Птицы под кровлями (гет)

Ему приснились колокола. Били звонко, весело, переливались, точно перекликались друг с другом. Звон становился все реальнее, Андерс сел на постели, разлепил веки. Дошлепал до окна, выглянул: народ валил из церкви, что стояла вниз по улице. Неблизко, но видно хорошо.. "Поспал же я. Вот что значит — несколько дней мотаться по городу".

Утренняя служба закончилась — стало быть, Себастьян тем более ушел на работу очень давно. Так что спускаться к нему завтракать бесполезно, а последние свои припасы — четвертушку черствого хлеба и немного рыбной пасты — Андерс доел еще вчера вечером. Желудок ныл, но в ящике стола лежали купюры, и значит, можно будет сейчас спуститься вниз и изрядно закупиться.

...По обеим сторонам авоськи Андерс втиснул по багету, а пространство между ними забил банками с кофе, чаем и консервами. Сверх того прикупил свиной пирог: выпечку привезли недавно, и она очень уж аппетитно пахла.

Выйдя из магазина, он заметил поблизости уличных музыкантов и поспешил подойти. Этих он уже видел летом, потом куда-то пропадали. Гитаристы, певцы и танцоры: высокий рыжий парень и миниатюрная девушка с белокурыми вьющимися волосами. Он очень красив, она, пожалуй, дурнушка по общим меркам, но Андерсу еще летом понравилось за ней наблюдать: она была грациозна, хорошо танцевала и приятно пела.

Парень настраивал гитару. Девушка, стоя рядом, ждала и смотрела то ли на шпиль церкви, то ли за него: у нее был какой-то неуловимый взгляд, понять направление или выражение которого было трудно. Неуловимый, но не бессмысленный.

Музыка зазвучала, девушка запела. Голос у нее был тонкий, но мягкий и довольно сильный. Парень стал отвечать ей, бархатные звуки обволакивали, девушка мечтательно качала головой, светлые кудри ярко выделялись на черной шали с узким белым кружевом. Она снова ответила ему — и кротко, и ласково, и будто бы обреченно. Парень, продолжая петь, сделал какой-то хозяйский шаг в ее сторону. Они пели на языке, которого Андерс не знал, да содержание песни и не заботило его. Но вот пара ли эти двое? Об этом он иногда и раньше задумывался от нечего делать, особенно, когда сильно хотелось есть, а денег не было. Такие моменты вообще легче переживать ,думая о чем-то постороннем, покуда есть силы терпеть.

Парень забил по струнам сильно и часто, а крепкими подошвами принялся выстукивать айбарийскую чечетку. Возможно, сами жители Айбарии раскритиковали бы его выступление, но для собравшихся зевак было достаточно. Все заулюлюкали, потянулись за кошельками, и девушка принялась обходить толпу с большой черной шляпой.

Дойдя до Андерса, она вопросительно на него посмотрела. Он вообще-то не подавал никогда, да и денег лишних не водилось. Но девушка была уж слишком худой и бледной — губы синеватые, лицо почти бескровное. Секунду поколебавшись, он вложил ей в руку, стараясь на касаться кишевшей бактериями шляпы, свиной пирог.

Девушка посмотрела в явном замешательстве. Потом, как-то прижав к себе и пирог, и шляпу, сунула руку в свой карман и отдала Андерсу горсть мелочи — стоимость пирога. И сразу заторопилась к партнеру: тот закончил танец.

Идти за другим пирогом было уже лень, и Андерс поднялся к себе. Частью купленного он отлично позавтракал. Что до музыкантов, их прогнал дождь. Зонта у них не оказалось, и Андерс наблюдал, как они торопятся под навес над входом в магазин, где уже собралась целая толпа. Девушка поскользнулась и чуть не упала, но уцепилась за дерево, потом, как белка, метнулась наискосок, перескакивая лужу. Голубой подол махнул в воздухе. Парень, первый вскочивший на ступеньки, подал ей руку и помог встать рядом.

"Пара они или нет? Что вообще собой представляют?" Об этом стоило подумать хотя бы ради тренировки.

