Золушка Чен Хон (джен)

«Не обращайте на неё внимания: она очень плохо говорит по-английски», — кивают мне головой в сторону одной из воспитательниц.

Я — иностранный специалист в китайском детском саду. Моя ведущая поддерживающая воспитательница — комсомолка, отличница, активистка — проводит мне экскурсию. По помещениям, классам и рабочему коллективу.

В этом пренебрежительном кивке в сторону одной из воспитательниц меня удивляет даже не нескрываемое, подчеркнутое неуважение к коллеге — в Китае у всех своих роли, довольно часто в любом коллективе есть изгой, лишний, outcast, его все сторонятся и избегают, над ним иногда смеются, это такой козел отпущения), так что в таком поведении нет ничего особенно удивительного, — но я не понимаю, с чего они решили, что именно эта преподавательница плохо говорит по-английски. На мой взгляд, все воспитатели садика, за исключением моей сопровождающей и ведущей учительницы, говорят ужасно, а вернее, практически вовсе не говорят по-английски. Так что данное утверждение как-то провисает в воздухе и выглядит несколько нелепо.

Почему же они именно эту преподавательницу особенно не любят? Потому ли, что она носит огромные очки с толстыми стеклами? Или ходит в высоких, по-деревенски грубых резиновых сапогах во время дождей, тогда как остальные члены коллектива носят кокетливые резиновые полусапожки? Потому ли, что она, как курочка наседка, собирает детей своей группы, утешает их, если они огорчились, не ругает особенно, только если уж очень требуют коллектив и вышестоящее начальство, искренне радуется веселым играм и детской возне своих подопечных и зачастую сама принимает в них оживленное участие, пока никто из коллег не видит? Потому ли, что на её близоруком худом лице так часто блуждает улыбка?

Волосы небрежно собраны в невозможный хвост. Она и не красится почти никогда. Всегда готова мне помочь, всегда улыбается приветливо и немного растерянно. «Я плохо говорю по-английски», — извиняется она, когда я захожу в её класс, чтобы провести урок с её детьми. И я растерянно пожимаю плечами ей в ответ. Мне так хочется сказать, что она говорит ничуть не хуже, чем все остальные, но я не уверена, что она правильно поймет меня…

Как иностранный специалист, а проще говоря, белая обезьяна, я должна проводить двадцатиминутный урок каждый день с каждой группой детского сада. А потому я бываю во всех классах и знаю всех преподавателей.

Помню, один раз в сад приехала проверяющая комиссия из самого Шанхая. Члены комиссии заняли мой кабинет, единственное отапливаемое помещение во всем этом детском учреждении, и несколько дней подряд ходили на уроки к воспитателям. Уроки фантастически преобразились, как и сам детский сад. В каждой группе появились мягкие коврики, уютные лампочки, разноцветные заборчики и море игрушек. Обычно игрушек в группах нет. Дети должны учить иероглифы, математику и английский, и их ничего не должно отвлекать от этого важного занятия. Самое печальное, что родители, как правило, полностью поддерживают такую политику; я сама видела, как мама отбирала и выкидывала у дочки игрушку: «Это пустая трата времени! Займись лучше делом».

Каждый урок превратился в мини-спектакль, с костюмами, разноцветными подручными материалами, светомузыкой и спецэффектами. Наблюдая ошарашенные лица детей, я с тоской думала, что если бы все эти предкомиссионные усилия поделить на каждый обычный урок в году, то, может быть, детям было бы даже немного интересно учиться.

Из всего этого потемкинского разнообразия запомнился мне опять-таки урок той самой «не говорящей по-английски» воспитательницы. Он был про бабочек и то, как они превращаются; про яйца, гусениц, коконы и наконец — волшебство преображения — как из серо-черного кокона выпархивает разноцветное чудо — крылатая бабочка. Когда речь зашла о бабочке — лицо воспитательницы просияло, и она так живо замахала руками, что вдруг стала видна бабочка — немного неуклюже и осторожно выбирающаяся из кокона, еще неуверенно взмахивающая своими слегка еще помятыми, слипшимися крыльями; но вот взмах, другой — она набирает высоту, и… Огромные синие дали и ласковое золотое солнце, буйная зелень и бесконечные яркие краски с радостью встречают её.

