↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Десять.
Ей не хватает десяти секунд.
Подол туники путается в ногах — она наклоняется на бегу и отрывает его к чертям собачьим: фиолетовая ткань вспыхивает, как промасленная, и оседает пеплом на раздавленное жёлтое месиво.
Быстрее, говорит она себе. Быстрее, ты можешь быстрее.
Ты должна.
Клак-клак, клак-клак — когти скребут по серому камню, противно скрежещут при каждом шаге. Под ногами будто угольёв насыпали — она бежит вечность, уже целую грёбанную вечность, и её стопы полыхают, кровоточат от проткнутых под кожу иголок. Свистит в ушах, о барабанные перепонки долбит кровь; а ей всё кажется, что можно быстрее, что она медлит, что ползёт хуже улитки.
Кусок металла — раскаленный, жгучий — плавит под рёбрами нутро: плавит лёгкие, плавит кишки, плавит душу. Будто от неё только оболочка осталась, полая изнутри, чучело — ещё не набитое соломой, тянется вперёд по инерции, сейчас упадёт.
Крик догоняет её на полпути. Короткий и тонкий, как у маленькой пристреленной птахи.
Скачет эхом по стенам дворца, по проулкам Нового Дома, по всему проклятому Подземелью — и в дальнем конце Руин задыхается, над мягким ложем, жёлтым от солнца и цветов.
Впивается острым краем в висок.
Разъедает ужасом кости.
Подымается к глотке желчью.
Нет.
Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет
Десять.
Десять секунд — за столько она долетает до входа. Внутри искрится чёрно-белым, уходит в бесконечность Барьер; тварь с бездонным брюхом, которой скормили одна за другой шесть невинных детских душ. Десять секунд — и она видит сгорбленную фигуру.
Видит своего мужа.
Видит монстра.
Видит маленькое, изломанное тело у его ног.
Этого не может быть этого не может быть этого не мож-
Впиться бы ногтями в лицо, сцарапать кожу, содрать — выколупать неверие и ужас, и задушенные всхлипы, и животный вой; ведь она спит, спит. Снова видит кошмар, плохой сон, это всё не по правде.
Не по-настоящему.
Видит душу — восхитительную, чудесную душу, бьющуюся ровно и сильно. Так, как сердце уже не бьётся. И не будет.
Она спит. онаспитонаспитонаспитонаспит
У её дитя красная душа. Красная, как кровь на трезубце Асгора.
Красное на красном — аляписто, не к месту, как неудачный каламбур: будто не кровь совсем, а джем клубничный, кетчуп.
— Ублюдок.
Король вздрагивает. Вжимает голову в плечи, как уронивший вазу ребёнок — каждый раз, когда она повышает голос.
Ториэль, не кричи, пожалуйста. Нет, Ториэль, я хорошо тебя слышу. Ториэль, дорогая, не надо, голова же будет болеть...
Но сейчас она не кричит, нет.
Она шепчет: так тихо, что слова не слышно совсем за рёвом вулкана. Вулкана, что родился минуту назад — из расплавленной трухи и горячего ещё металла; что тлел давно и потихоньку сбрасывал дрёму; что жил в груди всю жизнь, кормясь разочарованием и горечью. Что сейчас выплёвывает из жерла потоки раскалённой магмы: её бесполезное тело-чучело теперь распирает от злобы и жара, в каждом уголке, в каждой щели.
Распускаются огненные маки, пузырятся с сердитым гневом. Кипят. Кипят, когда она падает на колени рядом с телом. Когда убирает со лба намокшие пряди и нежно целует покрытую испариной и ссадинами кожу, ещё тёплую, нагретую от чужой магии. Когда глаза застилает белёсой плёнкой туман. Слёзы горячие, как магма, и солёные; капают, смешиваются с тёмной липкой струйкой, свисающей из чужого рта, с алым пропитанным тканью, с шерстью на её руках, розовой и смятой.
Она опускает веки с обгоревшими ресницами и вскидывает лицо: Асгор застыл — в нелепой, скрюченной позе, протянув вперед согнутую руку; трезубец падает на пол, и в вакууме зала разносится гулкой волной звон. Но рокот кипящей лавы громче.
