Мятные снежинки (джен)

Снег, пушистый и тёплый, всё сыпал и сыпал, укутывая покосившийся забор, будку Дружка и поленницу. Федорка поймала на варежку одну особенно вычурную снежинку, с диковинными кружевными краями, и залюбовалась. Надо будет попробовать потом нарисовать такую на окошке.

— Фенька! Смотри, как я могу!

Четырёхлетний младший брат в смешном пальтишке, перехваченном отцовским ремнём, помахал Федоре и сиганул в сугроб с поленницы, полностью скрывшись в снежной перине. Через секунду раздался его радостный хохот одновременно с окриком матери, выскочившей на крыльцо:

— А ну быстро домой! Не хватало ещё разболеться.

Голос матери таял в сгущавшихся сумерках. Федора лежала, прислушиваясь к стрекоту газового котла и шороху мышей на кухне. Вставать не хотелось. Правда, на короткое мгновение ей поверилось, что сейчас она на самом деле увидит за окном белоснежные просторы, а не зябкую, промёрзлую стылость, и она даже потянулась к занавескам, пуская в тёмную комнату уходящий свет короткого декабрьского дня.

Но нет. Пожухлая трава топорщилась мёртвыми стеблями, кое-где прикрытая инеем. Даже зима в этом году хандрила. Вместе с Федорой.

Отец назвал её древнегреческим именем, означающим «божий дар», но одноклассники не оценили такого жеста, и в детстве она слышала со всех сторон обидное «Федька», поэтому имя своё не любила. Ванюшка называл сестру Феней, мама с отцом — Федоркой, а сама Федора мечтала вырасти и сменить дурацкое имя.

Потом привыкла. Да и «божий дар», как оказалось, ей всё же был отсыпан. Сначала это были перечёркнутые строчки пополам с кляксами на полях тетрадей, потом старательно записанные — самые удачные — в специальный тайный блокнот, который Федора хранила под матрасом. Мама только вздыхала, когда дочь вместо того, чтобы заняться домашними делами, сидела с тетрадкой на коленях с мечтательным видом. Нет, неряхой Федора никогда не была и старалась помогать матери, поздно приходившей с работы, но время удивительным образом улетучивалось, стоило Федоре взять в руки ручку или карандаш, особенно, если никто не мешался рядом.

Сказки её и стихи не писались для общественного достояния, но самой Федоре они были необходимы как воздух. Как снег зимой. Без своего странного занятия Федора словно замерзала внутри.

А с годами стихи и сказки стали единственными Федориными друзьями.

После смерти родителей Федора осталась одна в маленьком домике. Ванюшка к тому времени закончил военную академию и попал по распределению на Дальний Восток. Он давно уже был не маленький братишка, а Иван Егорович, уважаемый человек. Женился, у Федоры подрастали племянники, которых она заочно очень любила, но так и не выбралась повидаться.

На скромную зарплату учителя в районный центр-то было съездить лишний раз проблематично, куда уж там Дальний Восток. Брат предлагал оплатить все расходы, но Федора отнекивалась под разными предлогами. То летний лагерь, то ремонт, который, к слову, она всё же осилила. Провела в их старенький дом отопление, обшила стены. Пришлось брать кредит, но практичная Федора решила, что как-нибудь справится. Картошка есть, соленья-варенья тоже. Прожить можно.

Свет зажигать не хотелось. Федора даже поставила ёлку, пытаясь хоть как-то справиться с хандрой, но сейчас яркие огоньки казались инородными, словно ненастоящими. Да и без Васьки, пропавшего в прошлом году по причине старости, ёлка выглядела одинокой. Сколько битв выдержала Федора, когда Васька в прежние годы, расфуфырив хвост, носился вокруг ёлки, пытаясь заполучить хотя бы один блестящий шарик.

Праздничные выходные дни обещали много веселья и домашнего уюта. Федоре веселиться не хотелось. Хотелось лежать под одеялом весь день, не отвечать на звонки, не включать свет. Впереди ожидала целая неделя невесёлых праздников.

В потёмках она поискала любимую кружку, обнаружила её на столе, выкинула присохший чайный пакетик, положила новый. Захотелось кофе с молоком. Но за молоком нужно было идти в магазин. Ничего, сойдёт и чай.

