Эра милосердия (джен)

Можно принять младшего из благородной семьи Тикониев, сероглазого, за чистокровного римлянина? Едва ли. Волосы чересчур светлые. И кожа, хоть зажарься на солнце до одури.

— Германец…

— Вот-вот. И ладно бы старый дурак нагулял где сынка, но домой-то его зачем было тащить? Совсем из ума выжил, мотаясь по свету.

— Действительно. А еще этот мальчишка смеется чересчур громко. Что с такого взять: варвар, не умеет вести себя в приличном обществе⁽¹⁾.

Это с ленцой, пусть и тихо роняют одни патриции, едва завидев его. Думают, что он их не слышит. Как они его называют? Мальчишкой? Забавно. Ему почти тридцать зим.

— Думаю, он галл.

— Возможно.

— Знаете, поговаривают, что мамаша — очень красивая штучка. Вот наш общий друг и не устоял, аж признать и ввести в род этот, с позволения сказать, подарочек от нее согласился.

А так шипят у него за спиной другие. Гады. Ядовитее многих змей!..

— Юноша, вы любите охоту?

Луций скалит зубы. Едва заметно.

— Очень.

Приглашенные господа не знают, что у вампиров острый слух, даже если они являются таковыми лишь на четверть. Впрочем… Ему же лучше. Знай римляне — до казни додуматься могли бы, а он совсем не хочет устраивать бойню, чтобы удрать из отцовского триклиния, переполненного в данный момент высокомерием жирных сенаторов, которые не считают его равным.

— Луций, расскажите-ка пару баек. Ведь происходило же нечто забавное, припомните! Наверняка случалось всякое, правильно я говорю?

Очередной высокий гость смеется. Раскатисто. Луций слышит легкий хрип в его дыхании, помнит наставления матери-лекарки: это намек приближающейся кончины после одной изматывающей болезни. К счастью, незаразной.

— О, даже не знаю. Впрочем, был однажды такой случай…

Пусть. Его сейчас не интересует кровь, а отведать человеческой пищи он может и с рабами. Запросто⁽²⁾. Но ему жаль седины отца, а потому Луций поддерживает никчемную застольную беседу, старательно давя клиний локтем. Разумеется, левым. И кто только в этом странном Риме придумал есть лежа?

* * *

— Он так хотел вас дождаться!

Рабыня трет глаза куском ткани. Старенькая и добрая. Абсолютно седая. Ее плат мокр от слез. Она чем-то напоминает ему женщину, которая некогда приютила его родителей там, дома, к северу отсюда. Ту, которую он зовет бабушкой.

— Когда?..

Луций берет ее ладони в свои. Она всхлипывает снова.

— Только что, на заре. Господин всё звал вас, а вы были в пути, я ему так и сказала, и он вдруг ахнул тихонько, гляжу, а его уж нет, Летум забрал душу.

Иудейские пески будто сыплются. Всё еще. Песчинка за песчинкой. По горлу. Отец так хотел, чтобы он, Луций, если не сделал, так попытался сделать карьеру. Военную. Как гражданин Рима. Как тот, кто чтит цезаря. Так радовался, что его младшего сына примут в X легион, в котором он сам в юности!..

Только отец мертв, а он вернулся из Иудеи слишком поздно. И теперь слышит, как его старшие братья идут сюда, в кубикулум.

Может, не стоило так страшно лгать отцовскому другу детства, Пилату? Может быть, расскажи он правду о Иешуа с учениками его, может, не подправь он воспоминания посланных в погоню хранителей пролива?.. Может, тот, кого он выследил в том числе с помощью своего вампирского чутья, был не только магом нулевого уровня, но и самым настоящим сыном иудейского божества? Луций не знает.

Безотносительно к происхождению, что бы ни говорили на площадях и в домах, в этом чудодее Иешуа было так много стремления видеть в других… Нет, не свет. Милосердие. Невидимый песок, которого нет в горле, не дает нормально дышать. Может, попроси он, Луций, восставшего из мертвых о содействии, ему удалось бы отплыть из Иудеи раньше, вернуться сюда, в Рим, пока отец еще был жив?..

— Пошла вон. И ты, дорогой родственник, убирайся тоже.

— Вот-вот. Наследства не жди, варвар.

Луций медленно отрывает взгляд от морщинистого лица престарелой рабыни. Оно кажется ему похожим на сморщенное яблоко, которое провисело на ветке слишком долго.

— Побойтесь своих богов. Отец еще остыть не успел, а вы!..

Они вооружены. Сомкнув ряды, ступают на красоту мозаичного пола отцовских спальных покоев. Что? Наследство? Бросьте, в Риме душно, а родная тайга куда милее его сердцу, чем этот человечий муравейник. В лесу привычнее. Привольнее. И там, если уж хотят сожрать, то от голода, а не… Не так.

Впрочем, разве сейчас ему всё еще не хочется крови? И часть наследства ему все-таки нужна. Конкретная и не самая дорогостоящая часть. Луций закрывает глаза. Нащупывает в складках одежд невесть откуда появившийся в римских краях делюминатор. Ручные павлины, гордость отца, не успевают крикнуть и взмахнуть крыльями, исчезая вместе с ним.

* * *

Хитрый волшебный механизм больше не отливает синевой, неся его и отцовских птиц сквозь дождь. Серебряные части тонкой работы сверху и снизу, а между ними — треснувшая колба темного стекла, по которому змеятся разводами линии. Зеленого цвета. Пустая. В ней больше нет сгустков света из очага его матери.

Луций смотрит, как жители британской деревушки, куда его почему-то занесло в данный момент, улыбаются ему. Он слушает, как они произносят слова благодарности на ломаном латинском языке. Позвольте, за что?