Дома преподавательница вырезала и склеила фигурки всех этапов преображения, и после сбивчивого — от волнения — объяснения у доски, после суховато научного, хотя и внятного видео стала складывать со своими учениками эти фигурки в этапы развития бабочки — вот яйцо, вот гусеница… сначала хором на доске, потом по группам: дети сами брали существ, щупали их, разглядывали, держали в руках, затаив дыхание, а потом прямо на полу — «Тц-Тц-Тц, — скажет высокая комиссия, — как некрасиво» — складывали этапы появления бабочки.

Но жизнь садика состоит не только из комиссий. А поскольку я оказалась приписана к саду — не важно, есть ли у меня уроки или нет, я должна была сидеть там полный день, и у меня образовалась масса времени понаблюдать за многими проявлениями этой жизни подробнее. Репетиция спортивного мероприятия на улице: сипит колонка усилителя, все гневные и недоуменные взгляды обращены в одну сторону, и смущенная и покрасневшая та самая воспитательница несется в садик разыскивать другие колонки.

Кто плетется в самом хвосте бодро марширующих масс? Кому достается самый трудный и грязный участок пола при общем мытье коридора и самая кургузая, неудобная метла? Кого всегда обходят пельменями? Кто в дождливую холодную погоду под любым предлогом не проводит физзарядки на улице? Кто зимними промозглыми утрами, когда рука без перчатки замерзает и синеет в помещении, не открывает в своем классе окно и — о, ужас! — включает на полную мощь казенный кондиционер на обогрев? Кто занавешивает шторки, чтобы не дуло? Кто подтыкает одеяла под спящими, разметавшимися во сне детьми? У кого на коленях сидят и шушукаются о чем-то своем старшегруппские девчонки? Кто перед праздниками отменяет все занятия и с упоением накрашивает и наряжает своих воспитанников? Да, изгои в Китае определенно бывают очень интересны.

Перед Новым годом в светлую голову нашего начальства забредает идея поставить силами воспитательского коллектива пьесу на английском. Конечно, это должна быть сказка. Конечно, если сказка, то обязательно «Золушка». Мне поручают самую характерную роль мачехи, за что я берусь со страстью и удовольствием; господи, как давно я мечтала пооорать на всех тут, и вот теперь у меня есть такой приличный повод! Иногда, после моей очередной наполненной злостью и страстью тирады, коллектив замирает в немом изумлении, а потом разражается аплодисментами — от страха ли перед настоящим и от того таким живым гневом, или и вправду изумленные тем, что слова можно играть.

Кроме того, мне поручают также прослушку прогонов всего коллектива, когда после уроков, по вечерам, еле сдерживая желание помчаться домой, они собираются в единственной теплой комнате во всем саду и зачитывают свои роли по очереди, особо не вникая в смысл, думая лишь о произношении.

И мне раз за разом приходится останавливать их, пытаться объяснить им те чувства, которые должны бы испытывать их герои, придать им определенную интонацию хотя бы… хоть паузы к месту расставить. Окей, хорошо, может быть, просто понятно произносить слова, чтобы они ну хоть отчасти были бы похожи на английские... Но, собственно, ради кого я стараюсь? Среди зрителей — дети и родители, среди участников — воспитательский коллектив нашего детского сада — все равно нет никого, кто мог бы хоть сколько-нибудь понимать по-английски, так что для всех это будет всего лишь разнозвучная бессмысленная белиберда, преисполненная понтов и гордости от своей значимости — мы тут по-английски пьесы играем, не хухры-мухры!

С многочисленными извинениями и поклонами к вечерним репетициям добавляются дневные — страшно сказать, в послеобеденное время святого для всех китайцев дневного сна. Конечно, сон не отменяется совсем, просто сокращается до безбожного единственного часа, а остальные два посвящаются репетиции на месте, так сказать, уже вживую, со всеми выходами и проходами. Но поскольку делать два дела, да еще после обеда китайцы не в состоянии, то все свои слова они произносят уже по-китайски, и только я одна гордо выплевываю свои оскорбительные реплики по-английски. Жизненной правды добавляет сцена с примеркой туфелек. Куда ж там без мачехи; она бодро подскакивает к гарольду, расталкивая всех своими пышными телесами, и протягивает свою ногу, гигантскую ногу, надо сказать, потому как у китайцев тридцать седьмой размер уже считается огромным, а у меня он по жизни сорок первый.

