Встреча (джен)

Солнце купается в мартовских лужах, воздух звенит капелью, и я вдыхаю дивный весенний аромат, шлепаю по лужам и ощущаю себя неприлично счастливым. Неделю назад мне стукнуло тридцать, на носу кандидатские экзамены, я все еще одинок — даже не так, скорее, свободен. Я не знаю, кто выдумал цифры в паспорте и нужны ли они для чего-то, кроме как показать врачу степень изношенности человеческого организма. И уж тем более не знаю, кто и когда придумал связывать с этими цифрами состояние души.

Моя душа поет не только от пронзительного напитанного золотыми лучами весеннего воздуха и какого-то предвкушения чуда. Сегодня, после долгих тринадцати лет редких переписок в соцсетях — будь благословен тот, кто их вообще придумал, — я встречаюсь со своим давним школьным приятелем. Вообще-то, мы планировали встретиться вчетвером: неразлучная компания шалопаев и кошмар нашего маленького провинциального городка N. Но самый младший из нас, Лешка, застрял в командировке в Южной Америке, а Ленка, единственная девчонка, загремела в больницу на сохранение. Поэтому мы встречаемся вдвоем с Серегой, он только-только вернулся из Норвегии.

Это он надумал нас собрать, а ведь все началось с пары дежурных вопросов и моего поздравления его с тридцатилетием. Теперь я меряю шагами изъеденный трещинами асфальт и смотрю, как разводы бензина радугой расплываются в луже, где, играя разноцветными лучами, плещется беззаботное солнце. Я отчего-то волнуюсь — должно быть, мне кажется, что вместе с этой встречей в мою жизнь ворвется частичка прошлого, а горечь воспоминаний и уколы ставшей какой-то болезненной ностальгии куда как проще будет разделить, пусть и не на четверых, так хоть бы и на двоих.

Серега поднимается из метро. Деловитый, как на свежем фото. Аккуратная стрижка, легкая небритость, безупречная небрежность в одежде. Одет он, впрочем, по последним европейским трендам.

— Мишаня, здравствуй, — он протягивает мне руку, а у меня на зубах скрипит это его "здравствуй" — выхолощенное и формальное.

— Здорово, Серый, — скалюсь я в улыбке, чувствуя себя отчего-то дико неуместным.

— Не изменился, — хмыкает он, и в его тоне мне чудится что-то снисходительное.

— Не то что ты, — усмехаюсь я в ответ.

Мы садимся в сетевой пиццерии. Сергей чинно вешает пальто на плечики и слишком надолго задерживает взгляд на моей косухе.

— Пивка? — предлагаю я. — Давай пиццу выберем?

— Не могу, у меня сушка сейчас, — поясняет Сергей. — И мясо я вовсе есть перестал. И тебе советую.

Память услужливо подкидывает картинку, как мы, четырнадцатилетние, на берегу речки отмечаем Ленкин день рождения: впервые без родителей, зато с шашлыками и даже пивом. Серега, напустив на себя важный вид, жестом фокусника вытаскивает из кармана пачку сигарет, и мы, подпалив одну сигарету, пускаем ее по кругу, оглядываясь, чтобы не попасться на глаза взрослым, которые непременно доложат родителям, чем занимались их дети. Тогда же мы с Серегой поняли, что степень готовности мяса определить не так-то просто: первую партию мы превратили в угли, а во вторую вгрызались с первобытным остервенением, постановив, что горячее сырым не бывает.

— Ну ты и зануда, — не выдерживаю я.

Серега только хмыкает и заказывает какой-то салат и содовую. Я, повинуясь присущему мне духу противоречия, заказываю двойной эспрессо и бургер.

— Сердце не жалко? — кривится Серега.

Я отмахиваюсь. Мое приподнятое настроение улетучивается; наверное, оно осталось там, на улице, где шумит вечно не спящий город и дышит весной просыпающаяся природа. Я, на удивление, не знаю, с чего начать разговор. Не так мне виделась эта встреча. Что я теперь скажу? Начну грузить своими теоретическими выкладками для диссертации? Так Серега инженер, ему моя органика — до фени.

— Защитился? — спрашивает Серега.

— Минимум на носу, — выдыхаю я, делаю глоток ароматного кофе и думаю, может, мне все показалось? Что эта неловкость — порождение того, что всех нас разбросало по миру, точно песчинки; сейчас мы познакомимся заново, и будет если уже не как прежде, то по-другому, но все равно здорово. И все-таки соберемся вчетвером, только Ленку выпустят из больницы, Леха вернется...

— Удачи, — кивает Серега, наливая содовую в стакан.

— А у тебя как? — я спрашиваю искренне, будто бы надеясь, что этот вопрос проляжет через разделившую нас пропасть незримым мостиком.

