За зимой весна, за весною лето (джен)

Давным-давно, когда Земля была юной, и люди ещё не успели её заселить, не было ни зимы, ни лета, ни весны, ни осени, а был лишь молочно-белый туман, в котором не было ни дня, ни зари, ни ночи. А потом пришёл Ветер, и взмахнул своими длинными рукавами, и разогнал туман — и увидел Землю. И обнял он её и подхватил, юную, на руки, и легли они — и понесла она, и в положенный срок родила она тварей, что заселили все воды её, и за это чудо подарил своей возлюбленной Земле Ветер Ночь, чтоб могла она отдохнуть.

А потом легли они второй раз, и вновь понесла Земля, и в положенный срок родила, и вторые их дети предпочли небеса. И за это второе чудо подарил Земле Ветер Зарю — чтобы, отдохнув, могла она слушать их весёлые песни и улыбаться их играм.

И легли они в третий раз, и опять понесла она, и вновь родила, и на сей раз дети их разглядели в лучах Зари сушу и нашли свой дом среди её лесов, гор и пустынь. И за это чудо подарил своей возлюбленной Ветер День — чтоб могла она, отдохнув на прохладных волнах и проснувшись под пение птиц, бесконечно придумывать новые игры со своими детьми.

И четвёртый раз возлегли они, на прощанье — потому что пора было собираться Ветру в дорогу, и в последний раз понесла Земля, и, опечаленная предстоящей разлукой, родила тех, кому ведомы не только радость нынешнего, но и страх грядущего — людей, что могли жить там, куда упадёт их взгляд, и унаследовали от своих родителей всё лучшее и всё худшее, что в них было. И за это странное чудо подарил своей возлюбленной Ветер Сумерки — час безвременья и утешения, чтобы если эти дети расстроят её, могла она утолить печаль и утешиться, и уснуть безмятежной.

А когда пришла пора ему лететь прочь, подарил Ветер на прощанье своей возлюбленной четыре наряда: дымчато-зелёные, словно юные листья под весенним дождём, шелка Весны, пёстрое, как цветочный луг, платье Лета, красно-золотые, под цвет опадающих листьев, одежды Осени и белоснежное, будто снег, облаченье Зимы. Но когда пришло время ему отправляться в путь, загрустила Земля и укуталась в молочный туман, что когда-то хранил её от всех бед и всех радостей. И когда молочно-белый туман закрыл всех и вся, стирая грань между днём и ночью, зимой и летом, и усыпляя вместе с Землёй всех её детей, Ветер, против всех законов, вернулся. И опять он взмахнул своими длинными рукавами и вновь разогнал туман — и увидел свою прекрасную возлюбленную, крепко спящую и печальную. И тогда достал Ветер свой длинный и острый кинжал, и пронзил свою грудь — и когда из самого сердца его потекла полная любви к прекрасной Земле кровь, он смешал её с бесчисленными клочками тумана, и от их союза родились существа, наделённые даром унимать сердечную боль.

А из четырёх самых крупных клоков создал он четырёх Котов — Котов Времён Года — и велел каждому из них спать в своё время, а трём другим пока развлекать и утешать свою Землю-хозяйку, а их меньших сестёр и братьев раздал людям.

Говорят, что, когда он вернётся, все четыре Кота уснут, свернувшись в один большой клубок, и на Земле вновь можно будет разом увидеть Весну, Лето, Осень и Зиму. Но пока этого не случилось, они несут свою сонную стражу один за другим, каждый раз выбирая новое место для своего долгого сна.

Также рассказывают, что рыжий Кот с золотыми глазами его и серо-дымчатый зеленоглазый брат резвы и бодры, и поэтому время их коротко; и что пёстрый Кот, один глаз которого жёлт, словно новорождённый цыплёнок, а другой — коричневый, словно шляпка боровика, беспокоен, и его сон то крепок, принося жаркое и сухое лето, то прерывист и нервен, принося лето дождливое, мрачное и сырое. И лишь белый голубоглазый Кот ленив и вальяжен, и от того его сон спокоен и крепок настолько, что серо-дымчатому Коту приходится будить его порой много раз.

Так, по крайней мере, передавали из уст в уста ещё в те времена, когда не народились даже родители родителей нынешних стариков — с тех давних пор и повелась традиция отправлять на помощь зеленоглазому серому стражу Весны Вестников, однако же стать Вестником мог лишь кто-то необычайный.

Тот, которому нет подобных среди остальных ни в этом селе, ни в окрестных.

