и ту же строчку в одиннадцатый раз. — Правда, Эванс? Сколько в купе людей? А, Хвост?

— П-пять, — неуверенно ответил тот, опасаясь ошибиться. И быстро спрятал острые зубы за тонкими губами.

— Не-а, Хвост, садись, «Отвратительно» тебе. В купе всего трое: Лунатик, ты и Эванс, — я склонился к ее уху. — А мы так, погулять вышли и пропали без вести.

— Ремус, тебе следует сейчас же начать выполнять свои обязанности старосты, если ты хочешь им остаться, — фыркнула Эванс и развернулась на каблуках, чтобы уйти.

Жара сползала по стеклам каплями жирного масла. Даже скамьи раскалились, пятна пота разукрашивали рубашку темными проплешинами. Я мог сосчитать, сколько секунд Сохатый уже не дышит, и это доставляло виноватое удовлетворение. Чертово самодовольство распирало грудь, ломало ребра, лезло из ноздрей и ушей. Да отовсюду. Купе дышало за Джеймса — пыхтело, отдувалось, на столе билось чье-то сердце, пульсировало, вздрагивало, даже вертелось, как на сковородке, и казалось, что оно вот-вот лопнет.

Да что с тобой, Бродяга, к хренам собачьим? Летом голову напекло. Все лето пекло, не переставая: «Ты ублюдок и позор. Ты грязь. Ты паршивая плесень в подвале». Нарцисса облизала припухшие губы, опустила глаза. Я уже спокоен. И ты успокойся, мама, я к ней не прикасался. Ну и что, что у меня блядская улыбка? Забей.

Я обнял Эванс сзади за талию и шепнул на ухо: «Передай привет Мэри». Эванс вздрогнула, а на моей руке остался след, как от ожога, и, клянусь, он принял очертания значка старосты.

— Убери руки. — Не передаст, как пить дать. Может, стоило потереться бедрами о ее задницу?

Джеймс прищурился и промолчал. А я что? Я верный, я Мэри не изменяю.

— Мда, — после того как дверь за Эванс захлопнулась, я шлепнулся на сиденье и расстелил на коленях исписанный пергамент. Буквы ползали по нему подобно маленьким черным жукам, сбиваясь в предложения и рассыпаясь запятыми. — Если дело выгорит, мы станем богачами.

После Эванс остались жара и незаконченный разговор.

— А если не выгорит, — Ремус наконец-то захлопнул свою книгу, — мы станем уголовниками.

Ремус вообще странный, не от мира сего. Хотя, если вспомнить, кто он, мозги у него должны быть вывернуты наизнанку.

— Ты опять недоволен? Сколько раз говорено уже: кто не рискует, тот Нюниус. Ну так иди, Рем! Не нравится — выход там, — я указал на дверь и для наглядности швырнул в нее смятым листком. — По-моему, тебе это больше всех надо.

Кажется, в коридоре грохнулась тележка со сладостями. Тишина, повисшая пыльным маревом, медленно опускалась на наши головы. Лунатик пошел пятнами, но смолчал, а мне почудилось, что на меня опрокинули ведро с помоями.

— Я не то хотел сказать.

— Да нет, все правильно. Ведь не у тебя мантия рвется, а учебник по трансфигурации разваливается на страницы. И мать у тебя богатая…

— Только сука.

— …и ты всегда сможешь пробиться в жизни, потому что ты нормальный! — Лунатик мял край жилетки и вытирал пот с верхней губы. — Ты не валяешься каждое полнолуние в Визжащей хижине, представляя, как…

Как — что? Любопытство жужжало внутри.

— Заткнитесь оба уже, — проворчал Сохатый, подтягивая к себе пергамент. — Мне кажется, вот эта, эта и эта монеты, — он указал на три из них, — не похожи на остальные. Какой-то косяк в заклятии.

По коридору топали люди, и, наверное, любой из них мог сказать, о чем думает Лунатик в хижине. А я не мог, и от этого становилось хреново. Мы же друзья.

Казалось, что правила, по которым надо дружить, давно вырезаны на внутренней стороне черепа у каждого из нас. Из любого дерьма выбираемся вместе, даже если по уши в нем.

— Ну и дерьмо-о, — Сохатый почесал в затылке. — Слышите, парни, мы опять в дерьме.

— На том же месте…

— В тот же час! — Ремус и Хвост ухмыльнулись.

В купе стало немного прохладнее.

Хогвартские башни торчали как воробьиные перья, и мерещилось, что замок лохматый. Сотни окон горели злобным огнем, как бы говоря: «Ну что, опять приперлись, да? И чо вам дома не сидится, вновь будете гадить в туалетах, поджигать парты и взрывать котлы?» Окна ведь не знали, что мы пришли совсем за другим.

— Ну что, думаю, раза в неделю будет достаточно. Если чаще, ребята из «Сладкого королевства» заподозрят неладное. План тот же: пробираемся по подземному ходу ночью, заменяем часть денег и уходим. Хвост, если ты стянешь что-то из сладостей, я буду пихать шоколадных лягушек тебе в задницу до тех пор, пока они у тебя изо рта не полезут, понял? Сохатый, ты слышишь? Да перестань ты дуться, придурок, подумаешь, хватанул Эванс за задницу. Она так и так не обращает на тебя внимания.

— Да мне все равно, — скривился он (как же, как же) и добавил: — Главное, чтобы Дамблдор и Макгонагалл ничего не узнали… Если все получится, будем пробовать сбывать монеты Флетчеру, ну, тому жуку, который продавал нам шкуру бумсланга по дешевке. Кстати, старика Слагхорна тоже можно использовать.

— Каким образом?

— У него куча связей. Скорее всего, есть знакомые в Гринготтсе, — Джеймс поднял воротник мантии и ускорил шаг. Тропинка, ведущая к крыльцу, была размыта дождем и едва видна.

— Да ты спятил! Гоблины сразу же нас раскусят, и мы окажемся в Азкабане быстрее, чем успеем произнести слово «хуй», — Ремус прикусил губу до крови, как будто ругательство рассекло ему язык.

— Да мы даже букву «х» не успеем произнести, — захихикал Хвост, у которого с арифметикой было еще хуже, чем с зельями. Сосчитай он, какой срок в компании с дементорами нам грозит, не веселился бы.

— Глянь-ка, — Джеймс остановился и мотнул головой. Снейп, сгорбившись, пробирался к парадным дверям. За лето он вытянулся, волосы отросли еще больше, а сам Нюнчик теперь смотрелся палкой, замотанной в коротковатую мантию. Красавчик. — Кто тут у нас… Эй, Нюниус!

Снейп ускорил шаг, втянув голову в плечи, но Джеймс перешел на бег, вытаскивая палочку.

Дружище. Дружище!

— Куда же ты так спешишь, Нюниус?! — орал он ему вслед, и многие стали оборачиваться на крик. Эванс, ради которой затевался спектакль, притворилась глухой. — Экспеллиармус, блядь!

Снейп среагировал так быстро, словно все лето тренировался. Метнувшись в сторону, он развернулся и молча послал в Джеймса оранжевый луч. Тот взвизгнул, прижал ладони к лицу и упал на колени.

Бля. Сохатый. Въеби же ему, ну.

Мир сложился пополам, как книга, замок сдуло порывом ветра, как если бы он был из картона, тропинка накренилась, подталкивая нас вперед, уходя из-под ног.

Кулак взметнулся вверх, ударяя воздух, пальцы обхватили лодыжки Снейпа. Он рухнул — так тихо, что земля покачнулась, чуть-чуть надломилась, самым краешком. Кажется, кровь брызнула; раньше я думал, что это такое красивое выражение, а оказалось — правда. Кровь брызнула, как будто порвали артерию, как сок из апельсина. Из граната. Красная, густая. Вену разрезали. Что-то хрустнуло — кости? Кости треснули, каждый хрящ внутри Снейпа трещал от злости и ненависти. Как же он нас ненавидел, это было видно, без лупы, без очков, буквы проступали сквозь кожу, сквозь поры, вздувались венами, сочились из царапин.

— Сохатый! — я был рядом с Джеймсом через секунду, показавшуюся сутками.

— Ах ты сука, — прошепелявил он и поднялся с колен. — Сука уродливая, полу… получишь у меня, — и под ребра, в живот, так его.

Удовольствие топило, как озерная вода, с тиной, с илом. Мы когда-то ссали в эту воду. Почти физическое удовлетворение… видеть, как Снейп, исписанный ненавистью, корчится на земле и брыкается. Тепло по телу, пальцы, завязанные узлом. Больно.

«Держи его!»

«Ну что ты стоишь?!»

«Сделайте что-нибудь!»

«Он же убьет его…»

Кто убьет? Снейп Сохатого? Да вы все ебанулись. Этот хиляк даже кошку пнуть не сможет, а уж Джеймса!

— Блэк, ну что ты стоишь, идиот? — Эванс шептала пересохшими губами, и болезненное желание смочить их своей слюной обожгло горло. — Останови их!

Ноги утопали в грязи, в грязи вязли и Сохатый с Нюнчиком. Они катались по земле, норовя окунуть друг друга в лужу, а мои ступни прилипли к траве, будто на лодыжки подвесили по гире. Хвост шмыгнул в толпу, Лунатик, закатав рукава мантии, пытался подойти ближе, но то ли не решался, то ли считал, что так будет нечестно — двое на одного. Он же у нас порядочный.

— Ты слышишь?! Он убьет его!

— Ты ведь так и хотела, Эванс. Один на один, ну, любуйся теперь, — я перехватил ее руку. — Не вмешивайся, в кои-то веки оставь нас в покое, — слова сочились по подбородку подобно горькой слюне.

— Это вы оставьте его в покое, — выпалила Эванс и сморщилась от боли, когда я сжал ее пальцы. — Тебя не тошнит еще от самого себя? Ты, говорят, из дома сбежал? А дальше что? Превратишься в бродягу и будешь жить в Лютном?

Для нее я бездомный идиот. Кому-то не насрать?

— Я уже Бродяга, Эванс. Ты не знаешь. Ты слышала про Лютный? Откуда? Или Мэри тебе рассказывает страшилки на ночь? Кстати, она не упоминала между делом, как сосала у меня?

Джеймс двинул Нюниусу в глаз. Так ему, да.

— Замолчи, — она отвернулась и даже прикрыла глаза. Сохатому нравились такие неженки.

Я сжал ее запястье, притянул к себе. Просто очень жарко, плохо соображаю.

— Что здесь происходит?! Финита! — Макгонагалл бежала к нам от замка, поправляя на ходу шляпу. — Мистер Снейп… Мистер Поттер! Прекратите сейчас же! Непозволительное безобразие! Немедленно к директору в кабинет, — Макгонагалл всегда так волнуется, я всякий раз переживаю за ее здоровье. — И по пятьдесят баллов штрафа с Гриффиндора и Слизерина.

А может, и не переживаю.

— Я тоже пойду!

Мы шли по темному холлу.

Будто несуществующие руки взяли невидимые ножницы и вырезали целый час из суток. Вот был час, а теперь нету.

— Само собой, пойдешь, мог бы не напоминать, — Джеймс мрачно улыбнулся. — Ну что, решили? Значит, будем собираться в туалете на пятом этаже: от учителей далеко, Филч туда ходить не любит из-за сэра Кэдогана…

— А разве Кэдогана не перенесли в Южную башню? — Ремус окинул взглядом гриффиндорские часы и вздохнул: ну да, если нас поймают, часы не просто опустеют, они треснут от досады.

— …и в случае чего можно будет избавиться от монет, сбросив их в унитаз!

— Ага, приходит какой-нибудь Эйвери отлить, а в толчке… — Хвост заглянул Сохатому в глаза, но тот не обратил внимания.

— Кла-а-ад! А-а, — я замахал руками и попытался обнять Джеймса за шею. — Кто-то наложил золотыми слитками! Ты сраный конспиратор, Сохатый, — я толкнул его в бок. — Да нас найдут там на второй день, и тогда никакой унитаз, набитый деньгами, не спасет, а мы, между прочим, еще Карту не доделали до конца, помнишь? Рано нам еще из Хогвартса вылетать.

— Пс-с, Эванс смотрит, — Джеймс выпрямился.

— Мне кажется, ей похуй.

— Тебе кажется.

— Кстати, я знаю, что это прозвучит тупо и вообще непонятно, — признаться, что забыл произошедшее пару минут назад — это очень тупо, — но… э-э чем закончилось-то? Ты навалял Нюнчику?

— Ты о чем? — Джеймс остановился, словно споткнулся о собственные ноги.

— Ну драка. На улице. Эванс еще прибегала, ты что… не помнишь?

Я пытался угадать в глазах Джеймса намек на шутку, но эта перечитанная книга на сей раз повернулась ко мне задницей. В смысле обложкой.

— Ты в порядке? — Джеймс, верно, подумал, что я прикалываюсь.

— Да бросьте вы, — раздраженно повел плечами Лунатик. — Мы скоро станем богатыми, и тогда…

О чем ты мечтаешь, Лунатик? О чем думаешь перед сном? Ты ведь не рассказываешь, и остается гадать. Или не гадать, но в последнее время я размышляю над этим все чаще. Твое навязчивое желание разбогатеть (стать лучше?), перестать быть волком и снова разбогатеть, сбросить с себя латаную мантию, купить новые книги в блестящих обложках, слушать звон монет в карманах… Быть таким, как все. Ни капли сомнения, Ремус, ты уверен, что мы все делаем правильно, плевать на законы и, тем более, на их нарушение. Ты всегда был ведром воды, пощечиной, самой осторожностью и предусмотрительностью, но — у тебя напрочь сорвало крышу, как ураганом, как смерчем, сорвало и закрутило. Я слышал, Лунатик, как ты стонал, задремав в поезде. Скоро полнолуние. Скоро полнолуние? А разве оно не недавно было?

Глаза Ремуса горели, между бровей залегла складка, руки тряслись, как у пьяного старика. Он него несло страхом, как мочой от сортира. Хуже. Над губой выступили капельки, на лбу — испарина, если так дальше пойдет, он изойдет на пот и растает, утечет в землю.

О чем ты грезишь, Лунатик?

— Да что с вами сегодня?!

Голос Сохатого, как палец в жопе — мелочь, а сесть не дает.

— Один бормочет, другой молчит, третий, как всегда, — он отвесил Питеру подзатыльник, — хихикает. Вы что, не соображаете? Мы можем все.

