В стране берёзового ситца (джен)

Все мы, все мы в этом мире тленны.

Тихо льется с кленов листьев медь.

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

(Сергей Есенин)

Рязанская деревушка Долоховка за долгий свой век две мировые войны пережила, три революции да Гражданскую войну. Прошлась по ней коллективизация с раскулачиванием, когда в колхоз мужиков загнали, а несогласных в Сибирь выслали, укрупнения колхозов с мелиорациями, продовольственные программы, когда партийные власти всю скотину у народа на план по мясу отобрали, перестройка с ускорением да антиалкогольной кампанией, заставившей народишко вместо браги за самогон взяться…

Выжила Долоховка всем врагам назло.

А вот как Союз распался, так деревеньке едва не край пришел.

Колхоз развалился следом за Союзом, скотину колхозную ушлый председатель продал бравым ребятам-кооператорам, им же достались и пара тракторов с грузовиками, поля без пригляда бурьяном заросли, а через пяток лет и осинником, молодежь уехала в город, хоть какую-то работу сыскать, школа закрылась — ребятишек в Долоховке почитай и не осталось, и доживали теперь в деревеньке свой век горькие пьяницы да старики со старухами.

Всего и осталось, что фельдшерский пункт да санаторий "Березовая роща" в старой барской усадьбе.

Хотели его в начале «лихих девяностых» ушлые городские ребятки под себя подгрести, приехали на черном «мерине», сторожу санаторскому, инвалиду войны Петру Ивановичу Зайцеву, врезали слегка, для острастки, так что он с крыльца свалился, да и пошли владения осматривать — где сауну с девками делать, где залы игорные, чтоб культурно отдохнуть — бандитское дело оно такое, отдыха требует… Да и остались заночевать, выпить-закусить…

Тут им и конец пришел.

Посреди ночи из старой барской усадьбы крики послышались — ночью-то звуки куда слышнее, чем днем, а потом стрелять начали, стекла зазвенели, уже не крики, а вой раздался...

Жители деревенские на улицу вышли — кто с фонариком, кто со свечкой, кто с довоенной керосинкой — срезали какие-то ироды провода, и Долоховка сидела без электричества. Идти на помощь понаехавшим бандюкам не хотелось, но и делать-то что-то надо было...

— Петр Иваныч! — позвала сторожа фельдшерица Алевтина Кирпичева. — Что ж это деется-то?

— Что деется, — хмыкнул старик, — новые хозяева жизни на старого нарвались.

— Дак не по-людски это, — вздохнула старая Матрена Каниха, помнившая если не "ту германскую", так Гражданскую точно, — живые ж люди... Урезонил бы ты его.

— Не по-людски? — посмотрел на нее Петр Иванович, бандюков люто не любивший еще со сталинских лагерей. — Так и они не люди. На них крови — куда там той нечисти! И власти с ними не делают ничего — сейчас коль деньги есть, так от любой тюрьмы откупишься.

Он послушал робкие старушечьи вздохи, плюнул и пошел к усадьбе — урезонивать мезантропа. Бандюки бандюками, а усмирять сорвавшуюся с катушек нечисть придется ему — больше-то некому.

Для него, побочного потомка прежних хозяев усадьбы, фамильная нечисть Долоховых была не страшна. Да и свыкся с ней старик за столько-то лет.

Наутро милицейский "газик" из Долоховки новых хозяев увез — вот только не в отделение, а прямиком на Елпатьевские дачи, в сумасшедший дом. Один собакой лаял, другой от чертей "калашом" отмахивался — разряженным, слава Богу, третий мычал да норовил под крыльцо залезть, а четвертый на улицу выскочил и давай из карманов деньги не нашенские по ветру кидать.

Вот после того случая никто из бандитов больше в Долоховку ни ногой.

Не стоит захолустный санаторий, чтоб ума из-за него лишаться.

В России-матушке и без того есть чего к рукам прибрать.

* * *

В августе девяносто восьмого года, когда дефолт этот окаянный объявили, Петру Ивановичу уже под девяносто было. Однако старик был еще крепким и с одной правой рукой — левую потерял в сорок третьем, на Курской дуге — довольно ловко управлялся по хозяйству. Правда, и хозяйства того немного — огород да куры. Была раньше и корова, и поросята — да только, когда умерла жена, держать скотину стало несподручно.