* * *

Рассказывают, что давным-давно в далёкой лесной деревушке жила-была вдова с дочкой да падчерицей. И, как это порою бывает, родную дочку она любила сильнее — да и было, за что: росла та умненькой и пригожей, словно цветущая яблонька по весне. А вот падчерица уродилась неказистой: лицо круглое, кость широкая… крепкая да обычная, такая же, как все в их деревне. Ничем она не выделялась среди других детей: ни красотой, ни умом, ни ловкостью. Мачеха её, впрочем, была женщиной незлой, и старалась падчерицу не обижать зря. Она по-своему жалела сиротку, лишившуюся при рождении родной матери, а после и отца, сгинувшего вскоре после второй свадьбы в лесу вместе с другими охотниками в метель. Только вот полюбить падчерицу так и не смогла — сердцу не прикажешь.

А вот сёстры, связанные теперь одной матерью и одним домом, подружились, и быстро стали неразлучны: и кур вместе кормили, и клевер рвали кроликам на полях, и ягоды-грибы в лесу собирали, и играли, и читать-писать у деревенских стариков учились, и спали вместе у тёплой печи.

Нынешняя зима выдалась особенно суровой: сугробы добирались до самых крыш, а земля промёрзла так глубоко, что льдом подёрнулась даже вода в колодцах. Холод пробирался через щели и в окнах, и дверях, и стенах, и сколько вдова их ни конопатила, сколько ни топила жарко печь днём и ночью, дочку свою нежную от хвори не уберегла: та простыла сперва, а потом стала чахнуть, от часу час, заходясь кашлем. И хотя на её щеках по-прежнему горел румянец, он больше не радовал её мать, потому что не о здоровье он теперь говорил, а о смерти горячечной, что с каждым днём подкрадывалась всё ближе.

И седой бородатый жрец, и старая травница в один голос твердили, что лечить хворую ныне уже бесполезно. Коли доживёт до весны, когда солнце вновь станет тёплым, а ветер — ласковым, вот они-то хворь может и унесут.

Ежели горячка не приберёт её раньше.

Впрочем, до весны оставалось совсем немного — уже и солнце повернуло на лето, но за затянувшей небо плотной серой пеленой его много недель не было видно, а мороз только креп день ото дня. Снег всё сыпал и сыпал, но не приносил с собой, как обычно в эту пору, сырости и тепла, а только растил сугробы и заметал дороги.

И когда день стал длинней ночи, а ни солнце, ни оттепель не пришли, в деревне зашептались о том, что случилась беда и Зимний Кот слишком крепко спит в своей Зимней Норе. Её засыпало снегом, и Весенний Кот не может отыскать брата и пробудить ото сна — и, если они все не хотят, чтоб зима задержалась на веки вечные, кому-то придётся идти и будить Кота. Принести ему весть и стать его первой после долгого сна трапезой, но за спасение всех своих от голодной и стылой смерти не жалко и живота.

Сначала об этом только шептались, однако же время шло, и когда второй месяц весны подошёл к своей середине, а зима стала, кажется, только злей, обратился шёпот громкими голосами, и одним тихим утром, когда бушевавшая три дня вьюга, наконец, улеглась, собралась вся деревня не в капище, но в Высоком доме. Не хватило молитв, так пришла пора избирать Вестника. Жертву, что спасёт их всех и разбудит слишком уж крепко уснувшего в этом году Зимнего Кота. Здесь были все: от младенцев, сосущих мать, до дряхлых стариков, утерявших последние зубы, ибо Вестника должно выбрать всем миром — иначе его жертва могла бы и не помочь, и пришлось бы искать другого.

Вестником мог стать любой — лишь бы исполнилось два условия. Во-первых, желание его и решение отдать самого себя из самого сердца идти обязаны, а сердце, как известно, никто не принудит. Во-вторых, надлежит ему быть особенным, и инаковость его должна быть такой, что никто в деревне с ним не сравнится. Найти такого всегда непросто — шуму было, свисту и гомону, и когда первых уже отобрали, оказалось их дюжины полторы, и вдова с ними.

Вышла она вперёд и сказала:

— Я пойду, если найдётся душа, что заботиться будет о моей хворой дочке и о том, чтобы хвори её изгнать с приходом весны. И взяла бы добрая та душа к себе ещё мою падчерицу.

— Об этом не беспокойся, — ответили ей собравшиеся. — Мы вылечим твою дочь — взять к себе в дом дитя Вестницы любой будет рад. И твоей падчерице найдётся дом — её отец был добрым охотником.

— Нет, — ответила им вдова. — Я должна посмотреть в лицо тем, на кого их оставлю.

— Я возьму твою дочь, — первой сказала мельничиха — и те, кто не успел, зароптали. Дом мельника стоял на самом краю деревни у самой реки, крутившей жернова мельницы, и семья эта была богата и уважаема. У них было четверо сыновей, и все знали, как мельничиха мечтала о дочери. — Она выздоровеет и не будет ни в чём нуждаться — а когда придёт время, я найду ей лучшего мужа. Любой будет рад иметь в жёнах дочь Вестницы.

