Шрамы (гет)

Лаванда вместо приветствия прикрывает правой рукой шрамы на щеке. Толстые неисчезающие линии — как отголоски наскальной живописи времен, когда люди были так же жестоки.

На часах за барной стойкой — пять часов тридцать шесть минут. Опоздал, как обычно.

Рон садится за столик напротив Лаванды и нервно придвигает к себе замусоленное меню. Он с трудом выспросил у Гарри, который по уши увяз в занятиях на курсах мракоборцев, как расплачиваться маггловскими деньгами.

— Ты сказал ей? — на Лаванде персиковый свитер и синяя юбка до колена.

Рон открывает рот, чтобы объясниться, — но официант обрушивает на них все свое внимание: других посетителей в этой забегаловке нет.

Они заказывают чайник чая и два разных пирожных, на большее у Рона денег нет, и они оба это знают. Пока — нет. Не всегда же он будет безработным.

— Ты сказал ей? — Лаванда снова поднимает руку, закрываясь, и этот жест ее напоминает жесты индейцев, о которых Гарри рассказывал еще на втором курсе. Рон тогда страшно ему завидовал: у него-то телевизора никогда не было. И жест кажется очень естественным желанием закрыться, спрятать себя от чужих глаз.

— Погода сегодня отвратительная, — ляпает Рон невпопад и тут же невпопад кашляет.

— Простудился? — Лаванда опускает руку и смотрит на него обеспокоенно. — Ничего, сейчас принесут горячий чай.

Рон быстрым взглядом окидывает ее лицо, пока она снова не спряталась: круглое, простое, с этими большими блестящими глазами, в которых сквозит забота. И шрамы, видимые, отчетливые, словно соприкасаются с теми, что выцарапаны у него в душе.

Как так вышло, что Лаванда стала ему нужнее и ближе, чем Гермиона? И ее губы — теплее и отзывчивее?

Вот наверное — из-за шрамов. У него свои не заживают, только покрываются и покрываются корочками, которые он постоянно сдирает. У Лаванды они останутся навсегда, как у Билла. А Гермиона — Гермиона давно идет вперед, с уверенностью в завтрашнем дне, с привычно забитым расписанием, полная энергии и убеждения, что прошлое нужно уметь оставлять за спиной.

У Рона же расписания нет. Туда просто нечего вписывать, кроме всяких банальностей вроде "встать, умыться, поесть. В два часа навестить маму. Побродить. Снова поесть. Думать о работе. Встретить Гермиону и выслушать Гермиону. Поужинать. Просто лечь спать, потому что Гермиона очень устала".

Так они и встретились: Лаванда и он сам, бесцельно бродящие по Косому переулку. А потом встретились еще раз и еще — и вот теперь сидят напротив друг друга в маггловской забегаловке, потому что при встрече их губы тоже встречаются, а значит, пока что никто не должен знать.

Все мечты вдруг оказались разодраны на лоскуты: Лаванда не может поступить в магическую академию моды, а Рона тошнит от мысли о курсах мракоборцев. Ему хватило смертей.

И у них внезапно оказывается чертовски много общего. Они хотят самого малого: тепла. А еще — просто жить, без всяких планов. А у всех вокруг — сплошные амбиции. Рон фыркает, потому что с трудом вспоминает это слово.

— Ты сказал ей? — Лаванда снова закрывается рукой, когда официант приближается к ним с чеком.

Рон молча выкладывает в потрепанную папку для расчета двадцать фунтов и отодвигает на край стола. Нужно, наверное, принять предложение Джорджа насчет работы в магазинчике. Так от него будет польза, корочки начнут затягиваться, а Лаванду можно будет пригласить в более симпатичное место. Ему самому наплевать, куда пойти с ней, только бы вместе. Лаванда так в первый раз и ответила слегка нервно на его вопрос о месте следующей встречи: «Куда пойдем? Да куда угодно, только сильно не опаздывай».

Они выходят в прохладные мартовские сумерки и медленно идут по улице. Рон крепко держит руку Лаванды с цепкими пальчиками — чтобы она не смогла ею закрыться. Потом не выдерживает и, отпустив ее с опаской, обнимает Лаванду за плечи. Чушь это все, что люди не меняются. Меняется все, переворачивается с ног на голову, и вот ты просыпаешься, а место в твоих мыслях занимает совсем другая девушка. И все, что казалось раньше прочным, оказывается подтаявшим льдом, по которому бегут трещины, словно шрамы.

— Ты сказал ей? — Лаванда останавливается посреди людского потока, похожего на муравьиный.

Поток обтекает их, возмущается, течет дальше. Изо рта вырывается облачко пара.

— Да, — Рон не отрывает взгляда от ее шрамов.

— И что она ответила?

Вместо ответа Рон кивает. Непонятно — чему. Непонятно — кому. Себе или окружающим. Кивает и кивает. Как китайский болванчик. Он видел одного такого у Трелони. Он был абсолютно уверен, что Гермиона удивится и тут же начнет возражать, и заранее приготовил всевозможные аргументы для сражения. От Гермионы можно ожидать всего: она придумает и теорию, почему ему не нужно уходить к Лаванде. Или распишет проценты будущего разрыва, плюсы и минусы, закатит глаза или надуется, а еще хуже — сморщится и заплачет.

Рон был готов ко всему этому сразу.

Но Гермиона и слова не сказала.

Рон перестает кивать и смотрит на Лаванду совершенно серьезно. Когда-то он был дураком, который начал встречаться с этой девушкой в персиковом свитере, просто чтобы всем доказать: и он тоже — мужчина. Теперь же ясно: мужчиной он становится сейчас — с принятием решений, с выбором своего пути, без оглядки.

Лаванда пытается закрыться рукой, но опускает ее, не донеся до истерзанной щеки. По выражению ее глаз трудно определить, что она чувствует, но Рону кажется, будто она вся дрожит внутри. И он, шагнув вперед, прижимает ее к себе, крепко-крепко, не видя лица. Все еще впереди: и близость, и сонный взгляд утром, полный смущения, и смешные ссоры ни о чем — вполне рутинные вещи, какие происходят с каждой парой. Только появится удивительное ощущение нужности и уверенности, что руки обнимают человека, который будет рядом до конца.

Лаванда спрашивает снова — уставшим шепотом, и ее дыхание приятно щекочет ухо:

— И что она ответила?

Рон касается щекой ее щеки со шрамами. И от этой вспыхнувшей внутри боли, и от принятия всех потерь у него вдруг кружится голова.

— Ничего. Она улыбнулась.