Мне не нужно все. Мне достаточно Визжащей хижины и одного вонючего носка под кроватью, потому что без носка я чувствую себя неуютно.

— И мертвых воскрешать? — Люпин прищурился.

— Да нафига нам мертвые. Мы ведь все можем.

Хотелось забраться на Астрономическую башню и помочиться с нее. Пусть все поглядят. Когда-нибудь я это сделаю, клянусь.

— Дамблдор в штаны напустит от досады, когда мы ему расскажем. После школы, а? Давайте после выпускного придем и выложим правду?

— Ага, чтобы со школьной скамьи угодить прямиком в Азкабан, — Лунатик поежился.

— Думаешь, сдаст? — улыбка Джеймса потухла.

— Конечно. Он добрый, но засранец. В смысле, справедливый, — поправился я.

Эванс обернулась, волосы взметнулись рыжим веером. Она посмотрела в пустоту, не на кого-то конкретного, будто ветер донес до нее обрывки слов, наших преступных, и оттого сладких, слов. Эванс замерла на секунду, и вместе с ней застыли стрелки часов, Сохатый поднял ногу, чтобы ступить, а опустить забыл, Питер с открытым ртом глазел на жирные ляжки Саманты, а Мальсибер прятал в карман железную фляжку.

Эванс, ты время остановила, ты знаешь?

Когда-нибудь мы все сдохнем из-за нее, вот увидите, ребята.

Большой зал пялился на нас своими глазами-свечками. Многоглазое чудище. Фу, каждый год одно и то же, хоть бы стены расписали, что ли.

Борода Дамблдора еще чуть-чуть подросла. Каждый год она удлинялась, самую малость, незаметно, но я готов руку дать на отсечение... Хотя нет, руку жалко. Мизинец.

— Надеюсь, Шляпа споет что-нибудь матерное.

— Не надейся, — Ремус огромными сапожищами прошелся по моим мечтам.

Шляпа пела заунывную балладу, а Дамблдор подпевал ей и качал ногой в такт. Сопливые малявки изумленно смотрели на него, про себя повторяя: «Ну и куда нас, блин, привезли?» Директор двинутый, потолка в Большом зале нет, факультет определяет ободранная шляпа, на столах пустые тарелки вместо жратвы, и привидения глумливо ржут по углам.

— Снейп опять в книгу уткнулся, — Сохатый наклонился ко мне и кивнул в сторону слизеринского стола. — Хочет быть самым умным и получать только хорошие отметки, — голосом заботливой мамаши пропищал он.

— Завтра надо будет закрыть его в туалете, пусть дрочит на свои бумажонки. Только не забыть бы выпустить вечером, не то возвращаемся месяца через два — а там иссохший труп. Хотя я сильно сомневаюсь, что он сдохнет, живучий же, гад, его даже Рем не смог покусать.

Макгонагалл искренне не понимала, что смешного в речи Дамблдора, и наверняка мысленно сняла с меня дюжину баллов.

— А Дамблдор? Как думаешь, когда-нибудь… ну… умрет? По-моему, он бессмертный.

— Только после нас.

У меня стоял.

И Мэри это чувствовала, прижимаясь все крепче к моему бедру. В ту секунду я ненавидел ее язык, хуже помела, слова сыпались из нее, как перья из порванной подушки — много, громко, назойливо, они кружили вокруг, забивались в нос, щекотали глотку, медленно оседали на пол, и мы топтались по ним, как по траве. Я не хотел слушать бессмыслицу, которую несла Мэри, но шепот полз по перьям, обвивался вокруг лодыжек, путался под ногами, толкал нас друг к другу.

— Эванс говорила, что у нее с Поттером ничего не было. Это правда?

— Почему ты спрашиваешь об этом у меня? — легкие сжались, воздух задерживался где-то в горле, наполнял сосуды, и кровь скапливалась в сердце, норовя ударить струей в голову.

— Ну вы же лучшие друзья. Неужели ты не знаешь? — Мэри капризно надулась. Дура. — Эванс не такая тихоня, как кажется, — хихикнула. — Она тебе нравится? — облизнула губы.

— Мне нравится ее смущать, Эванс всегда так забавно краснеет.

Кровь, скопившаяся в сердце, наполнила желудок и закапала вниз — узел в паху начал затягиваться.

Мэри взяла мою руку и провела ею по своей груди, подтолкнула к животу, кивнула в сторону темной ниши.

— Не сейчас, — она не ожидала отказа, конечно, но беседа с возмущенной Макгонагалл не входила в мои планы.

— Но ты же хочешь! Сириу-ус! — Мэри дернула плечом. — Ну почему я должна уговаривать?

Тупая физиология. Будь я девкой, никто и никогда бы не узнал, что у меня стоит. Да и чему там у девок стоять?

— Мне некогда.

Правда, Мэри, некогда, сегодня же полнолуние, а Лунатик мозг. Без мозга мы формулу никак не доделаем, и Джеймс наверняка весь испсиховался, поджидая меня в туалете. Некогда, в общем, не до тебя мне.

— А представляешь, как Поттер развлекается с Эванс? — Мэри вцепилась в мой рукав. — Как она краснеет, а он ее уговаривает, потом целует, и эти его дурацкие очки им мешают…

— Завали рот, — крупные капли крови сочились из желудка, заливали кишки, низ живота почти болел.

— …как Поттер ее разворачивает к себе спиной и раздвигает ноги, а на ней плотные трусы, она ведь не привыкла, что их нужно снимать…

Жара сползала по стенам вместе с масляными красками картин, и чудилось, будто замок таял на солнце.

— …а ты стоишь и смотришь, и слушаешь, и снова смотришь, и тебе тоже хочется, но нельзя, хочется — так же, как сейчас, но ты почему-то противишься себе…

Сердце стучало где-то на полу, туда же стекалась кровь, струящаяся по ногам, и я чувствовал себя сукой. И у меня началась течка.

— …потом ты видишь, как она комкает в руках свои идиотские трусы, идет прочь от Поттера, и тебе нужно побежать за ней, но ты застыл и просто пялишься, пока она не скрывается за углом. А потом подходишь к Поттеру, и у тебя стоит. Он-все-поймет-не-сомневайся… — слова понеслись вперед, теряя точки с запятыми, голова кружилась, словно я выхлебал бутылку огневиски. — Он фыркнет и вытрет пот со лба натянет трусы и сразу поверх штаны возьмет сумку которую бросил рядом поплетется вперед забудет про тебя а ты будешь пялиться в пустоту и перед глазами у тебя поплывут пятна будто ты больной…

Какая-то сумасшедшая. Несет какие-то сложные вещи. Какие-то непонятные слова, не складывающиеся в предложения.

— Это ты больная. Иди, отсоси у Нюни, ему такое счастье как подарок свыше, никто ж не соглашается, — язык как деревяшка во рту. И вкус опилок.

Коридор длинный, как бесконечность. Ноги превратились в две колоды, и я едва их передвигал. Визгливый голос Мэри, обернувшись слизняком, полз позади, обогнал, бросился под ноги, залазил на стены, молча стекал вниз, снова собирался в слюнявую кучку — и дальше меня преследовал.

Двери кабинок в туалете держались на честном слове и стонали. Я бы тоже стонал, будь у меня за спиной только заплеванный унитаз и проржавевшие трубы. Рот Рема был приоткрыт, брюки приспущены, рука медленно двигалась, и движения, отмеренные словно по линейке, гипнотизировали. А может, дело в том, что я уже гребаных несколько минут тоже мечтал передернуть.

— Лунатик?..

Он резко обернулся, и вместо глаз у него светились две дыры, заполненные страхом. От Рема воняло паникой, потом и стыдом: он, уже не в силах остановиться, смотрел на меня, не видел, чувствовал, что я здесь, что это не иллюзия, но продолжал дрочить. Неловко дернулся и тихо заскулил.

Пергаменты, разложенные на подоконнике, были исписаны рукой Лунатика. Лунатик беспомощно глядел на них, на меня, затем на грязный потолок, нехотя — на свои бедра, и опять на пергаменты. Не знал, куда спрятаться. И я не знал.

Я махнул на него рукой и сел прямо на мокрый пол. На моих брюках останется его сперма, да плевать.

— Бродяга…

— А?

— Джеймсу не рассказывай.

— О чем не рассказывать? Мы же формулу писали, не? Ты, кстати, вывел формулу-то?

— Угу.

Кивнул.

Мы замолчали.

* * *

Формулу мы начали искать в поезде, где-то между Большим залом и пятницей.

Первый же поход в Хогсмид в этом году обещал закончиться полным провалом, потому что на четверых у нас набиралось всего два галлеона и три сраных сикля.

— Негусто, — пожаловался Сохатый, у которого денежки обычно водились.

— А у тебя-то почему нет? — я не выпрашивал, просто поинтересовался.

— Спустил, — отрезал он и сменил тему. Куда утекли галлеоны, он так и не признался, но я подозреваю, что потратился Сохатый на подарок для Эванс. Тот самый, который она пренебрежительно оставила на столе.

— Вчера читал, что Гринготтс пытались грабануть, — я запил зевок тыквенным соком. — У кого-то тоже не хватает денег.

— Дебилы, — хмыкнул Сохатый, — не грабить надо, а самим делать.

— О чем ты? Я чую очередную гребаную и восхитительно противозаконную шалость.

Улыбка Джеймса напоминала разрезанную губку, по краям обмазанную бледной краской.

— Это чертовски противозаконно, ты прав, — он привычно запустил пальцы в волосы. — Это настолько противозаконно, что в случае провала мы загремим в камеру до конца жизни. Или выйдем стариками.

— В камере хоть кормят бесплатно, — Ремус поежился. Тогда я впервые задумался, о чем же мечтает мой друг.

— Лунатик, а чего ты хочешь больше всего?

— Мог бы не спрашивать, сам знаешь, — он отмахнулся.

— Я имею в виду, из осуществимого, а?

— Я хочу…

Он осекся. Я не допрашивал.

Лунатик боялся будущего намного больше, чем мы с Джеймсом и Питером. Его будущее большим серым псом носилось вокруг замка и рычало на него. На нас тоже: скалило зубы, мело хвостом, принюхивалось, будто жаждало сожрать, требовало выдать ему Лунатика, но мы отбивали его, тащили в хижину, превращались и вместе смотрели, как будущее щетинится, роет землю у подножия Ивы, фыркает от бессилия и затянувшегося ожидания.

Мы — четверо — хотели отметелить серого пса, заставить его убежать, поскуливая, зализывая раны, и у нас почти получилось, мать его. Как Сохатому в голову приходили такие гениальные мысли, я понятия не имею, мне чудилось, что он их приманивал, как бескрылых светляков.

— Помните, Макгонагалл урока три назад рассказывала про анимагов?

— А? Чо? Не, я все проспал.

— Так у тебя глаза были открыты!

— А ты попробуй их закрой при Макгонагалл! У нее даже спать приходится с открытыми. Чувствую себя лунатиком. Извини, Лунатик.

И вот теперь это. Под ложечкой засосало, кровь бежала по жилам чуть быстрее обычного, и вроде бы даже шоколадная лягушка пахла риском. Смердело опасностью, мы давились ею, запихивали за щеки и в карманы, запивали неудержимым хохотом, закусывали эйфорией.

Через полгода мы уже блевали от обжорства.

— Все готово! — объявил Джеймс, изучив галлеон как следует. Мы сидели под ивой и смотрели на серый снег. — Ну-ка, Бродяга, сравни, — он пихнул мне две монеты, неразличимые на первый взгляд.

Впрочем, различить их я не смог ни на второй, ни на двадцатый взгляд.

— Кру-уть! А заклятия? Заклятием пробовал определить? Ревелио?

— Ага, все чисто, хоть сейчас в Хогсмид иди. Флетчер будет рад.

Скука, как маленький гном, вздохнула, сложила ручонки на груди и насупилась. Я наподдал ей, чтобы не кисла.

— Погодите-погодите! Это что, все, что ли? — Ремус, до этого сидевший на сумке, подскочил на ноги.

Почти до боли знакомое чувство: идешь по мосту, идешь, боишься поскользнуться и размазать рожу по камням, в висках стучит, руки трясутся, и вот ступаешь на твердую землю. Облегчение затапливает как мутная вода, потоки прорывают плотину, сносят с ног, увлекают за собой, а ты захлебываешься и думаешь, что все было бессмысленно. Потому что все равно утонешь.

В смысле, сколько не греби лапками, из говна масла не сделаешь. Так правильнее.

— У нас вместо мозгов отбросы, наши головы набиты навозом, — Сохатый взъерошил волосы и растянулся на талом снегу, раскинув руки и ноги. — Мы думаем копчиком, осталось только научиться писать ногами, и тогда нас никто не победит.

Сохатый до охуения прав. Четверо среди густой массы одинаковых людей. Четыре ярких пятна на однотонном холсте. И от этой мысли кружилась голова, замок вращался перед глазами, саднили костяшки пальцев, кололо в груди.

Никто не узнает.

Никто и никогда не догадается, потому что план безупречен. Все шито-крыто, а мы сраные умники. Я повторял эти слова про себя сотни раз, чтобы поверить в них.

— Макгонагалл хватил бы удар, узнай она, в каких целях мы используем трансфигурацию, — Ремус прижал к груди учебник, будто тот был самым ценным в его жизни.

— Это Флитвика удар хватит, если он узнает, для чего мы применяем его «простенькие формулы», — Сохатый сел, поднял вверх указательный палец, пародируя Флитвика, и пропищал: — Усидчивость, прилежание и старание! Только так!

— Обхохотаться.

— Да что с тобой, Бродяга?!

— Скучно.

Скука услышала свое имя и встрепенулась.

— Ну сделали мы эти деньги, а дальше-то что? Ничего, ноль, конец игры. Мы даже рассказать об этом никому не сможем.

— Эй, Эванс, стой!

Джеймс даже не услышал меня. Эванс, виляя задницей, шла мимо и делала вид, что ходит здесь просто так. Хотя возможно, так оно и было.

— Эванс, мое предложение еще в силе!

— Ты слышишь, что я тебе говорю, Сохатый?! — едкая волна поднялась из желудка и вместо крови по венам бежала желчь. — Какие предложения? Что-нибудь крутое? Может, ограбим все-таки Гринготтс или сразимся с таинственным чудовищем, живущим в подвалах Хогвартса? Или вызовем на бой самого злого волшебника всех времен и народов? Потому что эти липовые галлеоны никому не нужны. Ну сколько там денег в «Сладком королевстве»? Даже если мы вынесем все, богаче не станем.

