В стране берёзового ситца (джен)

Все мы, все мы в этом мире тленны.

Тихо льется с кленов листьев медь.

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

(Сергей Есенин)

Рязанская деревушка Долоховка за долгий свой век две мировые войны пережила, три революции да Гражданскую войну. Прошлась по ней коллективизация с раскулачиванием, когда в колхоз мужиков загнали, а несогласных в Сибирь выслали, укрупнения колхозов с мелиорациями, продовольственные программы, когда партийные власти всю скотину у народа на план по мясу отобрали, перестройка с ускорением да антиалкогольной кампанией, заставившей народишко вместо браги за самогон взяться…

Выжила Долоховка всем врагам назло.

А вот как Союз распался, так деревеньке едва не край пришел.

Колхоз развалился следом за Союзом, скотину колхозную ушлый председатель продал бравым ребятам-кооператорам, им же достались и пара тракторов с грузовиками, поля без пригляда бурьяном заросли, а через пяток лет и осинником, молодежь уехала в город, хоть какую-то работу сыскать, школа закрылась — ребятишек в Долоховке почитай и не осталось, и доживали теперь в деревеньке свой век горькие пьяницы да старики со старухами.

Всего и осталось, что фельдшерский пункт да санаторий "Березовая роща" в старой барской усадьбе.

Хотели его в начале «лихих девяностых» ушлые городские ребятки под себя подгрести, приехали на черном «мерине», сторожу санаторскому, инвалиду войны Петру Ивановичу Зайцеву, врезали слегка, для острастки, так что он с крыльца свалился, да и пошли владения осматривать — где сауну с девками делать, где залы игорные, чтоб культурно отдохнуть — бандитское дело оно такое, отдыха требует… Да и остались заночевать, выпить-закусить…

Тут им и конец пришел.

Посреди ночи из старой барской усадьбы крики послышались — ночью-то звуки куда слышнее, чем днем, а потом стрелять начали, стекла зазвенели, уже не крики, а вой раздался...

Жители деревенские на улицу вышли — кто с фонариком, кто со свечкой, кто с довоенной керосинкой — срезали какие-то ироды провода, и Долоховка сидела без электричества. Идти на помощь понаехавшим бандюкам не хотелось, но и делать-то что-то надо было...

— Петр Иваныч! — позвала сторожа фельдшерица Алевтина Кирпичева. — Что ж это деется-то?

— Что деется, — хмыкнул старик, — новые хозяева жизни на старого нарвались.

— Дак не по-людски это, — вздохнула старая Матрена Каниха, помнившая если не "ту германскую", так Гражданскую точно, — живые ж люди... Урезонил бы ты его.

— Не по-людски? — посмотрел на нее Петр Иванович, бандюков люто не любивший еще со сталинских лагерей. — Так и они не люди. На них крови — куда там той нечисти! И власти с ними не делают ничего — сейчас коль деньги есть, так от любой тюрьмы откупишься.

Он послушал робкие старушечьи вздохи, плюнул и пошел к усадьбе — урезонивать мезантропа. Бандюки бандюками, а усмирять сорвавшуюся с катушек нечисть придется ему — больше-то некому.

Для него, побочного потомка прежних хозяев усадьбы, фамильная нечисть Долоховых была не страшна. Да и свыкся с ней старик за столько-то лет.

Наутро милицейский "газик" из Долоховки новых хозяев увез — вот только не в отделение, а прямиком на Елпатьевские дачи, в сумасшедший дом. Один собакой лаял, другой от чертей "калашом" отмахивался — разряженным, слава Богу, третий мычал да норовил под крыльцо залезть, а четвертый на улицу выскочил и давай из карманов деньги не нашенские по ветру кидать.

Вот после того случая никто из бандитов больше в Долоховку ни ногой.

Не стоит захолустный санаторий, чтоб ума из-за него лишаться.

В России-матушке и без того есть чего к рукам прибрать.

* * *

В августе девяносто восьмого года, когда дефолт этот окаянный объявили, Петру Ивановичу уже под девяносто было. Однако старик был еще крепким и с одной правой рукой — левую потерял в сорок третьем, на Курской дуге — довольно ловко управлялся по хозяйству. Правда, и хозяйства того немного — огород да куры. Была раньше и корова, и поросята — да только, когда умерла жена, держать скотину стало несподручно.

Детей у Петра Ивановича было двое — дочка да сын. Дочь, Людмила, замуж за моряка выскочила да уехала за ним во Владивосток, сколько лет уж домой не приезжала, а сын, майор воздушно-десантных войск Павел Петрович Зайцев, погиб в горах Афганистана незадолго до того, как советские войска оттуда вывели. У Павла тоже был сын, Петр, названный в честь деда, — тоже военный, и голову сложил совсем молодым, на чеченской войне, оставив вдовой жену Дашу с двумя дочками-погодками.