— А я возьму падчерицу, — сказал один из охотников, и жена его закивала.

— У вас семь своих, — возразила ему вдова.

— Где семь — там и восемь, — ответил охотник. — Я знал её отца — он был славным охотником.

…Домой, где беспокойным горячечным сном спала её хворая дочка, вдова с падчерицей вернулись ближе к вечеру. Они принесли с собой самые тёплые сапоги, шубу и штаны из зимнего меха бобра, подбитые овчиной из шкур островных овец — в такой-то одежде, как всем известно, можно и на снегу спать. А ещё они принесли с собой лучшей снеди. Прощальную трапезу Вестнице собрали с собой всей деревней — были тут и самая вкусная, чёрная курица, и вяленая свинина, и пшеничный хлеб, и грибной пирог, и ещё один, с лесными кислыми ягодами, что созревают осенью на болоте.

Они поели, а потом весь остаток вечера собирали вещи и готовили дом к долгому ожиданию, что ему предстояло.

— Вот вырастешь, будет этот дом твоим, — сказала падчерице вдова, когда они собрались, наконец, в последний раз лечь здесь спать. — Но тебе придётся о нём заботиться, чтобы смог он тебя дождаться. Приходи сюда раз в седмицу, полы мети, да следи, чтобы паутины по углам не было. Тогда сможешь выбрать мужа себе по сердцу, а не по деньгам. Но не спеши с этим, — велела она, чуть ли не впервые в жизни целуя девочку в лоб. И когда та вдруг её обняла, попросила шёпотом: — Береги сестру. А теперь спать. Я уйду на рассвете, а потом за вами придут. Спи, дитя, крепко.

А потом она ушла к дочери, но так и не нашла в себе сил с ней проститься. Лишь сказала, мол, надобность её в другое село позвала, и что завтра придут за ней мельник с мельничихой — к себе заберут, да присмотрят.

— Матушка, но ведь ты вернёшься? — спросила та, и мать лишь крепко её обняла.

В ту ночь они не смогли расстаться, и вдова легла вместе с ней, уложила голову дочки себе на грудь — а когда поутру проснулась, рассвет давно наступил. Она заледенела от ужаса, вскочила, но ни в горнице, ни в сенях не нашла своей падчерицы — лишь кусок старой козьей кожи, на которой неровно было нацарапано угольком: «Матушка, я найду Кота для сестрицы». Выскочила вдова во двор — но увидела лишь цепочку уже полузасыпанных снова пошедшим под утром снегом следов. Выбежала она за калитку, но на заснеженной тропе, в которую превратилась улица, ведущая к окраине деревни и к лесу, уже и следов было не разглядеть.

* * *

Пропустила рассвет вдова не случайно: за ужином положила падчерица ей в питьё сон-травы. Её знали в деревне все, и вдова порой заваривала себе, когда погода менялась по несколько раз на дню, принося с собой головную боль и бессонницу. И когда она крепко заснула, падчерица тоже улеглась спать — но, в отличие от мачехи, проснулась перед рассветом. Тихо встала и, не разжигая печи, позавтракала остатками вчерашнего ужина.

Потом оделась — принесённые накануне тёплые вещи были слишком велики ей, так что она надела свои. Натянула обе пары своих шерстяных чулок, шерстяное платье, и поверх него ещё шерстяную юбку, а ещё старый отцовский меховой вывороток. Повязала два пуховых платка, надела старую овчинную шубу и рукавицы, и овчинные же сапоги, взяла собранную с вечера котомку со снедью, положила туда подаренный ей на шестую весну отцом нож — и пошла.

Не могла она дать сестре умереть. И матушку у неё отобрать тоже позволить никому не могла — слишком хорошо она сама знала, как это, когда матушки родной нет. Если мачеха Вестницей в лес уйдёт, то сестрица сиротой жить у мельничихи останется — нет, она никак не могла допустить это. Всем будет лучше, если Вестницей станет она, а сестрица останется под матушкиным присмотром. С родным человеком и хворать легче.

