7 crimes (джен)

Десять.

Ей не хватает десяти секунд.

Подол туники путается в ногах — она наклоняется на бегу и отрывает его к чертям собачьим: фиолетовая ткань вспыхивает, как промасленная, и оседает пеплом на раздавленное жёлтое месиво.

Быстрее, говорит она себе. Быстрее, ты можешь быстрее.

Ты должна.

Клак-клак, клак-клак — когти скребут по серому камню, противно скрежещут при каждом шаге. Под ногами будто угольёв насыпали — она бежит вечность, уже целую грёбанную вечность, и её стопы полыхают, кровоточат от проткнутых под кожу иголок. Свистит в ушах, о барабанные перепонки долбит кровь; а ей всё кажется, что можно быстрее, что она медлит, что ползёт хуже улитки.

Кусок металла — раскаленный, жгучий — плавит под рёбрами нутро: плавит лёгкие, плавит кишки, плавит душу. Будто от неё только оболочка осталась, полая изнутри, чучело — ещё не набитое соломой, тянется вперёд по инерции, сейчас упадёт.

Крик догоняет её на полпути. Короткий и тонкий, как у маленькой пристреленной птахи.

Скачет эхом по стенам дворца, по проулкам Нового Дома, по всему проклятому Подземелью — и в дальнем конце Руин задыхается, над мягким ложем, жёлтым от солнца и цветов.

Впивается острым краем в висок.

Разъедает ужасом кости.

Подымается к глотке желчью.

Нет.

Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет

Десять.

Десять секунд — за столько она долетает до входа. Внутри искрится чёрно-белым, уходит в бесконечность Барьер; тварь с бездонным брюхом, которой скормили одна за другой шесть невинных детских душ. Десять секунд — и она видит сгорбленную фигуру.

Видит своего мужа.

Видит монстра.

Видит маленькое, изломанное тело у его ног.

Этого не может быть этого не может быть этого не мож-

Впиться бы ногтями в лицо, сцарапать кожу, содрать — выколупать неверие и ужас, и задушенные всхлипы, и животный вой; ведь она спит, спит. Снова видит кошмар, плохой сон, это всё не по правде.

Не по-настоящему.

Видит душу — восхитительную, чудесную душу, бьющуюся ровно и сильно. Так, как сердце уже не бьётся. И не будет.

Она спит. онаспитонаспитонаспитонаспит

У её дитя красная душа. Красная, как кровь на трезубце Асгора.

Красное на красном — аляписто, не к месту, как неудачный каламбур: будто не кровь совсем, а джем клубничный, кетчуп.

— Ублюдок.

Король вздрагивает. Вжимает голову в плечи, как уронивший вазу ребёнок — каждый раз, когда она повышает голос.

Ториэль, не кричи, пожалуйста. Нет, Ториэль, я хорошо тебя слышу. Ториэль, дорогая, не надо, голова же будет болеть...

Но сейчас она не кричит, нет.

Она шепчет: так тихо, что слова не слышно совсем за рёвом вулкана. Вулкана, что родился минуту назад — из расплавленной трухи и горячего ещё металла; что тлел давно и потихоньку сбрасывал дрёму; что жил в груди всю жизнь, кормясь разочарованием и горечью. Что сейчас выплёвывает из жерла потоки раскалённой магмы: её бесполезное тело-чучело теперь распирает от злобы и жара, в каждом уголке, в каждой щели.

Распускаются огненные маки, пузырятся с сердитым гневом. Кипят. Кипят, когда она падает на колени рядом с телом. Когда убирает со лба намокшие пряди и нежно целует покрытую испариной и ссадинами кожу, ещё тёплую, нагретую от чужой магии. Когда глаза застилает белёсой плёнкой туман. Слёзы горячие, как магма, и солёные; капают, смешиваются с тёмной липкой струйкой, свисающей из чужого рта, с алым пропитанным тканью, с шерстью на её руках, розовой и смятой.

Она опускает веки с обгоревшими ресницами и вскидывает лицо: Асгор застыл — в нелепой, скрюченной позе, протянув вперед согнутую руку; трезубец падает на пол, и в вакууме зала разносится гулкой волной звон. Но рокот кипящей лавы громче.

Асгор смотрит на душу глазами побитой псины. Когда он дёргает пальцами — так, будто у него судорога — она шипит:

— Не смей.

И притягивает душу к себе. Но поглощать не собирается, нет, она не будет жрать собственное дитя. Лишь кутает в огонь своей магии, сейчас безвредный.

Ласкает. Обнимает. Баюкает. Всё то, что хотела сделать, пока снова не осталась одна.

Но теперь она одна — совсем-совсем одинёшенька. Навсегда. На-грёбаное-всегда.

Она плохая мать.

Воздух ходит рябью — качаются пламенные маки из лавы и ярости, такие же красные, как и душа. Льются из неё нежностью, оборачиваются лепестками вокруг дрожащего алого комочка. Все трещинки, что вгрызаются по краям, латают.

Ч-ш-ш, всё хорошо. Мама рядом. Не бойся, дитя моё. Всё будет хорошо.

Всё будет хорошо.

Она снова смотрит на Асгора — тот отшатывается, и она знает, почему: у неё глаза цвета рубинов, и сейчас в них разевает пасть Ад.

— Ты убил его.

Не уберегла. Не защитила. Не смогла. Не спасла. Не успела.

Снова.

Шесть душ бьются о стеклянные стенки за широкой спиной — шесть душ, шесть детей, шесть её детей. Которых к монстру этому она отправила сама.

Она ужасная мать.

И это ей стоило умереть.