— Феня, ну скажи на милость, для чего у тебя глаза? Ты под ноги вообще смотришь? Как можно разлить подряд два бидончика молока?! Скоро магазин закроется. Иди быстрей. И обратно шагай осторожно. Я никак Ванюшке кашу не сварю.

Федорка аккуратно кладёт в варежку один рубль восемь копеек, как раз на три литра молока, честными глазами смотрит на маму и кивает, успокаивая, что непременно в этот раз будет осторожной. Магазин располагается на соседней улице, можно добежать минуты за три, но она не виновата, что от самой калитки соблазнительно поблёскивает ледяная дорожка. Федорка представляет, что она фигуристка, делает ласточку и катится на бурках пару метров, балансируя бидоном. Она видит себя в коротком голубом платье и настоящих коньках. Вот она грациозно выкатывается на самый центр огромного ледяного дворца. Кланяется. Зал замирает. Федорка взмахивает руками и делает изящный пируэт. Раздаются овации.

Чёрт! Крышка от бидончика с громким бряканьем весело катится по ледовой дорожке, вращается тройным Сальховым и останавливается в молочной луже.

Федора грустно улыбнулась нахлынувшим воспоминаниям. Хотя, лучше уж вот эти яркие картинки из детства, чем чёрная пустота внутри. Что-то в ней сломалось. До вечера она бродила по комнатам, пытаясь чем-нибудь заняться, но всё валилось из рук. Долго ворочалась, когда легла, и провалилась в сон только под утро.

* * *

— Что она? Уснула?

— Спит. Что будем делать?

Потускневший самовар оглядел стол, заваленный упаковками от лапши быстрого приготовления, кусками заплесневевшего хлеба и хаотично наставленными чашками и тарелками. Старая кружка с щербатым краем недовольно поморщилась:

— Опять этот присохший чайный пакетик. Я уже вся чешусь.

— Сегодня, между прочим, канун Нового Года, — думая о своём, сказал самовар. — Помнишь, как было раньше?

— Ну как не помнить! Чтобы у Федоры посуда на ночь осталась немытая? Да сроду такого не было. Надо срочно её выводить из хандры. Сама на себя не похожа.

— Мы Федоре не враги, — подал голос утюг, опасно балансируя на самом краю гладильной доски, — но если она снова забудет меня выключить, быть беде. Каждый раз вышибать пробки не получится.

— А мне Федору жалко! — печально сказала скалка, ужасно шепелявя из-за налипшей на рукоятку муки. — Какие изумительные пироги она раньше пекла!

— Дзинь-ля-ля, — отозвалось блюдце. — Ты посмотри на нас. Это же ужас что такое. А мы ведь из подарочного сервиза, между прочим, не какие-нибудь повседневные тарелки.

— Тоже мне, аристократия, — фыркнула глубокая тарелка с жирным ободком по всему краю.

— Девочки, не ссорьтесь, — брякнула сковорода с присохшей коркой. — Нам только споров не хватало.

— Быть беде, — сказал самовар. — Если сегодня не успеем, всё. Пиши пропало.

— Почему? — подскочила кружка и чихнула, наглотавшись чайной пыли.

— Потому что сегодня последняя ночь уходящего года. Волшебная. Если мы не вернём Федоре веру в чудо, завтра смело можно уходить на свалку.

— И что ты предлагаешь?

— Думаю, надо спросить совета у Мойдодыра.

— У Твоегододыра?

— Да не моего! Нашего! Тьфу ты… Просто Мойдодыра. Сейчас. Ну-ка, помогите мне.

Кухонный стол слегка накренился, самовар скатился и спрыгнул на табурет. Потом на пол. Стараясь потише ступать кривыми ногами, он направился в ванную комнату.

Дверь в ванную была приоткрыта. Самовар немного повозился на пороге, запутавшись электрическим шнуром, потом протиснулся внутрь.

— Мойдодыр, — позвал он.

— Кто говорит? — раздался глухой бас.

— Это я, самовар. Нам нужна твоя помощь.

— Это маленького мальчика можно напугать, качая головой, когда он забыл умыться, — отозвался Мойдодыр. — Зато Ванька с тех пор всегда чистит зубы и вовремя меняет носки. А с Федорой такой номер не пройдёт. Что на неё нашло? Безобразие. Моё зеркало всё в пятнах, я плохо вижу.