Она не знала, где ей искать Кота. Впрочем, этого никто не знал — говорили, а она внимательно слушала стариков — слышала она, что каждую зиму укладывается Кот в новой Норе, и обычных путей к ней не сыщешь. И, чтоб отыскать его, нужно искреннее горячее желание — и надежда в сердцах у тех, кто оправил Вестника. Ах, как мучило это девочку: ведь послали-то не её, но она говорила себе, что пока даже не то что не отметила свою четырнадцатую весну, но даже не встретила своё первые лунные крови, а значит, она — дитя. Дитя, учили её, и мать суть одно, а значит, неразделимы, и нельзя провести меж ними черты. Пусть даже родные они не по крови, но ведь в глазах людей они мать и дочь, а значит, не важно, кто из них отправился с Вестью — почему бы Коту тоже не посмотреть на неё так? И потом, она ведь тоже особенная: у неё не было ни отца, ни матери, ни сестёр, ни братьев — но в то же время были и мать, и сестра. Таких сирот у них в деревне не было больше: остальные жили в семьях дядьёв и тёток, а не с новою женой… нет, вдовой отца. Значит, она особенная, и это условие выполнено. А желание найти Зимнего Кота у неё самое сильное на всём белом свете!

Она хорошо знала лес — но лес, не покрытый снегом: зелёный летний, осенний, полыхающий золотом и багрянцем, буроватый весенний лес… Зимой лес дети обходили лишь по опушке, собирая валежник, и никогда не заходили так глубоко, чтобы не видеть крыши своих домов.

Но теперь, заходя все глубже и глубже, девочка очень скоро поняла, что заблудилась. Шедший с ночи снег теперь падал крупными хлопьями, но теплее не становилось — напротив, она чувствовала, как мороз постепенно начинает проникать под её одежду. Но не позволяла себе остановиться и всё шла и шла — лес становился всё темнее и гуще, но она упрямо продолжала пробираться сквозь снег, иногда проваливаясь в него едва не по пояс. Когда снегопад стал совсем густым, она забилась под большую ёлку и развязала свою котомку с едой. Она любила и курятину, и пшеничный хлеб, но сейчас почти не чувствовала их вкуса — может быть, потому что, хотя она и несла котомку под шубой, еда показалась ей совсем уже холодной. Наверное, это потому, что она сама уже замерзала…

Девочка вздохнула и снова пошла вперёд. Снег валил стеной, и она почти не видела, куда идёт — впрочем, она всё равно не знала дороги. Было очень холодно, и она почти что уже не чувствовала своих рук и ног, но она не боялась замёрзнуть до смерти — что сладкая сонная смерть, что смерть от когтей и зубов Кота, все едино, и всё же, ей нужно было его разбудить. Но сперва найти — и поскольку она не знала, куда идти, она просто старалась представить его себе и звала, сперва в голос, потом шёпотом, а теперь про себя. Она представляла его: огромного белоснежного кота, чья шерсть похожа на пушистый снег, а глаза — на голубой лёд озёр. Она представляла, как он лежит в своей снежной Норе, свернувшись клубком, и тихо урчит во сне, и от дыхания на его усах растёт густой иней.

Она должна отыскать его. Она просто должна! Ей совсем не жалко было лишиться жизни, но теперь, при мысли о том, что она может просто замёрзнуть здесь, безо всякой пользы, на её глазах вскипали горячие злые слёзы. Она не должна умереть просто так, ни за что не должна!

Ещё не начинало темнеть, когда девочка, споткнувшись в очередной раз, едва не проткнула себе глаз острой веткой — и тогда она решила устроиться на ночлег. В деревне всех детей с ранних лет учили, как, если они заблудились зимой в лесу, устроить убежище. Так что она отыскала возле одного из стволов место, где снега было поменьше, а затем, помогая себе отцовский ножом, сняла с поваленной старой сосны большущий кусок коры и разгребла им снег до самой мёрзлой земли. Это было тяжело, зато она почти что согрелась. Ей повезло: ёлок здесь было много, и она, наломав душистого лапника, выстлала себе яму. Затем отыскала длинную палку и проткнула одну из стен своего будущего укрытия насквозь там, где будет её голова — она помнила страшные рассказы охотников о том, как умирали те, кто забывал это сделать. Людям нужно дышать, твердила она себе. Пока я живая, мне нужно будет дышать, чтобы завтра найти Кота. Да. Завтра она непременно его найдёт, твердила себе девочка.

Самые толстые и длинные ветки она положила сверху, сделав из них навес, и тоже укрыла лапником. Летом они строили такие убежища в лесу, чтобы прятаться от дождя и играть — правда, тогда она была не одна, и это было ужасно весело. Теперь же, в одиночку, ей было грустно, страшно и тяжело, но она упрямо таскала ветки, торопясь успеть до того, как станет совсем темно. Закончив, она накидала сверху снега, и только после этого устало поужинала. И хотя отвар огнецветных трав, что пили зимой охотники, уже остыл в бурдюке, а мясо и хлеб почти что замёрзли, так что скоро не разгрызёшь, на сей раз еда показалась ей вкусной — и, поев, девочка залезла в своё убежище и почти сразу заснула.