— Слушай, если ты не хочешь, я никого не заставляю! — Джеймс вышел из себя. Скорее всего, потому, что ему не дали повыпендриваться перед Эванс. — Можешь грабить хоть министерство магии, дружище, но, знаешь, получается, что мы убили уйму времени впустую. Ты не представляешь, как это можно использовать, если быть умнее!

— Не ори.

— Тебе моча в голову ударила? — Сохатый шипел, схватив меня за грудки. Так мы и сидели, почти обнявшись. — Какого черта ты не сказал раньше? Что тебе не нравится затея, и что ты хочешь спасать мир, красть у гоблинов и убивать чудищ? Я — не хочу. Веришь, Бродяга, но я оставлю это своим детям, пусть они заморачиваются, а я буду просто проебывать жизнь. Пока есть время.

— Послезавтра полнолуние, — тихо сказал Ремус, и нас с Джеймсом будто выключили. — Вы придете?

— О чем речь, — я не смотрел на Сохатого, но почти почувствовал, что тот кивнул. — А сегодня предлагаю не терять времени и наведаться в «Сладкое королевство». Если завтра за нами не явятся авроры, то мы обязательно придем, Лунатик.

Ремус прищурился, глядя на бледное февральское солнце, и едва заметно улыбнулся ему, словно лучшему другу. Солнце, а солнце, пятым будешь?

— Фальшивки можно давать в долг каким-нибудь идиотам с младших курсов, — нехотя сказал Джеймс и ухмыльнулся.

— Ростовщик из тебя такой же, как конспиратор, Сохатый. Сраный, — добавил я в ответ на немой вопрос.

Но идея хорошая.

* * *

Нюниус напоминал огородное пугало. Я видел такое, когда сбежал от мамаши и шел к дому Джеймса. Шел-шел, миновал забор, смотрю — стоит: патлы по обе стороны от нарисованной морды болтаются, серая мантия мешком висит, руки деревянные и ноги как две ветки. Ну точь-в-точь Снейп, только молчало, а не призывало на мою голову Мерлина с топором.

Он сам, конечно, напросился. Он всегда напрашивался сам: ходил по тем же коридорам, сидел в тех же кабинетах, даже в том же Большом зале обедал. Мешал, одним словом. Вот не попадался бы нам на глаза, и горя не знал, а так извините.

— Может быть, вы уже уйдете с дороги? — тихий голос порывом ветра пронесся по проходам между столами и ударил в спину.

— Кажется, кто-то что-то сказал? — протянул Джеймс, демонстративно убирая палочку в карман. После того случая у озера он старался не распускать руки, если Эванс была поблизости, и, по-моему, даже уступил бы Снейпу место в «Ночном рыцаре», стоило ей повести бровью.

Любовь, она такая. Отупляет.

Снейп упрямо молчал.

— Да не, это ветер гуляет. Сквознячок, я бы сказал.

— А. Ну тогда все ясно, — Сохатый даже шага в сторону не сделал.

— Отойди, Поттер, — настаивал Нюниус. Самоубийца, что ли?

Джеймс присвистнул и прислонился к косяку. Перед входом начал скапливаться народ.

— А ты заставь его, — мне пришлось подсказать Снейпу. — Заставь отойти, или слабо?

Нюниус прикусил язык. Какая-то секунда. Ее часть. Он молчал и соображал, как поступить. Рука скользнула к карману. Доля секунды. Что-то внутри, глубоко, там, откуда не достать. Жаркое, липкое, ворочается, колется, шипит. Толкает под локоть и шепчет: «Ну же, давай, торопись, одно слово, маленькое, короткое, и этот ублюдок полетит к стенке, растечется по полу». Давай.

Снейп неуловимо взмахнул палочкой.

— Да ты охуел! — Джеймс отшатнулся, как будто его дернули за веревочки. Конфундус, дружище.

— Блэк посоветовал мне, — Нюниус пожал плечами. Он пожал своими тощими плечами и больше ничего, как будто чихнул. Сопля на нитке.

— Ты не понял, Нюнчик, — схватив его за плечо, я почувствовал напряженные мышцы. Да ты шутишь, хиляк. — Мы еще не закончили.

— Ну, поздравляю, можете продолжать, раз не закончили.

— Мы с тобой не закончили. Какое слово ты не расслышал?

— Отъебись, Блэк, — Снейп рванул руку.

— Прополощи рот, слюнявчик.

Сохатый встал по другое его плечо. Тот оскалился.

— Старая добрая компания. Я думал, мы закончили с этим… в прошлом году.

Джеймс порозовел, едва заметно, в тени почти не видно.

— Что, Поттер, боишься очередного скандала? Опасаешься, что Эванс совсем разочаруется в твоей безупречной заднице?

— Ты успел оценить мою задницу? Я польщен. Она действительно неплоха.

— Но не про твою честь, Нюня, — я выдавил смешок с трудом, словно пропихнул его через узкое отверстие.

— Не толпитесь! Проходите быстрее!

Вторая створка дверей распахнулась, впуская Макгонагалл и вереницу мелких, одинаковых сопляков, которых она вела на обед. Макгонагалл смерила нас взглядом, сняла девятнадцать с половиной баллов и прошла мимо, а за ней вместо первокурсников шагали десятки маленьких Снейпов. Одинаковые Снейпы о чем-то хором молчали и нестройно маршировали, засунув руки в карманы.

Огоньки свечей, оторвавшись от фитилей, кружили над Снейпами, и длинные тени падали на пол. По теням топтались сотни ног, но те терпели, а каждый Снейп шептал и шипел: «Вы все сдохните, а я буду стоять и смотреть, как ваши могилы порастают плющом».

Если этот мудак, собравшись в единое целое, придет на мою могилу, я перевернусь в гробу на другой бок и продолжу храпеть.

— Еще встретимся, мудила, — ласково пообещал Джеймс и направился к нашему столу.

Мы встретились вечером, когда Нюниус возвращался из библиотеки. Что он искал в библиотеке, не знаю, по мне, там отродясь ничего интересного не приключалось.

— Ну что, Нюниус, ты будешь извиняться, или предпочтешь болтаться здесь до утра, пока преподаватели не снимут?

Снейп висел в воздухе, как чучело на шесте.

— Что нового в библиотеке? Опять читал газетенки?

— Они каждый день разные, вот в чем секрет, — парировал Снейп, дергаясь, как муха в паутине.

— Или, быть может, — Джеймс округлил глаза, — Пинс разрешила тебе полистать порнушку?

— О чем ты, Сохатый? Будь у Пинс порнушка, она бы ее никому не отдала, самой надо.

— А давай его разденем и оставим висеть, а, Бродяга? То-то Макгонагалл удивится.

— Особенно она удивится, если узнает, чем вы занимаетесь, — огрызнулся Нюниус.

Часы, отбивающие восьмой час, подавились ударом.

— Что ты несешь? — Джеймс грубо пихнул его в грудь. — Если ты о наших с тобой м-м…

— Разногласиях, — подсказал Рем. Засранец-дипломат, я бы на нем женился, честное слово.

— Так вот, если ты о них, то профессорам насрать. Макгонагалл на нашей стороне, вряд ли она догадывается о твоем существовании.

— Нет, — Снейп оскалился, и на мгновение мне привиделось, что на его коже выступили слова «я сдам вас всех». — Я о том, что вы делаете фальшивые деньги. Думаю, Дамблдору будет интересно узнать, чем занимаются его любимчики в свободное от занятий время.

— Да мы и на занятиях этим занимаемся, — вставил Хвост, и я пообещал себе, что напинаю его, а язык завяжу узлом.

— Слабоумие — это такая болезнь, когда говно лезет не из жопы, а изо рта, — с видом министра магии заявил Сохатый. — Так вот, Нюнчик, у тебя как раз слабоумие.

— В Азкабане у тебя изо рта полезет не только говно. Говорят, в тюрьме у человека сначала сгнивают кишки, а потом мясо.

Часы предпочли замолчать, потому что им надоело давиться секундами.

— Ну-с, молодые люди, вы ничего не хотите мне сказать? — Дамблдор не смотрел на нас, но я чувствовал, как он шарился в наших мозгах своими скрюченными пальцами. Он с улыбкой выворачивал наши души и рассматривал содержимое. — Хозяин «Сладкого королевства» давно начал замечать, что деньги в его кассе кто-то меняет на фальшивые. Как вы можете объяснить, что сегодня именно вы расплатились ненастоящими галлеонами?

— Ну так и можем. Мы же ходим туда по выходным… Поди на сдачу дали, — Сохатый пожал плечами.

Голова пухла, словно ее набили ватой, руки в карманах потели, и я пообещал себе, что если мы выберемся из кабинета директора без потерь, то я все же поссу с Астрономической башни.

— И тем не менее, вы совсем не удивлены. Будто знали, что фальшивые монеты существуют. Я ошибаюсь?

— Вы ошибаетесь, — вежливо ответил Сохатый. — Но мы же не нежные барышни, которые падают в обморок от каждой неожиданности.

— Хорошо, — директор уставился на меня, и ладони изошли потом, пока я старался принять невинный вид. — Есть ли у вас предположения, кто из студентов мог заняться противозаконным делом?

— Откуда? — начал Джеймс, но Дамблдор перебил его:

— Не буду скрывать, молодые люди, я наслышан о ваших бесчинствах. За годы ваших проказ профессор Макгонагалл рассказала мне все, пожалуй, вплоть до описания детских болезней. Думаю, если вы не знаете, кто нарушает закон, то никто не знает.

Да, мы такие. Охуенные.

— Вам не приходило в голову, профессор, что лучшая защита — это нападение? — я без спроса уселся на стул. — Думаю, тот, кто указал на нас, желая прикрыть свою задницу, тот и виноват. — Брови Дамблдора поползли вверх, и я пояснил: — Это Снейп. Прибежал к вам жаловаться, чтобы обелить себя, это же элементарно.

— Мысль, — кивнул Сохатый, поняв меня без слов. Дружище. Ремус и Питер как воды в рот набрали. — С виду он тихоня, но на самом деле… кто знает, что творится у Снейпа в голове? Я слышал, у него родители были сумасшедшими.

— Его родители живы, мистер Поттер, — тихо произнес Дамблдор и чуть громче добавил, заглянув в фарфоровый чайничек: — Я бы на вашем месте оставил мистера Снейпа в покое. Вы даже не представляете, насколько ваши выходки могут быть опасны.

— Понимаете, профессор, мы будем ненавидеть друг друга, даже если мир перевернется жопой кверху, — Джеймс сдул челку со лба. — Вот скажите, профессор, солнце когда-нибудь остановится или так и будет вставать на востоке и садиться на западе? А может, на улице будет вечная зима? Это закономерность, верно? Зима сменяется весной, а лето — мерзкой осенью, и даже все маги мира не смогут помешать природе. Вот так и мы с Ню… со Снейпом. Если вдруг мы станем друзьями, значит, с миром что-то не так. Значит, кто-то перевернул его вверх тормашками и встряхнул.

— Не обязательно друзьями, — Дамблдор налил в чашку заварки. — Разве он вам мешает?

— Ну, когда он бегает к вам и доносит… да, он нам мешает. И можете снять с меня все имеющиеся у Гриффиндора баллы.

— Баллы — это всего лишь цифры, — профессор долил кипятка из палочки и отхлебнул чай. Прикрыв глаза от удовольствия, нараспев продолжил: — Старина Армандо рассказывал, что после смерти цифры не пригодятся. Их просто нет после смерти, и когда спрашиваешь у покойного, сколько времени, тот пожимает плечами.

— О, Альбус, однажды мне повезло, и я добился ответа: «Скоро полночь»! — бывший директор Диппет встрепенулся и перестал притворяться, что спит. — Но тот человек был чудак! В красном колпаке и синих сапогах он гордо вышагивал следом за дементором, одетым в белую мантию. Чудак радовался, что в новом мире нет сварливой жены, скучной работы и безденежья. Да что там! Он шагал по разбитым часам и разбросанным монетам, пытался поднять их, но дементор не разрешал.

— А куда они шли? — Ремус впервые раскрыл рот.

— Да на казнь же! Вы чем слушали? — возмутился Армандо Диппет. — На казнь, вестимо.

— Так он ведь уже умер, — не люблю, когда старики-маразматики несут чушь.

— Ох, молодежь, никогда не дослушают. В мое время студенты были внимательнее!..

— В ваше время, — пробурчал Джеймс, — и мылись в озере.

— …этого чудака за кражу казнили. Он стащил мясо с прилавка — поймали и прямиком на виселицу. Но одного не учли… чудак-то душегубом был, а воровство мелочь для него…

— А причем тут баллы? — громко спросил я к большой досаде Лунатика, обратившегося в слух.

— Какая невоспитанность! — закатил глаза Диппет. — Нет, я решительно отказываюсь продолжать рассказ!

— Постойте! — крикнул Лунатик, но Армандо скрылся за рамой. Стул, оставшийся на картине, пошатнулся и грохнулся на нарисованный пол. — Что он хотел этим сказать?

— Не знаю, — Дамблдор безразлично пожал плечами. — Он иногда говорит странные вещи. Но правдивые.

Вряд ли ветхая картина может говорить разумные вещи.

Мы медленно попятились к двери, но тут директор оторвался от чайной полудремы.

— Молодые люди, — окликнул нас Дамблдор, когда дверь за нами почти захлопнулась. — Мистер Снейп не был у меня. И ничего мне не говорил.

* * *

— Да врет, как пить дать. Прикрывает Нюнчика, чтобы мы ему яйца не оторвали.

Джеймс подошел к окну и задернул шторы. В спальне пахло паленым.

— Хвост, ты опять сжег свою домашнюю работу? Хвост, от этого она не воскреснет сделанной правильно, это же не Феникс!

— Больше некому, это Снейп, он ведь грозился рассказать.

— Мудак.

— Да не то слово, — Джеймс улегся на кровать, не раздеваясь. — Кстати, Флетчер прислал нашу долю, — он достал из-под подушки плотно набитый мешочек. — Правда Эванс сорвала мое объявление, и мелкота не знает, что мы готовы давать в долг.

— Дамблдор нас подозревает, так что, может, оно и к лучшему, — Лунатик аккуратно повесил брюки на спинку стула.

