Судьба моя (гет)

С тех пор, как Онегин покинул пределы Российской империи, прошло семь лет; велик этот срок или мал, мы судить не можем; нам известно только, что срок этот оказался недостаточным для того, чтобы наш герой забыл блистательную княгиню Гремину. Он уехал вскоре после объяснения с нею, объяснения, которое должно было поставить крест на всех его мечтах и надеждах.

Он был в отчаянии, удручён и оскорблён отказом; он решил, что не сможет излечиться от тоски и грусти, но вскоре переменил это печальное намерение. Покидая пределы опостылевшей отчизны, Евгений был уверен, что забудет эту жестокосердную женщину. Новые впечатления, перемена мест, новые знакомства и новая любовь вытеснят из его сердца воспоминания о прекрасной княгине.

И вот Онегин объездил пол-Европы, и всё, о чём он некогда читал и даже рассуждал с умным видом в светских гостиных, предстало перед ним воочию. И красоты Шварцвальда, и таинственные каналы Венеции, и шотландские замки, воспетые Скоттом, и английские поместья, раскинувшиеся среди холмов, где белели облачками стада овец, — всё это он лицезрел без удовольствия и интереса. Ещё меньше радости ему доставил высший свет — что в Лондоне, что в Риме, что в Париже, всё было едино. И все женщины были одинаковы, разнясь лишь типом красоты и положением в обществе. Он наслаждался победой над одной из прославленных красавиц парижского света (насколько можно наслаждаться чем-либо, коли тебя снедает скука и тоска), когда неожиданное известие — случайная новость, оброненная случайным же знакомым, — заставила его сорваться с места и поспешить вернуться в родные места.

До той самой встречи с соотечественником, поведавшем ему новости петербургского высшего света, Евгений полагал, будто Жозефина де** надёжно вытеснила из его сердца образ Татьяны Греминой; но едва он услышал, что знаменитый генерал Гремин уж год как скончался от последствий полученных на войне с Наполеоном ран, все угасшие было чувства всколыхнулись в сердце Онегина с новой силой.

О нет, он и на минуту не забывал её! Эта любовь, спасительный жар которой он с радостью ощутил после стольких лет молчания и разлуки, — последнее, что осталось живого в его усталом, разочарованном существе. Только ответная любовь Татьяны может исцелить его от несчастия, только подле неё он вновь сможет ощутить себя цельным, живым и способным радоваться жизни.

Она свободна; препятствий к их соединению нет, больше нет. Онегин не обманывался в своих надеждах и прекрасно понимал, что заполучить Татьяну можно лишь ценою брака, но в нынешнем душевном состоянии он готов был пожертвовать и своей опостылевшей свободой. И, хотя по-прежнему роль супруга и отца семейства нимало не привлекала его, Евгений вернулся в Россию с твёрдым намерением жениться на княгине.

Парижский свет и Жозефина де** недоумевали и строили догадки относительно внезапного бегства Эжена Онегина из французской столицы, но его это совершенно не волновало. Как, неужели эта надменная, безынтересная, пресная Жозефина могла занимать его воображение, если не сердце?..

Нет, в мире существовала только одна женщина — княгиня Гремина!

Евгений не нашёл её в Петербурге. Ещё во время болезни князя всё его семейство переселилось в его имение, мызу в окрестностях северной столицы; а ныне же Татьяна и вовсе уехала к матери, которая, как говорят, была опасно больна.

К матери, к старухе Лариной, в ту самую деревню! Те самые места, о которых она мечтала среди светской суеты Петербурга, где они встретились впервые, где она полюбила его, грезила о нём! Евгений ликовал. Лучшего и представить было нельзя. В самом деле, хорошо старуха Ларина сделала, что заболела!

И вот теперь Онегин шагал по запущенным анфиладам дядюшкиного дома, не вслушиваясь в лепетанье старой ключницы, удивлявшейся его приезду, и не обращая внимания на тревогу управляющего, вообразившего, что хозяину есть дело до его работы.

Ему было дело только до одного — до соседей Лариных. Анисья взахлёб пересказывала Онегину последние новости и, хотя большинство известий было свойства весьма печального, на сердце у Евгения становилось всё легче и веселей.

