Семейный портрет в интерьере (джен)

Семья наша на Москве была известная — бабушка моя, Марья Петровна, в цирке Дуровых служила, как и матушка с отцом — кто бы он там ни был.

Дядюшка мой, Бонифаций Васильевич, сызмальства море любил — вот на пароход «Адмирал Крузенштерн» и устроился. Все моря-океаны обошёл, и на Южный Крест насмотрелся, и на Большую Медведицу — ковш ковшом, какие там медведи. И «Летучего голландца» видел — мельком, правда, и то хорошо. Мы, Матроскины, не пугливые, нам фамилию позорить негоже.

Другой же дядюшка, Пафнутий Васильевич, при гуталиновой фабрике главным мышеловом работал. Важный был — страсть! Усищи на полметра, взгляд пронзительный, когти — ну чисто кинжалы. Не то, что мыши с крысами — собаки трепетали.

А меня всё бродячая жизнь манила — так я от семьи и ушел, котёнком ещё.

Ох, и хлебнул я тогда лиха! Москва — она бьёт с носка да слезам не верит, хоть людским, хоть кошачьим.

Первую-то зиму пережил легко — подросток ещё был, глупый да шальной совсем — а к началу второй сыскал себе большой и хороший дом, да и поселился там. Под лестницей.

Люди там неплохие подобрались — кто молочка нальёт, кто пирожком поделится, а кто и колбаски не пожалеет. Вот тогда я мальчонку того и приметил.

Потому что приличный он был, мальчонка. Консервные банки к хвосту не цеплял, краской спину не мазал, за рогатку не хватался — сразу было видно, воспитанный.

Вот только один он совсем был — ни братьев-сестёр, ни друзей-приятелей. Ни собаки — хоть они и дурные сплошь, да всё хоть кто-то рядом.

Плохо быть одному, по себе знаю. И коту плохо, и человеку.

Вот он и ходил — серьёзный весь такой, как старичок маленький. Даже прозвище у него было подходящее: дядя Фёдор.

А разве же дело это — мальчонке ровно старику жить?

Вот я с ним и заговорил.

Мы, коты, говорить-то с людьми умеем, да только люди нас не понимают. Ты ему «здравствуй», а он — «кыш отсюда, тварь помойная! Ишь, разорался!»

А иной и пнуть норовит, если не камнем бросить.

А он — понял всё, умница! Словно бы всегда с нами говорил — как бабушка про старика Дурова вспоминала, мол, и не осталось уж таких людей, чтоб нас понимали.

Тогда-то я и подумал, что, пожалуй, с ним бы мог ужиться. Юность-то уже прошла — можно было бы и осесть где-нибудь...

Вот только на Москве оседать — врагу не пожелаешь. Шумно, дымно, машины ездят, бензиновыми парами народ травят, трамваи дребезжат — а ну как попадёшь ты под него, и отрежет тебе хоть хвост, хоть ногу... а доктора Айболита и в живых-то уж нет! Или дурища какая масло разольёт, так и головы лишиться можно.

Нет, Москва нам никак не годится.

И надумали тогда мы с дядей Фёдором место себе в деревне подыскать. Их под Москвой много, полузаброшенных-то. Старики кой-где ещё доживают — а молодёжь вся в город подалась, за удобствами да за молоком из магазина.

Так мы до нашего Простоквашино и добрались — язык-то и до Киева доведёт, не то что до подмосковной деревни.

И вот по дороге-то, уже почти у самой деревни, прибилось к нам это лохматое недоразумение. Нет — собаки, они разные бывают, а в своём-то дому они даже полезные — должен же кто-то охотиться да жильё охранять. Так что поначалу я ничего против и не имел.

Вот только балбес этот нет бы что путное сделать — огород вскопать, сена накосить, забор поправить — только и знал, что в неприятности попадать. Ну, слыханное ли дело — занятого бобра от работы отрывать, чтобы он дурака нашего из речки доставал?

Нет, прав был дядюшка Бонифаций Васильевич — собаки, они супротив котов всё равно, что плотник супротив столяра.

Вообще-то, недаром говорят, что без кота нет настоящего дома. Кто придумал корову завести? Кто дом подметал да одежду чинил? Кто, в конце концов, варил малиновое варенье? А этому балбесу только бы за птичками носиться. И вот был бы прок от его фотоохоты — так ведь никакого же! Ни еды, ни прибытку...

Его бы бабушке моей в обучение отдать — живо бы всему выучился! И на машинке шить, и вышивать, и готовить. Эх, бабушка-бабушка, где же ты сейчас...

И решил я на досуге свой семейный портрет изобразить — в центре мы с дядей Фёдором, да Мурка с Гаврюшей. На руках у дяди Фёдора — бабушка моя, Марья Петровна. Хвост полосатый, пушистый — лисица обзавидуется! — свесила, глаза жёлтые прижмурила да мурлычет негромко, сказку мальчонке рассказывает. Дядя Бонифаций в капитанской фуражке дурака нашего учит, как перебрасопить фок-брамса-рей, дядя Пафнутий Васильевич с Печкиным про гуталин говорят, галчонок родителям дяди Фёдора говорящее письмо запоминает, старается... Словом, вся моя семья в сборе. И прежняя, и нынешняя.

И так мне тепло на душе стало!

Пойду, холст да раму поищу.

Не на печке же семейный портрет рисовать? Чай, не индейский домик.