К маме хочу (джен)

Настя — трудолюбивая девочка, старательная. Нельзя ей в школе плохо учиться, никак нельзя! А то учительница, Галина Николаевна, вызовет маму в школу, и маме придется брать лишний выходной на заводе. Она — мама, конечно, Настю, может и не отругает, но посмотрит так разочаровано, что все будет и без слов ясно.

Насте всего десять, но на очень самостоятельная, не то, что другие. Мама позаботилась о том, чтобы она сама следила за гигиеной, чистотой вещей и объяснила, почему нужно ходить в шапке, даже если уже стало теплее на улице.

На дворе апрель, а снег еще и не думал таять. Настин письменный стол в их комнате в общежитии, которую маме дали на заводе четыре года назад, как они сюда переехали, стоит у окна. И она, делая уроки, может видеть, как другие дети катаются на санках. Их дом стоит у горки, к ней надо повернуть направо, как выйдешь из дома, и дети, скатившись с горы, продолжают катиться по заснеженной дороге, которую из-за снегопада не стали засыпать песком в этот день. Поэтому Настя видит только как докатываются мимо ее окна. Мама сказала, что это называется — по инерции!

Вон, среди тех, что с санками, Машка — Настина одноклассница. Уроки небось еще не начинала делать даже. Настя не такая, пока не сделает уроки — гулять не выйдет. Машке она немного завидует, у нее отец есть. Он столько зарабатывает на том же заводе, что и Настина мама, что они прошлым летом в Крыму были. Машка фотографии у моря всем показывала, бесстыжие такие, в купальнике! Говорила, там в этом Крыму всегда тепло, не то, что у них на севере. А Настин отец на войне умер, даже фотографий не осталось! Насте не нравится, когда Машка хвастается, что в лесу родилась, ведь ее мамка и отец были партизанами. Врет, может быть. Или правда в лесу.

Настя не хочет вспоминать, как Машка спросила при всем классе, как же звали отца Насти, а Настя ответить на этот вопрос не смогла. Мальчишки, особенно Петька Зорькин, стали говорить, что она плохая, раз имя отца, погибшего на войне, не знает. Настя тогда разревелась, выбежала из класса. Забежала в девчачий туалет, а там как раз Галина Николаевна ее и поймала. Настя ей все как есть рассказала, и Галина Николаевна вынесла ей рюкзак из класса, велела отправляться домой, все равно ей, зареванной, толку никакого от математики не будет.

Мама в тот день была не на смене. Вначале глянула сердито из-за того, что Настя рано домой пришла, но как увидела ее зареванной, так сразу стала спрашивать, что случилось. Настя маме рассказала, и мама отчего-то тоже заплакала. Обняла Настю крепко-крепко, и шептала ей, чтобы на глупости внимания не обращала. Если, мол, о человеке кроме имени и сказать нечего, то ни гроша такой человек не стоит, а Настя-то столько историй про отца знает! Он в танковых войсках служил, с самого сорок первого. В конце сорок третьего ранение получил, но как только кости срослись, немедля, на фронт вернулся, и сражался, себя не жалея!

— Юрой звали его, Насть, — говорит мама, продолжая обнимать. И плачет, вместе с Настей плачет, потому что горе это их — общее.

— Выходит, я Анастасия Юрьевна?

Настя отбрасывает воспоминания, ей от них отчего-то неловко. Как будто она что-то постыдное за мамой заметила. Наверное, это оттого, что ее мама сильная, на заводе за двоих, нет, за троих работает! Точно не меньше, чем отец Машки, да вот в Крым они никак отчего-то съездить с мамой не могут.

Настя дописывает последний пример из домашнего задания на завтра, аккуратно кладет тетрадь и учебник на край стола, застеленного клетчатой скатертью, сверху которой лежит стекло. Под ним — Настина детская фотография. И календарь с открыткой от тети Люды из Ленинграда. И написанное от руки самой Настей расписание уроков на последнюю четверть.

Можно собираться и идти к Машке, с санками. Машка не плохая, на самом деле. Добрая и веселая, и отец ее хороший. Настя обувает прорезиненные валенки, в которых на улице уже бывает жарко, и думает, что нехороший она, наверное, человек, раз завидует Машке.

Нацепив уже не меховую, а вязаную шапку, Настя тянется на цыпочках к высокому замку в двери их комнаты, выходит в коридор, где у стенки рядом с их дверью стоят ее санки. Снова тянется к замку, два оборота, ключ положить под коврик, чтобы не потерять. Берет санки и почти бегом спускается по лестнице с их третьего этажа, во второй раз за день здоровается с вахтершей, Ольгой Захаровной, и толкает синюю дверь с облупившейся краской.

