Поговори с ней (гет)

Целый вечер бродил я по окрестностям и прощался с любезнейшими мне местами… Взглянул ныне в последний раз на тихое прекрасное озеро, на Савойскую долину, на горы и пригорки — вспомнил, где что думал, где что чувствовал — и едва не забыл того времени, в которое запираются городские ворота.

Карамзин.

Узкая темного камня винтовая лестница ведет на Северную башню. Поднимаясь по ней, можно долго кружить, ведя рукой по шероховатостям толстых каменных стен. Выглядывать изредка в узкие готические окна. Почти захлебываться от мелькания черепичных красных крыш. И потом, оказавшись уже на смотровой площадке, вбирать полной грудью свободу и простор. Вновь и вновь впитывать каплей за каплей глади огромного озера, вольготно расположившегося меж двух стран. Синие горы вдалеке. Припорошённый снегом острый пик Монблана. Цветущие каштаны на синеватых булыжниках древнеримских построек.

Отсюда, с Северной башни главного кафедрального собора, очень хорошо видно, как рос и строился город. От подножья собора кругами расходятся узкие средневековые улочки. Мощеные булыжником мостовые. Выщербленные временем камни надежно спасающих от осады домов. Собор, по естественной привычке европейского средневековья, расположен на вершине холма. Самый старый квартал теснится вокруг, плотно прижимаясь к священным стенам. Если чуточку наклониться, с балюстрады можно увидеть небольшую площадь Бурд де Фо. Даже не верится, что во времена римлян она была оживленным перекрестком нескольких крупных торговых путей. Теперь там вяло пасутся маленькие розово-синие лесные голубки да ветер колышет каскад петуний, спускающихся с затейливой клумбы.

Чуть поодаль видна широкая аллея променад де ля Трей. Она уютно расположилась на спине городской стены, возведенной теми же римлянами. Занесло же их как-то. Да так понравились здешние красоты, что прочно остались они здесь крепкими дорогами, величественными стенами, надежными мостами-акведуками. Сейчас оборонная стена по-мирному увита лазурной глицинией. На верхней ее части — прогулочная аллея, окруженная пышными каштанами. За ней расположился парк университета, открытого еще Кальвином. Дальше город плавно спускается к озеру. Гордо высится улица банкиров. Здесь уже и тротуары пошире, и дома пофешенебельнее. Хотя в четких резких углах, темных цветах и нарочитом отсутствии излишеств чувствуется жесткая рука вдохновителя протестантов. А вот у самой воды расположился квартал откровенных буржуев. Девятнадцатый век. Позднее барокко, ранний модерн. Пышные пионы над входами, задумчивые статуи над углами крыш. И дальше вся водная гладь утыкана мачтами, мачтами. Яхты, парусные лодки, катера — от одного их вида захватывает дух и хочется отправится в неизведанные страны. Но вдоль берегов мирно плавают почтенные утки. Из булочных несется аромат свежеиспечённых круассанов. На белых, узорчато-точеных столиках уличных кафешек дымится ароматный кофе. И похрустывает на зубах сладчайший местный шоколад. Путешествия — это хорошо. Когда-нибудь потом. На пенсии.

— Если ты не вернешься, лучше сразу ему скажи, — голос в трубке серьезен. И почти суров. Он замолкает на минуту. А потом добавляет уже тише, явно стараясь, чтобы те, кто находится рядом с говорящим, не услышали: — Он тебя очень ждет.

Если бы она не знала этого парня, решила бы, что это грубый наезд и попрание прав. Но она хорошо знакома с обладателем голоса. Карие глаза, длинные черные волосы. Мягкая улыбка. Ранимая, скрытая от всех душа. Черт возьми, он волнуется. Он очень волнуется за своего друга. За ее тонконогого кудрявого журавленка, с синими глазами в окружении пушистых ресниц. И она улыбается, почти физически ощущая тепло чужой заботы. Радуясь тому, что ее маленький дружок, как говорят французы, может заставить кого-то так волноваться. И да, она точно знает, что ее журавленок ее ждет. И она отвечает тоже шепотом почему-то, стремясь вложить в свои слова все тепло, всю свою благодарность и этому парню, и этому чудному городу вокруг, и этому волшебному миру, где далеко-далеко в холодном городе, не знающим солнечных дней, ждет ее журавленок.