С того дня, когда за нами захлопнулась дверь директорского кабинета, в спальне поселилось беспокойство. Иногда мне казалось, что пора ставить пятую кровать — специально для беспокойства и безысходности. Они бы трахались, рождая тоску, страх, панику и недоверие. Все чаще в голову закрадывались нехорошие мысли, а вдруг Снейп тут не причем? Тогда кто? Кто еще мог слышать, догадаться, прийти к выводу? Нюниус мразь, но на него не похоже: пойти к директору, нажаловаться, описать все в подробностях. Да он шесть лет сопел в тряпку, не шелохнувшись.

Джеймс грел снитч в ладонях.

— На всякий случай нужно припугнуть Нюниуса.

Замок в двери щелкнул, хотя никто из нас не произнес ни звука. И палочки валялись на тумбочках. Я в два шага пересек комнату и дернул ручку: дверь тихо отворилась.

— Бродяга?

— Забей. Показалось.

Интересно, у меня в роду были сумасшедшие? Впервые я задал себе этот вопрос первого сентября, когда увидел несуществующую драку. Я видел ее так подробно, так ярко, что мог описать любую мелочь. И брызги крови, и каждое сказанное слово. Словно мое воображение нарисовало фигурки и толкало их друг к другу, а само между делом малевало пейзаж за их спинами.

— По-моему, мы нанюхались вонючего дыма.

Если бы, распахнув форточку, можно было избавиться от мыслей, я бы жил на улице, потому что на улице нет стен. И форточек нет, только воздух.

— Мне тут Мэри кое-что рассказала…

Она просила никому не говорить, но парням-то можно, они же друзья.

— Так-так, ну-ка? — Джеймс подался вперед. — Выкладывай, что там тебе напела Макдональд. Странно, что у нее вообще было время разговаривать.

— Мне пришлось пожертвовать собой, чтобы разузнать подробности. Зацените благородство бродячей души. Ты сейчас описаешься от радости, Сохатый, давай я тебе вазу подставлю. Ночную, ты не подумай!

Подушка пролетела мимо меня и попала в Лунатика.

— Ой, извини, друг, — хохотнул Сохатый. — Я потом вытру за собой, говори уже.

— Мэри сболтнула, что папаша Снейпа тот еще тип…

— А она откуда знает?

— Ей Эванс в прошлом году проговорилась, когда они со Снейпом поссорились. Потом язык прикусила, но было поздно. Мэри как радио, только хуже: на радио по бумажке читают, а Макдональд еще тридцать раз все переврет.

— А нам какая польза?..

— А такая.

Беспокойство топталось на пороге, безмолвно требуя поставить для него пятую кровать. Безысходность выглядывала из-за спины беспокойства и украдкой махала страху, панике и тревоге рукой, мол, подходите ближе, не бойтесь.

Я возьму палочку и отстреляю все чувства, которые нам мешают. Оставлю только веселье, уверенность и, наверное, безразличие, чтобы совесть не мучила. Совесть тоже надо пристрелить. А лучше отравить.

* * *

Совесть корчилась в предсмертных судорогах, пока я запечатывал свиток пергамента заклятием и привязывал к лапе школьной совы.

Дамблдор у себя в кабинете напевал незамысловатую мелодию про козла. Да правда, про козла, я не шучу. Козел в его песенке пошел гулять, но не вернулся, потому что нашел зеркало и засмотрелся на свое отражение. Тупое видение не исчезало, и я пожелал козлу увидеть в зеркале что-нибудь хорошее, а не свою козлиную морду.

Сова с укоризной посмотрела на меня, словно говоря: «Ну неужели сам не можешь дойти до слизеринских подземелий, придурок?! Тем более в такую рань». В отместку я выбросил ее за окно и мельком взглянул на кусок солнца, торчащий из-за верхушек деревьев, как сыр из мышеловки. В кармане звенели липовые галлеоны, пульс бился в горле и в груди, а на запястьях почему-то не прощупывался.

Последний февральский день обещал быть длинным.

Уважаемый мистер Снейп!

С прискорбием сообщаем вам, что миссис Эйлин Снейп была найдена в доме, расположенном по адресу Паучий тупик… с признаками насильственной смерти, наступившей в результате применения маггловского холодного оружия (кухонного ножа — прим. сотрудника отдела по связям с магглами).

Приносим искренние соболезнования и просим прибыть в госпиталь Святого Мунго (нулевой этаж) для освидетельствования.

Желаем хорошего дня! С наилучшими пожеланиями, Эдвард Хмелкирк.

— Тебе не кажется, что это слишком, Сохатый? — Ремус оставил перо в чернильнице.

— Да я точно знаю, что этот дядька работает в министерстве! Не подкопаешься.

— Я не об этом. По-моему, мы зашли слишком далеко.

Беспокойство погладило меня по спине.

— Джеймс, представь, что такое письмо прислали тебе.

Мы шли на завтрак. Лунатик нарочно не смотрел на меня, потому что знал, что такое известие меня бы обрадовало. Ну хорошо, не огорчило бы, так правильнее.

— Носатый сдал нас Дамблдору. И лично мне будет приятно, если он поведется и слиняет на пару дней проверять, как там его мамаша.

— В самом деле, Лунатик, — желудок просил жрать со вчерашнего вечера, и еда интересовала меня гораздо больше, чем переживания Снейпа. — Ты так говоришь, будто мы убили его мать на самом деле. Это же шутка. Шалость! Торжественно клянусь и все дела.

— Лили бы не одобрила.

Сохатый остановился, и Хвост, шедший следом, налетел на него.

— Но мы ведь ей ничего не скажем, — в голосе послышалась угроза.

Мы вообще не разговаривали за столом, проглатывая слова вместе с кашей и запивая тыквенным соком. Ремус хмурился и читал трансфигурацию, Хвост сучил ногами, а Джеймс поглядывал в сторону слизеринского стола.

Эванс о чем-то болтала с Мэри и не замечала моего взгляда.

— Снейпа не было в Большом зале, — нервно заметил Лунатик, когда мы шли в подземелья. Рем не ходил на зелья, но всегда спускался с нами, как настырная нянька.

Люди на картинах, развешанных по стенам, провожали нас осуждающими взглядами и хмыканьем. Словно каждый из них знал, какие мы мудаки и подлецы, как обижаем слабых и унижаем неугодных. И расплачиваемся фальшивыми деньгами, ага.

— Голдстейн просил в долг, — неловко сменил тему Сохатый. — Сказал, вернет в следующий понедельник.

Молчание натянулось веревкой над самым полом, и я решительно перешагнул через нее. Липовые галеоны лежали под нашими кроватями, ожидая своего часа, а мы не могли ими воспользоваться, потому что Дамблдор смотрел в четыре глаза. Все из-за Нюниуса.

— А где мистер Снейп? — добродушно усмехнулся Слагхорн, раздувая пышные усы и распихивая студентов пузом. — Он ни разу не пропускал мои занятия. В отличие от вас, молодые люди, — он погрозил нам пальцем, и Сохатый скорчил виноватую мину.

— Думаю, мистер Снейп осознал свою никчемность и решил не раздражать нас своим присутствием.

Склянки на полках хохотали вместе с нами, и только небольшой котелок с серебристой жидкостью задумчиво молчал.

— О чем задумалась, Эванс? — я незаметно отошел от друзей и приблизился к ней. Эванс вздрогнула.

— О том, что Северус никогда не пропускал занятий, — скорее машинально произнесла та и тут же замолчала, осознав, с кем беседует. — Вы здесь точно не причем? — она пристально посмотрела мне в глаза, и почудилось, будто в моей башке образовалась дырка.

— Да хватит валить все на нас, Эванс, — я старался вести себя естественно. — Дел у нас, что ли, больше нет?

— Прошу прощения, профессор Слагхорн.

Дамблдор, как светильник: втиснулся в помещение — и в глаза ударил яркий свет.

— Я скажу всего пару слов, думаю, ребята должны знать…

— Да-да, Альбус, конечно, — засуетился Слагхорн, стараясь подать директору табуретку, указку и стаканчик медовухи одновременно. Тот отмахнулся и обернулся к нам.

— Сегодня утром мне пришло письмо из министерства магии с плохими вестями. С прискорбием должен сообщить, что мать вашего однокурсника Северуса Снейпа найдена мертвой.

Он никогда не научится произносить траурные речи, этот старик. Даже печальные новости похожи на шутки. Но ведь это и есть шутка. Мы ведь пошутили, Дамблдор.

— Надеюсь, вы окажете ему необходимую поддержку и помощь. Я рассчитываю на вас, — он взглянул на притихших слизеринцев. — И на вас, Гораций.

— Да-да. Конечно-конечно, — Слагхорн пропитался потом, как большая губка водой. — Какой ужас, что делается, — запричитал он, как древняя старуха, разбившая горшок и забывшая про Репаро.

Подземелье заполнилось абсурдом: мешанина слов и звуков, цветные пятна перед глазами и хохот, мелкий и противный. Будто мы написали сценарий пьесы, а кто-то, не сказав нам, решил поставить ее на сцене. И вот приходим мы в класс, а там ярмарка идиотизма. Потому что ничего иного мы сочинить не смогли бы.

— Я пойду, — кивнул Дамблдор и исчез.

Да мы пошутили, блядь, пошутили! Вы что, шуток не понимаете? Паника скакала вокруг меня на одной ножке, а потом озверела и больно пнула в голень.

— По-моему, он не шутит, — Сохатый подошел ближе. — Ты понимаешь, Бродяга? Он-не-шутит.

Жидкость в котелке забурлила, хотя огонь под ним никто не прибавлял. Я все понимаю.

Склянки падали на пол одна за одной, и заспиртованные твари оживали, уползали за плинтусы, таились там, чтобы когда-нибудь поучаствовать в пьесе, которую напишут очередные засранцы.

— На прошлой неделе мы играли в вопросы и ответы, помнишь? — Джеймс методично кромсал корни мандрагоры.

А то ж. Дурацкая детская игра: один задает вопрос, а другой отвечает не глядя.

— Я спросил, кто из нас умрет первым. Обосраться, Бродяга.

— Что? А? Да, я помню, а ответ писал Рем!

— У тебя сохранился тот пергамент? — лицо Сохатого блестело от пота, нарезанные корни уже превратились в кашу. — Сохранился или нет?!

— Да не ори ты, — прошипел я. Слагхорн оторвался от чтения газеты и, улыбаясь, обвел взором подземелье. Странный он человек. — Вот он, держи, только не плачь.

— Сам ты… не плачь, — огрызнулся Джеймс и подпалил краешек листка. — Знаешь, что написал Лунатик?

Капля пиявочной слизи не долетела до поверхности варева, застыв в воздухе.

— Ты?

Глупости. Сохатый не может умереть, ну разве что в глубокой старости.

— Да.

— Да брось ты! — я замотал головой и потряс его за плечо. — Хуйня.

Он уселся на корточки, пока никто не видит, и спрятал лицо в ладонях, застыл на пару секунд, а потом встрепенулся, схватил меня за руку.

— Мы ведь не причем?

— Само собой, — твердо сказал я.

Джеймс испугался, до дрожи в коленях, до судорог пальцев. Я почти видел, как беспокойство с безысходностью прокрались мимо подземелья, а потом пробежали обратно. Они тащили огромную кровать.

Правда, когда я пришел в спальню после зелий, кровати там не оказалось. Зато был Ремус. И книга, которую он читал.

— У Снейпа мать умерла.

Четыре слова морозным узором легли на окна, а на улице уже таял снег.

Лунатик замер и уставился на меня так, будто из моей задницы торчал букет роз. Тишина громко топала по комнате, но мы не слышали.

— Я буду спать. Разбуди меня к трансфигурации, окей? Может, проснусь, а окажется, что нас всех наебали.

Ударив подушку кулаком, я нащупал смятую бумажонку. Опять Джеймс раскидал свои квиддичные схемы по всей спальне.

На листке было всего несколько слов:

«Уважаемый мистер Блэк!

Мы рады сообщить вам, что ваша смерть назначена на первое число будущего месяца.

Пожалуйста, не опаздывайте.

Желаем хорошего дня!»

Шалость не удалась.

Урок у Флитвика никогда не тянулся так долго.

После обеда бесконечные ряды парт заполнили Большой зал, как на экзамене, и каждый из нас сидел отдельно, ожидая своей очереди.

Министерские люди с одинаковыми прическами и в одинаковых перчатках расхаживали между рядов, заглядывая в глаза студентам, будто хотели прочитать в них рассказ о честных мальчиках и девочках, никогда не совершающих нехороших дел.

— Хозяин «Сладкого королевства», расположенного в Хогсмиде, уже допрошен и отправлен в министерство. Он подозревается в хранении и распространении фальшивых денег, но у нас есть сведения, что фальшивомонетчики находятся и в Хогвартсе.

Большой зал вздохнул. Страх жирным великаном бочком втиснулся в зал, опрокинул скамью и, виновато осмотревшись, уселся у порога.

— …для этого мы здесь, — самый высокий и самый противный из авроров кивнул коллегам. — Может быть, у кого-то есть сведения о преступниках?

Теперь мы назывались громким словом «преступники». Не знал, что это так забавно звучит.

Я чуял песьим нюхом, что сейчас, в этот самый миг, Снейп торжествующе расправил плечи. После смерти матери он еще больше побледнел, согнулся и стал похож на древнего старика, а сейчас сверкнул как фальшивый галлеон.

Секунды капали на пол, собираясь в лужу. Нюниус медлил, наверное, обоссался от страха перед министерскими говнюками.

— Нет желающих? Ну что ж, тогда приступим.

Страх разминал в руках глину, чтобы слепить из нее огромную фигу. А может, он хотел построить замок из песка.

Профессора, застывшие по разным углам промерзшего помещения, хмурились и с тревогой переглядывались. Только Дамблдор, пожалуй, был бодр и весел, словно по его школе бродили не десятки унылых авроров, а смешные клоуны с ободранными собачками.

Летом мы с Джеймсом видели передвижной цирк. Я даже не подозревал, что такие существуют. Собачки ходили на задних лапках и по команде приседали, клоуны улыбались нарисованными губами, а в соседнем переулке показывали кукольное представление. Детям нравилось. Дети не знали, что собачки блохастые и скоро сдохнут от голода.

Кукловод, засунув руку в жопу ободранному зайцу, прятался за полотном, а сам думал, где бы поживиться мелочью.