«И что с людьми сталось? Раньше все дружно жили, а теперь…» — горько вздыхал Петр Иванович, когда по телевизору показывали хронику войны на Кавказе. И вспоминал, что у Павла был друг — чеченец Аслан, в училище не разлей вода были, потом вместе служили, и в Афганистане воевали бок о бок… Приезжал этот Аслан в гости к Павлу, еще совсем молодым лейтенантом — бравый джигит был, самую красивую девку в Долоховке, Таню Синельникову, высватал и с собой увез… Где-то они теперь, Аслан и Татьяна?

«Много горя будет простым людям от этой перестройки», — сказал Петр Иванович когда-то, и как в воду глядел. Союз развалился, то тут, то там войны заполыхали, снова отцы и деды хоронят сыновей и внуков... А уж как обеднел народ — и говорить нечего. Вдова Пети, Даша, учительницей в школе работает — так, считай, только с дедовского огорода и живут. В райцентре-то учителям и денег не платят, и льгот никаких нет — не деревня, чай, где хоть за свет да за отопление с учителей денег не берут. А мать Пети — то есть невестка Петра Ивановича — год назад в Америку уехала. Объявился прежний ухажер, которому она когда-то в молодости отказала и вышла за Павла, да у того, видно, первая любовь не прошла... Позвал замуж опять — Елена подумала, да и согласилась. Что ж, живое о живом думает... Теперь хоть редко, да посылки присылает невестке и внучкам, ну и бывшего свекра не забывает.

* * *

Косой дождь хлестал по темным окнам, стучал по крыше и навевал тоску. Петр Иванович встал из-за стола, налил старой кошке Фроське молока в щербатую миску — пора было идти на работу, в санаторий. Ночной сторож — работа непыльная, да и денег лишних сколько-то не помешает. Правда, уже больше полугода работники санатория денег в глаза не видели, начальство все обещает, но толку с тех обещаний...

Надев телогрейку, Петр Иванович выключил свет и вышел из дома. Идти до старой барской усадьбы было недалеко.

В последние годы санаторий пришел в упадок, сотрудники поувольнялись, остались те, кому до пенсии недолго. А сейчас и здание обветшало, то тут, то там то крыша протекает, то по стенам трещины пойдут. Из Москвы комиссия приезжала, так только руками разводила — нет у властей денег на ремонт. Петр Иванович хоть и мог что-то починить, поправить — да ненадолго хватало. Даже волшебством не превратишь старую кровлю в новую — так, дыры залатать на время.

Старик неторопливо шагал по улице. Под ногами хлюпала грязь, фонари не горели — только и было света, что из окон — хорошо, хоть электричество не отключили.

Возле дома Алевтины Кирпичевой Петр Иванович замедлил шаг — в кухне свет горит, и видно, что сидят за столом — сама Алевтина и ее сожитель, Володька Ведерников. Наверное, телевизор смотрят. Ну и слава Богу.

Володьку Ведерникова Петр Иванович нашел на станции — ссадили его с пассажирского поезда, как безбилетника. Пьян он был до безобразия, а сам худой — такую худобу Петр Иванович только во время войны и видел, грязный весь и как будто не в себе — а ведь молодой совсем на вид, лет тридцати с небольшим. Петр Иванович его пожалел, привел к себе да расспросил — и выяснилось, что Володька этот — родной его внук. Было дело, в войну сержант Зайцев в госпитале лежал на Урале, сошелся там с санитарочкой Нинкой — а она, оказывается, когда он уехал, дочку родила, Милку⁽¹⁾. Вот у Милки этой в свое время Володька и родился. Рано померли и Милка, и Нина — парень остался совсем неприкаянный и никому не нужный, да еще и с головой у него непорядок.

Горько стало Петру Ивановичу. «Господи, прости меня, грешного! Вот ведь что вышло… И куда его теперь отпустить? Пропадет один, как пить дать…» Он быстро понял, что именно с Володькой не так — дар ему передался, да не полной мерой. Волшебство видит, нечисть всякую-разную видит и слышит, а сам колдовать не может, однако иногда у него что-то получается, как будто само собой. Оттого и тронулся слегка. Правда, по большей части парень тихий, смирный — только иногда его морочит, и начинает он невесть что выдумывать да на себя наговаривать.

Петр Иванович растолковал ему, что с ним такое происходит, от пьянства заговорил, подлечил травами — и оставил у себя. А летом пригрела его соседка, фельдшерица Алевтина, вдова. Лет на десять Володьки старше, да это ничего — она баба здоровая, крепкая, работящая. Мужик ее еще в девяносто втором году по пьяному делу под электричку попал, а дочки в город давно подались. Вот и пожалела Володьку. Парень все равно проживет недолго — знал это Петр Иванович. И у жены своей, и у матери он видел близкую смерть незадолго до того, как обе померли. И у сына видел, и у внука — приходило к нему это знание как бы наитием, а не по желанию — наоборот, иной раз и хотелось угадать, что будет, да ничего не получалось.