А когда утром выбралась наружу — обомлела. Снегопад кончился, и весь лес был залит ярким солнцем. Снег сверкал и переливался, будто расшитое самоцветами одеяние невесты, и, хотя было по-прежнему холодно — и даже, может быть, ещё холодней, чем вчера — девочка воспряла духом. Она снова поела и двинулась дальше.

Не зная, куда идти, она просто пробиралась между деревьями, любуясь сияющим снегом. Густые пушистые шапки, громоздившиеся на ветках порой имели самые причудливые очертания: одна была похожа на спящую собаку, вторая — на сидящую птицу, а третья — и вовсе на гриб.

Ближе к полудню девочка вдруг поняла, что лес стал редеть, и, хотя она до того замёрзла, что почти не чувствовала носа и ног, она почти побежала — насколько могла. То и дело она спотыкалась и падала, а разношенный правый сапог, как назло, норовил соскочить с ноги.

А потом деревья вдруг расступились, и она увидела перед собою поляну, а на её краю среди высоких деревьев — огромного, больше самого большущего дома в их деревне, больше мельницы и даже Высокого дома, Кота.

Зимнего Кота.

Кот лежал прямиком на снегу, позабыв о своей Норе, а может, её у него никогда и не было. Он был не таким белым, как представлялось ей: у него были светло-серые, как затянутое тучами зимнее небо, уши и лапы, и три серые полосы пересекали его широкий выпуклый лоб. Кот лежал на брюхе прямо на снегу, уткнув морду в лапы, так что разглядеть её девочка не могла. Впрочем, это было неважно. Она отыскала его, Зимнего Кота, и теперь ей осталось лишь его разбудить… а потом умереть от острых зубов, став его первой трапезой. Наверное, ей теперь следовало бы раздеться, подумала она — и вдруг растерялась. Она не знала, должна ли поступить так — почему-то старики никогда об этом не вспоминали. Наверное, надо? Не будет же он есть её шубу? Или потом отрыгнёт? Она неуверенно потянулась замёрзшей рукой к вороту, но не решилась. Нет, сначала она разбудит его — а потом… если успеет…

Она медленно двинулась вперёд, оставляя за собой глубокие следы. Её сердце то замирало от предвкушенья и ужаса, то начинало бешено колотиться, стуча где-то в горле, и девочке больше не было холодно. Она подошла вплотную к коту и, стянув рукавицу, осторожно дотронулась до его шерсти. Она оказалась мягкой и показалась девочке похожей на ощупь на волосы её прекрасной сестры, про которые говорили, что они нежные и блестящие, словно заморский шёлк.

Она стояла, будто бы зачарованная, и глядела во все глаза, как мерно вздымается и опадает бок рядом с нею. Её по-прежнему пугала мысль о своей скорой смерти в его зубах, но сейчас Кот выглядел таким уютным и мирным, что девочка позволила себе ещё раз погладить мягкую шерсть, и лишь потом, встав под самое его ухо, похожее на большой обитый мехом навес, закричала так громко, как только могла:

— Вставай! Зимний Кот, вставай! Я с вестью к тебе. Весна уже давно должна была наступить! Просыпайся!

Ухо дёрнулось — раз и другой, и весь Кот словно ожил и медленно поднял свою огромную голову, и на девочку уставились два щурящихся пронзительно-голубых глаза с узкими вертикальными зрачками. От Кота пахнуло сонным теплом, а потом он, продолжая глядеть на девочку, вытянул вперёд одну лапу — и его пасть разверзлась. И последнее, что она успела увидеть, зажмурившись и закрыв лицо ладонями от нахлынувшего на неё ужаса, были белоснежные острые зубы. На клыках блестела слюна, и они казались такими длинными, что могли бы пронзить её вместе с шубой насквозь. Она почувствовала горячее дыхание Кота — пахло зверем и чем-то ещё незнакомым — а затем что-то горячее и шершавое, словно скребок, прошлось по её рукам, больно царапая кожу.

Девочка замерла, приготовившись к тому, что сейчас испытает самую ужасную боль на свете, но вместо этого вновь ощутила на коже горячее дыхание, а затем что-то скользкое и тёплое, шершаво-кожаное коснулось её рук, и она, не удержавшись, чуть-чуть приоткрыла глаза, и осторожно-осторожно посмотрела через крохотную щель между пальцами. И увидела что-то розовое и влажное, которое тут же снова ткнулось ей в руки с такой силой, что она не удержалась на ногах и села на снег.

А потом услышала громкое, словно рокот грома над озером, урчание. И не только услышала: от него во все стороны прокатилась волна мелкой дрожи, её ощутили и земля, и деревья, и сама девочка чувствовала её всем телом, словно бы её уже съели, и весь мир вокруг неё был котом и довольно и сыто урчал.