Дамблдор напевал что-то себе под нос и, сложив кончики пальцев вместе, наблюдал за аврорами. По-моему, он находил их забавными.

— Мистер Долиш! — громко сказал он коренастому парню с форменной нашивкой на рукаве. — Не хотите ли чаю? Наши эльфы заварили чудесный напиток!

— Нет, не хочу, — буркнул тот и вернулся к допросу Мэри. Та округлила глаза и попыталась завязать знакомство. Дура набитая.

— Прелестный сегодня день, не правда ли? — поинтересовался Дамблдор у золотого кубка. Кубок почему-то не ответил.

— Солнечный, — кивнула Макгонагалл.

С потолка на меня смотрели удивленные тучи.

— Ну, молодой человек, — лениво протянул дядька, похожий на мешок с соломой. — Что вы можете мне рассказать?

Я неохотно оторвался от безмолвной беседы с тучами.

— Я могу рассказать вам сказку или спеть песню. Могу перечислить пять исключений из закона Гампа, могу написать магическую формулу левой рукой или вывести новое заклятие правой пяткой. Я много что могу.

— Не паясничайте, молодой человек. Вы, наверное, не знаете, что изготовление фальшивых денег карается лишением свободы на срок до пятнадцати лет. В Азкабане сыро и плохо кормят, молодой человек. Да и вряд ли вы захотите там обедать.

«Я вынужден принять крайние меры», — вздохнул Дамблдор из забытого сна, взял меня за руку и поставил в угол. В углу, на стене кто-то накарябал: «Пожалуйста, не опаздывайте. Желаем приятного дня!»

— Знаете, у меня есть некие предположения, но вы должны мне пообещать, что никому не проболтаетесь, — я прищурился: надоело рассматривать сероватую рожу.

— И что же это за предположения? Не бойтесь, я сохраню все в тайне. Это, в конце концов, моя работа.

— Видите во-о-он того уродца с длинным носом? С черными волосами, смоченными навозной жижей, видите? Очень странный тип, скрытный, подлый, да и с деньгами у него обычно плохо, семья живет бедно…

— А на каком основании вы предполагаете, что именно он преступник?

— Мне так кажется.

Я опустил взгляд и подскочил на месте. Страх, мирно сидевший у порога, вздрогнул и обернулся, выискивая кого-то в толпе. Капля пота сбежала по виску, рубашка под мантией намокла, ладони вмиг стали липкими. На парте крупными буквами значилось: «…на первое число будущего месяца».

— А где вы были в прошлую субботу?..

«Кто-то странно себя вел?..»

«С этого момента поподробнее…»

«…любые мелочи»

«…да не знаю я ничего!»

«Вызовите моего отца, я отказываюсь говорить без него!»

«Да пошел ты».

«У вас есть доказательства?..»

Сотни слов путались под ногами, страх, сидя на заднице, поднял огромные ступни, чтобы не наступить на буквы. Пол, опутанный паутиной из звуков, двигался, парты ходили ходуном, вместе с ними тряслись колени.

Записка до сих пор лежала под моей подушкой.

— Молодой человек!

— А?

Я уже с минуту глазел в одну точку.

— Вы не замечали, может, кто-то странно себя вел? Предлагал вам взять деньги в долг? Или неожиданно разжился золотом?

— Хм. Да вот Дамблдор странно себя ведет, вы не находите? Макгонагалл сама не своя, да и вообще. Если уж на то пошло, — я шептал, подавшись вперед, и аврору тоже пришлось наклониться. — В Хогвартсе творится какой-то пиздец.

— Я бы попросил не выража…

— Хотите конфетку? — Дамблдор возник у него за спиной с лучезарной улыбкой на лице.

— Нет, не хочу, спасибо! — рявкнул аврор, доставая платок из кармана и вытирая лоб. — Пожалуй, с этим мы закончили.

— Конечно-конечно, — захлопотал директор. — Проходите к следующему столу. У нас много учеников.

Обычно таким голосом мясник рекламирует куриные тушки на прилавке.

— Ты ничего не хочешь мне сказать, Сириус? — шепнул Дамблдор, когда мешок с соломой отошел к Ньютону.

На лбу профессора проступили буквы, они маленькими каплями просочились сквозь поры: «Я все знаю». Дамблдор из сна безмятежно улыбался и листал книгу, на обложке которой скалился мерзкий лепрекон.

Я хочу.

Хочу сказать, что все вокруг мудаки. Никто никогда не узнает, что мы делаем липовое золото, а после смерти на наших могилах напишут: «Они обвели вокруг пальца весь волшебный мир».

Дамблдор вежливо склонил голову.

Страх неуклюже поднялся на ноги и затопал по проходу между рядами. Он неторопливо погладил по голове Джеймса, погрозил пальцем Лунатику и даже дал пинка Хвосту. Страх приветливо махал мне, а мимо дверей Большого зала вновь, обнявшись, пробежали беспокойство и безысходность. Наверное, уже дотащили свою кровать до нашей спальни.

Когда я найду того шутника, что подбросил мне вчера бумажонку, я буду поить его гноем бубонтюбера до тех пор, пока из ушей не полезет. Первое число будущего месяца уже завтра, и если авроры нас вычислят, болтаться тебе, Бродяга, на виселице. Да еще и без души болтаться. Потому что перед повешением душу из тебя высосут. Министерские это любят: Поцелуй на дорожку и все дела.

Мать наверняка пришлепает посмотреть на мое тело, чтобы убедиться, что позор ее облысевшего фамильного дерева сгинул. Она потыкает меня клюкой, обойдет пару раз вокруг, принюхается и с облегчением вздохнет. Надеюсь, мой труп сорвется с веревки и придавит мамашу к чертям собачьим.

— Нет, профессор…

Эванс украдкой оглянулась через плечо на нас с Дамблдором. Слишком любопытная. А может, слишком догадливая.

— Мне нечего вам сказать.

* * *

Эванс пристально посмотрела на меня и уже отвернулась, чтобы уйти, но я схватил ее за руку:

— Что за дерьмо?

— Только не делай вид, что вчера родился. Если из-за вас с Поттером кто-то пострадает…

— Что? Что тогда будет?

— Послушай, ты что, правда не понимаешь, насколько все серьезно?

Я понимаю, Эванс, но нас ведь не поймают. С нами этого не случится, я уверен.

— Твою мать, Эванс, если у тебя завалялось лишнее занудство, предлагаю слить его, как яд, в баночку и продавать в Косом переулке. Почему всякий раз, когда кто-то обделывается, ты сразу подозреваешь нас, а? Неужели в этой гребаной школе нет никого более подходящего?

— Потому что только вы способны создать проблему на пустом месте, — она поджала губы. Губы потрескались: наверное, целовалась на ветру.

— Интересно, со сколькими?

С неба повалил крупный снег, он таял, не долетая до земли, и оседал на мантии противными каплями. Замок в двух шагах казался карикатурой.

— Что — со сколькими? — Эванс прищурилась.

Со сколькими ты сосалась? И у скольких. Но это уже совсем нескромный вопрос, вряд ли она ответит. Девственница — это образ жизни. Почти приговор.

От снега несло жаром.

— Может быть, ты преследуешь нас, потому что тебе нравится Джеймс? А?

Улыбка Эванс получилась вымученной и усталой:

— Мы это уже проходили, Блэк, не заговаривай мне зубы. Я же вижу по твоим наглым глазам, что права.

— А я тебе нравлюсь?

Грязь, налипшая на ботинки, застыла и превратила их в неподъемные колоды.

— Ну что ты молчишь? — я наклонился к Эванс. Она даже не пошевелилась, только глаза отвела в сторону.

Джеймс смотрел на нас из окна башни Равенкло и открывал рот в беззвучном крике. Душу, если она у меня была, обмотали колючей проволокой и протащили по кишкам. Судя по всему, душа застряла в заднице.

Что Сохатый делал у равенкловцев в гостиной?

— Ну так что? Я тебе нравлюсь?

Сейчас она не выдержит, и я наконец услышу, какие нехорошие слова знают хорошие девочки. Жаль, что не захватил пергамент и перо.

— Ты — нравишься.

Краем глаза я заметил, что голое дерево мгновенно позеленело. Наверное, от неожиданности. Я ощутил себя котенком, который написал в тапки и, блин, гордится этим.

Эванс стояла, опустив руки, и просто смотрела на черную точку в небе, стремительно приближающуюся к замку. Снег налипал на каменные стены замка, на ступеньки, на двери, забивался в щели, как будто хотел спрятаться от непогоды.

— Ты, наверное… хочешь меня поцеловать? — я шептал Эванс в лицо, словно мои слова могли вытеснить из ее головы мысли о фальшивомонетчиках.

Как будто мы стояли на сцене, играли абсурдную пьесу по ненастоящему сценарию. Текст писал пьянчуга из «Кабаньей головы», точно говорю.

— Ты знаешь, чего я хочу, Блэк. И если этого не сделаете вы с Поттером, то сделаю я, — выплюнула она. — Признайтесь лучше сами, чем подставлять других.

Снег в одну секунду замерз коркой на ветвях деревьев, на стенах и на земле. Эванс сглотнула, облизала губы и отступила назад; я с трудом сдержался, чтобы не окликнуть ее. Свалила бы — и слава Мерлину. В жопу чувства.

Чувствам в жопе было очень удобно: они ворочались, бурчали и постоянно переспрашивали друг у друга, пошутила Эванс или нет. К вечеру чувства передрались, поссорились и расселись по разным углам. Сон наваливался на меня кулем с мукой, будто набрасывал сверху тяжелое покрывало, и я отдал бы все наши деньги за пару минут дремы. Во сне нарисованный Джеймс карябал по листку пером: он изобразил дверь, закрасил, почесал нос и дочертил ручку. Поразмыслив, он отбросил перо и открыл только что намалеванную дверцу, попытался засунуть туда хотя бы голову. Голова не пролазила, и Сохатый с досадой нарисовал дверь побольше.

— Сохатый? — я спросил его, не нужна ли помощь.

— Бродяга! Она не открывается! А нам нужно спрятаться, что же делать, Бродяга?! — Джеймс чуть не плакал, отчаянно засовывая нос в крохотную створку.

— Нужно расширить проем заклятием! — Лунатик с лупой неторопливо ходил вокруг и давал умные советы.

— А если сначала ноги туда засунуть? — Хвост торопливо скидал вещи в чемодан и попытался прихватить еще и стул.

— Лунатик! А может, сделаем вид, что нас здесь не было, а? Давайте!

— Да поздно уже, — меланхолично протянул Ремус, помешивая пальцем в кружке с водой. — Шаги на лестнице, это дементоры за нами бегут.

— Дементоры не бегают, — кто-то лежал на моей кровати и говорил моим голосом.

Голоса смешивались, как краски на блюдце, звуки вырывали из сна, бросали на пол, и в ушах гремело:

— Бродяга! Лунатик! Бежим!

Я подскочил на кровати. Рваный, смутный сон сгинул, словно рукой со стола смахнули. Часы настойчиво тикали, напоминая, что проспал я всего десять минут. События сегодняшнего дня приходилось извлекать из памяти, как рыбу из пруда — забросил крючок и ждешь.

Мокрый от пота Сохатый ворвался в спальню; его мантия сбилась, обнажая грязноватую шею и рубашку в серых пятнах. Швырнув сумку в угол, Джеймс отбросил волосы со лба и выдохнул:

— Прячьте… — схватился за бок, задохнулся собственным криком. — Прячьте где где же быстрее бродяга лунатик быстрее прячьте…

Сохатый бросился к своей кровати и нашарил сверток, надежно спрятанный в изголовье.

— Ну что вы си… сидите? — он все еще не мог говорить. Мы с Ремусом хлопали глазами, как две тупые совы.

— Мы разве переезжаем? Ты спятил, Сохатый!

Джеймс, как бладжер, метался по комнате, переворачивая матрасы и потроша подушки. Он казался мне размытым пятном, кляксой на мокром пергаменте, заклятием, отраженным от щита. Словно кто-то отпустил стрелки часов, и они помчались вперед с бешеной скоростью.

— Нам нужно спрятать деньги, — Сохатый замер посреди комнаты. — Авроры обыскивают спальни.

* * *

— Они уже задержали Голдстейна, потому что нашли галлеоны, которые тот брал у нас в долг, — Джеймс несся по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.

— Где авроры сейчас?

— В гостиной Хаффлпаффа. Как будто у этих придурков хватило бы мозгов…

— Зато они в безопасности, — Лунатик тащился сзади. За несколько минут он постарел на десяток лет. — Куда мы идем?

— Я не знаю, блин, — Джеймс быстро шагал вперед, оглядываясь по сторонам, прижимая к груди сверток с монетами. Коридоры замка путались в темноте, и только отраженный свет заходящего солнца указывал путь. — Неплохо бы было выбросить монеты в озеро, но все выходы закрыли.

— Ты спятил? — я в два прыжка оказался перед Сохатым и толкнул его в грудь. — Нахрена мы тогда их делали? Фальшивки надо прятать, а не выбрасывать.

— Хорошо, — он остановился и провел пятерней по лицу. — Какие варианты?

Я посмотрел на часы: стрелки не двигались. Даже люди на картинах замерли с открытыми ртами и поднятыми руками.

— Дай мне пару десятков, — я протянул руку и добавил: — Ну! А остальное можно…

Каменный Ричард Неуклюжий робко помахал мне.

— Что, Бродяга? — шепнул Хвост, украдкой сунув себе в карман пару галлеонов.

— …можно положить на самое видное место, — я кивнул на раскрытую котомку Ричарда. Если засунуть в нее сверток, никто ведь и не подумает заглянуть.

— Да-да, — закивал Питер и взвизгнул, когда я внезапно схватил его за шкирку.

— Положи монеты на место. Положи, Питер. Положиположиположи.

— Ты его задушишь, Бродяга!

Хвост начал краснеть, хватаясь за мои пальцы.

— Если они найдут хоть одну монету, тупица ты гребаный, мы все окажемся в дерьме, ты понял? Хоть одну в твоих дырявых карманах, засранец! В Азкабане ты будешь жрать галлеоны, пора не треснешь, я лично позабочусь, ты слышал?

— Бродяга!

Я не слышал, уши заложило, я рычал прямо в бордовую рожу Хвоста и выскребал из его мантии деньги.