— Позвали в проект, — равнодушно отзывается Серега, — микротомограф делаем. Отечественный, — поясняет он, упреждая мои дальнейшие вопросы.

— Здорово.

Нам приносят оставшуюся часть заказа, и мы, закрывшись друг от друга тарелками, будто щитами, принимаемся за еду. Теперь можно молчать, как предписывают правила вежливости, и дальше раздумывать, о чем вести беседу. О прочитанных книгах? Ведь когда-то мы обсуждали их взахлеб... О просмотренных фильмах? Любимой музыке?

— Как у тебя на семейном фронте? — Серега перехватывает инициативу, и мне как-то даже легче.

— Родители все там же, — выдыхаю я. — Сестра поступила в Питер, не захотела в Москву.

— Жена? Дети?

— Не-е-е, — тяну я. — Я пока свободен, как та птица в небесах.

— А я развожусь, — машет рукой Серега.

Я чувствую себя как-то неловко, точно подсматриваю в замочную скважину в жилище совершенно чужого мне человека. Казалось бы, расскажи мне о подобном друг с кафедры или некогда сосед по общежитию, теперь занимающий комнату в двушке, которую мы снимаем напополам, этого бы не возникло. Но говорить о личном с Серегой...

А ведь это именно с ним мы пятнадцать лет назад решили не рядиться из-за девчонки, не предавать дружбу. Идеалисты-молокососы!

Тишина повисает дамокловым мечом. Несмотря на то, что туда-сюда снуют официантки, раздаются голоса, а из колонок льется какая-то очередная джазовая обработка ставших бессмертными наряду с Битлами и Роллингами Криденс, всеобъемлющая тишина наваливается на меня, давит, точно хочет вовсе обескровить.

— А я на Deep Purple в прошлом году ходил, — невпопад отвечаю я, хватаясь за последнюю соломинку.

На Deep Purple мы пытались попасть всей нашей четверкой. Но не срасталось: то родители ни в какую не отпускали нас одних, мол, малы еще, то финансовая сторона не позволяла... И теперь я с восторгом тогдашнего мальчишки вываливаю из рукава этот козырь. Вот теперь-то Серега ухмыльнется знакомой ребяческой ухмылкой, а не будет кроить мину взрослого скучного человека. В конце концов, ему-то, как и мне, всего-то — тридцать!

Серега смотрит на меня непонимающе, а потом хмыкает:

— Да не слушаю я это сейчас. А ты что? Еще скажи, что на гитаре все еще тренькаешь?

— Что есть — то есть, — я вгрызаюсь в бургер.

Слова застревают в горле, их надо протолкнуть поглубже, в желудок — там их разъест соляная кислота, разложат на составляющие ферменты. И мне не придется ловить на себе осуждающий взгляд этого совершенно незнакомого и, наверное, даже неприятного мне человека, ведь я не скажу, что две недели назад купил себе обалденный телекастер восемьдесят девятого года.⁽¹⁾

— Повзрослеть не пробовал? — он улыбается снисходительно, да так, что мне и кусок в горло не лезет, стоит комом в глотке, вместе с гордостью за новую гитару и одурью от новой весны, пусть и тридцать первой.

— А зачем? — я прищуриваюсь. — Чтобы у меня из всех радостей в жизни один развод с дележкой имущества остался?

— Всему свое время, — парирует Серега, игнорируя мой выпад. — Умный парень, а никак из детства не вылезешь.

— Разве это плохо? Посуди сам! Разве было плохо сбежать ночью в заброшенный недостроенный дом и жарить на огне сосиски? Ленка тогда тряслась от страха, а Леха соорудил какие-то цветные лампы и сочинял страшилки про привидений? А как мы сбежали на карьер купаться, а какой-то бомж спер всю нашу одежду и мы пробирались до Ленкиной бабки нагишом через чащу?

— Не помню, — качает головой Серега. — Про привидений не помню. Что шарились по какому-то недострою — так было дело, я еще ногу рассадил там порядком. А про бабку — тоже не помню.

Я теряюсь и допиваю изрядно остывший кофе. Кажется, у меня до того разочарованная мина, что девушка-официантка чересчур участливо спрашивает, не желаю ли я еще чего. Я, конечно, желаю: пить — в горле у меня пересохло, я обескуражен. Может, это я что-то путаю?

Правая рука сама собой тянется к плечу — там шрам. Когда нам было по шестнадцать, мы здорово повздорили с местной шпаной. Дошло до драки, и с того самого момента на моей коже рваными росчерками уродливые бугры, так до конца и не побелевшие. Пару лет назад они спрятались в чернильных кляксах "рукава", но на ощупь все еще хорошо заметны.

— А как с Тухлым и его прихвостнями стенка на стенку ходили? На кладбище сторожа пугали? А как Роллингов на речке до рассвета орали, пока нас жители соседней деревни не погнали? А как сарай заколоченный на окраине подожгли? Тоже не помнишь?