Андерс занимался всем понемножку. Он готовил пару школьников к поступлению на медицинский факультет университета в Корлинге, расклеивал рекламные плакаты и афиши, иногда писал на заказ рефераты для студентов — биологов и химиков. Раньше он успел побывать и билетером, и секретарем, и официантом. Особенно выбирать не приходилось: какая разница, если тем, что нравилось на самом деле, Андерс все равно заниматься не мог.

Когда-то и он был студентом столичного университета. Учиться на врача его вынудил отец, но Андерс неожиданно полюбил это. У него все хорошо получалось, память и хладнокровие не подводили, на потоке он был лучшим, да и приятно было представлять себя в будущем человеком, которому многие будут благодарны. Но все закончилось, когда он сделал подпольный аборт однокурснице, Барбаре, а кто-то на него донес. Их обоих приговорили к штрафам, а из университета немедленно отчислили. За Андерса штраф оплатили родители. После суда он вернулся в родной городок, в Квинленд: родители не звали, но и денег дальше оплачивать комнату у него не было. Едва переступил порог родительского дома, ему тут же и велели, чтобы он убирался: им, мол, надоели его выходки. Что ж, отец ненавидел его с шестнадцати лет, мать — кажется, с детства. Удивляться нечему.

...Отец велел уходить без вещей: "В чем теперь стоишь, ничего твоего тут нет". На последние оставшиеся карманные деньги Андерс купил билет до Корлинга. От вокзала пешком дошел до дома, где снимал тогда комнату Себастьян — единственный из однокурсников, не отвернувшийся от него после скандала. Как раз хлынул ливень. Себастьян пустил к себе, даже постель на время уступил, потому что Андерс явился промокший и простуженный, и дал ему, во что переодеться, и лечил сам. Милейшая женщина, у которой друг тогда квартировал, терпела Андерса у себя на квартире два месяца "в счет будущего", пока он не нашел жилье и работу — даже подкармливала. И сказал бы Андерс себе хоть за полгода до того, что будет думать о такой "пошлости", о таком "мещанстве"... Потом года два он ловил себя на мысли, что тупеет, круг его интересов сужается. А впереди была почти полная безнадежность: он не мог вернуться в медицину даже фельдшером, ни в какой другой сфер не видел себя, да и совмещать работу с учебой вряд ли бы сумел. Временами на стенку хотелось лезть от тоски, от понимания, что жизнь уходит впустую — может, так вся и пройдет в бессмысленных поисках денег и крыши над головой. Случалось, он клял Барбару за ее легкомыслие, за ее трусость, за то, что именно ему она попалась вся в слезах и пожаловалась, что пропустила сроки. Ругал и родителей, оставивших его без помощи, ругал и законы. Случалось, конечно, и себя обвинить: было же, в чем, мог отказать Барбаре, мог раньше не портить с родителями отношения. Хотя, по большому счету, они тоже виноваты. Они не давали ему ни единого шанса, никогда. Отец давил, не слушая, мать пыталась задеть и унизить. Для нее вообще, кажется, существовал только Брюс, младший сын. Маленький лицемер, который радовался, когда Андерс попадал в переделку, а сам запросто мог ударить мальчишку помладше. Ну что ж... Эта страница перевернута.

С безнадежностью он все же научился справляться. В самом деле, если люди не видят возможностей, которые может открыть жизнь, то это не значит, будто возможностей этих действительно нет. Надо только уметь присматриваться. И с чувством горечи, преследовавшим лет с семи, удалось совладать: у него, в конце концов, был лучший из друзей, какого только можно пожелать.

Себастьян-то и обратил внимание Андерса на необычное объявление в газете. "Частному сыщику требуются помощники". Никаких требований обозначено не было.

— Сходи, может, возьмет, — подмигнул Себастьян и рассмеялся: смешлив он был необычайно. — Я-то подумал, я-то сам... — он снова расхохотался, — приметный больно!

Что верно, то верно: Себастьян выделялся везде. Хромота, страшная сутулость, паучьи движения, прыщи, "каша во рту". И разные глаза: карий и голубой. Словно подчеркивая свое уродство, Себастьян очень коротко стригся и был крайне небрежен в одежде. И при этом — Андерсу временами хотелось хлопнуть себя по лбу — друг был постоянно в кого-то влюблен. Совершенно платонически, потому что про свою наружность все понимал. И сам смеялся над своей влюбчивостью.