Только попадает она не во двор, к Машке, а на холодное, зимнее кладбище. Где местами кресты прибиты деревянные, крашенные, а почти везде железки ржавые с облезлыми, некогда красными звездами. Она была тут, точно была! И куда идти знает, но прежде чем пойти — оглядывается. Сзади санки, которые она взяла с собой, выходя из дома — яркие, новые, краска еще не выцвела. Так она и идет с санками по кладбищенской дорожке к тем, дальним могилам. В одной из них ее и похоронили, в могиле, ничем от других не отличающейся, с такой же ржавой железкой и облезлой звездой. Недавно же совсем ставили, да и все кладбище в их городе новое, а выглядит погано. Правильно, кто ж о покойниках печется, самое некачественное железо на памятники пустили, чтобы они через один сезон дождей уже выглядели так, будто сорок лет с момента смерти прошло.

Но мама умерла совсем недавно! Настя как сейчас помнит, как стояла у могилы, когда гроб в яму опускали. И как назло рядом муж и жена были похоронены, чтобы одиночная могила так и выглядела одиноко на фоне других. Прям как сама мама при жизни. Настя знает, что отца ее не Юрой звали. Имени его мать говорить не хотела. В свидетельстве о рождении Настином так и записано было только ее имя — Анастасия, без отчества, как будто паспортистке в ЗАГСе лень было эту графу заполнить. А в том месте, где нужно отца указать — буква «зет» с чертой. Мама сама графу отчество заполняла, так и подписала — Юрьевна.

Настя взрослая, стоит с детскими санками у могилы с ржавой железкой-памятником, и думает, какая же жизнь ее матери тяжелая досталась. Одной ребенка в то время поднимать, когда пособие на дочь в пятьдесят рублей платилось, а зарплата на заводе четыреста рублей была, и то если выйти в дополнительные смены работать. Сейчас курс уже другой, Насте и вспомнить сложно, сколько чего тогда стоило. Но в Крым они так и не съездили. Не уберегла Настя мать, ох, не уберегла! Надо было насильно увезти, тогда бы врачи приехать успели. Но мать — ни в какую! Привыкла жить в общежитии, в том холодном городе, что уже и не представляла, как в Ленинград вернется, туда, откуда бежала, где блокаду пережила, беременная не доедала. Мать-то рассказывала, как сказали ей, когда Настя родилась — не выживет!

— Анастасия Юрьевна!

Настя оборачивается, к ней бежит девчонка, совсем еще ребенок, в одежде такой странной — фиолетовом брючном костюме. На груди штука какая-то прикреплена, в ней написано что-то. Настя щурится, а разобрать, что там написано не может.

— Анастасия Юрьевна, куда же вы ушли? К вам дочь с внуками приехала.

— Чья дочь?

— Ваша, — девчонка отбирает санки, вместо которых Настя теперь отчетливо видит картонку, перевязанную поясом от халата. — Пойдемте.

Они идут к дому, странному такому, огромному. Настя оглядывается, а вокруг все зелено, кругом люди. И как ей снег мог примерещиться? Из людей старики одни кругом, вон двое в шахматы играют! И в голове гул такой странный-странный от чужих голосов. Настя прислуживается, а разбирает только слова отдельные, и то очень мало, а потом понимает: они на другом языке говорят! Девчонка заводит ее в дом, отводит куда-то, где на диване ждет женщина с двумя мальчишками-подростками. Один уже почти как выпускник выглядит, совсем взрослый, другой помладше — пацаненок еще. Черты лица такие у женщины знакомые. Как у мамы. Женщина и старший мальчишка поднимаются, когда Настя входит. Девчонка в фиолетовом костюме провожает ее к креслу рядом.

— С Днем Рождения, мама! — женщина улыбается. Но в глазах слезы стоят, Настя видит это, хоть и плохо, мутно. Вот если бы она у входа стояла, тогда бы все в деталях разглядела, а теперь уже, с кресла — не может.

Настя смотрит на свои руки, морщинистые, дряхлые. На женщину, мальчишек. И улыбается им, тоже сквозь слезы.

— Сколько мне лет?

— Семьдесят четыре, — отвечает женщина. Дочь.

— Ох, уже, — только и может сказать Настя.

— Звонила Нинель, из Питера, помнишь ее? Передает тебе поздравления.

Нинель? Она точно знает, что Нинель — это ее мама. А Питер — это Ленинград ведь, верно? Один из мальчишек ковыряется в этой штуке, как их там… черной, по которой пальцами проводишь, и там картинки разные. Тот, что помладше. Терпения на бабку-склерозницу не хватило. Другой смотрит на Настю, улыбается грустно, как и женщина.

— В гости к себе зовет, ты не помнишь… Она мне двоюродная сестра, ее в честь бабушки назвали. Ты говорила, что… к маме хочешь. Слетаем в Россию.

— Почему ее так назвали?

Женщина замолкает. Не хочет, наверное, старухе эту историю раз в десятый рассказывать! Все они — молодые, здоровые так и думают, что им еще жить и жить. Но Настя-то знает, что это не так. И тут же одергивает себя. Женщина! Она даже имени дочери своей не помнит, а туда же — осуждать других бросается. И спросить-то неловко как-то, стыдно за свое состояние. «Слетаем в Россию…» — всплывает в голове.

