Два слова (джен)

На Астрономическую башню Северус врывается, уверенный, что готов ко всему, чем еще жизнь может отвесить ему оплеух.

Увы, в этот перечень не входят те оплеухи, которые способна отвесить собственная память.

На Альбусе его взгляд задерживается лишь на долю секунды. Этого вполне достаточно, чтобы заметить, насколько ослабленным и уставшим выглядит он, все еще пытающийся твердо стоять на ногах. И так очевидно терпящий в этом поражение.

«Старый дурак», — лишь успевает с горечью подумать Северус, проглотив беспокойство вместе с сотней вопросов, всколыхнувшихся в голове.

Сейчас на них нет времени. Больше ни на что нет времени.

Впрочем, Северус и в лучшие дни ответы получал прискорбно редко.

Краем сознания он фиксирует всех, кто успел добраться до Астрономической башни раньше него. Брат и сестра Кэрроу. Фенрир Грейбек. Северус привычно запрещает отвращению проступить на собственном лице. Наконец, его взгляд цепляется за глупого мальчишку, из-за которого все началось.

Драко Малфой.

Северус тут же собирается шагнуть вперед и сделать то, что должен, что было предметом их с Альбусом споров тысячу раз — и здесь уже неважно, готов он к этому или нет. Его готовность в принципе никогда не была существенной переменной. Но собственный треклятый мозг оказывается быстрее ног и уже фокусируется на деталях против воли самого Северуса.

На палочке, дрожащей в слабой хватке тонких пальцев. На пепельной пергаментной коже и поджатых, совсем бледных губах. На широко распахнутых глазах и радужках в них, в свете метки залитых до отказа чернотой зрачков и мраком абсолютного животного ужаса.

На том, насколько мальчишка Малфой выглядит тщедушным и юным в своем испуге, куда младше положенных ему шестнадцати.

Ни следа привычных самодовольства и заносчивости, их вымыло, выжгло за последний год — и это так знакомо. Слишком знакомо.

Вот тут-то память и отвешивает Северусу оплеуху.

Отвешивает ее в тот миг, когда он позволяет себе моргнуть всего раз — и вот, на месте светлой макушки ему виднеется темноволосая. На месте этого мальчишки виднеется совсем другой.

А сам Северус уже там, в той ночи, когда ему впервые предстояло убить по приказу Лорда. И вот он уже предвкушает, ликует; он верит, что это будет так просто. Всего лишь еще один шаг к заданной цели, к реализации собственных желаний, амбиций. К тому, чтобы показать всем, на что он способен.

Смерть какого-то жалкого предателя, струсившего в последний миг — разве это важно? Разве глупец не сам выбрал собственную судьбу?

И Северус игнорирует страх.

Игнорирует ужас.

Игнорирует отвращение к самому себе, накатывающее при одной только мысли о том, что ему предстоит.

Ведь он не трус.

Он мечтал об этом.

Мечтал.

А потом Северус оказывается там, в полутемной комнате, с фоновым шумом в виде собственного колотящегося где-то в затылке сердца. И сквозь вату в ушах он слышит мольбы девочки, совсем еще юной — боги, да она едва старше Лил... не думать, не думать, не думать о ней.

В тот же миг Северусу начинает казаться, что эта девочка не может быть предательницей. Слишком юна, слишком невинна. Слишком. А в ушах вдруг громом гремят слова, сказанные однажды Темным лордом, пока пугающий мрачный огонь плевался алым в его обычно непроницаемых глазах.

— Смерть — это слишком просто, Северус. Для предателей у меня припасено кое-что поинтереснее.

Например, смерть того, кто им дороже жизни — внезапно осознает Северус, и все, что до этого игнорировал, тут же накрывает его волной, погребает под собой. Страх пульсирует под кожей, вскипает в венах бурлящим зельем. Тошнота бьется о кадык таким мощным приливом, что приходится сглатывать-сглатывать-сглатывать, только бы не согнуться сейчас пополам и не проблеваться желчью.

Он в ужасе, в таком оглушающем ужасе, что весь мир сужается до глаз девочки, в которых зеркалится этот ужас, вышибая из Северуса остатки сил.

