Письмо (гет)

Поразительно, чего можно добиться с помощью одних лишь письменных слов.

Все, что чувствует человеческое сердце, может быть выражено с помощью нескольких изящных строк, кривых линий и точек.

Страх — от преисполненных ненависти слов врага.

Надежда — на триумф всеми любимого героя.

Счастье — в маленьких радостях нелюбимого семьей ребенка.

Грусть — от смерти близкого и настоящего друга.

Осознание — от глубоких высказываний мудреца.

И три коротеньких слова, в тихой непритязательности которых скрыто куда больше значения, чем во всех книгах, когда-либо написанных за всю человеческую историю.

По крайней мере, так Гермиона оценивала силу слова. К сожалению, не все были с ней согласны. Многие считали более убедительным не написанное, а произнесенное вслух.

Конечно, стоит отдать должное способности человека выражать свои мысли вербально — Гермиона нисколько не отрицала этого. История свидетельствовала о том, как часто прочувствованная речь побуждала сотни, даже тысячи людей действовать. И неважно, чем это в итоге заканчивалось: тщетой и горечью поражения или блестящим успехом революции. Гермиона не сомневалась, что человеческий голос может быть эффективным инструментом убеждения.

Однако она чувствовала и ограниченность возможностей человеческой речи. Голос человека, в конце концов, теряется в тишине, так и не донеся мысль, а куда чаще его просто не слышно среди других голосов, или он просто замолкает, если его не желают слушать. В отличие от написанных слов, слова произнесенные остаются в памяти, лишь пока живы слушатели — сотни или тысячи людей, желающих слушать и слышать.

Но, в зависимости от сложившихся обстоятельств, иногда человека можно заставить слышать.

Мысли в голове Гермионы крутились беспорядочно, она сейчас вряд ли смогла бы их связно выразить. И она нетерпеливо сжимала в маленьком кулачке клочок пергамента, исписанного вдоль и поперек, смятого и вновь расправленного дрожащими руками бесчисленное количество раз.

Она была одержима этим письмом на протяжении многих месяцев, правя его, а затем перечитывая всякий раз, как вспоминала о нем. Но по большей части оно лежало в ее книге по древним рунам — там, где ему было безопаснее всего. Всегда скрытое из виду, но никогда не покидающее ее мыслей. Однако после всего, что произошло прошлой ночью в Отделе Тайн, у нее появилась срочная необходимость вернуться к написанию письма. Необходимость, которую она не могла игнорировать. Едва осознав, что лежит в Больничном крыле благодаря тому заклинанию от мешка с дерьмом по фамилии Долохов, она неустанно думала о глупом куске пергамента, спрятанном в ее книге. А услышав о том, что случилось в Министерстве Магии сразу же после того, как она потеряла сознание, она уже не могла думать ни о чем другом.

Ее взгляд рассеянно блуждал по Больничному крылу, пока эти мысли не давали ей покоя. Тусклый лунный свет освещал комнату, но для Гермионы этого было более чем достаточно, чтобы разглядеть темный силуэт Гарри на кушетке напротив нее. Его тихое дыхание едва различалось на фоне громкого храпа Рона, который спал где-то неподалеку. Тихое, размеренное дыхание, какое и должно быть у спящего человека. Но Гермиона знала, что это — лишь результат зелья сна без сновидений, которое мадам Помфри давала ему третью ночь подряд. Иначе, как подозревала Гермиона, его отдых был бы не столь мирным. Более того, она подозревала, что без зелья он метался бы по кровати, стонал, а затем просыпался в холодном поту, снова засыпал — и через короткий промежуток времени все повторялось бы с предсказуемой регулярностью.

Она подозревала это, потому что так происходило всякий раз, когда его посещали кошмары, и Гермиона понимала, что сейчас он более, чем в любой другой период его жизни, чувствителен ко всем ужасам, через которые ему довелось пройти. Гарри — в большей степени, чем остальные — всегда был особенно уязвим в своих снах, и Гермиона была рада, что хотя бы ненадолго он забылся беспомощным сном.

Вскоре ему придется столкнуться с жестокой реальностью. С миром, где ему предстоит выживать. Она всегда с грустью ожидала окончания учебного года, сперва потому, что для нее это означало временное прекращение учебы, а позднее — потому что она искренне не желала оставлять Гарри на столь долгое время. Она часто думала о том, насколько ужасна его жизнь под крышей дома так называемых родственников.