Детей у Петра Ивановича было двое — дочка да сын. Дочь, Людмила, замуж за моряка выскочила да уехала за ним во Владивосток, сколько лет уж домой не приезжала, а сын, майор воздушно-десантных войск Павел Петрович Зайцев, погиб в горах Афганистана незадолго до того, как советские войска оттуда вывели. У Павла тоже был сын, Петр, названный в честь деда, — тоже военный, и голову сложил совсем молодым, на чеченской войне, оставив вдовой жену Дашу с двумя дочками-погодками.

«И что с людьми сталось? Раньше все дружно жили, а теперь…» — горько вздыхал Петр Иванович, когда по телевизору показывали хронику войны на Кавказе. И вспоминал, что у Павла был друг — чеченец Аслан, в училище не разлей вода были, потом вместе служили, и в Афганистане воевали бок о бок… Приезжал этот Аслан в гости к Павлу, еще совсем молодым лейтенантом — бравый джигит был, самую красивую девку в Долоховке, Таню Синельникову, высватал и с собой увез… Где-то они теперь, Аслан и Татьяна?

«Много горя будет простым людям от этой перестройки», — сказал Петр Иванович когда-то, и как в воду глядел. Союз развалился, то тут, то там войны заполыхали, снова отцы и деды хоронят сыновей и внуков... А уж как обеднел народ — и говорить нечего. Вдова Пети, Даша, учительницей в школе работает — так, считай, только с дедовского огорода и живут. В райцентре-то учителям и денег не платят, и льгот никаких нет — не деревня, чай, где хоть за свет да за отопление с учителей денег не берут. А мать Пети — то есть невестка Петра Ивановича — год назад в Америку уехала. Объявился прежний ухажер, которому она когда-то в молодости отказала и вышла за Павла, да у того, видно, первая любовь не прошла... Позвал замуж опять — Елена подумала, да и согласилась. Что ж, живое о живом думает... Теперь хоть редко, да посылки присылает невестке и внучкам, ну и бывшего свекра не забывает.

* * *

Косой дождь хлестал по темным окнам, стучал по крыше и навевал тоску. Петр Иванович встал из-за стола, налил старой кошке Фроське молока в щербатую миску — пора было идти на работу, в санаторий. Ночной сторож — работа непыльная, да и денег лишних сколько-то не помешает. Правда, уже больше полугода работники санатория денег в глаза не видели, начальство все обещает, но толку с тех обещаний...

Надев телогрейку, Петр Иванович выключил свет и вышел из дома. Идти до старой барской усадьбы было недалеко.

В последние годы санаторий пришел в упадок, сотрудники поувольнялись, остались те, кому до пенсии недолго. А сейчас и здание обветшало, то тут, то там то крыша протекает, то по стенам трещины пойдут. Из Москвы комиссия приезжала, так только руками разводила — нет у властей денег на ремонт. Петр Иванович хоть и мог что-то починить, поправить — да ненадолго хватало. Даже волшебством не превратишь старую кровлю в новую — так, дыры залатать на время.

Старик неторопливо шагал по улице. Под ногами хлюпала грязь, фонари не горели — только и было света, что из окон — хорошо, хоть электричество не отключили.

Возле дома Алевтины Кирпичевой Петр Иванович замедлил шаг — в кухне свет горит, и видно, что сидят за столом — сама Алевтина и ее сожитель, Володька Ведерников. Наверное, телевизор смотрят. Ну и слава Богу.

Володьку Ведерникова Петр Иванович нашел на станции — ссадили его с пассажирского поезда, как безбилетника. Пьян он был до безобразия, а сам худой — такую худобу Петр Иванович только во время войны и видел, грязный весь и как будто не в себе — а ведь молодой совсем на вид, лет тридцати с небольшим. Петр Иванович его пожалел, привел к себе да расспросил — и выяснилось, что Володька этот — родной его внук. Было дело, в войну сержант Зайцев в госпитале лежал на Урале, сошелся там с санитарочкой Нинкой — а она, оказывается, когда он уехал, дочку родила, Милку⁽¹⁾. Вот у Милки этой в свое время Володька и родился. Рано померли и Милка, и Нина — парень остался совсем неприкаянный и никому не нужный, да еще и с головой у него непорядок.

Горько стало Петру Ивановичу. «Господи, прости меня, грешного! Вот ведь что вышло… И куда его теперь отпустить? Пропадет один, как пить дать…» Он быстро понял, что именно с Володькой не так — дар ему передался, да не полной мерой. Волшебство видит, нечисть всякую-разную видит и слышит, а сам колдовать не может, однако иногда у него что-то получается, как будто само собой. Оттого и тронулся слегка. Правда, по большей части парень тихий, смирный — только иногда его морочит, и начинает он невесть что выдумывать да на себя наговаривать.