* * *

Первый добрососедский визит Евгения к Лариным состоялся вскоре после его приезда; ему не терпелось увидеть прекрасную княгиню и, хотя надежды застать её в одиночестве не оправдались, он смог вдоволь наглядеться на неё.

Впрочем, если бы не присутствие этой овеянной романтическим ореолом особы, Онегину было бы очень тяжко и скучно находиться в доме Лариных, и большинство людей испытывали бы сходные чувства на его месте. На всех предметах лежала печать грусти и унылости, даже некой заброшенности, хоть старомодная гостиная и была прибрана наилучшим образом. Некогда уютный и благополучный дом старинного семейства Лариных превратился в обиталище трёх вдов (ибо молодой улан, весёлый муж Ольги, также покинул этот мир во цвете лет). А наличие малых детей, беспечных и шумных, не столько оживляло усадьбу, сколько подчёркивало мрачность обстановки. Очень уж резок был контраст между юными личиками, полными жизни, и атмосферой увядания и забвения, царившей вокруг.

Почтенная хозяйка дома, которую Онегин смутно помнил бойкой и бодрой тётушкой, в коей было достаточно энергии, чтобы переженить весь белый свет, превратилась в маленькую, высохшую старушку. Болезнь сильно повлияла на неё, сделав слабой, боязливой и мнительной; речь её была неразборчива, и тем не менее болтала старуха Ларина без умолку, точно боялась остановиться. Онегин не понимал ни слова, присутствовавшая рядом Ольга, видимо, тоже. Лишь для Татьяны слова матери не были загадкою; она всё понимала и с удивительной лёгкостью и тактом переводила вопросы и пожелания больной, позволяя ей участвовать в общей беседе без больших неудобств для окружающих.

Не менее старухи Лариной переменилась и её младшая дочка, любимица Оленька; впрочем, назвать её так ласково теперь едва ли у кого-то повернулся бы язык. Цветущая роза увяла, огрубела и расплылась; черты лица её, лишившиеся свежести и девичьей беспечности, потеряли всякое очарование. Евгению она и прежде не нравилась, и он не раз предостерегал бедного Ленского, что с возрастом красавица Оленька станет дурна, скучна и невыносима; но даже Евгений не мог представить, что сие произойдёт так скоро. Теперь Ольга казалась старее своей сестры, осознавала это и потому была так раздражена, что едва находила в себе силы быть хоть немного вежливой с гостем.

А Татьяна… Татьяна была настоящим сфинксом; Онегин восхищался ею всё больше с каждой минутой, но понять решительно не мог. Внешне она переменилась мало, разве что похудела и выглядела несколько усталой, что и не странно при таком положении в семье. Что ж, чем печальнее участь её теперь, тем охотнее променяет она княжеский титул и вдовью долю на новый брак, основанный на давней и, главное, взаимной страсти.

Евгений любовался её грацией и изяществом, и вспоминал ту нежную, робкую барышню, какой он нашёл её во время своего первого визита в этот дом; вспоминал он и блистательную княгиню, законодательницу петербургских салонов, покорившую его сердце. Здесь, в деревне, в старомодной гостиной, в простом платье тёмного оттенка, Татьяна была иной, новой, и вместе с тем по-своему прежней.

Она встретила его радушно и одновременно равнодушно, но другого он и не ожидал; вежливо поддержала беседу о его путешествиях, и в её внимании Евгений надеялся найти нечто большее, чем учтивость хозяйки и естественный интерес светской женщины, давно лишённой лучшего общества и застрявшей в глуши среди людей глупых и ограниченных. Желая понравиться ей, Онегин старался вовсю: он призвал на помощь всё своё остроумие и красноречие; его описания были прелестны, забавны и занимательны, шутки остры, а некоторые моменты даже трогательны. Во время самих своих путешествий он не испытывал и сотой доли той радости, какую испытал теперь, описывая увиденное и пережитое. Татьяна слушала его, пожалуй, с удовольствием, не забывая о внимании к больной матери; Ольга развеялась и перестала сердиться. Все, казалось, были очарованы им.