Не довелось Петру Ивановичу в свое время поучиться у профессора Мессинга⁽²⁾ — тот жил за границей и только незадолго до войны приехал в Советский Союз. Зато когда прославленный ясновидящий стал преподавать в "Колдовстворце", раза три Зайцев с ним встречался. Профессор Мессинг говорил, что талант к предвидению, как и всякий талант, тоже нужно развивать под руководством опытного наставника, и даже предлагал помощь. Но, поразмыслив, отказался Петр Иванович. Тяжкий этот дар — будущее знать, не приведи Господь.

И сейчас про Володьку он знал, что лет пять-семь тому осталось, не больше. Ну да, будет кому его схоронить по-людски, не придется Володьке подыхать среди чужих, равнодушных людей где-нибудь на вокзале либо на свалке, как собака… Да и собаке так помирать негоже — брошенной всеми. Петр Иванович вспомнил своего Дозора, пса, которого когда-то подобрал на дороге, сбитого машиной — и вылечил. Прожил Дозор долгую по собачьим меркам жизнь — лишь недавно похоронил его хозяин в саду. Новую собаку Петр Иванович брать не стал: «Скоро и я помру, недолго уже…»

Хотя что говорить — теперь не то что собак, и детей малых бросают в роддомах — никогда не было столько сирот при живых родителях, как сейчас… «Ох, грехи наши тяжкие… Господи, помилуй!»

Единственное, чего стыдился Петр Иванович за свою долгую жизнь — это его воинствующее безбожие в юности. И потому, как стали в Долоховке церковь восстанавливать, Зайцев пришел помогать строителям одним из первых.

Смерти он не боялся — столько народу уже на том свете, и мать, и жена, и сын с внуком, и друзья молодости... Земные дела он устроил, с долгами по мере сил рассчитался. Только хотелось еще Даше как-то помочь, чтобы дочерей в «Колдовстворец» взяли — обе девочки дар от прадеда унаследовали. Ни у детей, ни у внуков ничего — а вот у правнучек, через два поколения, проявилось. Да нынче в магической школе за обучение платить нужно.

Сам Петр Иванович — так уж получилось — о своем даре долго не знал, вернее, не задумывался, почему с ним иногда случаются необыкновенные вещи. Мать аккурат за год до его рождения поступила в господский дом горничной — хороша была Луша, ладная, с черной толстой косой, с карими быстрыми глазами, — а тут и молодой барин, Валерьян Григорьевич Долохов, на каникулы приехал из военного училища… Узнав о беременности горничной, барыня не ругалась, а наоборот, дала Лукерье денег, которых хватило на покупку коровы и лошади, обещала и впредь не забывать — и девушка вскоре обвенчалась с молодым вдовцом Иваном Зайцевым. Мужик был хороший, непьющий, пасынка не обижал, жену не попрекал. После Петьки Лукерья родила еще дочь — уже от законного мужа, а потом Ивана забрали на германскую войну, где он и погиб.

Петька принял революцию всей своей мальчишеской душой — вступил в пионеры, потом стал комсомольцем. И был отъявленным безбожником — даже в газете областной одно время писал, высмеивал религиозные предрассудки — пока не встретился лицом к лицу с мезантропом. После этого мать ему и рассказала, кто был его настоящим отцом и откуда у него дар колдовства. Все Долоховы были таковы — и Петьке передалось.

А потом Петьку вызвали в город, в райком комсомола — товарищ Бокий⁽³⁾ проводил набор в основанную им советскую магическую школу и искал детей и молодежь с необычными способностями. Называлась школа УРОПП — Ударный Рабочий Отряд Парапсихологов. Не покорился победившему пролетариату старый «Колдовстворец», не стал новой власти служить — только после войны его снова удалось открыть. Ну, большевики перед трудностями никогда не пасовали, и без «Колдовстворца» будет кому молодых колдунов для новой, народной власти выучить! Крепко Петьке та идея по душе пришлась.

Ему тогда уж лет двадцать пять было, как раз по осени жениться хотел. Мать, узнав, что свадьба откладывается, потому что Петька поедет в школу, ворчала:

— Мужик ведь уже, жениться вон собрался — и давно пора! Хватит дурью-то маяться. Ишь чего удумал — у уродов учиться...

— Да не у уродов, а в УРОПП, маманя, — в который раз повторял Петька. — Сам товарищ Бокий говорит, что это дело первостепенной важности для строительства социализма.

Услышав историю о нечисти, живущей в долоховском доме, Бокий очень заинтересовался. Петька тогда привел Глеба Ивановича в дом и показал ему мезантропа. Бокий пришел в восторг — хотел даже забрать удивительное существо с собой, отдать ученым для опытов. Только мезантроп мигом сделался маленьким, не больше мыши, да и убежал через какую-то дырку в полу. И долго после этого не показывался — хитрая нечисть! Расстроился Бокий, уж очень ему хотелось мезантропа изучить.

Взяли Петьку в школу, окончил он ее по ускоренной программе — за два года, а тут как раз товарища Бокия и арестовали. В школе собрание было, Петька выступил, сказал, мол, не верит, что Глеб Иванович — шпион и враг народа, после чего собрание перешло уже к обсуждению комсомольца Зайцева.