Гарольд грациозно приседает на одно колено перед стулом с примеряющими; он держит в одной руке маленькую туфельку, обмотанную золотой фольгой — в углу несколько капель застывшего клея, на каблуке фольга таки ободралась; интересно, кто же это мерил садиковский реквизит, — плащ небрежно откинут, черные волосы грациозно заправлены за ушко. В гарольдах у нас преподавательница: себе на уме, маленькая, с несколько круглыми глазами, водит свой мотоцикл. Иногда пред удивленными и наливающимися завистью очами всего коллектива за ней подъезжает лихой молодой китаец на мощном дорогом мотоцикле. Так вот, увидев мою ногу сорок первого размера, гарольд теряет равновесие и, бормоча что-то ошеломленное, чуть не падает на пол; его едва успевают подхватить Золушка и её сестры. И мачеха тоже чуть не падает со стула, заливаясь неподобающим ей хохотом! Уже после репетиции воспитательница себе на уме подходит ко мне и с некоторым ужасом и восторгом говорит: «Какая же большая у вас нога!»

И все же слова английские учить надо. И их много. И больше всех их у Золушки. Так что нетрудно угадать, кому отдали самые длинные слова в пьесе, да, да, именно ей, не говорящей по-английски, нелюбимому пугалу. И она учит их: я прямо представляю, как прилежно и старательно она сидит вечерами у темного окна, из термоса пар в потолок, орет заунывное пение краснознаменного хора песни и пляски от соседей, тускло светит дешевая лампочка, и она сидит перед ворохом листков и тихо, терпеливо их учит. Я действительно стараюсь больше её хвалить и не делать замечаний по произношению, по крайней мере, при всех, и пусть это будет фаворитизм и отсутствие равного отношения…

И все же — слова словами, а что может быть самое главное в китайском представлении? Если уж после многочисленных дебатов вы все-таки и вправду отказались от идеи пира с использованием настоящей еды? Ну же? Если вспомнить любимое вечернее времяпрепровождение среднего китайского гражданина? И, нет, это не запускание змея. Может быть, его бы тоже включили, но места, знаете ли, нет в помещении, нехватка места не позволяет… Однако это не повод, чтобы забывать китайские традиции, и, конечно, ключевым моментом постановки будет бал!

Участники разбиваются на пары. Выход короля. Выход гарольдов. Прибытие мачехи с дочерьми… Принца играет единственный мужчина — молодой человек — детского сада: веселый улыбчивый парень, немного пухлый, всегда спокойный, специалист по компьютерам. Вот уж кто действительно совершенно не говорит по-английски! Ни единого слова! Когда мне надо распечатать материалы для урока, каждый раз это захватывающая дух пантомима — но нам обоим весело, и в его тихом заваленном компьютерами, папками и шкафами с документами офисе почему-то спокойно и по-домашнему уютно, и мы оба хохочем над моими бесполезными усилиями, и в конце концов я таки получаю что-нибудь, отдаленно напоминающее те материалы, которые задумывались как необходимые к уроку.

По поводу танцев на балу разгораются жаркие дискуссии. Есть несколько активистов, предлагающих свои варианты движений. Нужно ли говорить, что они не имеют ничего общего с европейскими танцами? Нужно ли добавлять, что никому из участников спора и в голову не приходит спрашивать меня?

Самая активная — смуглая, маленькая, тумбочкообразная девушка средних лет настаивает на довольно-таки рискованном варианте с задиранием ног, резкими поворотами, обниманием грудей и нежным прижиманием партнеров. Слава богу, с критикой резко выступает гарольд — та самая, кого встречает красивый парень на дорогом мотоцикле; может быть, она предполагает, что он будет присутствовать на выступлении или сможет увидеть запись спектакля, и категорически, вопреки гармонии масс и воле коллектива, отказывается участвовать в танце страсти. Так что приходится остановиться на более облегченном варианте, и выражение досады долго потом не сходит с лица зачинщицы-смуглянки.

И вот неловко, немного косолапо выходит Золушка. В своих гигантских очках с толстыми стеклами, волосы торчат в стороны. Она близоруко и как-то растерянно улыбается. Под дружное нетерпеливое шипение из-за спины короля — заведующей садиком — и гарольдов выходит принц. Он тоже смущен, явно не знает, куда деть свои большие ставшие вдруг неуклюжими руки. Торжественно объявляют парный танец. Все выстраиваются в дружные шеренги. Принц берет Золушку под руку, а она доверчиво, почти по-детски кладет руки ему на плечи.

Колонки опять чихают, смуглая активистка, чертыхаясь, бежит их налаживать, партнеры изо всех сил стараются не наступать друг другу на ноги и оставаться на своем месте в шеренге; некоторые горячие головы предлагают парам еще менять свои места, плавно передвигаясь по сцене; последнее вносит полное смятение в ряды танцующих. Отчаявшиеся и уставшие, они постепенно покидают сцену, как покидают поле боя, и… Вдруг с удивлением обнаруживают, что битва вовсе не кончена, сцена вовсе не опустела, и под все еще звучащую музыку там по-прежнему танцуют двое.

