Дом на песке (гет)

Когда Люциусу пришла телеграмма, он почти не удивился. Ещё с марта что-то такое сосало под ложечкой, выдувало тепло из сердца странной тревогой.

Два дня под убаюкивающий перестук колёс юный студент торгового университета уносился всё дальше от больших городов, туда, где небо и земля были ниже, светлее, просторнее, где пустота становилась элементом пейзажа, — к морю.

К морю, где на вершине холма стоял отель «Манор». Отель его родителей. Мать умерла давно, отец много болел, отошёл от дел, взял сначала экономку, а потом и управляющего, но всё же в его письмах Люциус не замечал примет скорого конца.

На исходе зимы писем не стало. «Перебои в почте» — подумал он, но на сердце легла тяжесть.

Телеграмма ничего не изменила, только внесла ясность: отец при смерти.

Но Люциусу почему-то было легче от того, что он ехал домой не сквозь мартовскую слякоть, а навстречу долгому лету. То, что это означало скорое начало курортного сезона, ему почему-то в голову не приходило.

Любил ли он отца? Любил. Хотя и издалека. Как большинство английских детей, рано отосланный из дома в частную школу, Люциус редко виделся с родителями. Остались только пропитанные морским ветром воспоминания: как он бегал среди дюн, солёный пот заливал глаза, а солёные морские брызги освежали кожу. Как по ночам, особенно в грозу и шторм, они с родителями ходили на утёс с фонарями… Зачем? Кажется, чтобы отогнать корабли от мелей и скал, хотя сейчас, когда Люциус об этом думал, способ казался странным. Как и то, что маяк в грозовые ночи никогда не работал, скрытый до подножья плотной вязкой мглой.

И было ещё смутное воспоминание о каком-то инциденте, какой-то стыдной досадной мелочи… вроде бы Люциус, совсем маленький, играл с детьми постояльцев. Каждый хвалился тем, что он умеет: задержать дыхание, или стоять на руках, или кувыркаться через голову… Кто-то из ребят показывал, а остальные смеялись или восхищённо присвистывали. А потом Люциус показал, что умел он, но остальные почему-то не обрадовались. Те дети убежали в дюны, оставив Люциуса совсем одного в шепчущей темноте под звёздами.

Что было потом, он не помнил. Кажется, мать нашла его уже под утро. А вскоре Люциус уехал в школу.

* * *

Он не заметил, как задремал. Поезд остановился, и Люциус встрепенулся, подхватывая пальто и лёгкий чемодан, и вышел из вагона в сгущавшиеся сумерки. На перроне было пусто — только в дальнем конце виднелся приземистый коренастый силуэт. Люциус подошёл поближе и вскоре различил блеск медных пуговиц и контрастный кант формы. Водитель из отеля. Разумеется.

Тот, в свою очередь, завидев Люциуса, прикоснулся к козырьку фуражки и слегка поклонился.

— Мистер Малфой? Я Рудольфус Лестрейндж. Старший шофёр «Манора».

«Старший», насколько Люциус понимал положение дел в гостинице, скорее всего, означало «единственный». Но выучки Лестрейнджу было не занимать. Высший класс в каждом движении. У Малфоя был нюх на такие детали, и хорошо выученного шофёра, портье, повара или горничную он видел буквально с первого взгляда. Что-то в тех плавных, экономных и учтивых движениях, которыми Рудольфус подхватил его чемодан, открыл и после закрыл дверь автомобиля, — подсказало Люциусу, что к подбору персонала в «Маноре» по-прежнему относятся со всей тщательностью.

И, конечно, это были местные кадры. Не какие-нибудь иммигранты, как в других местах на побережье. Исподволь рассматривая водителя, Люциус даже слегка поразился, насколько бледной — до абсолютной белизны — была кожа Рудольфуса, только слегка отмеченная серой тенью щетины. Люциус и сам не слишком любил принимать солнечные ванны, но здесь, в приморском городке, хотя бы лёгкий загар, казалось бы, должен отметить каждого.

К отелю они подъезжали уже в абсолютной темноте. Скупое освещение улочек выхватывало тут кусок окна, там — немного старой брусчатки, но общее впечатление ускользало. Подъездная аллея «Манора» и вовсе была тёмной. Мрак разгоняли только фары дальнего света.

