Ни слова о Сатеник (джен)

Сатеник осталась одна.

Она не помнила — то ли отстала от стада, то ли не было стада вообще. Однажды она просто открыла глаза и увидела над собой купол церкви, коптящие свечи в песке, яркий свет, протянутый насквозь через оконца, словно бельевая верёвка. С икон на неё смотрели белокожие лица, а снаружи шумела речка и волновалась трава на холмах.

Так Сатеник и стала жить возле людей. Вскоре она научилась слушать и кое-что говорить, хотя всё равно в основном молчала или повторяла слова.

— Как зовут тебя, азиз? — спрашивали её, когда она только появилась в деревне.

— Меня зовут Сатеник, — отвечала она единственное, что умела ответить.

И никто вначале не подозревал, что Сатеник другая, что она может прыгнуть и превратиться в ягнёнка, уже крепко стоящего на ногах. Ей дали платье, выделили сарай, и каждый житель деревни стал подкармливать её понемножку и плакать — все считали, что Сатеник сирота. А потом как-то раз Сатеник из-под платья высунула не ноги, а маленькие копытца…

С тех пор люди и начали сторониться её.

Чтобы не голодать, Сатеник пришлось пить молоко у коз, которые паслись на холмах у реки. Они принимали её за свою, а вот люди гоняли её, как гоняли от стада волков и лисиц. Деревенская ребятня осмелела и стала дразнить Сатеник издалека, скрипеть дверью в сарай, плеваться, и тогда Сатеник вернулась в церковь на берегу реки, куда люди почти не ходили, — церковь всегда была под водой и всплывала, как остров, лишь поздним летом, когда холмы в Армении становились цвета солнца и янтаря.

И всё же у Сатеник был один друг в деревне — это тётушка Сирануш, «тётя-джан», как называла её Сатеник. Жена пастуха. Когда никто в деревне не видел, тётя-джан выносила на улицу миску и остатки от лаваша. В миске дымился хаш или овощной хоровац. Много раз Сатеник сидела под забором и ела, подслушивая, как пастух ругает тётушку Сирануш, а она ругает его в ответ:

— Вах, дурак ты, Егиш-джан! — всегда кричала она сердито. — Ничего ты не смыслишь! Накорми её, и она воровать не будет!

Но Егиш-джан, поднимавший руку на Сатеник каждый раз, завидя её у стада, продолжал ругаться, словно ничего не было в мире дороже той миски супа, что отдана Сатеник…

* * *

У деревни находились руины древнего храма — всего пара туфовых камней, то ли розовых, то ли рыжих. Сатеник очень нравилось сидеть на этих камнях среди поля и смотреть на реку, на небольшую почерневшую церковь, ставшую домом, на затуманенные утром и вечером Сис и Масис. Если было прохладно, Сатеник ночевала в церкви, вдыхая запах промокших икон, а если тепло — спала на руинах и влюблялась во всё, что видела: и в росу на травинках, и в звёзды, и в мигающих светлячков…

Однажды утром к ней пришла тётя-джан — Сирануш. Без стада, без пастуха она просто шагнула из темноты к Сатеник с тёплым лавашом из тандыра.

— Я тут… — неловко сказала она, боясь взглянуть Сатеник в глаза, прямо как боялись все остальные. — На, возьми…

Вечно голодная Сатеник приняла из её рук лаваш и откусила почти половину разом. Тётушка Сирануш стояла рядом в руинах, едва дыша. Наконец, она боязливо посмотрела на Сатеник, а та как раз посмотрела на неё в ответ, и что-то набухшее между ними, как почка, раскрылось, распустилось в этот момент, и у Сатеник странно сдавило горло. Она даже потрогала воротник.

— Тётя-джан, — сказала зачем-то она.

А тётушка Сирануш, тоже чувствуя, протянула к ней руку. Сатеник перестала жевать, замерла, затем — проглотила вязкий, но вкусный лаваш…

И вытянулась навстречу, как будто ягнёнок, и сама приткнула голову к руке тётушки Сирануш. Они постояли так, глядя друг другу в глаза, пока Сатеник не соскользнула с камня.

— Эх ты, моя азиз, — ласково сказала тётушка Сирануш и помогла ей встать. — Ну не плачь, ну не плачь. Пошли, я тебя накормлю немножко, пока Егиш-джан не видит.

Это был первый раз, когда Сатеник не только упала из-за человека, но из-за человека же поднялась.

Они пошли, рука Сатеник была в тёплой руке тётушки Сирануш всю дорогу. Слёзы падали в трещины на земле, и те зарастали, словно после дождя. Пройдя во двор, тётя-джан негромко сказала:

— Подожди-ка, азиз, я сейчас.

И вошла в дом, оставив Сатеник на лавочке возле загона, где спали козы. Небо уже розовело, гасла звезда за звездой. На улице пахло навозом и сеном. Вскоре тётушка Сирануш вернулась с тарелкой хаша, мацуном и гребешком в руках.

— Ты совсем заросла, как дикая. Кушай, азиз, я тебя расчешу.

Сатеник вытерла последние слёзы и набросилась на еду, а тётушка Сирануш села рядом и начала водить по голове Сатеник гребешком, вычёсывая все репейники и колючки. Так они просидели, пока совсем не рассвело, пока темнота не отступила, оставив после себя лишь небольшой туман, похожий на дымку от горячего супа.

Казалось, это было лучшее утро на свете, а еда — самая вкусная за всю короткую жизнь Сатеник.

— Ну вот, — сказала вскоре тётушка Сирануш, погладив длинные волосы Сатеник, чёрные, словно ночное небо. — Теперь осталось одно… Погоди.

Тётушка сняла с головы платок. Он был цвета армянской земли, выжженных солнцем холмов, цвета церквей из туфа. Какой это был платок — загляденье!

У Сатеник онемели руки.

— Это тебе, моя азиз, — сказала тётушка Сирануш и набросила платок на Сатеник.

Он опустился на её голову, как лёгкое облачко.

— Тебе! Азиз! — воскликнула Сатеник, трогая пальцами шёлк.

— Чтобы не застревали репейники.

— Не застревали репейники!

— Надо сказать спасибо, моя азиз.

— Спасибо, моя азиз, тётя-джан! Спасибо!

И тут Сатеник бросилась на колени, сама не зная зачем, бросилась и схватила руку тётушки Сирануш и начала целовать. Тётя-джан испугалась вначале, вскочила, а потом заплакала то ли слезами горечи, то ли — счастья. Так они и стояли, целуясь, и это был первый туман Сатеник, застилавший не горы, а её собственные глаза.

Потому она не заметила, что из дома шагнул пастух — Егиш-джан.

— Э, что такое! — воскликнул он удивлённо. — Воровка теперь и в доме!

— Егиш-джан… — вздрогнула тётушка Сирануш и отшатнулась от Сатеник.

— Ты спятила, дура? А ну-ка — пшла!..

— Что ты, что ты! — попыталась тётя-джан спасти Сатеник, закрыв её от удара палкой.

Но пастух уже привык, что Сатеник — это лисица, волк, который вредит хозяйству, он, как и все, не видел в ней человека, даже когда она была в человечьем обличье. Поэтому он замахнулся, ударил по лавке, и Сатеник от испуга подпрыгнула, стала ягнёнком с платком на беленькой шее…

— Пошла прочь! Прочь, проклятая!

…и побежала, стуча копытами по пыльной земле.

Сатеник побежала, не разбирая дороги, и ей вслед поднялся собачий лай и лай человечий, будивший деревню, а может, Армению, а может, и весь этот огромный недопонятый мир.

Наступило наконец утро.