Даланг (джен)

Дама Орхис, баронесса Даланг, скончалась в три часа пополудни жарким весенним днём.

Смерть её не была внезапной.

Она велела поставить себе кресло на балконе, разбить над ним балдахин и приготовить её любимую книгу. Сердечно обняла мужа, сказала, что прощает его за всё. Отдала последние распоряжения ключнице.

Наконец, оставшись наедине со своей наперсницей, смуглянкой Вёхой, она села в кресло, прикрыла глаза и указала, какую главу той следует начать — дама Орхис любила, чтобы ей читали вслух. В какой-то момент она вдруг сказала — тихо и очень грустно:

— Вёха, дитя моё Вёха, позаботься, чтобы не было никакой беды из моей смерти. Было бы так... неправильно всей семье страдать за глупую ошибку одного человека.

И в тот же миг девушка заметила, что и правда, баронесса совсем бледна, а глаза её кажутся чёрными из-за расширившихся зрачков, и уголок рта у неё странно дёргается.

— Что это за человек, госпожа? Кто это с вами сделал? От чего вы умираете?!

Она почти кричала, забрасывая её вопросами, но та остановила её медленным и мягким жестом дрожащей руки:

— Не стоит. Это совершенно неважно и не имеет значения, а я хочу успеть дослушать, чем закончится история принца Чарна. Нет, лучше так: скажи мне заранее — сможет ли он отомстить тому человеку, разорившему его Родину? Удастся ли его тайный план? Я хочу знать, а потом хочу успеть услышать, как ему удалось, ведь я тоже, знаешь, хотела мести...

Она успела — но едва-едва: Вёха как раз перелистнула страницу и приготовилась читать эпилог, когда дама Орхис забилась в своём кресле, судорожно хватая воздух ртом, безуспешно пытаясь дышать. Даже смотреть на это было мучительно, но к счастью, длилась пытка недолго: через несколько мгновений дама Орхис была уже мертва.

* * *

— Она была неграмотна, понимаете, — объясняла Вёха начальнику сыска. — Но очень любила книги. Бывали дни, мы часами сидели там на балконе, и я читала ей главу за главой про рыцарей или чудовищ.

Она не знала толком, что может сказать, или что вообще положено рассказывать Королевскому Сыску в таких случаях. В её родном городе сыскари занимались мелкими кражами, семейными ссорами и пьяными драками, а не баронессами.

— И она наверное из этих книг себе взяла, что надо прощать убийц, но я-то их простить не могу! Она мне как мать была все эти годы, кормила меня, поила, человека из меня сделала. А её вот так вот отравил кто-то! — она стукнула кулаком по кафедре, сморщилась от боли и умолкла.

Сэр Давед, человек короля и начальник сыска в области Даланг, покачал головой. Смуглянка Вёха, наперсница баронессы, прибежала к его дому в вечеру: простоволосая, в тонком домашнем платье и босая. Недобрый знак, как он отлично знал: босые перепуганные девицы, промокшие под дождём и испачкавшие юбки в грязи, обычно несли какие-нибудь совершенно ужасные вести.

Например о том, что убита баронесса Даланг — убита в своём собственном доме, неизвестно кем, неизвестно, каким ядом.

— Что ещё она говорила в тот день? Что делала?

Сэру Даведу следовало бы знать, что это глупый вопрос. Но он ведь и сам был растерян не меньше Вёхи: пусть и человек короля, он никак не ожидал столкнуться с чем-то столь сложным и серьёзным в первый же год службы. Вот и наскрёб из памяти самые общие вопросы, которые вроде бы следовало задать.

И всё равно, вышло глупо.

Ведь день баронессы — не только покойной дамы Орхис, но любой баронессы в Ицене — начинается ещё до рассвета и полон множества мелочей, которые все и не упомнить. Она должна приказать ключнице проверить поутру все замки и запоры, спуститься в кухню и отдать приказания, что готовить к завтраку, отделить из вчерашней еды долю для слуг и для нуждающихся, проследить, чтобы долю нищих и правда раздали нищим, потом собрать рукодельниц в большой комнате и назначить каждой её работу до обеда...

— Хорошо, — устало сказал сэр Давед, подёргав себя за длинный чёрный ус. — Хорошо, давай так, девица: когда и с кем она садилась есть или пить?

— Но, с мужем, конечно! — удивилась та.

И правда, с кем ещё? Барон и баронесса сейчас были одни в своём малом летнем доме, гости у них бывали редко. Раньше он, бывало, звал к столу управляющих или позволял жене пригласить Вёху или нянюшку Азалию, но то раньше.

— Последние месяцы господин барон стал очень замкнут, моя госпожа говорила, ему тяжело общаться с людьми, поэтому мы и уехали из города в малый летний дом.

— То есть, он изменился за последнее время? — ухватился за ниточку сэр Давед.