Объявили ему выговор и поставили вопрос об исключении из комсомола. В тот же вечер Петька в пивную зашел да напился с горя, витрину разбил, подрался с двумя грузчиками — один потом долго в больнице лежал. Конечно, сразу приехала милиция — в общем, посадили Зайцева за злостное хулиганство и нанесение тяжких телесных повреждений — но, как потом выяснилось, все к лучшему для него обернулось. После того собрания в школе завели на него дело по пятьдесят восьмой⁽⁴⁾, однако, пока разбирались, пока дознались, что он уже сидит по уголовной статье — самого следователя ОГПУ арестовали.

Правда, диплом школы Зайцев так и не получил. Отправили его в особый лагерь на Северном Урале, на горе Холатчахль⁽⁵⁾ — место зловещее, издавна имеющее недобрую славу — и отбыл он там четыре года, пока война не началась. Петька, конечно, сразу же попросился на фронт — и записали его в спецроту, где все были такие же, как он. Воевал Петр Зайцев храбро, заслужил орден и две медали, и, хоть без руки, да вернулся домой. И невеста его дождалась — как приехал, сразу свадьбу и сыграли.

* * *

В санатории каморка ночного сторожа располагалась у главного входа под лестницей. Первым делом Петр Иванович снял промокшую под дождем телогрейку и включил чайник. Когда стало совсем тихо, обошел все коридоры и заглянул к мезантропу:

— Пойдем, что ли, посидим у меня…

Мезантроп по-прежнему жил на чердаке. Ни персонал, ни отдыхающих он не трогал — за этим Петр Иванович строго следил. Да и сам мезантроп уверял, что малая толика волшебной крови утоляет его жажду на целый год, так что опасаться нечего.

— А кто ты, и откуда родом, и кем был при жизни? — спросил как-то Петр Иванович.

Мезантроп ответил:

— Был я оруженосцем великого государя, князя Влада Дракулы. В турецком плену отрекся от веры Христовой и господина своего предал, да турки меня все равно убили. Помер я в лютой злобе на весь свет, и не приняла меня земля, вернулась в тело неупокоенная душа. Только имя свое крещеное я не помню — забыл, как отрезало. Выбрался из могилы, и с тех пор скитался по свету. Где-то подольше заживусь, так народ коситься начинал — долго старик не помирает, стало быть, что-то нечисто... Ну, прикинусь мертвым, похоронят меня — а я опять из гроба встану да уйду куда подальше, а там все по новой... Так и мыкался. Правда, тоскливо под конец стало мне... С последнего места уже и уходить не захотел, думал, пусть прибьют или сожгут... Кровь мага мне потребна для спокойствия, да никто со мной по доброй воле не делился... Только батюшка Никита Романович меня, сироту, пожалел.

За двести с лишним лет мезантроп не только выучил русский язык, но и вовсе обрусел.

Мезантроп вообще любил вспоминать старые времена, и часто Петр Иванович проводил долгие ночи в беседе с ним. Впрочем, тот не считал Зайцева за настоящего хозяина. «Эх… вот барин-то был, не чета нынешним!» — вздыхал мезантроп, и непонятно было, кого он имеет в виду — Валерьяна Григорьевича, который осенью семнадцатого года покинул Долоховку навсегда, или его отца, полковника Григория Андреевича, погибшего в русско-японскую войну, а может быть, и вовсе — Никиту Романовича, гвардии майора, который, когда еще был молодым поручиком, привез мезантропа в Долоховку из турецкого похода. «При блаженной памяти государыне императрице Анне Иоанновне», — почтительно закатывая глаза, говорил тот.

«Экий ты старорежимный», — посмеивался Петр Иванович.

А уж когда года через три после войны объявился в Долоховке единокровный брат Зайцева, Антонин Долохов, сын Валерьяна Григорьевича, рожденный в законном браке — Валерьян после Гражданской за границей обосновался, там и семью завел — что тут сделалось с мезантропом! Кланялся до земли, слезы ронял: «Батюшка-барин! Приехали, вспомнили о нас, грешных!»

Сегодня мезантроп снова ударился в воспоминания — рассказывал про покусанных им после революции большевиков.

— Уж и плевался я! Экая гадость эти ваши комиссары! Хуже янычар, право... А что было делать? Господа уехали, ни крови хорошей, чистой, ни магии не осталось. Да и у тебя кровь наполовину мужицкая…

Петр Иванович даже рассердился:

— Лопай что дают! Ишь, привередливый какой! Вот возьму осиновый кол, да…

Мезантроп, видно, чувствуя, что позволил себе лишнее, нахохлился и притих в углу, бросая на сторожа боязливые взгляды. А когда тот уходил, поклонился в ноги:

— Не серчай на старика, Петруша…

Придя домой, Петр Иванович позавтракал, потом неторопливо управился с делами по хозяйству и, уже выпив ковшик браги — сам брагу ставил, и фляга на пятьдесят литров всегда стояла возле круглой голландской железной печки в комнате — собрался лечь вздремнуть.