И никаких огней наверху.

— В отеле сейчас кто-то есть? — нарушил молчание Люциус.

Темнота казалась неприветливой и нежилой.

— Да, мистер Малфой, — отозвался Рудольфус. Голос у него был глухой и почти лишённый интонаций. — Белла… Экономка, моя жена. Дворецкий, господин Риддл. Повара, портье и несколько служанок. Остальные пока приходят только днём. До сезона ещё две недели.

— Ах да, конечно, — Люциус понимающе кивнул.

Сезон… всемогущее приморское божество. Единственные пять месяцев в году, когда забытый всеми городок на побережье обретал блеск и роскошь. Сезон.

А между сезонами была спячка. Что бы ни происходило, это не могло расшевелить тех, кто оставался, когда отдыхающие уезжали. Действительно, чему удивляться, если в доме не горят огни?

* * *

У дверей их встречала женщина с зажжённым фонарём. Фонарь отбрасывал блики на её платье — чёрное, длинное, наглухо закрытое… Неделю назад Люциус подумал бы просто «старомодное», но сейчас сразу угадал — траурное.

Он порывисто поднялся ей навстречу, буквально взбежав по ступенькам.

— Отец? — вместо приветствия спросил он.

Женщина смерила его долгим взглядом чёрных глаз под тяжёлыми веками. Хмуро кивнула.

— Вчера утром. На завтра назначены похороны. Он… не мучился, если хотите знать. Действительно не мучился, — и добавила после паузы: — Я говорю это не для того, чтобы вас утешить.

Её слова прозвучали грубо, но помогли Люциусу сдержаться и не расплакаться. Значит, всё было кончено. Но если уж эта женщина не плакала… женщинам ведь полагается быть сентиментальнее, особенно в таких случаях?

— С вами всё в порядке, мистер Малфой? — всё так же хмуро продолжила она, светя ему фонарём прямо в лицо. Равнодушно-спокойный тон контрастировал с заботливым содержанием её слов. — Возможно, вы хотите прилечь? Или увидеть тело перед похоронами?

Люциус хотел было отказаться, но каким-то шестым чувством понял, что будет выглядеть совсем уж жалко, а потому покорно дал увести себя в комнату, где, в окружении зажжённых свечей, покоилась бренная оболочка его отца. В комнате было прохладно и сильно пахло водорослями. Туман, казалось, забирался повсюду, и даже кожа покойного выглядела словно блестевшей от пота. И белой. Очень белой.

Люциус неловко застыл в изголовье. Женщина… вероятно, экономка? Стало быть, та самая Белла Лестрейндж, жена шофёра, — встала с другой стороны, торжественная и собранная. В её взгляде, обращённом на покойного, светилось странное умиротворение и почти ласковость. Никакого страха перед бренностью бытия. И Люциус решил подражать ей. Пересилив себя, он снова перевёл взгляд на Абраксаса. Действительно, похоже, он не мучился. Люциус коснулся его руки… и не почувствовал ничего особенного. Кожа и кожа.

* * *

Похороны проходили рано утром. По дорожкам кладбища стлались языки тумана, пробираясь сквозь кусты и сухие прошлогодние листья. Зеленел мох.

Люциус, идя за гробом, практически не видел, что впереди, и только когда процессия, пройдя кладбище насквозь, вышла на берег моря, очнулся от своих мыслей и встрепенулся. Возле кромки воды стояла лодка.

— Что происходит? — тихо спросил он, наклонившись к дворецкому, с которым, как и с остальными, познакомился вчера.

По правде говоря, Том Риддл для дворецкого казался слишком надменным, да и называл Люциуса не «господин» и даже не «сэр», а нейтрально «мистер Малфой»… Но задумываться над этим Люциусу было недосуг: от усталости и напряжения последних нескольких дней он едва не валился с ног.

Вот и сейчас под глазами Люциуса залегли круги, сами глаза немилосердно слезились, тело казалось разбитым на кусочки и заново склеенным, волосы топорщились и болели у корней, — а Риддл (лёгший спать позже него и вставший раньше) выглядел безукоризненно.

— Похороны, — тихо произнёс он, словно бы это всё объясняло. И спустя долгую, долгую паузу всё же снизошёл до уточнения: — По нашему обычаю.