Принц и Золушка. Они медленно-медленно кружат в танце; его рука осторожно придерживает её за талию, её рука на его плече, другие две вытянуты — ну, наконец-то! Хоть кто-то краем глаза здесь видел хотя бы картинки с европейскими танцами. Ладонь в ладони — маленькая бледная и по-детски худенькая в большой, мясистой, надежной, смуглой… Движения синхронны, они попадают в такт, как будто танцевали вместе всю жизнь. Музыка внезапно обрывается — вероятно не без участия смуглой активистки — и эти двое смущенно и испуганно озираются вокруг, мгновенно выпустив руки друг друга; они так моргают и жмурятся, как будто только что проснулись от глубокого сна.

Неловкость всеобщего молчания обрывает гудок, провозглашающий начало второй рабочей половины дня. Пора будить детей и начинать обычные действия. Бегом, марш, марш…

Я не смогла долго работать в детском саду. Через два месяца каждодневного пребывания в коллективе я тяжко заболела и поняла, что попросту умру, если проведу еще хоть один полный день в стенах детсада. К сожалению, я не могу отсиживать регулярные офисные часы в одном и том же месте постоянно пять дней в неделю. Муж нашел другую работу, и мы собрались переезжать.

Я заходила попрощаться с детьми, забрать свои вещи из преподавательского шкафчика. Задумчиво собирая вырезанные картинки, обрывки учебников, детские рисунки, свинчивая свой термос для чая, я смотрела на притихшие пустые классы, погружающиеся в сумерки. Дети уже ушли. Равно как и их воспитатели. Скоро придет уборщица и мокрой грязной тряпкой выметет все к чертям собачьим, и меня тоже.

И вдруг в дальнем углу полутемного коридора я слышу чей-то приглушенный мелодичный смех. Я всегда знала, что у Чен Хон, так звали нелюбимую коллективом преподавательницу в очках с толстыми стеклами, очень красивый смех. Как тысячи маленьких колокольчиков, нежная музыка ветра в промокшем весеннем саду. Пожалуй, именно она — тот человек, кого приятно будет увидеть, с кем важнее всего попрощаться. И я решительно направляюсь в дальний конец коридора.

Дверь в её класс слегка приоткрыта, золотые квадраты света весело лежат на полу коридора. Эх, она опять включила все лампочки в классе, знали бы другие, ну и влетело бы ей! В коллективе же экономия, китайцы бережливый народ: зимой лучше не включать обогреватель ради сбережения электроэнергии, то есть денег на счету, и лампочка у порядочного человека должна быть подслеповатая, потусклее, чтоб меньше нагорало.

Я заглядываю к Чен Хон в проем и вижу, как они стоят вдвоем, обнявшись: Золушка со своим принцем. Слава богу, я не считаюсь полностью членом коллектива, белая обезьяна всегда будет всего лишь белой обезьяной, к тому же они оба знают, что я скоро уезжаю, и потому не вздрагивают, я улыбаюсь им навстречу как можно шире и искреннее и принимаю невозмутимое выражение лица. Все нормально, я ничего не скажу и никого не осуждаю; объясняю: вот, зашла попрощаться.

Они говорят мне «пока», для приличия спрашивают, куда мы переезжаем, и потом она, вся светясь от переполняющих её золотистых светлячков, немного опустив глаза, тихо говорит мне: «Ян Фен пригласил меня на Новый год к себе, в свой родной город. Мы поедем навещать его родителей в первую неделю нового года».

Для китайцев это практически как предложение руки и сердца. Конечно, еще нужно получить разрешение родителей на брак, без него вас не поженят, но все же сейчас времена уже полегче, и родители, как правило, соглашаются с выбором детей, тем более что наш компьютерщик — оказывается, его зовут Ян Фен, мне он всегда представлялся по-английски, Стас — уже подходит к порогу того возраста, когда китаец должен завести семью. Так что процент вероятности благоприятного исхода очень велик, и я от души желаю им всего хорошего.

Они тихо улыбаются мне, так и продолжая держаться за руки, а через полчаса я вижу, как Чен Хон лихо надевает на свои растрепанные волосы красный шлем и садится на мотоцикл со своим женихом, нежно обвив руками его спину.