«А ведь куда-то надо девать мезантропа, — зашевелилась беспокойная мысль. — Вот помру — кто его поить будет? Девчонки еще малы, а Володька слаб, он его высосет за один, за два раза — да и опасно, вдруг парень снова в уме повредится… А мезантроп, не дай Бог, опять одичает… Конечно, безобразничать ему не дадут, приедут из Министерства, да убьют его, пожалуй…»

Тут в дверь постучали. Петр Иванович открыл и уставился на стоящего в проеме парня. Высокий, плечистый, кудри русые, глаза синие…

— Антонин?! — а рука сама в крестном знаменьи вскинулась.

Вошедший вздрогнул, потом, пристально вглядевшись в побелевшее лицо хозяина, улыбнулся:

— Я его внук, Дэннис.

— И то правда, — с облегчением выдохнул Петр Иванович, — что ж это я, Антонин-то, поди, старик уже... Но ты в него пошел и лицом, и статью — один в один!

— Дед умер, — тихо ответил гость, — он очень хотел еще раз приехать, но… не успел.

— Царство Небесное, — Петр Иванович подошел к иконам, висящим в переднем углу, и перекрестился.

— Дед мне про вас рассказывал… Вы ведь Петр Иванович, да?

— Я самый… Так как, говоришь, тебя зовут?

— Дэннис. Дэннис Долохов…

— Денис, значит, по-нашему… Ну, заходи, садись, гостем будешь.

1) Отсылка к фанфику "Коллеги" http://fanfics.me/fic85526

Вернуться к тексту

2) Вольф Григорьевич Мессинг — известный ясновидящий.

Вернуться к тексту

3) Глеб Иванович Бокий — видный советский чекист, занимался в том числе исследованием паранормальных явлений. Репрессирован в 1937 году.

Вернуться к тексту

4) Статья 58 Уголовного кодекса РСФСР — контрреволюционная деятельность.

Вернуться к тексту

5) Мансийское название горы Мертвецов — там в 1959 году погибла группа Дятлова

Вернуться к тексту

Я снова здесь, в семье родной,

Мой край, задумчивый и нежный!

(Сергей Есенин)

Этой весной Дэннис похоронил деда, погибшего в битве за Хогвартс, потом его самого арестовали, но вскоре выпустили — в организацию он вступил недавно, и никаких серьезных улик против него у Аврората не было. Он почти сразу же уехал к тетке в Германию, долго гостил там, и только в конце октября добрался до Москвы.

Дэннис никуда не торопился, поэтому решил сначала как следует посмотреть столицу. Москва поразила его огромными размерами и хаотичностью. Дух древнего города жил в кремлевских стенах, в соборах, помнящих царей, в хитросплетении улочек старой Москвы, лучами расходящихся во все стороны от центра. Но этот дух старины как будто тонул, терялся в приметах нового времени, которые на каждом шагу нахально лезли в глаза. А еще удивило Дэнниса обилие нищих и равнодушие к ним горожан. И какая-то суетливость, неуверенность, лихорадочное беспокойство, разлитое в воздухе. Потом Дэннис узнал, что в России как раз недавно случился финансовый кризис: кто-то потерял все сбережения, у кого-то лопнул бизнес, кто-то лишился работы...

Две недели Дэннис провел в Москве, и наконец отбыл в Рязань. С московского поезда он сошел ближе к вечеру и рассудил, что в гости к родственнику не следует являться на ночь глядя — да еще и неизвестно, жив ли тот. Остановился Дэннис в гостинице — как ему сказали на вокзале, лучшей в городе. Сонная толстая администраторша долго что-то делала с его документами, потом дала ключ от номера.

Лифт не работал, и Дэннис поднялся на четвертый этаж по обшарпанной лестнице — на стене с облупившейся краской ему бросилось в глаза непечатное слово, нацарапанное гвоздем. Номер оказался грязноватым, через весь потолок шла трещина, а в ванной на раковине сидел здоровенный таракан. «Плевать, — подумал Дэннис. — Завтра утром уеду, можно и потерпеть». Он подошел к окну и некоторое время созерцал довольно унылую картину. Посреди пустынной площади высился памятник — на фоне серого неба, под моросящим холодным дождем, с большой вороной, усевшейся прямо на его голове, он казался забытым и никому не нужным. И ни одной живой души — только эта ворона да двое пьяных на скамейке рядом. Цветы, посаженные вокруг постамента, давно завяли и пожухли.

Задернув шторы, Дэннис развернул скатерть-самобранку, которую домовой Кузька, взятый с собой из Британии — уж очень ему хотелось увидеть Россию и родной дом — тут же уставил разными угощениями, и поел.

— Пойти, что ли, в бар, выпить? — пробормотал он.

— Не ходи, барин, — предупредил домовой. — Огорчение будет. А водка и дома есть.

На скатерти тут же появился графин и рюмка.

— Скучно одному пить. Да не бойся, ничего со мной не случится, — махнул рукой Дэннис.