— Ты, жадный крысеныш, я не хочу сгинуть в тюрьме из-за тебя, я не хочу видеть глумливую морду матери, которая будет приходить ко мне каждый день — никакие дементоры не помешают — и скрежетать над ухом: «А я предупреждала».

— Сириус, ведь еще ничего не случилось, успокойся!

Это мне кричат?

— Думай своей башкой, Хвост, думай чем хочешь, хоть копчиком. Если не додумаешься до правильного решения, я тебя придушу. Или заставлю тебя самого удавиться.

— Что я сделал? — прохрипел Питер, который, само собой, не догнал. Ну, ему позволено тормозить, это почти индульгенция.

— Если они найдут… — словно из меня выпустили воздух, как из шарика, и без воздуха я тоже начал задыхаться. — Если они поймут… нам всем конец.

— Может, все обойдется. За изготовление фальшивых денег дают не больше пяти лет, — заявил Ремус и быстро нарисовал на стене цветочек.

Цветочек получился маленьким и неказистым. Я протер глаза — рисунок исчез.

Когда я отпустил Хвоста, он сполз по стене, отплевываясь и отдуваясь.

— Ты хоть представляешь, что такое пять лет в Азкабане, а, Лунатик?

Тогда я, наверное, впервые понял, что наш безупречный план грозит сложиться как карточный домик. Да мы можем подтереться им в туалете.

— Опять ты за свое.

Про сортир я могу говорить бесконечно.

— Тихо. — Авроры ходили по хаффлпаффской гостиной и обнюхивали каждого студента, как собаки. — Давай сверток.

Сохатый молча протянул его мне, нехотя, будто расставался с ребенком.

— Хвост?

Дрожащей рукой тот протянул мне три монеты. Когда успел стащить? Разве что обратился крысой и умыкнул в зубах.

— Надеюсь, ты не наделаешь умностей, Сириус.

Сохатый всегда так говорил. По венам потекло тепло.

Когда через полчаса я вернулся в коридор, Джеймс простукивал стену и внимательно прислушивался, словно опасался, что в стене тоже прячутся авроры. С ушами.

— Ну что, Бродяга?

— Готово. — Иногда надо быть мудаком. — Я видел, как уводили хаффлпаффца с шестого курса, — зачем-то добавил я, и Лунатик, сидевший на полу, поежился.

— Такое ощущение, что мы грабанули Гринготтс. Всего-то кулек монет, а вони на весь Хогвартс, — Джеймс фыркнул, а из-за угла выглянул Дамблдор. Он погрозил мне пальцем и снова спрятался.

— Тихо ты, если кто-то услышит…

— …то ничего серьезного не случится. Ну, ответим на пару вопросов и все дела. Я не узнаю тебя, Бродяга, где твой мародерский дух?

Стена, сложенная из камней, задрожала, несколько булыжников попадали на пол, Лунатик вскочил, его трясло:

— Джеймс, тебе что, совсем все равно, что с нами будет?! — он задыхался, как немощный старик. — Кажется, это ты первый обделался от ужаса, когда прибежал в спальню и начал искать деньги по всем тайникам! А теперь ты делаешь вид, что все хорошо, и по замку не рыщут министерские люди. Здесь нет Лили, перед нами-то уж не выделывайся! Тебе совсем не страшно?

Сохатый сцепил руки в замок, чтобы не дрожали, прикусил губу и почти радостно выдохнул:

— Не-а. Сейчас меня больше интересует, что дадут на ужин.

Может, он говорил правду. В конце концов, именно Джеймс бросился за Нюниусом, когда тот решил навестить Лунатика. Не побоялся.

— А мне страшно.

Наконец-то я произнес это вслух.

Тяжелые двери Большого зала, покрытые копотью, отворились, и мы ступили на почерневший пол.

— Офигеть, — присвистнул Сохатый. — Кажется, наш ужин сгорел.

Пожалуй, сгорел не только ужин, но и эльфы, готовившие его. Сгинули в огне столы, скамьи, кубки и тарелки, остались лишь голые столбы и пыльные булыжники.

— А что, разве ужина не будет? — Лунатик потрогал ближайший столб. Столбы, связанные черными проводами, как стражники выросли тут и там, и на каждом из них красовалась деревянная табличка.

— Итак, мистер Долиш с коллегами выяснили, — громкий, низкий голос Дамблдора доносился с другого конца Большого зала, усиленный заклятием, — что трое учеников Хогвартса нарушили закон. За это, — свет, отраженный в линзах его очков, осветил усыпанную гравием дорожку, — их ждет суровое наказание.

С потолка пошел дождь, стены медленно поползли вниз, зарываясь в землю, капли попадали за воротник и впитывались в ткань.

Я не заметил, как Эванс оказалась рядом. Она подергала меня за рукав и потянула к одной из деревянных табличек.

«Сириус Блэк, изготовление фальшивых денег, лжесвидетельство, первое марта», — кривые буквы поплыли, как акварель. Дождь хлестал как из ведра, будто наверху мыли полы и сливали грязь на землю.

«Джеймс Поттер, изготовление фальшивых денег, первое марта», — значилось на следующей дощечке.

— Эванс, что это? Что это такое? — я говорил, но не слышал себя, а Эванс пожимала плечами и улыбалась бледными губами.

Имена Ремуса и Питера текли по дереву, а всклокоченный старикашка выводил все новые слова.

— Так ведь первое марта завтра, — я развернул старика лицом к себе, но тот равнодушно смотрел поверх моего плеча. — Только завтра! — тряхнул его хорошенько. — Очнись, блин.

— Ну завтра, ага, — зрачки его плавали как у младенца. — Готовимся, юноша. Вчера тоже весь день виселицы налаживали, — он кивнул в сторону источника света.

Дамблдор махал руками, как дирижер, а десятки эльфов поправляли петли и устанавливали табуретки под ними.

— Вот так хорошо, вот так ровно, — нахваливал директор. — До завтра-то успеем? — обеспокоенно спросил он у начальника аврората, и тот кивнул. — А то уже приглашения разосланы с просьбой не опаздывать. Будет нехорошо, если гости придут вовремя, а у нас ничего не готово!

— Бродяга, — рука Джеймса легла мне на плечо. — Тебе тоже прислали такую записку?

Рваный клочок бумаги, похожий на тряпку, дрожал вместе с его руками.

«…желаем хорошего дня!»

Я мелко закивал, не в силах раскрыть рот, но Сохатый приложил палец к губам и кивнул в сторону виселиц. Дементоры вели трех человек в серых мантиях, руки узников были связаны за спиной, на головах — мешки, а сами они еле ноги по земле волокли. Если какой-нибудь умник будет утверждать, что хочет умереть, не верьте. Или попробуйте отравить его, и тогда увидите, что за противоядие он душу продаст.

Ученики, которым на ужин подали смерть, лупились на приговоренных и тревожно переговаривались, опасаясь узнать в них друзей или братьев. Дамблдор неторопливо встал из кресла и кивнул главе аврората, давая знак. Тот достал свиток пергамента и прокашлялся:

— Тише, дамы и господа, у нас всего пятнадцать минут до урока, нужно уложиться в срок. Итак, совместным решением Визенгамота и администрации Хогвартса к смертной казни за изготовление и распространение фальшивых денег приговариваются…

— Это не настоящий документ, они не так пишутся, — Джеймс теребил однокурсников, стоявших рядом, и шептал каждому в лицо: — Я знаю, у меня отец чиновник! Это заговор, это Дамблдор и министр сговорились, не знаю, правда, зачем… Какого хрена?

Страх, облаченный в черный фрак, неуклюже распихал студентов и протиснулся через толпу. Он по-матерински обнял Сохатого, погладил по голове, разве что сопли не утер.

— Не верьте им! — завизжал Джеймс в отчаянии. — Это не директор, он не настоящий, и приказ тоже липовый! — он вырывался из лап страха, отпихивал мои руки, брыкался, укусил Лунатика. Голдстейн, стянув с головы мешок, с грустью подмигнул мне. — Они его сами написали! Бегите!

— Но ведь деньги тоже фальшивые, — невинно возразил Дамблдор. — Стало быть, все верно, везде поровну, а? Надевайте петли, нам некогда, — сварливо приказал он дементорам.

Ветер отогнал тучи поганой метлой, и теперь беспрепятственно завывал, как раненый великан. Ветер трепал волосы Нюниуса, когда с того стянули повязку, а Нюниус искал кого-то в толпе — то ли хотел попрощаться, то ли рассказать, что деньги ему подкинули.

Сумка Снейпа, рваная в нескольких местах, воняла зельями и пылью. Запихивая в нее галлеоны, я думал о зеленой траве и синем небе, которые раньше были чище и, наверное, лучше. Я представлял, как следующим летом опять увижу Поттеров, сяду за стол, положу в тарелку большой кусок пирога. И снова все будет хорошо, а мать пусть исходит слюной в своем дряхлом доме, пропитанном стариной и надоевшими убеждениями. А Снейпа отпустят, потому что засранцев в Азкабане и без него достаточно.

Нюниус подставлял лицо ветру, будто хотел запомнить это ощущение навсегда. Завтра он уже не сможет этого сделать, а я не смогу пнуть его и опрокинуть чернила на его пергамент. Даже немножко жалко.

— Там должны быть мы, — Лунатик коснулся своей деревянной таблички, накрепко прибитой к столбу, и неуверенно предложил: — Может, стоит сказать?..

— Как ты себе это представляешь, Рем? — даже первокурснику понятно, что наше признание, помноженное на тупоголовых авроров — равно Азкабан. — Ну подойдем мы сейчас, ну повинимся, скажем, простите, дяди чиновники, мы не нарочно. Думаешь, по головке погладят? Не погладят, Лунатик! Оторвут скорее, и будем мы болтаться на ветру. Обделаемся так, что все запомнят.

— Он же не заслужил.

Вот не люблю, когда в Лунатике просыпается глас разума. Он, конечно, ведро воды и пощечина для нас, но иногда не хочется подставлять щеку.

Я смял записку в кармане, накарябал на своей табличке: «А еще он был мудаком» и украдкой достал палочку, прицелился:

— На счет три.

Табуретки полетели на землю, три черные фигуры завертелись в петлях, как червяки, разрезанные надвое. Секунды сползали по моим вискам, обжигая кожу, одна замерла, запуталась в волосах.

— Диффиндо, — шепот услышал только Лунатик, и, я уверен, мысленно пожал мне руку.

Снейп кулем грохнулся на землю, разбрызгав грязь.

— Два раза не казнят, — огорчился Дамблдор. — Ну что ж, в следующий раз, мистер Снейп, не расстраивайтесь, — утешал он, глядя, как Нюниус отплевывается и пытается освободиться от удавки. — Мистер Голдстейн?

— Он чокнулся, — Сохатый отступал назад, будто боялся, что Дамблдор набросится на него и сожрет. Он может, он такой.

— А может, мы? Бывает массовое помешательство?

— Бинс как-то рассказывал, что в шестнадцатом веке целая деревня сошла с ума.

— И чем закончилось? — встрепенулся Джеймс. На секунду вернулся прежний Сохатый, но тут же был раздавлен угрюмым, панически беспокойным Джеймсом.

— Кажется, их всех сожгли, чтобы зараза не распространилась… не могли найти нужное заклятие.

Стены Большого зала медленно вырастали из земли заново, как грибы после дождя. Снейп отряхивал мантию и тер шею, будто зажимал рану на ней. Ебаный в рот, что же мы наделали? Ведь теперь он точно расскажет о наших похождениях.

— Нюниус!

Снейп обернулся, увидел, кто его звал, и захромал дальше, будто мы были белым пятном.

— Нюниус, да стой ты на месте! — я бежал за ним целую вечность, а может, всего секунду. Часы плюнули на свои обязанности и шли как хотели.

— Сириус! Сириус, оставь его! Парни, вы помните, что сказал Армандо Диппет? — Лунатик грыз ноготь.

— Кто такой этот Армандо?

— Портрет! В кабинете Дамблдора. Он нес ерунду, долго что-то говорил про какого-то чудака, помните?

— Ага, в жизни не слышал столь скучной и нелогичной истории. Ты думаешь, он не бредил?

— Мне кажется, все эти портреты, они не просто так там висят. Они как книги…

— По-моему, тебе уже везде книги мерещатся, — буркнул Сохатый. — Дамблдор не настолько двинутый, чтобы украшать стены учебниками.

— …как книги с моралью, знаете? В сказках Барда Биддля тоже есть приписки, которые никто не читает.

— А ты читаешь.

— А я читаю, — упрямо продолжил Ремус. — Портрет хотел о чем-то нам сказать, но, как любая книга, не пожелал ничего говорить напрямик. Я собираюсь подумать об этом в спальне, — он решительно развернулся и подошел к гобелену, скрывающему потайную дверь. Может, не пойдем на Уход за магическими существами?

Если Рем говорит не ходить, значит, в мире что-то не так. Значит, мир трещит по швам. Крохотные трещинки ползли по стеклянной витрине мира, они сливались, образуя трещины побольше, кусочки мира дрожали, цепляясь друг за друга, но неизбежно падали вниз. Будто огромный булыжник прилетел в окно, а Репаро сработало неверно, и теперь окно рассыпалось неторопливо. В самом деле, куда ему торопиться, оно же окно, ему торопиться некуда.

В спальне храпел Питер. То есть он как раз не храпел, и это было странно, потому что Хвост любил спать громко.

Из окна сразу вывалился целый кусок и неподвижно остался лежать под ногами.

Хвост не дышал, руки, сложенные на груди, не двигались. То есть совсем не двигались, замерев навсегда. Джеймс рухнул на кровать рядом с ним и схватился за запястье, застыл, взял другую руку, машинально провел ладонью по волосам. Молча. Молча сморщился, сдерживая слезы, и пихнул меня вперед, призывая проверить абсурдную догадку.

Я коснулся холодной кожи и взглянул в открытые, почти прозрачные глаза Пита. Казалось, что в глазах можно было увидеть обратную сторону его затылка.

В разбитую витрину полетел град камней, но она все равно крошилась медленно. Ничего не видно вокруг, только сетка из стеклянной пыли.

— Да вы все ебанулись, — Лунатик сел прямо на пол и схватился за голову. Раньше он редко выражался.

— Пит, хватит прикалываться, — Сохатый подергал его за штанину. — Пит, пошутили и хватит! Да я убью тебя, придурок, когда ты оживешь! — он колошматил по постели кулаками, а устав, отвернулся и спрятал лицо в ладонях.