Асгор смотрит на душу глазами побитой псины. Когда он дёргает пальцами — так, будто у него судорога — она шипит:
— Не смей.
И притягивает душу к себе. Но поглощать не собирается, нет, она не будет жрать собственное дитя. Лишь кутает в огонь своей магии, сейчас безвредный.
Ласкает. Обнимает. Баюкает. Всё то, что хотела сделать, пока снова не осталась одна.
Но теперь она одна — совсем-совсем одинёшенька. Навсегда. На-грёбаное-всегда.
Она плохая мать.
Воздух ходит рябью — качаются пламенные маки из лавы и ярости, такие же красные, как и душа. Льются из неё нежностью, оборачиваются лепестками вокруг дрожащего алого комочка. Все трещинки, что вгрызаются по краям, латают.
Ч-ш-ш, всё хорошо. Мама рядом. Не бойся, дитя моё. Всё будет хорошо.
Всё будет хорошо.
Она снова смотрит на Асгора — тот отшатывается, и она знает, почему: у неё глаза цвета рубинов, и сейчас в них разевает пасть Ад.
— Ты убил его.
Не уберегла. Не защитила. Не смогла. Не спасла. Не успела.
Снова.
Шесть душ бьются о стеклянные стенки за широкой спиной — шесть душ, шесть детей, шесть её детей. Которых к монстру этому она отправила сама.
Она ужасная мать.
И это ей стоило умереть.
..возьмите, выменяйте её душу, она малого стоит и это нечестный обмен, но возьмите, пожалуйста, возьмите, она готова рассыпаться в пыль, плавиться за это в огне, но верните, верните, верните дитя..
Её прекрасное, драгоценное дитя, её кровиночку. Чьё тело не позволила заколотить в холодный деревянный гроб, принесла к любимым цветам. Которой пирог пекла и читала книги. Которой дала уйти, отпустила — на боль и на смерть. На растерзание ему.
Они могли быть вместе — есть её стряпню, греться у камина, ловить жуков. Быть счастливы.
Слабая. Размякшая. Жалкая.
Жалкая, жалкая, жалкая.
Она худшая мать на свете.
— Ты убил наше дитя.
Трус.
— Т-тори, я…
Жалкий, мерзкий трус.
— ТЫ УБИЛ ЕГО.
ТЫ УБИЛ ЕГО ТЫ УБИЛ ЕГО ТЫ УБИЛ ИХ ВСЕХ
УБИЙЦА УБИЙЦА УБИЙЦА УБИЙЦА
У неё внутри много бутонов — десятки, тысячи, миллионы. Красивых багряных бутонов, лопающихся от жара и гнева. Их всё больше: они напирают изнутри, хотят прорвать упругую тонкую плоть. Выпустить уговаривают; их шёпот здесь давно, очень давно. И, о боги, какой же он сладкий.
Но она их не слушает. Никогда не слушала — ведь не дура. Всегда говорит им «нет». Заткнитесь, говорит.
Душа трепыхается, как куропатка в силках — красная, красная, красная.
Иди ты к чёрту, Дримурр.
Она говорит голосам «да». И те делают из вулкана сверхновую.
Грудную клетку ей раскурочивает: лава на пальцах, лава во рту. И даже в глазах — выталкивается под буханье сердца. Скалит зубы гнев, ярость воем взлетает к глотке. Она сама теперь — вулкан. Сверхновая. Алый бутон.
Цветут маки, превращаясь в паучьи лилии: те тянутся тонкими огненными лапками к потолку, которого нет, и раздуваются в столбы ревущего пламени. Красиво.
Огонь — зверь, и зверь дикий. Он чует свою добычу: убийцу детей и труса. Слабака. Обманщика.
Она не против. Она говорит огню «фас».
Не сложней, чем выпечка. Как пирог готовить, только вместо корицы и ирисок — асгоровы плоть и кости. И лава — жидкая карамель, а огненная пыльца с паучьих лилий и маков — мука. Тесто нужно замешать, и хорошо, иначе ничего не выйдет. Добавить начинку — внутренности она вытаскивает наружу, как улитку из раковины. И раковину эту мнёт.