— Да, да, мессер! — радостно закивала девушка. — Очень сильно изменился! Мало с кем говорит, всё время проводит то внизу в часовне, то у себя в библиотеке. Мне говорил его личный слуга, Дигит, что барон даже взял на себя какой-то молитвенный обет, а девушки в прачечной болтали, что он носит власяницу и не позволяет стирать нательное бельё...

Она прервалась и расширенными глазами посмотрела на сэра Даведа. Тот молча и сурово кивнул.

— Но это значит, ничего нельзя сделать, — горько сказала Вёха. — Он её супруг, он хозяин дома...

Но сэр Давед, наоборот, широко улыбнулся.

Ещё мгновение назад он был и огорчён, и растерян.

Смерть баронессы — трагедия, дважды трагедия если её убили, но барон никогда не позволил бы людям короля притащить к нему в дом толпу сыскных колдунов, перевернуть всё вверх дном, осквернить тело жены, выясняя причину смерти... в лучшем случае, барон просто сам нашёл — или назначил — бы виновного, удавил тихонько и дело с концом.

Но слова девицы Вёхи всё меняли. Слишком многое в них указывало на барона — а значит, дело шло не об обычном убийстве, а о малой государственной измене. Брачные клятвы столь же священны, как клятвы верности вассала или присяга королю — и столь же ревностно защищены законом⁽¹⁾. Даже баронство не сможет защитить виновного от заслуженной кары.

А человек короля, остановивший или покаравший государственную измену — неважно, великую или малую — получает титул и земли приговорённого.

* * *

К великому удивлению сэра Даведа, ему не пришлось поднимать над головой королевскую хартию, спорить, ссориться или даже приказывать солдатам выломать ворота. Барон Даланг вообще не вышел им навстречу, а слуги — ключница и управляющий — не решились противиться сыскарям.

Немедленно малый летний дом — и правда, довольно небольшой и больше похожий на дом, чем на замок — наводнили колдуны разных мастей.

Мастера предметов пытались перетрогать как можно больше всего, чтобы вещи показали им картины прошлого. Мастера тел осматривали покойницу. Мастера мыслей допрашивали слуг и сосредоточенно записывали не сказанные ими слова.

Одним словом, творилась обычная для большого следствия суматоха.

И только барон никак в ней не участвовал.

Постепенно беготня успокаивалась. Колдуны потянулись к сэру Даведу, отчитываться об увиденном, услышанном и узнанном.

— Она скончалась, отравленная ядом, — сказали мастера тел. — Это был яд растения омег, называемого также...

— Я знаю, — отмахнулся сэр Давед. — Что-то ещё?

— Она приняла яд добровольно, никто её не заставлял, — сказали мастера тел. — Но она знала, что приняла яд, потому что после этого выпила противоядие. Оно не спасло её, но позволило отложить смерть на несколько часов.

— Конечно, она приняла яд добровольно! — радостно откликнулись мастера предметов.

Мастера мыслей указали им столовые приборы, которыми пользовались в тот день барон и баронесса. В другом мире, не знающем магии предметов, это ничего бы не дало, ведь и чаши, и тарелки, и ножи были давно и тщательно вымыты и натёрты до блеска.

Но мастерам предметов неважно, что происходит с вещью здесь и сейчас: они видят её прошлое. С того самого момента, как она вышла из рук мастера, через все её приключения, вплоть до того дня, когда мастер предметов взял её в руки.

— Конечно, она приняла яд добровольно — ведь его ей протянул её родной, любимый муж. Муж, который своими руками натёр соком омега стенки этого кубка незадолго до того!

Они торжествовали, и неудивительно: редко когда удаётся так легко найти смертоносный предмет. В Ицене хорошо знали способности и возможности сысковых колдунов, и обычно не забывали выбросить вон, а чаще уничтожить, вещь, которая может их разоблачить.

В общем-то, этого уже было довольно для того, чтобы схватить барона и отвести его на костёр, положенный за государственную измену, и сэр Давед отмахнулся от спешащих со своим отчётом мастеров мысли. В конце концов, дело уже готово, едва ли что-нибудь сможет его перевернуть с ног на голову.

(Он уже мысленно примерял баронскую корону и прикидывал, как будет его герб смотреться на каменном щите над входом. И девиз — "Не ради благ земных". Красиво!)

Когда он, чувствуя себя воплощением закона и справедливости, спустился в часовню к барону, тот стоял на коленях перед статуей Спасителя и горько рыдал. Услышав шаги сэра Даведа, он обернулся, жалко дёрнул нижней губой и сказал тихо и обречённо:

— Я убил её. Я убил мою жену. Мне нет прощения.

— Нет, — согласился сэр Давед. — Но вам позволят покаяться перед казнью.

— Казнью? — удивился тот. — Но за что меня казнят? Я ведь... а впрочем... — он покачал головой, — впрочем, неважно.

* * *

Мастера мысли, которых столь бесцеремонно не пожелали слушать, могли бы рассказать целую печальную историю об этом преступлении. Они и рассказали её — на суде, который был краток и решителен, ибо возглавлял его тот же сэр Давед, человек короля, ответственный за соблюдение закона в области Даланг.