Петр Иванович растолковал ему, что с ним такое происходит, от пьянства заговорил, подлечил травами — и оставил у себя. А летом пригрела его соседка, фельдшерица Алевтина, вдова. Лет на десять Володьки старше, да это ничего — она баба здоровая, крепкая, работящая. Мужик ее еще в девяносто втором году по пьяному делу под электричку попал, а дочки в город давно подались. Вот и пожалела Володьку. Парень все равно проживет недолго — знал это Петр Иванович. И у жены своей, и у матери он видел близкую смерть незадолго до того, как обе померли. И у сына видел, и у внука — приходило к нему это знание как бы наитием, а не по желанию — наоборот, иной раз и хотелось угадать, что будет, да ничего не получалось.

Не довелось Петру Ивановичу в свое время поучиться у профессора Мессинга⁽²⁾ — тот жил за границей и только незадолго до войны приехал в Советский Союз. Зато когда прославленный ясновидящий стал преподавать в "Колдовстворце", раза три Зайцев с ним встречался. Профессор Мессинг говорил, что талант к предвидению, как и всякий талант, тоже нужно развивать под руководством опытного наставника, и даже предлагал помощь. Но, поразмыслив, отказался Петр Иванович. Тяжкий этот дар — будущее знать, не приведи Господь.

И сейчас про Володьку он знал, что лет пять-семь тому осталось, не больше. Ну да, будет кому его схоронить по-людски, не придется Володьке подыхать среди чужих, равнодушных людей где-нибудь на вокзале либо на свалке, как собака… Да и собаке так помирать негоже — брошенной всеми. Петр Иванович вспомнил своего Дозора, пса, которого когда-то подобрал на дороге, сбитого машиной — и вылечил. Прожил Дозор долгую по собачьим меркам жизнь — лишь недавно похоронил его хозяин в саду. Новую собаку Петр Иванович брать не стал: «Скоро и я помру, недолго уже…»

Хотя что говорить — теперь не то что собак, и детей малых бросают в роддомах — никогда не было столько сирот при живых родителях, как сейчас… «Ох, грехи наши тяжкие… Господи, помилуй!»

Единственное, чего стыдился Петр Иванович за свою долгую жизнь — это его воинствующее безбожие в юности. И потому, как стали в Долоховке церковь восстанавливать, Зайцев пришел помогать строителям одним из первых.

Смерти он не боялся — столько народу уже на том свете, и мать, и жена, и сын с внуком, и друзья молодости... Земные дела он устроил, с долгами по мере сил рассчитался. Только хотелось еще Даше как-то помочь, чтобы дочерей в «Колдовстворец» взяли — обе девочки дар от прадеда унаследовали. Ни у детей, ни у внуков ничего — а вот у правнучек, через два поколения, проявилось. Да нынче в магической школе за обучение платить нужно.

Сам Петр Иванович — так уж получилось — о своем даре долго не знал, вернее, не задумывался, почему с ним иногда случаются необыкновенные вещи. Мать аккурат за год до его рождения поступила в господский дом горничной — хороша была Луша, ладная, с черной толстой косой, с карими быстрыми глазами, — а тут и молодой барин, Валерьян Григорьевич Долохов, на каникулы приехал из военного училища… Узнав о беременности горничной, барыня не ругалась, а наоборот, дала Лукерье денег, которых хватило на покупку коровы и лошади, обещала и впредь не забывать — и девушка вскоре обвенчалась с молодым вдовцом Иваном Зайцевым. Мужик был хороший, непьющий, пасынка не обижал, жену не попрекал. После Петьки Лукерья родила еще дочь — уже от законного мужа, а потом Ивана забрали на германскую войну, где он и погиб.

Петька принял революцию всей своей мальчишеской душой — вступил в пионеры, потом стал комсомольцем. И был отъявленным безбожником — даже в газете областной одно время писал, высмеивал религиозные предрассудки — пока не встретился лицом к лицу с мезантропом. После этого мать ему и рассказала, кто был его настоящим отцом и откуда у него дар колдовства. Все Долоховы были таковы — и Петьке передалось.