— Странный ты стал, Мишань, — качает головой Серега. — Ну, что-то было. Драку помню, я ж тогда потом две недели в больнице лежал с сотрясом, мне даже в комп играть на половину лета запретили. Но к чему за это держаться? Это все глупости, понимаешь? Детские глупости.

— Да жизнь-то, Серег, она вся — глупости, — возражаю я. — Детские — не детские, но это такие мелочи... Впечатления... Сразу живым себя чувствуешь!

— Впечатления... Пора бы тебе, Мих, вырасти. Вырасти из этой подростковой романтики! Серьезный человек, диссер пишешь! Или ты думал, мы как соберемся, так пойдем сторожа на кладбище пугать? Или пить пиво и орать Роллингов?

Я прищуриваюсь и всматриваюсь в его серьезное лицо. Тринадцать лет пролегли между нами трещиной, глубокой пропастью. Я встал на край, чтобы посмотреть, дотянуться, но из-под моих ног посыпалась комьями земли надежда на то, что мы, безвозвратно изменившиеся, выбравшие разные тропки на перепутье, когда-то еще сойдемся в одной точке.

— Да, — просто отвечаю я. — Я не вижу, почему бы наши достижения, или наши невзгоды, или чертов возраст помешали бы нам сделать это, Серег. Посчитать звезды, обсудить Ницше, послушать новый альбом Металлики... Посмотреть, как ночь сменяет день, как стихия пожирает творение рук человеческих...

— Если ты предлагаешь поджечь еще один дом, то нам мешает уголовный кодекс, — нервно смеется он.

— Я не об этом, — отмахиваюсь я.

Сергей переворачивает экраном вверх смартфон, что-то читает, и я вижу на лице его промелькнувшее выражение облегчения, тут же сменяющееся наигранным огорчением.

— Мих, прости, — он допивает содовую, как-то чересчур поспешно встает и протягивает мне руку. — Работа. Срочно вызывают. Давай спишемся и еще встретимся как-нибудь.

— Давай, — я легко жму его ладонь.

— И ты это... Вырастай из этого, — он кивает на мою висящую на вешалке косуху. — Серьезный умный парень!

— Каждому свое, — отмахиваюсь я.

— Чуть не забыл! — он поспешно кладет на стол голубую бумажку.

— Сдачу переведу.

— Не стоит, правда. Оставь девушке на чай.

Он уходит. Прямой, поспешный, серьезный. С открытой дверью в пиццерию врывается свежий весенний воздух вперемежку с вонью бензина и выхлопных газов. Я вспоминаю нежащееся в лужах солнце и ловлю себя на мысли, что, должно быть, Сергей вовсе этого не замечает. Ни пьянящего запаха весны, ни золота лучей, ни ставшего высоким и ярким синего неба. Я знаю, что больше мы не встретимся. Мы друг для друга — напоминание о давно ушедшем. Только я храню это бережно, прокручивая страницы в памяти, подобно старому диафильму. А он забросил снимки на антресоль, где они покрылись пылью дней, месяцев, десятилетий.

"Повзрослей!" Надо же! Может, я просто этого не хочу?

— Ваш лимонад, — официантка подходит ко мне с кувшином восхитительного домашнего лимонада.

"Там сахар, Мишань, я такое не пью", — проносится у меня в голове голосом Сергея, и я едва сдерживаю смех.

— Благодарю вас, — я рассматриваю официантку. Ее лицо кажется мне знакомым, хотя сейчас это не слишком-то и важно. Но волосы у нее такие же золотые, как лучи купавшегося в лужах весеннего солнца. — Это за моего друга. Сдачи не нужно.

Ее лицо покрывает легкий румянец — все-таки, чаевых там прилично.

— Скажите, мы не знакомы? — я иду ва-банк.

— Если вы — Михаил Александрович, то знакомы, — она краснеет еще сильнее. — Вы у моей соседки по комнате в прошлом году практикум вели. По органике.

— А-а-а, — протягиваю я, не зная, что толком ответить. — Поужинаете со мной?

— Сегодня я не могу, — пожимает она плечами. — Разве что завтра.

— Я напишу вам свой номер, позвоните мне, хорошо?

— Я принесу вам счет.

Она уходит, а я старательно вывожу карандашом на вырванном из блокнота листочке заветные десять цифр. Я уверен — она позвонит. И тогда я обязательно спрошу, как ее зовут; и мы будем смотреть на то, как солнце купается в весенних лужах, вдыхать звенящий свежий воздух и собирать новые кадры для фотоальбома под названием жизнь.

1) Речь идет о модели Fender Telecaster — первая цельнокорпусная электрогитара с двумя звукоснимателями.

Вернуться к тексту