Насколько же ему было одиноко, если его кошмары ухудшились, как сильно он тосковал по Хогвартсу, как скучал по ней...

Гермиона заставила себя сесть на постели, застонав от боли во всем теле.

Она не до конца понимала, какие чувства испытывает к нему. Если это была не любовь, то, определенно, что-то очень близкое к ней. К тому же, если это и правда была любовь, то Гермиона не могла точно сказать, когда впервые ощутила это. Один из немногих вопросов, на которые у нее не было мгновенного ответа. Единственного ответа. Но, несмотря на свои вопросы, несмотря на то, что Гермиона не знала или не понимала природы своего чувства к Гарри, ей было все равно — она уже погрузилась в этот хаос, в эту неопределенность.

Итак, что, если она не знает ответа?

Ее руки медленно опустились на постель, пока она сосредоточенно смотрела на пергамент перед собой.

Даже если она не знала точной природы своих чувств, ей было необходимо выговориться. Снять тяжелый камень со своей души. Она с легкостью могла умереть той ночью… и Гарри так же легко мог умереть. С куда большей вероятностью, чем раньше. Она понимала, что это его путь — и ее тоже — и с каждым днем он будет все опаснее и опаснее. Жизнь слишком коротка, особенно для них — и для нее — чтобы сдерживать нежные чувства, переполняющие ее сердце.

И поэтому Гермиона, наконец, решилась. Она аккуратно спустила ноги с постели и коснулась ими пола, скривившись от боли. В том месте, куда угодило проклятие Долохова, ощущение было просто ужасным, но она понимала, что, если сейчас не решится, то в дальнейшем потеряет всякую уверенность в себе и, возможно, никогда уже не наберется смелости сделать этот шаг.

— Кто знает, — подумала она, резко вздохнув, когда полностью встала на ноги. — Может, в следующий раз, когда я смогу ему признаться во всем, он уже не будет находиться в магической коме.

Гермионе приходилось бороться с собственным смущением от одной лишь мысли, что кто-то может узнать об этом. Возможно, это был не самый лучший пример смелости, но она предпочитала думать, что чтение письма вслух Гарри, пока он спит, обусловлено не трусостью — это, скорее, акт самоконтроля… или бескорыстия по отношению к Гарри. И к тому, что рано или поздно он обязан сделать.

Последнее, в чем он нуждается, так это в лучшей подруге, открыто признавшейся ему в своих сокровенных чувствах — особенно таких глупых, какие сейчас у нее на уме. Он только что потерял самого близкого для себя человека. Человека, который почти заменил ему отца. Гермиона прекрасно понимала, что рано или поздно ему придется вновь встретиться лицом к лицу с самым могущественным магом. И ее не покидало тягостное предчувствие, что их следующая встреча окажется последней. Гарри не следует отвлекаться на что-либо, даже на такую глупость, как простая школьная любовь, которая пройдет с течением времени. Или не пройдет…

Поэтому ей не остается ничего другого, как признаться ему, пока он спит — и, может быть, каким-то образом это признание поможет ему понять ее чувства. А также его собственные чувства к ней.

Звучало немножечко неправдоподобно, но она ведь могла надеяться хоть на что-то, не так ли?

Решимость завладела ее сердцем, пока она робко, нетвердыми шагами пыталась пройти расстояние между их кроватями. Письмо было крепко сжато в маленьком кулачке — такой же крепкой была и ее решимость.

Добравшись до его кушетки, Гермиона рухнула в одно из кресел, располагавшихся по левую сторону. Она тяжело дышала, сама не понимая, отчего. То ли от пергамента, покоившегося на ее коленях, то ли от внезапной физической нагрузки. Наверное, причиной послужили оба фактора.

Когда ее дыхание вернулось к нормальному темпу, она пододвинула кресло поближе — так близко, что оно почти касалось матраса. Затем, собрав всю свою волю в кулак, Гермиона положила письмо на постель Гарри и развернула его. Прежде, чем начать читать, она внимательно вгляделась в его лицо, пытаясь отыскать хоть малейший намек на то, что он не спит — тогда бы она незамедлительно вернулась в собственную кровать.

Однако зелье мадам Помфри было, как всегда, эффективно, и Гарри даже не пошевелился под преисполненным надежды взглядом Гермионы.