Так вот, Андерс отправился по объявлению. Контора сыщика находилась в недавно отстроенном многоэтажном доме — сплошное стекло в бетонных рамах — на каком-то из средних этажей, ближе к концу длинного коридора.

— Вы слишком приметны, — отрезал темноволосый человек лет за тридцать, напоминавший джентльменов с картинок из книжек матери. За минуту до того человек представился, как мистер Барроу.

— Вы тоже, — не растерялся Андерс.

— Я другое дело. Я обдумываю сведения. А вы бы должны были мне их приносить.

— Как собачка? — Андерс прищурился, чувствуя, что начинает злиться.

— Можно и так сказать.

Это было далеко не самый болезненный укол в жизни Андерса: после жизни с родителями и работы, например, официантом или секретарем он научился сносить и не такое. Порой даже забавнее, чем сразу давать достойный отпор, было показывать, что ничьи жалкие потуги не могут тебя задеть. Злость ничего не стоило обратить в азарт.

— Но собачка непременно должна быть незаметной?

— Мне не хотелось бы, чтобы вас легко можно было описать.

— А если я научусь гримироваться?

— Научитесь — приходите. Но вы очень сильно ошибаетесь, если считаете, что человек в гриме не отличается от других.

Андерс с досады прикусил губу. Очень уж не хотелось уходить несолоно хлебавши, и не только потому, что в конце месяца было бы нечем платить за квартиру. Ему вдруг представилось, что убедить этого чопорного господина принять его — задача на сообразительность, и она решится, стоит лишь подобрать ключ.

— Ваша вахтерша опоздала на работу: у нее утром вздумала рожать кошка. Я услышал, проходя мимо, как она обсуждает это по телефону с сестрой. Через два кабинета от вас адвокат мучается от похмелья, а его секретарша страдает от ревматизма. У них была приоткрыта дверь. А...

— Достаточно, — прервал его сыщик. — Вы, я смотрю, на редкость безжалостный и беспринципный прохвост. Ради денег готовы подслушивать, устраивать людям неприятности, доносить на них.

Отвратительная интонация, холодная, осуждающая и насмешливая, как у матери. Только не пасовать, не оправдываться.

— Во-первых, вы не их начальник и им ничего не грозит, а секретарша и вовсе не нарушала никаких правил. Во-вторых, те, кто нарушал, сами виноваты.

— И вы оставили бы бедное животное мучиться от боли?

Снова пытается загнать в угол.

— Разве это касается того, могу ли я стать вашим помощником?

— Конечно. Я сыщик, а не преступник, и преступники мне не нужны.

"Признаться? Солгать? Узнает или нет?"

— Я был осужден три года назад за незаконное производство аборта. Преступником я себя не считаю, так как хотел помочь. А мои медицинские познания могут вам пригодиться.

— Вы превратно представляете себе мою работу. Сложные и опасные случаи я оставляю полиции. Сам же занимаюсь поисками пропавших людей, делами без криминального элемента и изредка помощью адвокатам. В том числе тому самому, чью печальную склонность вы успели заметить по дороге сюда. Но хорошо, — тон вдруг сменился, — я беру вас на испытательный срок.

И вот вчера Андерс получил плату за первое задание. До смешного простое, как ему сперва показалось: на улицах вокруг Морского рынка показать фотографию молодой девушки и расспросить о ней, представившись сыном ее квартирной хозяйки. Да, признаться, стереотипы Андерса о разговорчивости торговок, грузчиков и старушек-покупательниц оказались в корне неверны. Когда наконец ему удалось разузнать, куда, с кем и когда уехал девушка и где она жила до того, наступил уже вечер, Андерс совсем озверел от усталости, а надо было еще в подробностях передать все патрону. Тот, кажется, остался доволен, а на прощание порекомендовал тренироваться в выслеживании, запоминании и анализе. "Попробуем", — думал он теперь, а перед глазами голубой подол вился над крошечными ножками и бились по ветру светлые кудри. "Мне нравится ее голос. Нехудо выяснить, откуда взялась".