— Что с ним случилось? Авада? — голос Лунатика, многократно усиленный, всколыхнул пологи на кроватях.

— Похоже на то, — приглушенно и слишком спокойно ответил Джеймс. — Но кому понадобилось его убивать? Он же… безобидный, палочкой толком пользоваться не умеет…

— Зато языком умеет, — резко выдал Лунатик и, отбросив в сторону книгу, вцепился в свои волосы.

— Ты хочешь сказать, что он слишком много знал? Но тогда получается…

Мы как по команде уставились друг на друга и хором произнесли:

— Что вы так на меня смотрите? — а потом дружно продолжили: — Зачем мне это делать? Он же наш друг!

Правила, вырезанные внутри черепной коробки, мало-помалу стирались.

— Нет, нет, — как в бреду прошептал Сохатый. — Конечно, нет, мы просто ебанулись, Лунатик правильно сказал.

Мы думали об одном и том же: Питер никому не мешал, он бледной тенью ползал за нами, незаметный и ненужный. Сейчас, вспоминая о годах, проведенных в Хогвартсе, я мог бы по пальцам пересчитать моменты, когда мы принимали его всерьез.

Нельзя так говорить. О мертвых только хорошее.

Дамблдор, заткнитесь, пожалуйста.

Мне чудилось, что директор поселился в моей голове и теперь пил чай, давал советы и расхаживал по мозгам.

Дамблдор уселся в свое кресло и, прикрыв глаза, проворчал: «Кому нужно убивать Хвоста? Тому, кто опасался, что он проболтается».

Я, может, хреново разбираюсь в нумерологии и зельях, но отлично понимаю, что имел в виду профессор. Хвоста убил кто-то из нас. И каждый, уверенный в своей невиновности, мучительно выбирал, кого же из двух друзей надо опасаться.

В комнате затаились сотни насекомых, готовых забраться в наши постели. Стоит отвернуться, и они поползут по полу, спрячутся в щелях. Они бегали по телу Хвоста, щекотали его усами и лапками. Мокрые простыни как пеленки облепляли кожу, подушку можно было выжимать, а одеяло, пропитанное страхом, наваливалось, как снежная волна. И палочка в руке, припаянная к ладони, — только чтобы не уронить.

Не уронить не потерять не расставаться с ней иначе конец они сожрут меня кто-то из них кто-то из нас почти братьев больше чем братьев напасть со спины подлость страх конец темнота и падение долгое падение бесконечное жаркое тошнотворное болит желудок так душно.

Сон сковывал, парализовал, веки тяжелели, нельзя спать. Нельзянельзя, Блэк, нельзя, не спи. Тебе не дадут проснуться, потому что, кроме нас, в комнате нет никого. Один дикий страх на четверых, мы резали его как пирог, на четыре равные части, чтобы сожрать вместе. Мы посыпали его паникой и дрожью в коленях, ломотой в суставах, болью в висках.

Джеймс? Дружище?

Он сидел на кровати, похожий на улитку в раковине, сгорбившись, сжавшись, замерев, как зародыш.

Трава была мягкой и скользкой. Мы валялись на ней, будто на огромном листе, не замечая, как летит время.

— Когда мы вырастем, мы будем работать в министерстве, и тогда можно не опасаться, что нас накажут за нарушение правил.

Когда мы вырастем, мы будем сидеть в Азкабане, и вот там действительно можно не опасаться штрафов.

—Мы будем аврорами, да, ребята? — Джеймс выставил палочку вперед, направив ее в небо. — Поймаем Нюниуса и будем допрашивать.

— А за что поймаем?

— Да какая разница. Главное — поймать.

Двенадцатилетки. Тогда жизнь казалась яркой и, наверное, безоблачной. Облака скакали по небу и прикидывались зверушками.

Сохатый мог посчитать Хвоста опасным свидетелем. Сохатый, мать его, мог трансфигурировать еду из воздуха, хотя по всем магическим законам этого сделать нельзя. А Сохатый мог. Значит ли это, что убийство для него — это как бутерброд соорудить?

Лунатик? Ты не спишь?

Я беззвучно выкликал имена своих друзей, но не получал ответа. Ремус смотрел в одну точку, отвернувшись от притихшего Питера, обняв подушку и с силой сжав руки в кулаки. О чем ты мечтаешь, Лунатик? Мы так старательно отгоняли серого пса, что преследовал тебя, и забыли, что будущее может вообще не настать, если заниматься нехорошими делами. Лунатик боялся своего будущего, оно скалилось и мело хвостом, прижимаясь к земле.

Ремус с тревогой смотрел на Гремучую Иву. Завтрашнее полнолуние делало его молчаливым и почти злым.

— Может, кого-нибудь другого поймаем?

— Не-е, — Сохатый смотрел на солнце, приложив ладонь к глазам козырьком. — Зачем другого? Снейп как-то привычнее. А еще у него нет всяких там защитников-идиотов.

С временем творилось черт знает что: часы задумывались на целый час, а потом подгоняли секунды, чтобы те поспешили. Тишина сгущала воздух.

— Я иду к Нюниусу.

— Бродяга?

— Только он знал о наших делах, ну, еще Голдстейн и тот мудак с пятого курса, — я сбросил ноги с кровати и быстро обулся. — Ни Голдстейну, ни мудаку не выгодно пиздеть направо и налево, они сами по уши в дерьме, а вот Нюниус мог проболтаться.

— Да кому? Он ни с кем не разговаривает, — Джеймс тоже натянул ботинки, не завязывая шнурков. — Я с тобой.

— Это нам так кажется. Он частенько шепчется с Мальсибером и Эйвери.

— Сохатый, не уходи, пожалуйста, — Лунатик охрип. Он повернулся на другой бок и взглянул на нас. Наверное, он плакал. — Я не хочу оставаться здесь один.

— Ты не один, — отрезать бы себе язык, но тогда я не почувствую вкуса еды. Нехорошо.

— Не уходи, Джеймс.

Страх прыгал на кровати и весело визжал — скоро проломит деревянное дно.

— Я пойду один или… может, мы пойдем с Лунатиком, а ты, Сохатый, останешься?

— Думаешь, что Хвост сбежит? — он с трудом улыбнулся. Наверное, мышцы одеревенели навсегда. — Он такой, он может.

— Я уже ничего не могу сказать точно.

Лунатик быстро подскочил с постели и подбежал к двери, затеребил ручку.

— Там заперто, — я достал палочку. Совсем забыл, что мы же, блядь, волшебники.

Когда дверь открылась, что-то ударило меня по лицу: не больно, но противно. Разбитое стекло задрожало.

— Мать твою.

В дверном проеме, подвешанный на нитку, болтался чей-то мизинец.

* * *

Джеймс тяжело дышал, словно пробежал расстояние от Лондона до Хогсмида.

Тропинка, ведущая к опушке леса, извивалась дохлой змеей. Кто придумал проводить последний урок в темноте, не имею понятия, но оторвать ему уши не мешало бы.

Мы с Лунатиком, бежали по ней, перепрыгивая через кочки и минуя редкие деревья. Шаги отдавались в голове ударами молота, и я ничего не слышал, кроме своего дыхания. Словно от нас зависела чья-то жизнь. Наша.

Кеттлберн бросал грызунам с красными глазенками траву и трупы крыс, ворчал и шамкал беззубым ртом. Его правая рука, как всегда перемотанная бинтом, воняла гнилым. Опять какая-то из тварей попыталась закусить профессором.

— Поторапливайтесь, молодые люди, — проорал Кеттлберн так, что все подскочили. — Осталось пять минут до звонка! Шевелитесь! — завизжал он фальцетом. — Эванс! Ну почему ты такая неповоротливая?! — уши закладывало. — Не видишь, что сзади тебя ящик с крысами?!

— Я… — Эванс покраснела и опустила голову. Она не привыкла к крикам.

— Не орите на нее, — неожиданно перебил Лунатик. — Не видите, Лили случайно оступилась.

Старосты: один за всех и все за одного.

— А вы что здесь делаете? — вкрадчиво прошипел тот, тыкнув Ремуса в грудь. — Я уже записал вам прогул, отработку назначит мистер Филч. Так что можете идти и не портить мне атмосферу урока! — я почти чувствовал, как звук давит на барабанные перепонки.

— Да в гробу я видел эти ваши отработки. А атмосфера у тебя и так хреновая.

— Не хами мне тут! — сорвался Кеттлберн и наступил мне на ногу. — Зачем приперлись? Как хорошо было на уроке, мы изучали треухих саблезубок, провели эксперимент, сделали много записей… — его глаза сверкнули, как наши фальшивые галлеоны.

Галлеоны? Разве из-за них начался пиздец? Это ведь всего лишь монеты, да, фальшивые, но монеты.

— …а потом пришли вы и испортили мне настроение! Я отказываюсь продолжать урок, Эванс, прибери здесь все! Это тебе наказание за то, что опрокинула ящик с крысами, — вышел из себя профессор и, проорав: — Как же вы мне все надоели! Уволюсь к Мерлиновой матери! Все вон отсюда! — швырнул в слизеринцев тростью, на которую опирался.

— Сумасшедший старик, — почесал в затылке хаффлпаффец с таким незамысловатым именем, что я до сих пор не мог запомнить. — Как его к студентам подпускают?

— Больше некому вести предмет, — Эванс, едва сдерживая слезы, отлевитировала ящик к избушке Хагрида и нехотя подошла к клетке с саблезубками. — Лет через двадцать, может, уйдет.

— Куда это нужно отнести? — Лунатик робко дотронулся до ее плеча. — Давай я помогу? — казалось, он забыл, зачем мы пришли, но оно и к лучшему: удобнее мне поговорить с Нюниусом с глазу на глаз, чтобы никакой Ремус с его голосом разума не мешал.

— В замок, — устало выдохнула Эванс и присела на корточки. — Спасибо, Ремус, я тебе очень благодарна, сил никаких нет нести эту ерунду. Кеттлберн дурак…

— Может, забросить к Хагриду в дом? Пусть постоит, никто даже не заметит, — я постучался, ожидая, что на пороге появится лесничий, улыбнется, и все будет снова хорошо. Словно не было этого дня.

— Хагрида нет, — Эванс посмотрела на меня снизу вверх и тут же отвела глаза. — Там закрыто.

— Ну я пошел. Сириус, — Ремус ударил меня голосом, — не начинай без меня, — и побрел по тропинке вверх.

— Чего не начинать? — прищурилась Эванс.

— Давать Нюниусу пизды, — просто ответил я, устал уже ходить вокруг да около.

— Прекрати ругаться.

— Оу, ну простите, мисс, я так разговариваю. А теперь мне пора, пока Нюниус не свалил в уютную гостиную. Встала бы ты, Эванс, с земли-то. Холодно все-таки, — я потянул ее за руку.

— Нормально.

— Ну как знаешь, — и собирался уйти.

— Оставьте Снейпа в покое, — я услышал ее голос за биением своего сердца. Голос создавал помехи. Когда я медленно развернулся, Эванс твердо стояла на ногах и сжимала в руках палочку. — Вам еще не надоело? Он ведь вам ничего не сделал, и сколько бы Поттер ни выпендривался и ни придумывал причины, ничего не изменится: Снейп вас не трогает, так зачем он вам сдался?

— Мне кажется, или вы со Снейпом давно в ссоре? Ты ведь послала его, да? Правильно сделала, будет следить за грязным языком. Вот и перестань его защищать, он не заслужил.

— Он не заслужил бесконечных придирок! Вот чего он не заслужил!

— Да ты что! — я достал из кармана смятую, замызганную записку, которую мне подложили, схватил Эванс за руку и потащил к фонарю, свисающему с крыши дома Хагрида. — Смотри, что прислал нам этот мудак! Мне, Джеймсу, Ремусу! И Питеру, наверное, тоже, не знаю, я не успел узнать, потому что Хвоста кто-то убил, Эванс, прикинь?

— Ты сумасшедший! — она вырывалась, но записку прочитала и замерла, задыхаясь. Я разжал пальцы, на ее коже остался след.

За домиком Хагрида стоял гроб. А в гробу лежали отработки: они обернулись подарочными кульками, перевязанными ленточками, и накрылись белым саваном. Дом покачнулся, устоял на месте, но ушел в землю на добрых пару дюймов.

— Это Снейп тебе прислал? Откуда такая уверенность?

— Потому что… потому что мы тоже отправляли ему такую записку!

— Тебе самому не смешно? — Эванс рассмеялась, и я подавил желание отхлестать ее по щекам.

— Мне — не смешно.

Потому что мать Снейпа умерла в тот же день, а первое марта уже завтра.

Скорее всего, портрет Армандо Диппета действительно на что-то намекал. Осталось расшифровать бредни старого маразматика.

Я закрыл глаза. Я бежал по коридору, которого не было в Хогвартсе, миновал доспехи, никогда не стоявшие в холле, выскочил в закрытые двери и оказался в круглом кабинете. Профессор Дамблдор стоял посреди комнаты и дирижировал, а портреты хором повторяли: «Олух, пузырь, остаток, уловка».

— Простите, директор, можно мне мистера Диппета на пару слов?

Стены, увешанные портретами, хмыкнули. И только пустая рама промолчала, наверное, вспомнила, что молчание — золото.

— А Армандо вышел! — всплеснул руками Дамблдор и указал на пустую раму. — Такая досада. Присоединяйтесь, мальчик мой, к нашему хору.

Я помотал головой и захлопнул дверь.

Лили смотрела меня огромными глазами.

— Если мы сгинем, ты будешь плакать? Я хочу, чтобы ты поплакала на моей могиле. Ты придешь? Кстати, я не люблю цветы, не неси.

— Неужели Сириус Блэк собрался сдаться? На тебя не похоже, — ее голос дрожал, как ветки на сильном ветру. Я наклонился совсем близко, со стороны могло показаться, что мы целуемся.

— Снейп не допустит, чтобы мы остались живы, — куски разбитого мира уже валялись у ног, и я с удовольствием наступал на них. — Он специально не сдал нас аврорам, чтобы самому расправиться, теперь я понял. Мы ничего не сможем сделать, остается только ждать. Сколько там до полуночи? Четыре часа? Пять? Снейп не хочет, чтобы его враги достались еще кому-то, ты представляешь, Эванс, какой он жадина? Тихоня тихоней, а как оно повернулось…

Она потрогала мой лоб.