— Где мы?

— Это… дом, для пожилых…

— В дом престарелых меня сдала, да? — бросает с обидой Настя, но тут же думает, что не то хотела сказать. — Я про страну спрашивала.

— В Штатах.

— Уходите. Я одна хочу побыть, — говорит Настя, потому что ей тяжело видеть этих чужих людей, стыдно перед ними.

Женщина уже не сдерживается, начинает плакать, подходит к креслу, в котором сидит Настя, опускается перед ней, обнимает, прощаясь.

— Ну что ты ревешь, глупая! У тебя какие мальчишки хорошие, костюм богатый, сережки вон золотом блестят, значит, все хорошо, — пытается успокоить Настя, отчего женщина начинает реветь еще больше, и Настя гладит ее по голове. — Пожалуйста, ты понимаешь, что мучаешь меня, и сама мучаешься? Уходите, очень прошу.

Женщина отстраняется, достает из сумки салфетку, вытирает нос. Кивает, глядя на Настю, пытается улыбнуться сквозь слезы.

— Ольга, когда отведете маму в ее спальню, покажите дневник ее матери, пожалуйста, — распоряжается женщина, обращаясь к девчонке в фиолетовом костюме. — Думаю, мама хотела бы снова вспомнить.

— Хорошо, Марина. Анастасия Юрьевна, — Ольга помогает ей подняться, уводит под руку.

Они молча идут по коридорам с однообразными дверьми, аккуратными, не такими, как в их общежитии. Марина, думает Настя. Так она свою дочь назвала. А где же отец девочки, умер? Или у Марины так же «зет» с чертой на том месте в свидетельстве о рождении стояла, где отец должен быть записан?

— У меня был муж? — интересуется Настя у девчонки Ольги.

— Да, Анастасия Юрьевна, был. После его смерти Марина вас и перевезла сюда из России. Вы любили друг друга, у вас была хорошая семья.

Настя уверена, что ничегошеньки Ольга про их отношения с мужем знать не должна, последнюю фразу — это она уже от себя придумала. Ольга открывает дверь в маленькую комнатку, ведет Настю к кровати. Сажает, держа под локоть, и отходит к тумбочке. Достает оттуда старую такую тетрадь, углы ее уже стерлись, выглядят как та картонка, которую Ольга где-то оставила, и которая ей санками примерещилась.

— Вы что-нибудь хотите, Анастасия Юрьевна? — спрашивает Ольга.

— Я хочу к маме, — тихо отвечает Настя.

— Я… тогда пойду, — отстраненно говорит Ольга, привыкшая ко всему. Настя кивает ей, и открывает дневник на том месте, где страница загнута, как будто специально.

«Мне было семнадцать, когда я Настей забеременела. От этого мерзкого чиновничишки, который жил в нашем подъезде. Гадкий, гадкий человечишка, и поделом ему, что в лагерь отправили, хоть и не за то, в чем он был в самом деле повинен. Но мои сестра и брат совсем исхудали, да и сама я была не лучше, а он помочь мог. И на что только не пойдешь ради близких. Ох, как я его ненавидела, ох, как проклинала! И себя считала грязной, мерзкой. О таком нынче, в шестьдесят седьмом, и помыслить страшно — что с женатым мужчиной спать можно за еду. В Ленинграде и не такое за еду готовы были сделать! Жуткое время, жуткое. Так что мне еще повезло, легко отделалась».

Настя читает, а слезы ее так и катятся по щекам. Вот он кто — герой, на войне погибший. Тьфу ты, мерзко ей становится, будто она могла всю грязь его перенять, и за это ей досталось беспамятство, что имени родной дочери, своей Мариночки, она забывает.

«Но сейчас я жизни без Настеньки моей и представить не могла бы. Как подумаю, не случись того плохого человека в моей жизни, так ни меня, ни моей сестры бы не было. Брата вот только, Юрку своего, не уберегла, да мать в конце сорок второго еще умерла с голоду. А потом и отец с войны не вернулся. Жуткое время было, да и после войны тоже. Хорошо хоть, выбраться смогла, сбежать из душащего, тесного, большого Ленинграда, и Настенька моя не узнала ничего…»

Настя вспоминает, как неловко было ее маме, когда она из-за разговора про отца разревелась. Как будто слабость свою всю жизнь показать боялась, да и умерла-то она не старой! Еще бы, столько на заводе работать! А все, чтобы другие жили, сестра ее, Люда — старые имена Настя помнит, дочь… Чтобы Мариночка родилась, и мальчишки эти. И все это как будто бы даже глупо было. Как будто бы зря.

Настя уже почти в голос рыдает, сползает с кровати на пол, кладет локти на мягкое светлое покрывало, опускает голову на дневник, и слезы текут на страницы, делая буквы размазанными, нечеткими.

— К маме хочу, к маме… — шепчет Настя.