А потом запечь. До корочки.
СДОХНИ СДОХНИ СДОХНИ
Плавятся кости, лопается кожа. Он орёт, когда ему разъедает глаза, а она счастлива. Она ждала этого. Это правильно.
Это хорошо.
Барьер пялится равнодушно — даже когда о его стенки разбивается хриплый хохот-лай. Даже когда от короля только прах остаётся, и она этот прах жжёт, превращает в пыль. И бело-серую душу труса — тоже в пыль. Меньше, чем в пыль — в одно большое ничто.
Когда отцветают все маки, внутри неё пусто; меж вывернутых рёбер почти можно услышать эхо. На темном пятне лежат, обгорелые, трезубец с короной.
Хриплый выдох. Она смотрит на последний бутон — тот, что между рук. Открывает лепесток за лепестком: они твердеют, съёживаются и оседают на пол искрошившимся базальтом. Гладит нежно дитя, своё дитя, расчерченное паутиной трещин.
Всё хорошо.
— Всё хорошо, — говорит она, когда вонзает в трещины когти.
— Всё хорошо, — говорит она, и смотрит, как красное крошится надвое.
Натрое.
На двадцать частей.
На сотню.
На тысячу.
— Всё хорошо, — говорит она, когда расколачивает поочерёдно сосуды, когда сминает в ладони комочек за комочком, давя их. Серые от сажи пальцы теперь отливают крупинками всех цветов радуги. На ещё одно пятно, рядом с душами, она не глядит — слишком маленькое, чтобы заметить. Слишком маленькое, чтобы беспокоиться.
Мои деточки. Мама любит вас. Каждого из вас.
Я о вас позабочусь. Спите спокойно, дети мои, и пусть вам снится только хорошее.
Корона тяжёлая. Гораздо тяжелей той, что она когда-то носила; трезубец кажется в руках чужим, лишним.
— Всё хорошо, — говорит она, когда поднимает нетронутое огнём детское тело.
Привыкнет. Как к голосам, как к пустоте. Но сначала уложит спать своих детей — вытащит из жестких деревянных ящиков и опустит на жёлтые кровати, чтобы бедняжки наконец отдохнули.
А потом — потом она выйдет к ним.
Скажет: люди — неприкосновенны. Скажет: ни один ребёнок больше не умрёт. Скажет: вы не посмеете.
О нет, никто не будет вредить детям. Не будет вредить. Каждого, кто упадёт сюда, она окружит заботой и любовью. Монстрам больше не достанется ни души. Они не заслужили свободы. Те, кто убивают детей, свободы не заслуживают; они заслуживают гнить здесь, под землей, во мраке и сырости.
И они будут. Вечность. Две вечности. Пока она жива. А она собирается жить долго — и будет гнить вместе с ними.
Потому что она ужасная мать.
А кто будет против — огонь всегда голоден. И трезубец снова заблестит, аляписто, неуместно. Заблестит кровью — их кровью; их горячей, густой, смешанной с прахом кровью.
Красной.
Как душа
её
дитя.
Идея хорошая, исполнение местами очень подкачало. Патетика через странные выражения, странные конструкции слов.
Но за идею ставлю плюс. |
Deiraавтор
|
|
Янус Малакай
Фик был в некотором роде стилистическим (если можно так назвать) экспериментом. Развлекалась в процессе написания с фразами и построением/ритмом предложений, чтобы понять, как эти параметры отразятся на эмоциональности текста. Откровенную трешанину я старалась править, но некоторые выражения, показавшиеся мне удачными, пусть и странными, все же оставила на свой страх и риск. Конечный результат мне понравился, но, видимо, стоило быть к себе строже. Спасибо, что подметили наличие таких ляпов. В следующий раз буду более придирчива при редактуре, если уж вновь примусь экспериментировать. Возможно, перед выкладкой стоит показывать текст большему количеству людей, чтобы получить несколько разных мнений. Ибо те фразы, что мне после десяти-пятнадцати повторений в голове при правке кажутся нормальным, для кого-то, читающего впервые, они могут звучать странно. |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|