Он был левшой (джен)

Он даже не умел стрелять.

В школе он играл на кларнете и, разумеется, был уверен, что станет великим музыкантом — а если и не музыкантом, то, по крайней мере, врачом. В школе он был просто мальчиком, серой мышью, аутсайдером за последней партой. У него скатывали ответы на тесты и непременно морщились: «Что это за каракули?»

Он был левшой, вот в чём дело. А у левши вариантов немного — или переучивайся, или всю жизнь жалей, что не сделал этого.

Он был левшой. Левая рука подчинялась ему несравнимо лучше правой, более слабой, более неуклюжей; в детстве, когда он пытался писать так же, как все, карандаш эта рука не держала: неловкие пальцы крючились, будто поражённые артритом, и лист бумаги перечёркивала рваная кривая линия, а карандаш падал на пол. Мама поджимала губы и торопливо комкала лист, будто могла спрятать в маленьком кулаке очередную неудачу сына. И он пытался ещё, и ещё, и ещё… рисовал буквы с отчаянием отвратительного художника, ищущего и не находящего в себе гениальность, по тысяче раз переписывал упрямую «w», выводил круглый бок «а», резким росчерком ложилась на бумагу заваливающаяся вправо «t», за ней, прижимаясь вплотную к тощему боку, ползла «s». На «o» мама теряла терпение и начинала кричать. Она некрасиво кричала — до раскрасневшегося лица. А потом всегда плакала. Будто переучить его было делом всей её жизни.

Он был левшой. Но, когда ему протянули пистолет, он взял его правой рукой.

Их толком не учили — было не до того. Широкоплечий детина с уродливым шрамом на шее и обгоревшими волосами показал, как нужно держать пистолет, щёлкнул затвором и осклабился: «Постарайтесь не лишиться пальцев». Щека у него подрагивала. Должно быть, дома, в Британии, его кто-то ждал — семья, друзья, любимая женщина… а может, и никто.

Потом была стерильная чистота госпиталя — глядя на такую чистоту, легко было поверить, что война, настоящая война, где-то далеко. Что она никак не может подобраться к этому царству скальпелей и зажимов. Пистолет казался красивой, но бессмысленной игрушкой.

У него и практики-то врачебной толком не было. Он умел делать искусственное дыхание, непрямой массаж сердца, мог обработать несерьёзную рану…

Первый его пациент оказался обгорелым куском мяса с кровоточащим рваньём кожи вместо руки. Когда ему крикнули: «Что стоишь? Жгут, быстрее!», его едва не вывернуло наизнанку от отвращения и животного ужаса. Шприц с новокаином он выронил: подвели нервно дрогнувшие пальцы. Свело руку — левую.

Он потом долго, очень долго стоял в отдалении, молча разглядывая сбитые носки армейских сапог.

— В первый раз? — его хлопнули по плечу, врач, спасший сегодня чью-то жизнь, встал рядом, словно закадычный приятель, пришедший переброситься парой слов. — Ничего, парень. Ничего. Привыкнешь.

Ему не хотелось привыкать. «Война скоро кончится, и обо всём этом можно будет забыть», — хотел сказать он, но тошнота подступила к горлу, и пришлось промолчать.

Он украдкой взглянул через плечо на пациента — скорчившееся тело на вызывающе белых простынях. Тогда ему показалось, что нет ничего страшнее этого зрелища. Как выяснилось, он ошибся.

Были те, кто терял руки, ноги, навсегда оставался инвалидом, и их, непригодных теперь к боевым действиям, отправляли домой — словно там, в мирной Британии, списанных в утиль могли собрать заново из необратимо покорёженных кусочков.

Но были и те, кто отправлялся на родину в деревянном ящике.

Он вряд ли сумел бы забыть первого пациента, погибшего у него на руках; убийство, для которого не понадобился пистолет. У него были кудрявые волосы; от спёкшейся крови цвет было не разобрать, но, должно быть, он был блондином. Мутные глаза старика казались неправдоподобно уродливыми на юном лице. Было ему, может быть, двадцать.

Умирая, мальчишка цеплялся за руки врачей, раздирал зияющую рану в животе — сквозь наскоро наложенные швы виднелись кишки, — путался в простынях, неуклюже вздрагивал всем телом — и просил, просил, просил, давясь пузырящейся на губах кровью: «Пожалуйста… пожалуйста… я не могу, я н-не…»

Ему дали скальпель.

Правая рука, так и не научившаяся выводить изгиб «n», сработала безотказно.

— Так будет лучше, — сказали ему и закрыли пациенту недоверчиво распахнутые глаза. — Его нельзя было спасти.

И — вдогонку:

— Он не мучился.

Он безразлично пожал плечами и отвернулся, сглатывая горькую слюну.

Позже — много позже — ему пришлось и воевать. Скольких мальчишек, таких же юных, как этот, полных утопических идей и несбыточных мечтаний, выловили пули, пущенные неумелой правой рукой человека, впервые в жизни спустившего курок? И как быстро он потерял им счёт?

Он давно уже не мог вспомнить, как его звали, — только отдельные буквы, складывающиеся в причудливые узоры. Эти буквы вертелись в голове, когда он спасал жизни — и когда отнимал их. Эти буквы настойчивыми птицами стучали клювами в висках — тук-тук-тук, джей, тук-тук-тук, эйч — по ночам, проведённым без сна, и шептались на задворках сознания днём, когда он брал в руку скальпель или пистолет. Он всё бился над тем, как сложить их, подобно Каю с его «вечностью», но не мог. Словно война отбирала у него саму его суть: его имя.

Иногда ему казалось, что кровь, въевшаяся в кожу правой руки, не отмоется никогда, что этот алый отпечаток будет преследовать его долго-долго. Может быть, всегда.

Иногда ему казалось, что он был рождён на этой войне, под обстрелом, и здесь же умрёт. Что не было у него другой жизни, кроме этой, и он никогда не умел ничего, кроме торопливых стежков наживую и беспорядочных выстрелов, по иронии судьбы оказывающихся меткими.

Иногда ему казалось, что он что-то о себе забыл. Что-то потерял, как теряют переучившиеся левши особую, непонятную правшам связь с миром.

Он ещё не знал тогда, что его демобилизуют, что от войны ему останутся лишь хромота и кошмары, что и в мирной жизни он по привычке будет нервно вздрагивать от любого шороха и оглядываться по сторонам, вскидывая бесполезную — нерабочую, так это называлось — правую руку и лишь после осознавая, что в ней больше нет пистолета…

Что только здесь, в холодной ветреной Британии, он, постаревший на целую жизнь, сумеет собрать из букв слова.

Джон Ватсон.