— Горячий?

— Холодный, — покачала головой.

— Вот видишь, я почти умер. — Из-за деревьев Запретного леса выглядывали мерзкие беспокойство и страх. Страх потирал жирное пузо, а беспокойство, впервые повернувшись ко мне лицом, растягивало лоб в улыбке.

— А я никогда не умру, — похвастался Дамблдор, показал язык и упал замертво.

Все тело болело, глаза закрывались. Пошел мокрый снег, с волос стекала вода, кто-то копошился совсем рядом, за домом. Лень проверять.

— Ты придешь попрощаться со мной? Пообещай, что придешь, ты сказала, что я тебе нравлюсь, не забудь. Лили?

Мои внутренности словно вытащили, с интересом изучили и засунули обратно, перепутав сердце и желудок местами. Сердце сжималось, а желудок пульсировал. Я целовал Эванс в губы, прижимал к деревянной стене, пытался что-то сказать, но получалось невнятное мычание. Я целовал ее шею, громко дышал через нос и зарывался пальцами в волосы. Дождь сменял снег, барабанил по крыше и снова застывал, превращаясь в лед.

На том свете Джеймс меня отметелит, точно говорю.

Джеймс тяжело дышал, словно пробежал расстояние от Лондона до Хогсмида.

Я почти чувствовал, как Ремус тихо ступает по полу, толкает спящего Джеймса в бок, тот бурчит и приказывает свалить, но Лунатик не слышит. Он пихает его все сильнее, до синяков и до крика, трясет за плечи, а Сохатый как назло не просыпается. Лунатик ревет, слезы катятся по щекам, Питер молчит и смотрит в потолок, не мигая, а Джеймс не просыпается.

— Сохатый, Сохатый! — Ремус бьет его по лицу, и тогда Джеймс приоткрывает глаза. — Там… там…

— Уже утро?

— Да нет же! Там… — он медлит, считает про себя секунды и их обломки. — Сириус.

У Эванс теплые пальцы и прохладный рот. Капли дождя забираются за воротник, мантия свисает тяжелым мешком. Я провожу ладонями по ее лицу и опять прикасаюсь к губам, почти не двигаясь, просто прижавшись к ним.

— Бродяга.

Джеймс задыхается от быстрого бега, волосы его растрепаны, мантия расстегнута.

Будь на моем месте любой, он не ушел бы живым. Но на моем месте я, и Сохатый просто смотрит, стоит и смотрит, пристально, точно хочет запомнить черты моего лица на веки вечные, точно никогда больше не увидит. Он, как робот, отступает назад, нерешительно глядит на Эванс, снова на меня, не в силах поверить в правдивость происходящего.

— Джеймс, — я зову его по имени, но Сохатый забыл свое имя, забыл, где находится. — Джеймс!

Он бежит к замку, спасаясь от ковыляющих сзади предательства и ненависти. Они хромают, просят подождать, остановиться, но Джеймс взлетает по ступеням и скрывается за дверью. А я провожаю его взглядом.

Эванс прислонилась к стене, руки болтаются плетьми вдоль тела, волосы свисают прядями.

— Это Лунатик сдал. Мы не заметили, как он вернулся к хижине.

— Он не мог, — Эванс присела на корточки. — Он же…

— Да ты дура.

— Что? — безразличие лужей разлилось рядом.

— Дура ты, говорю. Лунатик на тебя дрочит, а ты как всегда в облаках витаешь и думаешь, что он несчастный бла-бла-бла.

— Ты бредишь.

— Ну хорошо. Окей. Лунатик в тебя влюблен, так понятнее? Или привязан, или ревнует… Я не понимаю, что заставило его рассказать Джеймсу. Не понимаю.

Лили зачем-то плакала. Странная она. И губы у нее холодные.

Лунатик лежал на кровати, когда я вошел в спальню, и делал вид, что уже давно лежит. Сохатый отвернулся к стене, а Питер все смотрел в потолок. Надо бы сказать Дамблдору, что у нас в комнате труп. Думаю, он не обрадуется, это же бумажная волокита и все такое.

Надо заснуть. Но сначала к Дамблдору. Сначала к нему, чтобы все рассказать, и тогда я смогу спать спокойно. Кто там говорил про чистую совесть?

— Дже-еймс! Джеймс! — я тронул его за плечо. Если врежет, значит, когда-нибудь простит. Дружище.

— У-ум-м? — пролепетал он, просыпаясь. Как он умудрялся так быстро отключаться, неведомо.

— Джеймс, надо поговорить.

— Э? О! Привет, ты тот новенький, о котором говорила Макгонагалл, да? Тебя как звать-то? Рем, вставай!

Да-да, давайте сделаем вид, что все было понарошку. Давайте притворимся, что играли в игру или разучивали пьесу по сценарию. Давайте?

— Меня Сириус зовут, но можете называть Бродягой.

— О, круто, я Джеймс, это Ремус, а это Питер, но ты не обращай на него внимания, он мертвый.

А я никогда и не обращал. Несмотря на то, что Хвост — друг.

— У тебя пока нет друзей, без них будет трудно, но мы не дадим в обиду. Тебе, наверное, к директору надо сходить, сказать, что ты приехал, — Джеймс лучезарно улыбался. Часы в кармане заорали: «Надо бежать! Ты опаздываешь!» и пробили одиннадцать раз.

— Да. Да, конечно. — Спальня пропиталась безумием. Безумной стала даже трехногая табуретка.

Ноги привели меня к кабинету Дамблдора: дверь на этот раз распахнулась сама, портреты спали, углов у комнаты не было.

— Мистер Блэк! — обрадовался профессор, и я пожал его шершавую руку. — Вы все же пришли, я рад, я ждал! Мы со стариной Армандо как раз вспоминали вас.

Диппет прищурился, приподнял воротник бархатной мантии и приветливо помахал рукой. Серебряные безделушки на плавающих подставках позвякивали и вертелись.

— Да. Да, — сердце дергалось в горле, кишки путались, как нитка, не поспевающая за иголкой. — Мне нужно кое-что вам рассказать.

— Я слушаю, мой мальчик, — Дамблдор посмотрел на меня поверх очков и жестом пригласил сесть.

— Видите ли, профессор, наш друг мертвый… в спальне, а еще мы чуть не убили человека и… в школе творится неладное. Но самое главное — мы делали фальшивые деньги и сбывали их однокурсникам.

Армандо Диппет закашлялся и, обмахиваясь ладонью, рассмеялся:

— Ну вы и шутник, юноша! Был у нас тут такой, твердил, что его отправили на наш свет за кражу двух галлеонов у уличного торговца. Нет, вы послушайте! За кражу пары галлеонов! А потом, — Диппет понизил голос до заговорческого шепота, — его друг рассказал нам, что тот обманщик оставил свою жену умирать в городе, зараженном драконьей оспой. Магглы называют ее чумой, такие забавные эти магглы. А мог бы спасти жену-то, он же волшебник.

Он же, блядь, волшебник.

Понимание затопило меня, словно прорвало плотину. Ил, грязь, песок, отбросы забивались мне в рот, не давали говорить, я глотал их как лекарство, как зелье от потери памяти.

— Нас накажут, профессор? Я знаю, что такое закон, за его нарушение можно в Азкабан угодить. В Азкабане плохо и даже хуже.

— Зачем вы все это говорите? Вы все равно никогда не попадете в тюрьму, — Дамблдор пожал плечами.

— Я уже неуверен, — представилось, как улыбка сползает с моего лица некрасивыми кляксами. — Фальшивки лежат в котомке Ричарда Неуклюжего тремя этажами ниже. Я пойду.

— Ступайте, мой мальчик! Желаю вам хорошего дня!

Винтовая лестница неслась вниз быстрее метлы Сохатого. «Желаю хорошего дня!» — слова бились в голове, месили мозги, как червяк землю, грызли и царапали. Я сдерживал тошноту, часто сглатывал, но, когда лестница остановилась, и я оказался в коридоре, меня вывернуло наизнанку.

Скорчившись на полу, я слушал, как знакомый голос произносит:

— Видела бы миссис Блэк, как представитель честнейшего и благороднейшего семейства, валяется в своей блевотине. Думаю, она бы не одобрила.

— Вали в жопу, Снейп, — я отплевывался от желчи, вытирал губы и пытался разглядеть противоположную стену. Свет резал глаза, Нюниус казался размытым пятном.

— Думаю, приди сюда Дамблдор, ты разговаривал бы по-другому. Впрочем, тебе идет, Блэк, весной собаки валяются в грязи, им нравится.

— Если я сейчас встану, Нюнчик, тебе не поздоровится, и никто не спасет. У тебя же даже друзей нет.

— Зато никто меня не предаст, — с насмешкой парировал Снейп, глядя на меня, как на навозную кучу.

— Считаешь себя самым умным?

Я выуживал из памяти воспоминания, выскребал их из ее закоулков по крохам. Что же я хотел сделать? Еще когда стоял перед Дамблдором. Сжечь пергамент с формулой. Да-да, сжечь, чтобы больше никогда не прикасаться к фальшивым монетам.

Нашарив палочку в кармане, я достал листок и подпалил край. Огонь, пожирая пергамент, оставлял черный ободок, а после аккуратно съедал и его. Часы вдалеке начали отсчитывать двенадцать ударов. Замок вздрагивал, пугаясь громкого шума.

— Думаю, да, Блэк. В конце концов, я пошел к Дамблдору гораздо быстрее, чем ты.

— Когда это ты ходил к Дамблдору?

— Хотел спасти твоего друга, — он осекся. — Хотя его, видит Мерлин, мне было не жалко.

Часы заткнулись.

— Уже первое марта, — пробормотал я.

— Второе, — поправил Снейп, — первое только что закончилось.

— А как же двадцать девятое февраля? Куда делось? С утра было оно.

— Двадцать девятого февраля нет в этом году, и в следующем не будет. Огневиски вредит твоему здоровью, Блэк, честнейший и благороднейший. Этого дня не существует.

А, да. В феврале двадцать восемь дней. Туман перед глазами вонял путаницей и непониманием. Сквозняк гулял по полу, но тут дверь захлопнулась, и стало теплее.

— Ну и срач у тебя.

Часы тоже замолчали, смолк скрежет доспехов и выкрики заблудившихся в коридорах первокурсников, остался лишь низкий голос, от которого мутило еще сильнее. Снейп стоял спиной, а когда повернулся, я едва сдержал крик: он постарел лет на тридцать. А может, спросонья померещилось.

— Просыпайся, Блэк, почти все в сборе, Дамблдора не ждем, некогда, — широкая морщина пересекала его лоб.

— Он разве не спятил?

— Иногда мне кажется, что он спятил уже давно.

— Хорошо, что разбудил.

Прошлым летом Снейп будил меня каждый день, вырывая из цепких пальцев одинаковых слов. На самом деле, сон всегда был одним и тем же — длинным, мучительным и правдивым. Снейп приходил в штаб первым, словно не спал ночью, и я был ему благодарен, правда, вслух не говорил.

— Ты как верный страж, Нюниус, каждый день на посту, и всегда в одно и то же время.

— Люблю постоянство, — холодно хмыкнул Снейп и отдернул шторы. За окном хмурились тучи. Паршивый июнь в этом году. — Честно? Когда Дамблдор заставил нас жать друг другу руки в прошлом году, мне показалось, что с миром что-то не так. Ненавижу перемены.

— Давай только не будем устраивать вечер воспоминаний. Зачем приперся, Нюниус?

— Блэк, — Снейп обернулся. Брови, сведенные к переносице, смотрелись сплошной линией. — Поттер поперся в министерство. Темный Лорд обманул его, и он думает, что ты в опасности.

— Что?! И ты так спокойно об этом говоришь?

— Если честно, я не ожидал увидеть тебя здесь. Я тоже почти поверил Темному Лорду.

— Если ты, сука, знал о его плане и ничего не сказал, я тебя прикончу голыми руками, понял, мудак?

Снейп помолчал, сглотнул и произнес:

— Мне пора в Хогвартс. Дальше сам думай, внизу тебя ждут дружки, все как один готовы мчаться сломя голову на помощь Поттеру, — он презрительно скривился, будто считал подобное поведение глупостью.

— Я, может, и засранец, и кругом неправ, но Гарри не брошу.

— Тебе лучше остаться, Блэк.

Еще ты мне не указывал, уродец.

Накинув мантию, я нащупал в кармане смятый клочок.

«Уважаемый мистер Блэк!

Мы рады сообщить вам, что ваша смерть назначена на двадцатое июня сего года.

Пожалуйста, не опаздывайте.

Желаем хорошего дня!»

Сегодня. Это Снейп подбросил, чтобы я остался на площади Гриммо, а Гарри погиб.

Мать поливала осквернителей крови грязью, дом сотрясался от ее завываний.

— Мне надо к друзьям.

Снейп пожал плечами. Наверное, вопрос «к каким друзьям?» вертелся у него на языке, но так и не сорвался с него.

Я улыбнулся своему небритому отражению в зеркале и походя смахнул пыль со старой школьной фотографии на стене.

«Ты олух, мальчик мой, — проворчал Дамблдор, появляясь в пустой раме вместо Финеаса. — Раздулся от самонадеянности как пузырь, собираешься отдать всего себя без остатка ради спасения Гарри. Похвально, но безрассудно: даже дураку ясно, что это очередная уловка».

Записки все врут, и во сне врали, выходит, я не умру.

Снейп скривился и громко хлопнул дверью, Дамблдор бормотал все быстрее, и вскоре я мог разобрать только «олух, пузырь, остаток, уловка».

Монета, невесть откуда взявшая на столе, блестела чуть ярче обычного. Она подмигнула мне бликом, словно просила взять с собой, и я подмигнул в ответ. Конечно, дорогуша, вдвоем ведь веселее даже умирать. А может, дорогуша, ты заплатишь за проезд в моем кармане?

Монета завертелась в воздухе, брякнулась на пол, крутанулась на ребре, покатилась под кровать и затаилась там, дрянь такая. Я не стал ее доставать, хотя Акцио уже вертелось на языке: пускай лежит в обнимку со своей тайной. Когда вернусь, выгребу из-под кровати весь мусор, выброшу портрет матери со стены и все-таки проберусь в Хогвартс, чтобы поссать с Астрономической башни. Ведь детские мечты должны сбываться.

А вы все — ты, ты и ты тоже, матушка, — идите нахуй.

fin

 

 

Март 2012