— Ешь меня, — в отчаянии прошептала она, вновь зажмурившись. — Пожалуйста, ешь скорей!

«Мр-р-р-ряу! Ты за этим пришла?» — раздалось у неё в голове. Это не было голосом, но и мыслью не было тоже — хотя, наверное, если бы мысли могли разговаривать, они звучали бы именно так, и даже в мыслях девочка ощущала мурчание.

— Я пришла тебя разбудить! — сказала она, по-прежнему не открывая глаз и не отнимая от лица рук. — За это ты должен съесть меня — и тогда наступит весна! Ты слишком долго спишь, тебе давно пора просыпаться!

«Ты уже р-р-азбудила меняу-у-y, — Кот зевнул настолько отчётливо, что она словно увидела разом всю его пасть, розовую, с ребристым, словно доска для стирки, нёбом и покрытым загнутыми колючками языком. — Ты хочешь, чтобы я тебя съел?»

— Я хочу, чтобы стало тепло! — ей вдруг сделалось ужасно обидно. Она была готова к тому, что Зимний Кот её съест, но не думала, что он станет смеяться над ней. Девочка опустила руки и открыла глаза — и снова увидела перед собой огромную кошачью морду. Круглые голубые глаза пристально разглядывали её, и огромные черные провалы зрачков стали немного шире; ей даже показалось, что в них заплясали красноватые отблески. Теперь она смогла рассмотреть не только глаза, но и розовый нос и длинные, длиннее её самой, гибкие, словно ветки ивы, топорщившиеся усы. — Я пришла за весной. Ешь меня! — крикнула она требовательно.

«М-р-р-р… У тебя есть только одно желание. Выбир-р-рай: я могу тебя съесть или позову весеннего брата и скажу, что пришла его пор-р-ра спать, чтобы ты получила свою весну».

— Но, — растерялась девочка, — разве ты не должен съесть меня? Ты же голодный, а я твоя первая трапеза?

Кот опять приблизил к ней морду и обнюхал её.

«Ф-р-р-р! — этот звук показался ей и вовсе насмешливым. — Людям мы не должны ничего. Разве что для того, кто сумеет найти и разбудить нас, если мы спим не в своё время, в благодарность можем исполнить одно желание. Я нарушил пор-р-р-я-я-удок — ты вернула его. И за это я должен исполнить твоё желание. Одно. Чего ты хочешь, человечье дитя?»

— Ты… ты можешь сделать всё, что угодно? — спросила она недоверчиво.

Кот раздражённо дёрнул огромным хвостом, сметая сугробы:

«Что-о-у есть и что будет!» — он вновь потянулся — и вдруг обхватил её одной лапой, и она ощутила тепло. Настоящее живое тепло — словно бы она сидела дома у печки на коленях у своего папы, и он отогревал в ладонях её замёрзшие после долгой игры на улице руки.

— Но ведь раз ты проснулся, — сказала, подумав, девочка, — значит, весна всё равно придёт?

«Весне должно быть. За ней лету. Потом осени. И снова придёт зима-а-у и я лягу спать. Так было и так будет всегда».

— Котик, — замирая от внезапной надежды, сказала девочка, — ты можешь вернуть моих матушку и отца?

«М-р-р-а-у! Никто не властен над прошлым, и мёр-р-ртвых никто не может уже воскресить. Проси о живых».

— Тогда, — сглотнув слёзы, сказала она, — пожалуйста, исцели сестрицу. Это ты можешь сделать?

«Исцелить я могя-я-у. Это твоё желание?»

— Я хочу, чтобы она поправилась! — воскликнула девочка, и почувствовала, как горячие слёзы застилают её глаза. — Моя сестрица самая добрая и красивая, я хочу, чтобы она… была, — она всхлипнула.

«Человечье дитя, хочешь, чтобы именно я-у-у это сделал?»

— Котик, милый — жалобно прошептала девочка. — Сделай так, чтобы сестрица была здорова, и больше никогда не болела!

Ей казалось, что он играет с ней, словно с мышью, и это было так обидно и больно, что она плакала, и ей ужасно хотелось сказать, что ей вообще ничего от него не надо, и если он не хочет её есть, то пускай отпустит, и тогда она вернётся домой, если найдёт дорогу — и лишь мысль о том, что он, может быть, всё-таки говорит правду, и действительно может вылечить её единственную сестру, заставляла её из последних сил держать рот на замке.

«Лю-у-у-ди! — недовольно замурчал Кот. — Я могу пр-р-рогнать её хво-р-ри сам, а могу и тебя, неразумное человечье дитя, научить. Выбир-р-ай, выбир-р-ай сама-а-у!»

— Меня? — недоверчиво переспросила девочка. — Я… смогу?

«Пожелаешь — сможешь».