А потом Петьку вызвали в город, в райком комсомола — товарищ Бокий⁽³⁾ проводил набор в основанную им советскую магическую школу и искал детей и молодежь с необычными способностями. Называлась школа УРОПП — Ударный Рабочий Отряд Парапсихологов. Не покорился победившему пролетариату старый «Колдовстворец», не стал новой власти служить — только после войны его снова удалось открыть. Ну, большевики перед трудностями никогда не пасовали, и без «Колдовстворца» будет кому молодых колдунов для новой, народной власти выучить! Крепко Петьке та идея по душе пришлась.

Ему тогда уж лет двадцать пять было, как раз по осени жениться хотел. Мать, узнав, что свадьба откладывается, потому что Петька поедет в школу, ворчала:

— Мужик ведь уже, жениться вон собрался — и давно пора! Хватит дурью-то маяться. Ишь чего удумал — у уродов учиться...

— Да не у уродов, а в УРОПП, маманя, — в который раз повторял Петька. — Сам товарищ Бокий говорит, что это дело первостепенной важности для строительства социализма.

Услышав историю о нечисти, живущей в долоховском доме, Бокий очень заинтересовался. Петька тогда привел Глеба Ивановича в дом и показал ему мезантропа. Бокий пришел в восторг — хотел даже забрать удивительное существо с собой, отдать ученым для опытов. Только мезантроп мигом сделался маленьким, не больше мыши, да и убежал через какую-то дырку в полу. И долго после этого не показывался — хитрая нечисть! Расстроился Бокий, уж очень ему хотелось мезантропа изучить.

Взяли Петьку в школу, окончил он ее по ускоренной программе — за два года, а тут как раз товарища Бокия и арестовали. В школе собрание было, Петька выступил, сказал, мол, не верит, что Глеб Иванович — шпион и враг народа, после чего собрание перешло уже к обсуждению комсомольца Зайцева.

Объявили ему выговор и поставили вопрос об исключении из комсомола. В тот же вечер Петька в пивную зашел да напился с горя, витрину разбил, подрался с двумя грузчиками — один потом долго в больнице лежал. Конечно, сразу приехала милиция — в общем, посадили Зайцева за злостное хулиганство и нанесение тяжких телесных повреждений — но, как потом выяснилось, все к лучшему для него обернулось. После того собрания в школе завели на него дело по пятьдесят восьмой⁽⁴⁾, однако, пока разбирались, пока дознались, что он уже сидит по уголовной статье — самого следователя ОГПУ арестовали.

Правда, диплом школы Зайцев так и не получил. Отправили его в особый лагерь на Северном Урале, на горе Холатчахль⁽⁵⁾ — место зловещее, издавна имеющее недобрую славу — и отбыл он там четыре года, пока война не началась. Петька, конечно, сразу же попросился на фронт — и записали его в спецроту, где все были такие же, как он. Воевал Петр Зайцев храбро, заслужил орден и две медали, и, хоть без руки, да вернулся домой. И невеста его дождалась — как приехал, сразу свадьбу и сыграли.

* * *

В санатории каморка ночного сторожа располагалась у главного входа под лестницей. Первым делом Петр Иванович снял промокшую под дождем телогрейку и включил чайник. Когда стало совсем тихо, обошел все коридоры и заглянул к мезантропу:

— Пойдем, что ли, посидим у меня…

Мезантроп по-прежнему жил на чердаке. Ни персонал, ни отдыхающих он не трогал — за этим Петр Иванович строго следил. Да и сам мезантроп уверял, что малая толика волшебной крови утоляет его жажду на целый год, так что опасаться нечего.

— А кто ты, и откуда родом, и кем был при жизни? — спросил как-то Петр Иванович.

Мезантроп ответил:

— Был я оруженосцем великого государя, князя Влада Дракулы. В турецком плену отрекся от веры Христовой и господина своего предал, да турки меня все равно убили. Помер я в лютой злобе на весь свет, и не приняла меня земля, вернулась в тело неупокоенная душа. Только имя свое крещеное я не помню — забыл, как отрезало. Выбрался из могилы, и с тех пор скитался по свету. Где-то подольше заживусь, так народ коситься начинал — долго старик не помирает, стало быть, что-то нечисто... Ну, прикинусь мертвым, похоронят меня — а я опять из гроба встану да уйду куда подальше, а там все по новой... Так и мыкался. Правда, тоскливо под конец стало мне... С последнего места уже и уходить не захотел, думал, пусть прибьют или сожгут... Кровь мага мне потребна для спокойствия, да никто со мной по доброй воле не делился... Только батюшка Никита Романович меня, сироту, пожалел.