— Да, конечно, не волнуйся, Сереж. Я вернусь.

— Ну смотри, — пауза. — Нет, это же не значит, что ты должна вернутся. Это трудно, я понимаю. Но ты просто сразу скажи ему правду. Ложь может его сломать. Он слишком тебя ждет.

И она улыбается от того, как поспешно оправдывается Сергей, как звенит от волнения за друга его голос, и от этого вот: слишком ждет. Да, все у них слишком. Они познакомились с ее журавленком до невозможности случайно. Практически за месяц до этой ее грандиозной поездки, на которую возлагалось столько надежд и планов. С которой связывался карьерный рост, а, может быть, и глобальные перемены в жизни. Но на пороге ее комнаты появился журавленок, неуверенно переминаясь с ноги на ногу. И окутал ее своим теплым, домашним, уютным ароматом. И вся звонкость карьерных перспектив померкла рядом с его тихим неуверенным шепотом. И ослепительная долгожданная поездка стала пустыней разлуки.

Просыпаясь, она натыкается взглядом на залитые солнцем Салеры. Лишние двадцать франков за вид на горы из окна. В расчетливой Европе за все нужно платить, и вряд ли возникнут какие-то случайности. Каждое утро она тихо чертыхается про себя, ненавидя уже спокойную красоту этих всегда улыбающихся, вечно победных залитых солнцем Салер.

Она прекрасно помнит, как много месяцев назад, в самом начале стажировки, когда не понимала ни слова по французски и часами плакала у себя в комнате, ее журавленок сказал ей в телефонную трубку:

— Я не могу без тебя. Приезжай.

О эти чертовы телефоны. Она звонила ему каждый вечер. Ровно в десять часов. И спускала на телефонные карточки треть стипендии. И лупила с ожесточением равнодушный автомат, заявлявший ей с презрительным парижским акцентом: набранный вами код — не верен. Такой страны не существует.

И да, она легко могла бы поверить в то, что той страны попросту не существует. Это был лишь странный сон, примерещившийся ей в тени каштанов, на берегу гладкого как стекло озера.

Холодно. Как всегда бывает в этом пронизанном ледяными ветрами, суровом и сумрачном городе. Волнами накатывает усталость, взятой с собой вареной морковки явно не хватило, чтобы утолить голод, но надо бежать и бодриться. Как всегда.

В перерывах между двумя работами она заглядывает на кафедру, прикрепленность к которой дает ей официальный статус в этом городе и место в общежитии. Узкий коридор на втором этаже делает поворот у дверей заведующей, отчего конца его не видно и он кажется бесконечным, в духе Кафки. В высокие окна под потолком бьется в тщетной надежде проникнуть внутрь хилое питерское солнце. И пахнет чем-то старинным. Интеллигентным. Сразу вспоминается, что, по слухам, в этом здании пару сотен лет назад учился Пушкин. Ну, или его знакомый. А Пушкин к нему заходил. Забегал между делами. Чаю попить.

Кафедра расположена на втором этаже. Чтобы попасть сюда, надо взбежать по широкой парадной лестнице, от главного входа расходящейся торжественно и неспешно в две стороны. Только ей обычно приходится галопом скакать через две ступеньки, потому что наличие трех работ и двух подработок, а также некоторой научной деятельности, необходимой для написания диссертации, не предполагает спокойные прогулки. Только такой вот слегка козлиный галоп. Все на ходу. Жизнь переливается синими бликами в неглубоких холодных балтийских лужах. И подхватывает промозглым северным ветром, когда надо бежать через…. Мост. Почему-то она всегда бегает в универ именно через мост. Может, чтобы лишний раз пронестись мимо Петропавловки. Потому что, как романтичная натура, она до сих пор до умопомрачения любит и острый шпиль желтоватого собора, и тихий перезвон часов на башне, и суровый камень куртин, и блеск сизых свинцовых леденящих душу вод. И она до сих пор не может поверить, что вот — она здесь, в этом волшебном синем городе мечты. И все это вокруг — настоящее. Только руку протяни.