— Я смогу исцелить сестрицу своими руками? — не веря, переспросила она.

«Если твоё желание таково, м-р-р-р».

— И других? — сама удивляясь собственной дерзости, вновь спросила девочка у Кота.

Кот коротко гортанно мяукнул, подтверждая её слова, и, выпустив девочку, вытянул лапы и растопырил пальцы с длинными и острыми, словно серп, когтями:

«Желай, желай, наконец!» — нетерпеливо потребовал он, а потом потянулся сладко и долго.

— Я… я желаю, — быстро-быстро кивнула она, охваченная внезапной мечтой и страхом, что всё это окажется ложью или, может, и вовсе сном. А вдруг она и впрямь до сих пор спит в своём убежище и не нашла никакого кота? И не разговаривает с ним, и…

«М-р-р-ау! Ты должна-а-у сама это сказать!»

— Я желаю, — девочка стиснула кулачки и, зажмурившись так крепко, что у неё заболело лицо, сказала: — Желаю уметь вылечить всех-всех-всех, кого одолеет хворь. И сестрицу, — добавила она на всякий случай.

«Быть посема-а-а-у!»

Кот вдруг громко замурлыкал и, сперва перевалился на бок, а затем развалился уже на спине, подставляя небу своё белоснежное брюхо, а потом ловко подцепил лапой девочку — и прежде, чем она опять испугалась, уронил её в свою белую шерсть на груди. Она была лёгкой и мягкой, и тёплой, и смешно щекотала щёки и нос, и девочка, не удержавшись, чихнула — и рассмеялась. Она словно упала в густое урчащее облако: обволакивающее, пушистое, и на всей земле не было место уютнее и теплей. Её тело будто бы растворялось в этом мерном и низком звуке, и казалось, что она становится вдруг едина с тем, кто его издавал.

«А тепер-р-рь вышечи меня-я-у, вычеши».

Кот разлёгся на снегу, громко мурлыча на ярком солнце, заливающим всё вокруг, и девочка зарылась руками в его длинный и мягкий мех, утопая в его урчании:

— Я бы вычесала, тебя, да нечем.

«Ф-р-р-р! — Кот вздохнул, и, подцепив девочку когтем за воротник шубы, опустил её вниз, на снег, а затем, перекатившись, улёгся вновь на живот. — Полезай на спину».

Он немелодично мяукнул, когда она ухватилась за шерсть и, путаясь в ней, вскарабкалась ему на широкую спину. И когда она поудобней устроилась, он приподнялся, присел — и вдруг прыгнул, и они взмыли над верхушками самых высоких сосен, а затем полетели высоко в небесах. Девочка смотрела вниз на огромный и чёрный лес с зелёными вкрапленьями ёлок, на укрывающий землю и ветки искрящийся в лучах солнце снег; она видела горы на горизонте и большой белоснежный лоскут далеко впереди, обрамлённый по кромке деревьями — наверное, там, где было их озеро. Они летели, и она узнала свою деревню, и речку — белую сейчас и выделяющуюся на снегу лишь поросшими ивняком берегами, и дорогу, и даже город, до которого было три дня пути.

А потом она увидела море. Оно было серым и голубым, и сверкало на солнце, словно драгоценная ткань, и над ним кружили большие белые птицы, и крики их были пронзительны и печальны. Она никогда не видела моря, но слышала, что оно больше самого большого из их озёр, а вода в нём солона и горька, и теперь ей захотелось её попробовать. Но они летели слишком высоко — а потом впереди показался поросший лесом скалистый остров. Они приземлились между прибрежных скал на пороге большой пещеры, откуда раздавался какой-то скрежет и шум.

Они вошли внутрь, и девочка своим глазам не смогла поверить. Пол пещеры устилала густая трава, словно бы на лесной поляне, а посреди неё уходило вверх и терялось верхушкой во мраке огромное дерево с раскидистыми ветвями, золотыми, словно драгоценный металл, листьями, розовыми, как рассвет, цветами и алыми, словно кровь, плодами, красивей которых девочка никогда не видала. Шум в пещере раздался снова, и когда девочка увидела тех, кто этот шум издавал, она вскрикнула, и эхо заметалось под каменным сводом.

Под чудо-деревом, у самых корней, играли коты, такие же огромные, как и тот, что принёс её сюда — серо-дымчатый, пёстрый и рыжий. И, увидев пришедших, серо-дымчатый вскочил, подбежал к ним, выгнул спину, распушил хвост и, оскалившись, громко на них зашипел. Девочка окаменела от ужаса и, вцепившись в белую шерсть, приникла к Зимнему Коту и так замерла, и пришла в себя лишь когда вокруг стало тихо и она услышала:

«Мр-р-р-я-я-у! Мой бр-р-р-ат не хотел тебя напугать. Он сер-р-рдит на меня-я-у, потому что я забрал для сна его время. Не бойся, человечье дитя, спускайся и вычеши, наконец, меня-я-у! Вся ше-р-р-рсть сваля-я-у-лась, пока я спал!»