За двести с лишним лет мезантроп не только выучил русский язык, но и вовсе обрусел.

Мезантроп вообще любил вспоминать старые времена, и часто Петр Иванович проводил долгие ночи в беседе с ним. Впрочем, тот не считал Зайцева за настоящего хозяина. «Эх… вот барин-то был, не чета нынешним!» — вздыхал мезантроп, и непонятно было, кого он имеет в виду — Валерьяна Григорьевича, который осенью семнадцатого года покинул Долоховку навсегда, или его отца, полковника Григория Андреевича, погибшего в русско-японскую войну, а может быть, и вовсе — Никиту Романовича, гвардии майора, который, когда еще был молодым поручиком, привез мезантропа в Долоховку из турецкого похода. «При блаженной памяти государыне императрице Анне Иоанновне», — почтительно закатывая глаза, говорил тот.

«Экий ты старорежимный», — посмеивался Петр Иванович.

А уж когда года через три после войны объявился в Долоховке единокровный брат Зайцева, Антонин Долохов, сын Валерьяна Григорьевича, рожденный в законном браке — Валерьян после Гражданской за границей обосновался, там и семью завел — что тут сделалось с мезантропом! Кланялся до земли, слезы ронял: «Батюшка-барин! Приехали, вспомнили о нас, грешных!»

Сегодня мезантроп снова ударился в воспоминания — рассказывал про покусанных им после революции большевиков.

— Уж и плевался я! Экая гадость эти ваши комиссары! Хуже янычар, право... А что было делать? Господа уехали, ни крови хорошей, чистой, ни магии не осталось. Да и у тебя кровь наполовину мужицкая…

Петр Иванович даже рассердился:

— Лопай что дают! Ишь, привередливый какой! Вот возьму осиновый кол, да…

Мезантроп, видно, чувствуя, что позволил себе лишнее, нахохлился и притих в углу, бросая на сторожа боязливые взгляды. А когда тот уходил, поклонился в ноги:

— Не серчай на старика, Петруша…

Придя домой, Петр Иванович позавтракал, потом неторопливо управился с делами по хозяйству и, уже выпив ковшик браги — сам брагу ставил, и фляга на пятьдесят литров всегда стояла возле круглой голландской железной печки в комнате — собрался лечь вздремнуть.

«А ведь куда-то надо девать мезантропа, — зашевелилась беспокойная мысль. — Вот помру — кто его поить будет? Девчонки еще малы, а Володька слаб, он его высосет за один, за два раза — да и опасно, вдруг парень снова в уме повредится… А мезантроп, не дай Бог, опять одичает… Конечно, безобразничать ему не дадут, приедут из Министерства, да убьют его, пожалуй…»

Тут в дверь постучали. Петр Иванович открыл и уставился на стоящего в проеме парня. Высокий, плечистый, кудри русые, глаза синие…

— Антонин?! — а рука сама в крестном знаменьи вскинулась.

Вошедший вздрогнул, потом, пристально вглядевшись в побелевшее лицо хозяина, улыбнулся:

— Я его внук, Дэннис.

— И то правда, — с облегчением выдохнул Петр Иванович, — что ж это я, Антонин-то, поди, старик уже... Но ты в него пошел и лицом, и статью — один в один!

— Дед умер, — тихо ответил гость, — он очень хотел еще раз приехать, но… не успел.

— Царство Небесное, — Петр Иванович подошел к иконам, висящим в переднем углу, и перекрестился.

— Дед мне про вас рассказывал… Вы ведь Петр Иванович, да?

— Я самый… Так как, говоришь, тебя зовут?

— Дэннис. Дэннис Долохов…

— Денис, значит, по-нашему… Ну, заходи, садись, гостем будешь.

1) Отсылка к фанфику "Коллеги" http://fanfics.me/fic85526

Вернуться к тексту

2) Вольф Григорьевич Мессинг — известный ясновидящий.

Вернуться к тексту

3) Глеб Иванович Бокий — видный советский чекист, занимался в том числе исследованием паранормальных явлений. Репрессирован в 1937 году.

Вернуться к тексту

4) Статья 58 Уголовного кодекса РСФСР — контрреволюционная деятельность.

Вернуться к тексту

5) Мансийское название горы Мертвецов — там в 1959 году погибла группа Дятлова

Вернуться к тексту