У него руки дрожат.

Перед его глазами мутнеет.

И — кто эта девочка? Сестра? Дочь? Что она значит для того, кому наказанием послужит ее смерть? Впрочем, это неважно.

Не должно быть важно.

Имеет значение лишь один вопрос: что это значит для него, Северуса? Предупреждение? Наглядная демонстрация того, что будет с ним самым, если посмеет хоть раз оступиться? И тогда его Лили…

Но он не собирается оступаться — обрывает сам себя Северус. Он так ждал этого. Жаждал. Он никогда не предаст Темного лорда — а значит, и бояться ему нечего.

И сейчас он должен сказать лишь два слова. Два слова — и все закончится. Не будет боли. Не будет криков. Вот так просто. Только поднять руку. Только дрожь свою победить и прогнать эти белые пятна перед глазами. Только девчонку заставить глаза закрыть, чтобы не видеть этот оглушающий ужас — и не чувствовать, как он резонирует в собственной грудной клетке.

А она больше не умоляет. Она лишь смотрит этими чертовыми глазами и, хотя в них нет даже отголоска зелени — Северус все равно не может перестать видеть те, другие глаза. И кто-то в его голове знакомым, таким ласковыми и одновременно жестким голосом чеканит: «Остановись, Северус. Остановись, пока не поздно...»

«Заткнись», — хочется завопить ему в ответ.

«Заткнись».

«Заткнись...»

А потом до него доносится скрип двери и чей-то короткий гогот.

Слышится отрывистое, ядовито-насмешливое:

— Кажется, кое-кому не хватает духу прикончить отродье жалкого предателя?

Ужас множится стократно, заставляя надежно примерзнуть к месту, а руки вдруг заливаются свинцом. Не поднимешь, сколько бы ни прилагал усилий.

Но первый голос вдруг прерывает второй, холодный и бесцветный, и Северус уверен, что он должен знать его обладателя, должен знать обоих. Но паникующий разум мечется, путается ворохом мыслей, не давая уцепиться хотя бы за одну.

— Можешь идти, Долохов. Я прослежу, чтобы мальчишка все сделал.

Слышится хмыканье, а следом короткое «как знаешь» и «здесь еще есть занятия куда приятнее».

Слышится скрип половиц.

Хлопок закрывшейся двери.

Северусу бы выдохнуть облегченно — но какое тут облегчение, когда до него вновь доносится звук шагов, но теперь приближающихся. И вот уже чувствуется чье-то тяжелое, удушливое присутствие рядом, и звучит все тот же холодный бесцветный голос.

— Вперед, Снейп. У нас нет времени ждать, пока ты перестанешь трусить.

Губы Северуса сами собой поджимаются, и страх на какую-то долю секунду уходит туда, на задворки, оттесненный чем-то упрямым и болезненно гордым.

Потому что он не трус.

Он не чертов трус!..

Северус уже хочет выплюнуть эти слова в лицо тому, кто стоит рядом — но для этого нужно отвести взгляд от девочки перед ним, разорвать их общий, разделенный на двоих ужас. А он не может. Не может.

Но в поле зрения вдруг само вклинивается новое лицо, перекрывающее вид на девочку — острые скулы, тонкие губы. Неестественно белые волосы, которые можно было бы принять за седину.

Северус думает, что вот сейчас, когда он больше не видит тех глаз и не тонет в их ужасе — ему должно стать проще.

Он должен суметь сделать вдох...

Вот только ничего все равно не выходит, потому что ужас — внутри, его собственный, от него неотделимый. Потому что глаза девочки здесь, на сетчатке выжжены, пусть и смотрят на него сейчас совсем другие, равнодушные серые глаза, в которых эмоций даже не ноль — в которых эмоций куда-то в минус.

В минус, пока лицо Люциуса Малфоя не искажается гримасой презрения, стоит ему осознать, что Северус не в состоянии сделать то, что ему приказано — и вдруг кажется, что в этих серых равнодушных глазах вспыхивает что-то другое, противоречащее презрению на лице.

Если бы Северус знал Люциуса чуть хуже, он бы решил, что это сочувствие.