..возьмите, выменяйте её душу, она малого стоит и это нечестный обмен, но возьмите, пожалуйста, возьмите, она готова рассыпаться в пыль, плавиться за это в огне, но верните, верните, верните дитя..

Её прекрасное, драгоценное дитя, её кровиночку. Чьё тело не позволила заколотить в холодный деревянный гроб, принесла к любимым цветам. Которой пирог пекла и читала книги. Которой дала уйти, отпустила — на боль и на смерть. На растерзание ему.

Они могли быть вместе — есть её стряпню, греться у камина, ловить жуков. Быть счастливы.

Слабая. Размякшая. Жалкая.

Жалкая, жалкая, жалкая.

Она худшая мать на свете.

— Ты убил наше дитя.

Трус.

— Т-тори, я…

Жалкий, мерзкий трус.

— ТЫ УБИЛ ЕГО.

ТЫ УБИЛ ЕГО ТЫ УБИЛ ЕГО ТЫ УБИЛ ИХ ВСЕХ

УБИЙЦА УБИЙЦА УБИЙЦА УБИЙЦА

У неё внутри много бутонов — десятки, тысячи, миллионы. Красивых багряных бутонов, лопающихся от жара и гнева. Их всё больше: они напирают изнутри, хотят прорвать упругую тонкую плоть. Выпустить уговаривают; их шёпот здесь давно, очень давно. И, о боги, какой же он сладкий.

Но она их не слушает. Никогда не слушала — ведь не дура. Всегда говорит им «нет». Заткнитесь, говорит.

Душа трепыхается, как куропатка в силках — красная, красная, красная.

Иди ты к чёрту, Дримурр.

Она говорит голосам «да». И те делают из вулкана сверхновую.

Грудную клетку ей раскурочивает: лава на пальцах, лава во рту. И даже в глазах — выталкивается под буханье сердца. Скалит зубы гнев, ярость воем взлетает к глотке. Она сама теперь — вулкан. Сверхновая. Алый бутон.

Цветут маки, превращаясь в паучьи лилии: те тянутся тонкими огненными лапками к потолку, которого нет, и раздуваются в столбы ревущего пламени. Красиво.

Огонь — зверь, и зверь дикий. Он чует свою добычу: убийцу детей и труса. Слабака. Обманщика.

Она не против. Она говорит огню «фас».

Не сложней, чем выпечка. Как пирог готовить, только вместо корицы и ирисок — асгоровы плоть и кости. И лава — жидкая карамель, а огненная пыльца с паучьих лилий и маков — мука. Тесто нужно замешать, и хорошо, иначе ничего не выйдет. Добавить начинку — внутренности она вытаскивает наружу, как улитку из раковины. И раковину эту мнёт.

А потом запечь. До корочки.

СДОХНИ СДОХНИ СДОХНИ

Плавятся кости, лопается кожа. Он орёт, когда ему разъедает глаза, а она счастлива. Она ждала этого. Это правильно.

Это хорошо.

Барьер пялится равнодушно — даже когда о его стенки разбивается хриплый хохот-лай. Даже когда от короля только прах остаётся, и она этот прах жжёт, превращает в пыль. И бело-серую душу труса — тоже в пыль. Меньше, чем в пыль — в одно большое ничто.

Когда отцветают все маки, внутри неё пусто; меж вывернутых рёбер почти можно услышать эхо. На темном пятне лежат, обгорелые, трезубец с короной.

Хриплый выдох. Она смотрит на последний бутон — тот, что между рук. Открывает лепесток за лепестком: они твердеют, съёживаются и оседают на пол искрошившимся базальтом. Гладит нежно дитя, своё дитя, расчерченное паутиной трещин.

Всё хорошо.

— Всё хорошо, — говорит она, когда вонзает в трещины когти.

— Всё хорошо, — говорит она, и смотрит, как красное крошится надвое.

Натрое.

На двадцать частей.

На сотню.

На тысячу.

— Всё хорошо, — говорит она, когда расколачивает поочерёдно сосуды, когда сминает в ладони комочек за комочком, давя их. Серые от сажи пальцы теперь отливают крупинками всех цветов радуги. На ещё одно пятно, рядом с душами, она не глядит — слишком маленькое, чтобы заметить. Слишком маленькое, чтобы беспокоиться.

Мои деточки. Мама любит вас. Каждого из вас.

Я о вас позабочусь. Спите спокойно, дети мои, и пусть вам снится только хорошее.

Корона тяжёлая. Гораздо тяжелей той, что она когда-то носила; трезубец кажется в руках чужим, лишним.

— Всё хорошо, — говорит она, когда поднимает нетронутое огнём детское тело.

Привыкнет. Как к голосам, как к пустоте. Но сначала уложит спать своих детей — вытащит из жестких деревянных ящиков и опустит на жёлтые кровати, чтобы бедняжки наконец отдохнули.

А потом — потом она выйдет к ним.

Скажет: люди — неприкосновенны. Скажет: ни один ребёнок больше не умрёт. Скажет: вы не посмеете.

О нет, никто не будет вредить детям. Не будет вредить. Каждого, кто упадёт сюда, она окружит заботой и любовью. Монстрам больше не достанется ни души. Они не заслужили свободы. Те, кто убивают детей, свободы не заслуживают; они заслуживают гнить здесь, под землей, во мраке и сырости.

И они будут. Вечность. Две вечности. Пока она жива. А она собирается жить долго — и будет гнить вместе с ними.

Потому что она ужасная мать.

А кто будет против — огонь всегда голоден. И трезубец снова заблестит, аляписто, неуместно. Заблестит кровью — их кровью; их горячей, густой, смешанной с прахом кровью.

Красной.

Как душа

её

дитя.