— Ну, у всех бывают кризисы, — хлюпнул носиком самовар. — Проклятье, мне надо подкрутить вентиль... Что-то наверняка случилось. Люди, они вообще странные. То летают по комнатам с радостными воплями, то сидят в темноте и смотрят в одну точку.

— Что её обычно выводит из ступора? Не в первый же раз у нас так. Всякое бывало…

— Ох, не напоминай. Помнишь, как она половину посуды перебила? Но как в этот раз, точно не было. Она будто неживая. Ничего не хочет. И, самое страшное, она больше не пишет. Сожгла свой блокнот. Рыдала полночи, а теперь вот уже недели три такая.

— Кардинальные меры принимали?

— А как же! Вместо чая подсунули ей коньяка, думали, хоть взбодрится. Какое там. И огоньками на ёлке подмигивали, и музыку на телефоне включали. Без толку. Неделю назад усадили её фильм по ноуту посмотреть. Так она включила про собаку, которая умершего хозяина ждала… Одно блюдце даже разбилось, так дрожало, что со стола упало.

— Плохо дело… Мда… И зима ещё в этом году никак не хочет разгуляться. Скукожилась. Обычно Федора так всегда снегу радуется. Придёт со двора, щёки красные, глаза горят. Эх… Что, и не пишет ничего?

— Вчера долго сидела в тишине. Выключила телефон и смотрела в окно. А потом на квитанции за свет написала:

Мой верный муз сломал все перья,

Устав стучаться. Закрыты двери.

Обида воет злобным зверем.

Я больше не могу писать.

В углу пылятся обломки крыльев,

Укрытые хандрой мантильей,

Царит уныния засилье.

Я больше не могу летать.

— Может, нарисовать узоры на зеркале? — задумчиво сказал Мойдодыр. — Помнишь, в рекламе показывали. Морозная свежесть.

— Да чего уж теперь. Ладно, на всякий случай, прощай. Пошёл я к моим фарфоровым барышням. Не стоит их бросать в последний день.

* * *

Снег, пушистый и тёплый, всё сыпал и сыпал, укутывая покосившийся забор, крылечко и крыши домов, спешил прикрыть уставшую землю, убаюкать её бережным покоем.

Федора проснулась от звука капающей воды в ванной. Странно, ведь она вчера вечером и в ванную-то не заходила. Хотя, понятно теперь, почему ей снился такой странный сон. Будто вся её домашняя утварь — живая и оплакивает свой последний день существования в чудесном мире. Вот капанье крана и породило сон.

Федора поднялась, нехотя отгоняя мысль о том, что сегодня как-никак канун Нового Года.

— Фенька, ну ты дура, что ли? Дед Мороз — ненастоящий! Я это ещё мелким понял, год назад, когда мне пять было.

Ванюшка с сочувствием смотрит на старшую сестру.

— Это взрослые переодеваются. А ты поверила, да?

— Нет! — голос Федорки звенит. — Ну и пусть переодеваются. А настоящий тоже есть! Вот смотри! У нас на ёлке был настоящий!

Федорка торжествующе протягивает брату чёрно-белую фотографию, которую ей сегодня отдали в школе. На ней Федорка в костюме Красной Шапочки поёт песню. Старательно и с чувством. Конечно, на фото этого не видно, но Федорка-то знает! Она пела для него. Для Деда Мороза. Который пришёл к ним, к третьеклассникам.

Ванька хохочет.

— Ой, не могу! Да ты посмотри! У твоего Деда Мороза нос налепленный. И борода из ваты.

— Врёшь ты всё, — почти плачет Федорка. — Тебе просто завидно. А я его видела!

К чёрту всё. Не верит она больше ни в каких дедов Морозов и чудеса.

Федора решительно направилась в ванную, да так и остановилась на пороге. Кран умывальника был вывернут под углом. С основания, перемазанного чем-то белым, мерно капала вода, а на зеркале были нарисованы несуразные снежинки, словно художник, изобразивший их, рисовал в лучшем случае ногой.

Федора в жизни не видела таких чудесных снежинок, источающих аромат мятной зубной пасты.

Пожалуй, после грядущей генеральной уборки зеркало со снежинками останется единственным невымытым уголком её уютной квартиры. Пусть дожидаются её возвращения с Дальнего Востока. Пора проведать племянников, а то, чего доброго, поверят Ваньке, что чудес не существует.