В гостиничном баре народу было мало — за дальним столиком сидели трое молодых людей, пили пиво под соленые орешки и о чем-то тихо переговаривались, а у входа расположились две девицы — очень молоденькие, хорошенькие, как картинки, с льняными волосами и точеными фигурками, в коротких юбках. Они жеманно, маленькими глоточками, пили кофе и сок, беседовали громко, ничуть не стесняясь посторонних — как Дэннис понял, речь шла об их отношениях с разными мужчинами, — и сквернословили при этом. Дэннис даже покраснел — такой трехэтажный мат он слышал только от деда, когда тот бывал сильно не в духе.

Неожиданно Дэнниса захлестнула тоска — вселенская, словно он один во всем мире, да и мир сузился до размеров этой гостиницы с тараканами. Он вообще в России часто чувствовал себя странно. А сейчас хотелось не то бить, крушить, ломать все, что под руку попадется — не то соорудить петлю и повеситься в номере. «Да какого черта...» — подумал он и, усевшись перед стойкой, заказал виски со льдом.

Виски был дрянным — похоже, самый дешевый налили в бутылку из-под дорогого. Но все же Дэнниса немного отпустило, и он попросил повторить. А когда уже расплачивался с барменом и раздумывал, как убить время до ночи — в номере сидеть не хотелось — от дальнего столика к нему подошел один из парней и предложил сыграть в карты.

Дальнейшее Дэннис запомнил смутно — похоже, его опоили каким-то маггловским зельем, помрачающим разум. Помнил, как шли по коридору, помнил тесную, заставленную большими коробками комнату, помнил разбросанные по столу карты, деньги, бутылку и стаканы. Потом была голая девица — одна из тех, которых он заприметил в баре. Еще Дэннис, кажется, читал стихи, когда-то увиденные в книге, привезенной бабушкой из России, и запавшие в память:

Пускай ты выпита другим,

Но мне осталось, мне осталось

Твоих волос стеклянный дым

И глаз осенняя усталость⁽¹⁾…

А девица визгливо хохотала, потом орала:

— Бл*дь, ты будешь платить? Смотрите, да он же совсем в драбадан! Ой, да это же не деньги!

Мужской голос возражал ей:

— Дура, это фунты. Это еще круче, чем баксы!

Утром Дэннису казалось, что при малейшем движении его голова просто лопнет. Однако он все же встал и, держась за стены, поплелся в ванную, где долго стоял под холодным душем — горячей воды все равно не было — пока немного не пришел в себя. Вернувшись, огляделся — вокруг царил бардак, в воздухе клубами висел табачный дым, на полу валялись пустые бутылки из-под виски. Девица спала на диване, едва прикрытая простыней, а троих картежников и след простыл. В карманах было пусто — хорошо, хоть палочка осталась при нем, и денег он вчера взял с собой не слишком много. «Антипохмельное еще надо было захватить из дома», — усмехнулся Дэннис.

Девица пошевелилась и застонала, потом, открыв глаза и увидев хмурое лицо Дэнниса, похоже, испугалась.

— Ты мне сам дал пятьдесят фунтов! А этих ребят я вообще не знаю…

— Врешь ведь, — поморщился он. При дневном свете она казалась совсем юной, и было в ней что-то жалкое.

— Я ни при чем… Я не брала у тебя ничего…

Она говорила что-то еще, из чего Дэннис понял, что те трое называются какими-то «ореховскими»⁽²⁾, и их здесь все боятся.

— Ладно, мне до них дела нет, — он вышел за дверь. Надо было собраться, заплатить за проживание в гостинице и ехать на вокзал.

В номере домовой Кузька встретил его упреками и причитаниями:

— Что я говорил? Никогда меня не слушаешься. Похмеляться будешь?

— Не буду. И Бог с ними, с деньгами — не последние. Полезай в рюкзак, в Долоховку поедем.

— Ну, наконец-то! — обрадовался домовой.

Потом, когда Дэннис смотрел в окно поезда, прислушиваясь к стуку колес, из памяти не шла давешняя девица, и он не мог отделаться от жгучего стыда и неловкости — сам не понимая, почему. За окном проносились печальные осенние пейзажи, деревеньки, березовые рощи — уже почти облетевшие и от этого казавшиеся прозрачными. «Страна березового ситца...» — вспомнилось ему опять из бабушкиной книжки. И была во всем этом какая-то пронзительная грусть, отозвавшаяся в душе Дэнниса странной, как будто давно знакомой, почти сладостной болью.

«Неужели правда, как дед говорил, что Россия у нас в крови?» — подумал он.

Долоховка была похожа на другие виденные им из окна деревни — такой же маленький кирпичный вокзал, такая же печать бедности и заброшенности на всем… И так же чужеродно смотрелся на станции новый киоск, облепленный яркой рекламой, торгующий спиртным, сигаретами, шоколадками и всякой дребеденью.

Дэннис спросил дорогу у какой-то старухи, которая подробно рассказала ему, как найти дом Зайцева. Он вошел в незапертые ворота, постучал в дверь — и увидел на пороге высокого осанистого старика с седой бородой, одетого бедно, но чисто. Пустой левый рукав был заправлен за ремень брюк.