Девочка открыла глаза и, осторожно пошевелившись, неловко спустилась вниз, на траву. Здесь, в пещере было тепло, и ей стало жарко в своей шубе, и она скинула её — а Кот, между тем, уже улёгся с ней рядом, придвигая к ней лапой большой, частый и острый железный гребень.

А потом она чесала его, и закончила лишь когда груда вычесанной ею шерсти уже сравнялась с Зимним Котом, почти оглушённая его довольным урчаньем.

«Это твоё-о-у, — услышала она и увидела, как Кот, играя, подцепил лапой клок шерсти и подбросил его вверх. — Спр-р-ряди её, свяжешь себе наряд к зиме — в нём не замёрзнешь и в самый лютый мороз на голом снегу. Плата моя-а-у тебе за р-р-работу. Хвост, хво-уст ещё р-р-асчеши-у!»

— Но ты обещал, что я буду лечить людей! — голос девочки зазвенел, и она сжала гребень. — Ты сказал, что я излечу сестру!

«Беспокойное человечье дитя, м-р-р-я-у! Видишь дерево?» — спросил Кот, ловко сгоняя лапами шерсть в большой плотный ком.

— Да, — девочка положила гребень на траву и, поднявшись на ноги, медленно подошла к чудо-дереву и коснулась чёрной блестящей коры.

«Со-ур-р-рви один плод и съе-ушь».

Она неуверенно поглядела на Кота, и он медленно прикрыл свои голубые глаза — и ободрённая им девочка протянула руку и, дотянувшись до висевшего ниже всех плода, обхватила его и, потянув, сорвала с ветки.

Он напоминал ей яблоко или сливу, или, может быть, огромную болотную ягоду с плотной глянцевой кожицей, и казался довольно твёрдым, но когда она осторожно надкусила её, ей в рот брызнул ароматный и сладкий сок, душистей и вкуснее которого она ничего не пробовала. Девочка вдруг поняла, что проголодалась, и, хотя и старалась растянуть удовольствие от невиданного угощения, сама не заметила, как съела весь плод целиком, а потом ещё облизала вымазанные в густом алом соке пальцы. И когда сладость прошла, во рту осталась и горечь, какой на вкус бывает печаль.

«Тепер-р-рь тебе ведомы тайны всего, что живё-о-у-т на земле или под землёй», — Кот поднялся на лапы, подошёл к ней и провёл шершавым до боли горячим розовым языком по её лицу, царапая на щеке кожу.

— Мне нужно домой, — счастливо проговорила девочка, подходя к нему и гладя его по лапе. — Отнеси меня, Котик. Пожалуйста!

«Ф-р-р-р, какая упр-р-ря-умая. Полезай», — он лёг рядом с ней, а когда она взобралась к нему на спину, подхватил в зубы сваляную в ком шерсть и потрусил к выходу из пещеры.

А потом они снова летели над морем и лесом, и в какой-то миг девочке показалось, что она несётся сквозь день и ночь, быль и небыль в облаке густого тумана. Кажется, она даже задремала — и вдруг всё закончилось, и девочка обнаружила себя стоящей у калитки своего дома. Рядом с нею лежал большой, намного выше её, ком белой, словно снег, шерсти — а вокруг была весна, и деревья стояли белыми, но не от снега, а от распустившихся на их ветвях цветов, а над яркой зелёной травой танцевали свой танец бабочки.

— Матушка, матушка, смотри! — услышала девочка и увидела, как распахнулась дверь её дома, и оттуда выбежала её сестра, совсем здоровая и ставшая краше яблонь, цветущих вокруг.

* * *

Говорят, что именно с той поры традиция «будить Зимнего кота» превратилась в весёлый и шумный праздник, и Вестников перестали оплакивать, провожая к Коту, который, как оказалось, их вовсе не ел, а ждали назад за праздничными столами — и что именно в память о зимнем наряде из белой шерсти Кота, что связала себе девочка к следующей зиме, все целители носят белое.

Некоторые утверждают, что именно от неё и пошли ведуньи. Потому что полученный от кота подарок оказался слишком большим для неё одной, и она разделила его с сестрой, а потом они передали его своим дочерям, те — своим, и теперь их потомки расселились по всей земле. И пока зиму сменяет весна, а весну — лето, и Коты вертят колесо времени, их младшие братья и сёстры приглядывают за теми, кому когда-то передала дар маленькая отважная сирота.