« Давай, Грейнджер, — яростно подумала она про себя, раздраженно разглаживая пергамент. — Это всего лишь письмо. Записка. Тебе остается только прочесть ее. Ты ведь любишь читать! И он спит — он даже не узнает, что ты говорила с ним. Если что-то и останется, то он будет помнить это на бессознательном уровне, который, как ты понимаешь, и является причиной всей этой затеи. Видишь, ты пытаешься научить его чему-то новому — ничего такого предосудительного в этом нет.».

Гермиона упрямо боролась с собой, отчаянно желая отказаться от собственной затеи. Ее мысли — как и всегда — выстраивались в безукоризненную логическую цепочку, но сомнения превращали логику в ничто. Однако она подошла к точке невозврата, и, если сейчас она не решится сделать первый шаг, то рано или поздно сломается под столь тяжким бременем.

— Ладно, — вздохнула она, отводя взгляд от закрытых глаз Гарри. — Приступим.

Она дала себе еще несколько секунд, чтобы собраться с мыслями, и, прочистив горло, подвинула письмо ближе к лунному свету, падающему на одеяло. Она хотела начать со слов «дорогой Гарри», но сейчас пришлось признать, что это прозвучало бы глупо.

— Я… просто не знаю, с чего начать, Гарри, — дрожащим голосом проронила она. — Ты ведь понимаешь, мне больно видеть тебя… в таком состоянии. Волнения обо всех твоих травмах, должно быть, отняли у меня не меньше года жизни. Я почти уверена, что мадам Помфри скоро выделит тебе именную кровать, — она пыталась сказать это легко, с оттенком улыбки, но у нее не получилось. Гермиона вздохнула и, запрокинув голову, провела ладонью по волосам.

— Извини. Я не знаю, почему веду себя подобным образом. Я вся на нервах… у меня никогда не возникало трудностей при общении с тобой. Но, как только я пытаюсь сказать о чем-то более личном, чем обычно… меня словно переклинивает, — она хихикнула, глядя на него. — И, что забавнее всего, ты даже не в сознании.

Гермиона покачала головой, словно не веря в абсурдность ситуации, и опять перевела взгляд на письмо.

— Думаю, дело в том, что в этот раз проблема не в какой-то квиддичной травме. Я знаю, что тебе досталось не слишком сильно, по крайней мере, физически, но ты все равно мог… уйти. Мог умереть столько раз! И это заставило меня задуматься, понимаешь? Что, если с тобой действительно что-то случится, а я так никогда и не… — она запнулась, сглотнула слюну и сцепила дрожащие пальцы в замок. — Понимаю, что это звучит не очень по-гриффиндорски, но мне всегда лучше удавалось выразить свои мысли на бумаге, поэтому я и написала о своих чувствах, чтобы прочитать это тебе. К тому же, у подобного подхода есть еще один плюс — мне не придется смотреть тебе в глаза, — она слегка улыбнулась, смущенно отводя взгляд, словно представляя, что Гарри ее видит. Но затем ее лицо быстро посерьезнело. — Я просто… хочу поведать тебе один секрет, — тихо произнесла она, и ее взгляд уверенно устремился на написанный текст. — Я не совсем тот человек, которого ты знаешь. Ты был моим лучшим другом с тех самых пор, как мне исполнилось двенадцать, и ты останешься им навсегда. Но не так давно я стала думать о том, что мы могли бы стать чем-то большим… гораздо большим… Знаешь, я по-настоящему удивлена тем, что ты так ничего и не заподозрил, не увидел этих чувств. Может, ты все же и догадывался о них. В таком случае, тебе должно быть стыдно, а не мне.

Гермиона облизнула кончиком языка пересохшие губы, не решаясь продолжить свою речь, поскольку она понимала, что, наконец, приближается тот момент, ради которого она все затеяла — когда она скажет о своих настоящих чувствах.

— Ты даже не представляешь, насколько мне было больно видеть те взгляды, которые ты бросал на Чанг в последние два года… Наверное, это и стало отправной точкой. Думаю, именно тогда я начала осознавать, что я могу чувствовать к тебе что-то, помимо дружбы. Я ничего не могла с собой поделать, но я мечтала, чтобы ты однажды посмотрел на меня так же, как на нее.

Ее голос дрогнул. Слова на пергаменте казались размытыми сквозь пелену слез.