Он удивился, когда старик назвал его Антонином — но потом подумал, что Петр Иванович видел деда всего раз в жизни, когда тот был чуть старше Дэнниса. А они с дедом очень похожи, это все говорят.

Они долго сидели за столом, пили водку и брагу, закусывая вареной картошкой, яичницей с салом, солеными огурцами и квашеной капустой. Дэннис хотел достать скатерть-самобранку, но хозяин воспротивился: «Сегодня ты у меня в гостях». Петр Иванович расспрашивал про жизнь в Британии, про недавнюю войну, о которой в российской магической прессе писали по-разному — одни горячо одобряли Лорда Волдеморта, другие сравнивали его с Гриндевальдом.

Дэннис отвечал коротко, но не скрыл, что его дед был одним из самых преданных диктатору людей и дважды сидел за это в тюрьме.

— Ох, да как же Антонина угораздило в эти дела впутаться?.. — неодобрительно качал головой Петр Иванович. — А где ты по-русски так выучился? У деда?

— Сначала у деда, конечно. Он дома по-русски говорил. Но его посадили в тюрьму, когда мне было шесть лет, — ответил Дэннис. — Надолго. Так что я бы все забыл, если бы не домовой.

— Помню, мать рассказывала, что у Долоховых был домовой, — кивнул Петр Иванович. — Это тот самый?

— Да. Я его с собой привез.

— Так надо ему молока налить, — Зайцев встал из-за стола, достал банку с молоком и блюдце, отмахнулся, когда Дэннис, желая ему помочь, тоже поднялся с места. — Сиди, я сам.

— Кузька! — позвал Дэннис.

— Ишь, какой! — усмехнулся Петр Иванович, увидев показавшуюся из рюкзака лохматую голову. — Чисто кот, — добавил он, глядя, как тот лакает из блюдца молоко.

Спать они легли уже за полночь, после того, как хозяин ненадолго отлучился на работу.

— Хоть глянуть, все ли там в порядке...

А наутро Петр Иванович сходил на почту и позвонил Даше, вдове своего погибшего внука.

— Дарья обещалась на выходные приехать, с дочками, — сообщил он, вернувшись. — Две девчонки у нее, одной семь, другой восемь. И у обеих дар… Только вот беда — обучение в школе нынче сделали платное, а какие деньги у учительницы? Разве что дом продаст, когда я умру — не за горами уже. Скоро и с Антонином свидимся…

Вечером приехала на электричке Даша — хрупкая большеглазая молодая женщина с двумя девочками — беленькими и тихими, очень похожими друг на друга.

Глядя, как младшая из девочек, Света, заставляет увядший цветок герани на подоконнике снова зацвести, а Рая, старшая, зажигает свечи, не прикасаясь к ним (свет отключили, впрочем, никто этому не удивился, а Петр Иванович пояснил, что такое случается часто), Дэннис восхищенно сказал:

— Им обязательно надо учиться. Знаете… я вам денег пришлю. Вы мне скажите, сколько, чтобы заплатить за обучение и все, что нужно, купить… Ну что вы, — смутился он, когда Даша заплакала и принялась его благодарить. — Мы же родственники… Кстати, кто они мне? Племянницы двоюродные? Или троюродные?

А когда Даша с девочками уехала, Петр Иванович наконец показал Дэннису долоховскую усадьбу. По осени отдыхающих в санатории мало, а те, кто есть, в основном по номерам сидят, пьянствуют либо развратничают с чужими женами да непотребными девками. Превратился санаторий в самый настоящий притон. Нет, разврат, конечно, и прежде был — но все же не так открыто. А нынче никто никого не стыдится и ничего не боится.

Кузька, когда Дэннис открыл рюкзак, выпрыгнул оттуда и на радостях обежал весь дом. А Петр Иванович точно так же, как делал это дома, налил ему в блюдечко молока и повел Дэнниса на чердак, знакомиться с мезантропом.

— Батюшка-барин! Сподобились мы наконец-то… Пожалуйте ручку… — взвыл мезантроп и впился зубами в запястье Дэнниса.

Кузька уже был тут как тут.

— Здорово, кикимора! — поприветствовал он мезантропа. — Ты еще живой?

— Сам ты кикимора! — обиделся тот. — Я и тебя переживу, нечисть!

— От нечисти слышу!

— Во мне дворянская кровь, я не чета тебе! Ты кто есть? Прислуга, вроде кухарки! А я — страж!

Они долго препирались между собой, пока Дэннис не велел обоим замолчать.

— Слышь, Денис, может, заберешь мезантропа в Англию? — сказал Петр Иванович, когда они с гостем вернулись домой. — А то помру я, так он, поди, по новой на людей кидаться начнет, — и рассказал, что делалось в долоховском доме после революции, когда не стало прежних хозяев.

— Отчего же не забрать, — согласился Дэннис. — В Лондоне дом большой, и чердак там есть. Пусть живет.

На следующий день они побывали на кладбище — несколько каменных надгробий предков довольно хорошо сохранились, можно было даже прочитать надписи — в основном изречения из Священного Писания.

На одной могильной плите Дэннис разобрал:

"Слуга Царю, отецъ солдатамъ"⁽³⁾.