На самом деле, расположение кафедры на втором этаже создает неудобство не только ей, вынужденной нестись по дореволюционной высоты пролетам. Студенты и аспиранты шепотом передают из уст в уста историю о том, как однажды заседание кафедры, традиционно переросшее в посиделки с чаем, вином и водкой, закончилось… несколько позднее, чем намечалось. И достославные уважаемые преподаватели обнаружили себя запертыми на втором этаже. Недрогнувшая рука уборщицы повернула ключ на пару оборотов. И старинные, крайне надежные двери отрезали помещения второго этажа от выхода. Немилосердная работница вахты тоже почему-то отсутствовала, и весь педагогический коллектив оказался перед перспективой ночевать на столах, посменно, потому как маленькое помещение кафедры не позволило бы всем ее уважаемым членом устроиться одновременно даже на столе. И тогда один из старейших и уважаемых преподавателей кафедры, профессор и доктор наук, знавший наизусть всех акмеистов, символистов, футуристов и не только, спустился вниз по водосточной трубе. В темноте. Хорошо все-таки строили во времена Пушкина. Труба выдержала, профессор, несмотря на свой седьмой десяток и не самое трезвое состояние, благополучно добрался до мощеного двора. Потом до парадного входа. Затем — разбудил незадачливого вахтера. И триумфально освободил томившихся в неволе и неизвестности коллег.

На этот раз на кафедре пусто, только черноокая пышногрудая красавица Алина с фантастическим голосом и терпением вдруг, спохватываясь, окликает ее уже у порога.

— Слушай, может, знаешь кого-нибудь, кто говорит по-французски?

Она уже на бегу, вполоборота бросает: «Нет». Ведь и правда же не знает. А потом, на очередном вираже узкого коридора, думает — а почему бы и нет? И… какого черта вообще? Учила же когда-то.

И, вернувшись рысью, робко заглянув в чертог, чуть приоткрывая тяжелую старинную дверь, говорит:

— Но я его знаю сама.

Тогда-то все и завертелось. Студенческо-аспирантский обмен, дружба факультетов, почти полугодовая стажировка с последующими туманными, но волнующими душу перспективами.

Собственно, так она и оказалась здесь. В этом ослепительно чистом, спокойном, до зубовного скрежета безопасном и скучном городе. Жемчужине архитектуры в ладонях гор. Освещенной трепетными бликами самого большого Альпийского озера.

Каждое утро она наблюдает в окно жизнерадостные, освещенные солнцем блистательные Салеры. Каждый вечер созерцает одну и ту же душераздирающую картину. Этажом ниже, в доме напротив…

Он в фирменном спортивном костюме. Окна-витрины во всю стену задергивать тут не принято. Только в спальне. Иначе к чему все эти дорогие диваны, роскошь канделябров? Если их даже невозможно показать хотя бы случайному прохожему. Человек на велотренажере. Сосредоточенно и сурово бежит на одном месте. Вновь и вновь наматывая безжалостные километры на ось времени. С него ручьями течет пот. У него стеклянный потолок и вид на гордые знаменитые Салеры. А он бежит как заведенный на одном месте. Опять и опять. Жуткая картина, на самом деле. Стерильная комната, дозированная нагрузка, измеритель пульса на запястье. И Салеры, и теплый весенний воздух, и буйно цветущие каштаны, и девичий смех всегда за стеклом, там, на недостижимом горизонте. И он бежит в своем стерильном раю в тщетной надежде догнать. Но на самом деле он никогда даже не коснётся всего того, что за окном. Потому что сейчас, после полезной для здоровья пробежки он отправится спать. Завтра сядет в свой «Рено» и умчит в стеклянный и тоже абсолютно стерильный офис. А вечером... вечером его опять ждут полезная здоровью нагрузка и мирный сон под пуховым накрахмаленным одеялом.

Недавно она купила конверт и послала своему журавленку письмо. Там было только одна фотография — цветущая ветка каштана и она. Без всего. Волосы кокетливо заправлены за ухо. Она давно хотела его спросить — не слишком ли большая у нее грудь.