— Я… Может, я и есть девушка твоей мечты, только скрываюсь за маской твоей лучшей подруги в надежде на то, что однажды ты осознаешь это. Я хочу тебе кое-что сказать. Иногда мне так плохо, что я хочу накричать на тебя и едва удерживаюсь от столь эгоистичного желания, но знаю, что не могу. У тебя столько всего впереди, столько всего, что ты обязан сделать, и я хочу быть рядом с тобой на протяжении всего пути, желаешь ты того или нет. В глубине души я боюсь твоей реакции, боюсь, что ты оттолкнешь меня прочь, и я не смогу пережить это.

Гермиона яростно смахнула слезы, скатывающиеся по щекам, а затем тряхнула головой.

— Так гораздо легче, пока ты без сознания, — мягко хихикнула она, накрывая его ладонь своей ладонью. Ее пальцы нежно сжали его руку, после чего она тут же вновь взялась за пергамент, чтобы продолжить чтение.

— Лучше быть твоей подругой, чем быть никем для тебя, поэтому я решила для себя, что лучше некоторое время жить ложью, чем признаться тебе в своих настоящих чувствах. Надеюсь, однажды я смогу открыться и все рассказать тебе. Надеюсь, при лучших обстоятельствах, чем сейчас… Больше всего на свете я жду этого дня. И когда он настанет — и если настанет — я буду искреннее надеяться, что наши чувства будут взаимны. Мне лишь остается верить, что ты не отдашь свое сердце какой-либо девушке. Но до тех пор — и потом, как я надеюсь, тоже — я буду рядом с тобой. Всегда. И неважно, что может случиться.

После этих слов ее голос вновь дрогнул, и она склонила голову. Кого она сейчас пыталась обмануть? Она полностью и безнадежно влюблена в юношу, лежащего перед ней, и она последует за ним хоть на край земли без единого сомнения.

— Неважно, сколько мне придется ждать, но, может, однажды ты увидишь меня кем-то большим, чем твоя лучшая подруга, которая-знает-все-лучше-всех. Подруга, знающая ответы на все вопросы. Потому что я чувствую, что это и есть ответ на мой вопрос. И я готова дать тебе шанс, я готова ждать хоть год, хоть десять лет… потому что, я думаю, ты достоин ожидания.

Гермиона медленно подняла взгляд на лицо Гарри. Она не знала, чего стоит ожидать после ее последних слов. Фейерверков? Фанфар? Может, внезапного пробуждения Гарри и пылкого признания в скрытых чувствах к ней?

Нет — это ведь не какое-нибудь глупое кино про любовь. Она не могла и надеяться на то, что ее слова достигнут его слуха и останутся в памяти, где-нибудь на бессознательном уровне. Как и не могла поверить в то, что он каким-то образом слышал ее речь, и сейчас внезапно прошепчет ее имя во сне — поскольку она ему снится прямо сейчас.

Подобный поворот событий напоминал бы избитое клише, не так ли?

Так или иначе, она нетерпеливо смотрела на него, не смея надеяться на какой-нибудь знак понимания или одобрения — да хотя бы на малейшее учащение его дыхания.

Однако, как она и ожидала, он все так же тихо спал, его грудь медленно вздымалась и опускалась.

Гермиона осторожно коснулась его лица. Она была до странности благодарна, когда его веки дрогнули, а дыхание слегка изменилось, почти незаметно. Она чувствовала себя чуточку лучше, зная, что это все — не сон.

Но, несмотря на это, Гермиона знала, что он не проснется… по крайней мере, не сейчас.

Ее пальцы коснулись его волос, убирая их со лба. В другой руке она сжала уже давно забытый клочок пергамента.

Гермиона не знала, долго ли она так просидела, но, заметив, что небо становится светлее, аккуратно отодвинула кресло и медленно вернулась в свою постель.

Набросив на себя одеяло и коснувшись подушки головой, Гермиона бросила последний взгляд на юношу, лежащего на кушетке напротив, и неожиданное тепло наполнило ее. Она закрыла глаза и вскоре уснула, прижимая письмо к груди.

Может, Гарри и спал. Но, открыв глаза с первыми лучами утреннего солнца, он встал и посмотрел на нее. Конечно, теперь это — лишь вопрос времени. И, как Гермиона ранее пообещала ему, она готова подождать.