Их рассказ состоял из того, что слышали, помнили или просто откуда-то знали слуги, священник, нянюшка Азалия и управляющий летними владениями, привезённые из города вышивальщицы и деревенские девки, служившие в прачечной.

Они могли рассказать, что барон вовсе не собирался жениться. Он собирался завершить поход по вражеским землям и уйти в монастырь, ибо случившееся на войне тяжким грузом легло ему на совесть. Но в одном из вражеских селений он увидел девушку, столь прекрасную, что сердце его растаяло.

Могли рассказать, как счастливы были барон и дама Орхис первые полгода своего брака. Как барон ради жены отбросил скорбные мысли и проводил время в пирах и веселье, и даже научился ради неё танцевать. И как постепенно всё стало меняться.

— Он устал от шумной городской жизни, — говорила старшая вышивальщица, но думала она совсем другое.

Она думала:

— Он стал слышать голоса, голоса людей, которых он убил на той войне. Он спускался в часовню, и они шептались по углам, он поднимался в библиотеку, но и там от них было не скрыться.

— Мрачен? Да, стал мрачен без причины, — говорила нянюшка Азалия, а думала она: — Кто-то вечно приносил туберозы в его комнату, а их аромат вызывает тоску и чёрную печаль.

Одна жена — в этом все сходились — поддерживала его до последнего. Когда он бежал из города в малый летний дом, когда он принимал странные обеты и пытался носить власяницу, она успокаивала его, обнимала и убеждала, что всё не так страшно.

— Она ему часто говорила, что он не делает ничего плохого и ему не в чем себя винить. Но он говорил, что она не понимает, о чём судит, — вздыхал Дигит.

Мастера мысли выяснили даже, что барон определённо что-то планировал, что он читал книги про яды, спрашивал священника о том, правда ли, что любой грех простится, если в нём успеть покаяться. Что он приходил к священнику сразу после памятной трапезы, но никак не мог заставить себя говорить, только рыдал.

Даже те из домочадцев, кто желал выгородить своего господина, невольно предали его — предали своими мыслями, памятью и знаниями.

* * *

Но были вещи, о которых мастера мыслей рассказать не могли. Были мысли, которые опустились в могилу вместе с той, что их думала. Память вещей, которые никто не додумался спросить.

Например, столика, который дама Орхис, пока супруг молился, развернула ногой, так что совершенно одинаковые пустые тарелки и пустые кубки поменялись местами.

Мастера мыслей, мастера предметов, мастера тел — никто из них не смог услышать разговора между мужем и женой:

— Я не могу жить, Орхис. Я не хочу жить.

— Но ведь с тех пор, как мы здесь, ты больше не слышишь тех страшных голосов?

Потому что летний дом куда проще, и тайных ходов, где дама Орхис могла бы прятаться и шептать проклятья убийце своих сородичей, в нём нет.

— Это неважно, родная. Они звучат у меня в душе, в сердце. Они преследуют меня, и я вижу свою жизнь: распутник, убийца, ничтожная дрянь... если бы только не страх греха, Орхис!

— Но ведь священник сказал: любой грех простится, если в нём покаяться. Нужно только сделать так, чтобы у тебя было на это время.

— Медленный яд, который позволил бы мне покаяться перед смертью? Родная, — он крепко её обнял. — Родная, ты ведь простишь меня за эту слабость? За то, что я бросаю тебя? Но тебе останется наше имение.

— Мне не нужно имение, моя радость. Мне нужен только ты. Но я же вижу, что тебе нужно — и могу поступиться собой и своим ради тебя и твоего покоя.

— Вечного покоя, — тихо и счастливо отликликнулся барон.

И они не знали, что думала и чувствовала дама Орхис в свои последние минуты, лёжа в любимом кресле и слушая о том, как принц Чарн притворился лучшим другом вражеского короля, чтобы своими советами свести его с ума и разорить его королевство.

Как она боялась и вместе с тем верила — верила в преданность наперсницы, которая ни за что не исполнит приказа молчать, верила в цепкость сэра Даведа, который не упустит возможности разоблачить предателя.

И как она представляла каменщиков, сбивающих с ворот старый герб и водружающих новый.

И девиз: "Не ради благ земных".

Девиз, который она сделала бы своим, если бы умела читать и писать.

1) Малая государственная измена (petty treason) — реальная категория преступлений в рамках средневекового права, связанная с нарушением некой клятвы, по серьёзности аналогичной клятве верности государю (нарушение которой — великая государственная измена, grand treason: шпионаж, ересь, оскорбление королевского величия, изготовление фальшивой монеты, вот это всё). В число таких преступлений входило убийство мастера подмастерьем, епископа — священником, нанимателя — работником, убийство супруга супругом (формально любым, фактически — только мужа женой, но в тексте я использую формальную трактовку как реальность данного вымышленного мира).

Вернуться к тексту