— Тут прапрадед твой, а мой — и Антонина — дед, Григорий Андреевич, полковник артиллерии, — пояснил шедший рядом Петр Иванович и посоветовал: — Денис, ты земли родной горсть возьми, увези на могилу деда. Он в прошлый раз взял, для своих...

Дэннис послушался.

Две недели пролетели незаметно. Почти каждый день кто-нибудь из соседей под разными предлогами заглядывал в гости — всем было любопытно посмотреть на потомка прежних владельцев Долоховки — а на субботу и воскресенье приезжала Даша с дочками. Дэннис уже с утра разворачивал скатерть-самобранку, и со стола не сходили пироги, блины и оладьи с медом и вареньем.

Домовой Кузька веселился на свой лад, проводя дни и ночи в старой усадьбе, в компании мезантропа — иногда подшучивая над отдыхающими, но не выходя за границы дозволенного хозяином.

А когда Дэннису настала пора уезжать, провожали его чуть ли не всем селом. Во внутреннем кармане у него покоился холщовый мешочек с землей. Кузька и мезантроп оба поместились в рюкзаке, правда, они долго переругивались между собой и толкались, пока Дэннис не пригрозил, что обездвижит обоих Петрификусом и так оставит до самого Лондона.

* * *

В Рязани Дэннис немного задержался — посетил областной художественный музей, где, по словам Петра Ивановича, можно было в одном зале увидеть все портреты из долоховского дома.

Затаив дыхание, Дэннис переходил от картины к картине, всматривался в лица, и ему казалось, что предки видят его и хотят ему что-то сказать — но портреты были не зачарованные, иначе не попали бы они в маггловский музей.

Почетное место занимал большой портрет декабриста Василия Даниловича и его жены Анны Ивановны — не поехала она за мужем в Сибирь, слаба здоровьем была, и маленького, только что родившегося Андрюшу оставить не могла. Дождалась, когда сын уедет в кадетский корпус — и умерла. Рядом с родительскими портретами и портрет Андрея Васильевича висел — того, кто и построил в селе школу и больницу, что до сих пор стоят, хоть школу и закрыли новые власти.

Вот и Никита Романович, который мезантропа в Долоховку привез... И отец его, Роман Дмитриевич — в парадном бригадирском мундире, при всех орденах — израненный в битвах и умерший от последствий коварного боевого заклятия, полученного от шведского ярла-колдуна во время осады Риги. Рядом жена его, Мария Яковлевна — в девичестве Мэри Брюс, шотландка, родственница чернокнижника Якова Брюса. Варила супругу целительное зелье, отводила до поры до времени смерть. Семерых детей родила, а не потеряла ни красоты, ни стати. «Наверное, могла бы еще столько же…» Дородная, как все красавицы той давно минувшей эпохи, с пышной прической — не пудрила она волосы, сияют живой прелестью, словно красное золото. Одна рука с розовыми ноготками лежит на высокой груди, другая придерживает юбку. Синие глаза приветливо улыбаются из недоступной зрению живого человека дали, из тьмы времен.

Волшебная палочка Марии Яковлевны лежит рядом на столике — тонкая, украшенная резьбой, белая, будто из слоновой кости выточенная. «Какое же это дерево? И где ее палочка сейчас? Да, скорее всего, передала кому-нибудь из дочерей или внучек…»

А вот уже знакомые лица — полковник Григорий Андреевич и Вера Петровна — видел их Дэннис дома на фотографиях, прапрадедом и прапрабабушкой они ему приходятся. Только прадеда Валерьяна, белогвардейца, нет в рязанском музее.

Дэннис долго пробыл в зале с долоховскими портретами, пока, спохватившись, не взглянул на часы — поезд уходит через двадцать пять минут! Он мог бы и аппарировать в Москву, да в чужой стране это нельзя без лицензии, которой у него, конечно же, не имелось, потому что прибыл он в Россию маггловским транспортом, а не через Министерство магии.

Еще раз бросив взгляд на портрет Марии Яковлевны, он поспешил к выходу. Есть в Британии девушка, тоже шотландка, правда, лишь наполовину — Мораг МакДугалл. И волосы такие же — красным золотом на солнце сияют. Видел ее Дэннис всего несколько раз, а вот не идет она у него из мыслей. А сейчас на прародительницу посмотрел, и сразу Мораг вспомнил, и всю дорогу думал Дэннис только о том, как прибудет в Лондон, как зайдет ненадолго домой — оставить Кузьку и мезантропа — и сразу явится к МакДугаллам.

В самолете он ненадолго задремал, и в полусне ему казалось, что он уже слышит стук её каблучков, видит рыжие локоны и ясные голубые глаза.

1) Стихи С.Есенина. Ниже цитата о "стране березового ситца" — из другого его стихотворения.

Вернуться к тексту

2) "Ореховские" — криминальная группировка в России, известная в 1990-х годах.

Вернуться к тексту

3) Цитата из стихотворения М.Ю.Лермонтова "Бородино"

Вернуться к тексту