Но в следующую секунду Люциус уже отворачивается и, едва мазнув по ежащейся в углу девочке взглядом, выплевывает равнодушно:

— Авада кедавра.

Северус не успевает ничего осознать. Только отшатывается непроизвольно, опрокидывая что-то, со звоном разбивающееся о старый и пыльный паркетный пол.

А Люциус уже опять смотрит на него. Произносит мрачно:

— Темный лорд не узнает об этом.

И:

— Но в следующий раз тебе придется разбираться самому.

И — добивая, подписывая приговор:

— Ты мой должник, Снейп.

Не сказав больше ни слова, Люциус разворачивается и выходит за ту дверь, в которую недавно вошел. А Северус смотрит. Смотрит. Смотрит на безжизненное тело в углу комнаты, смотрит в стеклянные, невидящие глаза и все ждет, когда же ужас начнет наконец отпускать...

...и вот сейчас Северус смотрит на Драко — но видит совсем не Драко. Смотрит на его пальцы, судорожно цепляющиеся за палочку — а видит свои собственные. Видит собственные дрожь и страх там, где должны быть дрожь и страх Драко.

Северус шагает вперед прежде, чем успеет еще о чем-то задуматься, и на мгновение ему на собственном месте мерещится Люциус, а там, за его спиной — глупый и слабый темноволосый мальчишка, возомнивший о себе слишком много.

Но в следующую секунду, без предупреждения, волосы Люциуса начинают отдавать рыжиной, и глаза его, серые, неживые, начинают блестеть сочной летней зеленью. А мальчишка у него — у них за спиной — годовалый младенец, и Лили бросается вперед, защищая сына от смерти ценой собственной жизни.

Северус делает очередной шаг.

Защищая мальчишку Люциуса от того, чтобы смерть нести — ценой собственной души, которой у него давно уже нет.

«Гордилась бы ты мной, Лили?»

Северус гасит этот вопрос в своем сознании прежде, чем начнет искать на него ответ. Моргнув, он сбрасывает мимолетный морок, на который сейчас совершенно нет времени, и смотрит на Альбуса. Видит то мелькнувшее в нем облегчение, которое недоступно больше ничьему глазу.

Наконец, Северус слышит для кого-то слабое — для него исполненное силы:

— Северус… Пожалуйста…

Он знает то, чего не знает больше никто. Знает, что эти слова значат на самом деле. И это больше не приказ и не требование, даже не мольба, которая может померещиться кому-то другому — это просьба, последняя услуга.

Сколько случилось в жизни Северуса ночей, так похожих на ту, первую — но больше у него никогда не было права на слабость, не было возможности уклониться, сбежать. Люциус Малфой больше не выходил вперед, забирая этот груз у него; пусть и совсем не бескорыстно.

Северус произносил те самые два слова в своей жизни снова.

И снова.

И снова.

И стеклянные, безжизненные глаза преследовали его во снах и наяву долгие-долгие годы.

Но сейчас, пока за его спиной стоит дрожащий глупый мальчишка, цинично опрокинутый в жестокость реальности прямиком из мыльного пузыря, в котором жил до этого года.

Сейчас, когда перед ним лишь уставший человек, просящий о забвении.

Именно сейчас Северус впервые знает, что действительно должен — и долг этот, может, лишь обвалится очередным многотонным грузом на его спину. Но он предпочел бы, чтобы каждый его груз был таким.

Потому что впервые эти два слова, вырывающиеся из его глотки, не отберут жизнь — а принесут одной душе покой и одну душу спасут.

Душа же Северуса...

Что ж, пожалуй, она осталась там, с той девочкой, которую он так и не смог убить — но которая все равно умерла. И ужас той ночи так и не угас. Северус просто научился его не замечать.

Он не оглядывается, когда тело Дамблдора заваливается назад, обрушиваясь с Астрономической башни.

Не оглядывается, когда хватает Драко за шкирку и тащит за собой.

Не оглядывается.

Северус как никто знает, что это такое — сделать неправильный выбор и всю свою жизнь за него расплачиваться.

Но что значит быть неспособным на убийство он помнит весьма смутно.

И надеется, что Драко никогда не придется этого забыть.

«Долг отдан, Люциус».