Люциус снова перевёл недоумевающий взгляд на гроб. Его уже установили в лодку, которую на буксире вела другая: побольше и с мотором. В той, второй лодке устроился Рудольфус Лестрейндж. Лодки вышли на середину бухты, Рудольфус заглушил мотор и отцепил буксир, после чего медленно начал отплывать.

На дне памяти Люциуса начало брезжить что-то, связанное с похоронами викингов… или кельтов? — одним словом, он почти ждал, что лодка с гробом вот-вот вспыхнет. Но и этого не произошло. Гроб начал погружаться в воду: вначале медленно, но потом всё стремительнее — и затонул с тихим всплеском раньше, чем Лестрейндж причалил обратно к берегу.

А собравшиеся на берегу, словно по невидимому знаку, начали петь. Это была протяжная песня, не напоминавшая английскую или латинскую молитву. Скорее нечто похожее на языческий гимн, может быть, шумерский, потому что казался состоявшим из сплошных шипящих и шуршащих звуков. Слова вначале казались незнакомыми, но потом Люциус и сам не заметил, как начал подпевать вместе со всеми. Внезапное воспоминание прошило его сознание: он, двенадцати лет от роду, стоит на берегу вместе с отцом и поёт. В тот раз они хоронили его мать.

* * *

После похорон Люциус остался наедине с собой. Отель готовился к Сезону, слуги сновали кругом, что-то подчищая, натирая, заделывая и меняя, а он бродил среди них привидением, всё меньше понимая, что он здесь делает. Вроде бы полагалось, что теперь отель переходит ему, но отлаженному как часы механизму функционирования «Манора» хозяин, в сущности, был не нужен. Направляясь сюда, Малфой думал иначе, даже подготовил несколько изменений, которые собирался внести уже этим летом… Но, увидев отель воочию, понял, что никогда не решится на это. Пусть лучше всё останется как прежде.

Каждое утро он просыпался в предрассветных сумерках и шёл на пляж. Медленно раздевался на постеленном полотенце, шёл к кромке воды — и бросался в её плотные невесомые объятия. Волны шумели над головой, пузырьки воздуха проплывали серебристыми дорожками… казалось, он может нырять так вечно. Любые горести оставляли его в этой сине-зелёной спокойной глубине без звуков, без спешки, без людей. Иногда он видел медуз, стайки мелкой серебристой рыбёшки, а однажды ему даже померещился осьминог красивой мраморной расцветки.

Для Люциуса это и было домом. А отель… Однажды, за два дня до заезда постояльцев, он сказал Белле:

— Скорее всего, я не останусь здесь. Конечно, я не продам отель какому-нибудь проходимцу, нет. Я подберу предложение, которое устроит всех: никаких увольнений, никаких переделок интерьера. Но моя жизнь сейчас связана с городом, учёбой…

Мелькнул образ симпатичной секретарши декана. Тот предпочитал мальчиков, а значит, она не могла быть его любовницей… Люциус уже дважды пил с ней кофе на кафедре, а потому возлагал большие надежды на продолжение знакомства. Да, его жизнь теперь была не здесь.

Белла резко обернулась — и Люциус машинально отпрянул. Против всякой логики экономка порой его пугала. То ли своей абсолютной, жестокой тягой к перфекционизму — горничных она терроризировала за каждую пылинку, то ли тем, насколько она подходила этому месту, насколько эффективно справлялась — в отличие от него самого, родившегося и выросшего здесь, но ощущающего себя чужим. Он ждал чего угодно, включая вспышку истерики, но только не того, что увидел: Белла улыбалась. Широкой, какой-то почти исступлённой улыбкой абсолютного счастья, не вязавшейся с тем, о чём он только что говорил. Она ласково потрепала его по руке:

— Чепуха, мистер Малфой. Это ваш дом, место, где вы должны быть. Вам просто надо немного больше времени, чтобы это осознать. Я думаю, один Сезон? Учёба обычно начинается в сентябре, верно? Ну что же, до сентября вы всё поймёте. Обязательно!

Она ещё раз озарила его своей странной улыбкой тысячеваттной лампочки — и унеслась куда-то вверх по лестнице: раздавать указания, распекать и мучить.

Люциус остался внизу с нелепым ощущением, что от него здесь действительно ничего не зависит. Более того: его попросту не принимают всерьёз.