Героем он себя не ощущает, но его всё равно благодарят: он избавил их от Белого Шмеля⁽³⁾. Так эти добрые люди зовут колдуна, убивать которого он вообще-то не хотел, но… Ветер, отсутствие завтрака, холод облаков, злость на старших сыновей покойного отца!.. Белоснежные павлины, изрядно помятые непогодой и облитые кровью, жмутся к ногам Луция. И друг к другу.

— Подскажете, где я могу починить вот эту вещь? Мне нужно попасть домой. У меня там семья. Мать, жена, ребятишки…

Крестьяне быстро переговариваются между собою на языке, который ему неведом, и вперед, к пропитанной кровью лужайке выходит один из них. Его пальцы в глине. Что, гончар?

— Я тоже умею колдовать. Немного.

* * *

— Светозар!

Он улыбается матери. Сияющей и прекрасной. Идет к ней. Сверкает сам. Весь, с головы до пят. Ступает медленно по бескрайнему ковру синего мха. Да, в сумраке не набегаешься. А он теперь дома, спешить нет смысла. Зачем? Ему рады. И он рад. Луцием Тиконием Эннием ему теперь не бывать, ну и что?

— Матушка.

Ее ласковые, теплые руки обнимают его. Бережно. Как в детстве. Как всегда. Мама утыкается носом в его дорожный плащ на уровне солнечного сплетения, но сразу же отстраняется. Так, немного.

— От тебя пахнет свежей кровью, сынок. И она не твоя.

— Я только что убил человека.

Мама пожимает плечами. Обнимает его снова.

— Ты стал воином. Это обычай народа твоего отца⁽⁴⁾.

Он взрослый. Он лекарь. Он охотник. У него есть жена и дети. Он не обязан рассказывать своей матери всё, но…

— Битвы не было, мама. Портал ошибся и перенес меня в другие земли, на остров. Я рухнул с неба, набросился на кого-то. Стал отрывать куски мяса от его тела. Зубами. А он был еще живым, хотел вырваться… Но я оказался сильнее. И обглодал этого несчастного заживо, ломая ему кости⁽⁵⁾, хотя никогда не видел его раньше и не имел ссоры с его родичами⁽⁶⁾.

Мама обнимает его крепче. Гладит, мягко касаясь головы и плеч. Как в детстве. И не спрашивает об отце. Ей всё понятно и так: если муж болел, а ее искусство врачевания не помогало, и если тот хотел вернуться в родной ему Вечный город, чтобы умереть, значит, он уже… Светозару кажется, что сумрачный холод отступает. Немного. Ненадолго.

Бело-красные павлиньи перья щекочут ему ноги. Босые? Да. Здесь, на опушке леса, он собирал лекарственные растения вместе с матерью для очередного зелья, сколько себя помнил. И сейчас ему вовсе не хочется вытаптывать эти травы римскими сандалиями. Потому он и скинул их, едва ступил на родную землю, а теперь…

— Пойдем домой, Светозар, в деревню. А ночью отправимся в лес на охоту. Хочешь?

От нее так привычно, так мирно пахнет зельями. И хлебом, который она печет каждые три дня. В пустынях Иудеи и в каменных лабиринтах Рима хлеб не такой.

— Конечно, мама.

Пора выходить их сумрака туда, где нет синих мхов. Деревья медленно, спокойно покачивают ветвями у него за спиной. Что ж. Светозар оборачивается, подставляя лесному ветру загорелое лицо. В дебрях наверняка хватает тех, у кого зрение, обоняние и слух похожи на его собственные. Преследовать дичь в их компании весело.

* * *

Хоп — и юркая белоснежная голова с клювом опять ныряет под крыло. Ничего не знает птичка, сидя у хозяйского стола, бок у нее чешется? Как же… Супруга делает вид, что не замечает, как младший сын кормит одного из павлинов остатками своей каши.

— А всех-всех забрать было нельзя? Папа, они красивые.

Светозар ерошит ребенку волосы.

— Я сделал что-то плохое в Британии и потому отдал часть стаи родственникам того, кто пострадал. У нас будет только шесть дедушкиных птиц. Извини, Драко.

1) Римский стереотип предполагал, что варвары — чересчур эмоциональные дикари, которым на пользу цивилизаторство. Варварские народы же нередко считали римлян высокомерными гадами, которых никто не приглашал, а они все равно приперлись.

Вернуться к тексту

2) Рабы в Риме не имели права есть за одним столом с хозяевами, тогда как у славян они так делали. Как члены семьи.

Вернуться к тексту

3) Если перевести имя Альбус на русский язык с латыни, то выяснится, что Дамблдора зовут Белым. Возможно, так звался и один из предков.

Вернуться к тексту

4) Римляне I века н. э. имели профессиональную армию, которая состояла в основном из добровольцев, служивших в ней по 20 лет (плюс пять лет в резерве), тогда как у славян в это время профессиональных военных не было.

Вернуться к тексту

5) Скорченное погребение страшно искалеченного человека, датируемое промежутком между 170 годом до н. э. и 60 годом н. э., и осколок римского же стеклянного изделия третьей четверти I в. н. э. в числе прочего нашли во время раскопок 1999 года на ферме Шоуэлл недалеко от Чиппингема, одного из городов, расположенных на северо-западе Уилтшира.

Вернуться к тексту

6) Кровная месть рассматривалась славянами в качестве мести роду, чей представитель нанес оскорбление, так что одним из ее вариантов было убийство достойного представителя семьи обидчиков, а не обязательно того, кто причинил вред.

Вернуться к тексту