Словом, первый визит был довольно удачен. За ним последовал и второй, и третий, и четвёртый, но Евгению никак не удавалось застать Татьяну одну. Всегда с нею была старуха Ларина, которая положительно не могла обойтись без старшей дочери, без её нежной предупредительности и заботы; что ещё хуже, княгиню частенько окружали дети, коих Онегин с перепугу насчитал десяток; на самом деле их было четверо. Он никак не мог постичь терпение и ласковость, какие Татьяна проявляла по отношению к этим утомительным существам. Евгений всё не мог понять, почему их не держат в детской, как положено, и удивлялся, неужели княгиня Гремина не может приструнить нерасторопную няньку, столь часто упускающую из виду своих питомцев.

Кроме того, при появлении гостя непременно возникала откуда-нибудь Ольга, чьё внимание начинало тревожить Евгения, ибо по некоторым признакам он стал догадываться, что кто-то, а Оленька не собирается задерживаться в положении вдовы долее, нежели предписывают правила приличия. Впрочем, от Ольги его должен был спасти другой старый знакомец, небезызвестный Буянов, коего Онегин стал встречать у Лариных довольно часто. Правда, Евгений ещё не вполне уяснил, благосклонности которой из сестёр добивается доблестный сосед. Онегин говорил себе, что ежели этот глупец надеется завоевать княгиню, даму большого света, то его дерзания просто смехотворны. И всё же укол ревности оказался довольно болезненным для Евгения, и он стал искать встречи с княгиней ещё настойчивее.

И наконец ему повезло; прогуливаясь по заросшему парку в имении Лариных, он набрёл на ту самую аллею, где некогда произошло их первое объяснение. Да, верно; те самые деревья, тот самый вид, та самая скамья, уже разрушенная и заросшая. Со странным чувством смотрел Онегин на эти руины, на пятна солнечного света, всё так же сверкающие на дорожке, как и много лет назад; былое встало перед ним, яркое, ясное, точно это было вчера, а не во времена давние, отдалённые. В памяти мелькнул призрак несчастного Ленского, но Евгений постарался тут же отогнать его, сосредоточившись на прекрасных глазах княгини; надо сказать, за последние годы он достиг значительных успехов в умении отгонять эту печальную тень, и сейчас справился довольно быстро. О, теперь он обошёлся бы с бедным поэтом совсем иначе, но к чему стенания, если возврата к прошлому нет?..

Но мы погрешили бы против истины, если б сказали, будто Евгений сожалел и о том, как поступил тогда с Татьяной. Его пленила не уездная барышня, а неприступная княгиня, которая некогда была мечтательной и наивной барышней. Он полюбил Татьяну такою, такою он и надеялся обладать. Его волновала мысль о ней, о её любви, надёжно запрятанной в глубине нежного сердца под маской гордости и долга; что чувствует она сейчас? Проливает ли тайные слёзы над его старыми письмами? Надеется ли? Разгадала ли она его намерения и чувства? О, он не сомневался, что смутил её покой, и грезил о той минуте, когда вновь увидит, как сквозь завесу благопристойности прорвётся пылкое, страстное чувство, которое отныне незачем прятать и подавлять.

Онегин не помнил, сколько времени стоял здесь, предаваясь грустным воспоминаниям и сладостным мечтам; но его размышления были прерваны самым жестоким и прозаическим образом. Громкий возглас «Эге-гей!» нарушил гармонию и тишину, и на испятнанной солнцем дорожке показался грозный всадник лет шести — верхом на палочке, размахивающий игрушечной сабелькой.

Дитя было очаровательно, и многие умилились бы его белокурым волосам, румяным щёчкам и весёлой резвости, свидетельствующей о превосходном здоровье, но Евгений взирал на мальчишку безо всякого удовольствия. Впрочем, настроение нашего героя резко изменилось, стоило ему лишь поднять глаза: вслед за ребёнком по аллее шла княгиня, держа за руку тоненькую девочку и увлечённо беседуя с нею; позади них выступала нянюшка с пухлым, сонным малышом лет пяти. Онегин тут же возненавидел девчонку, так и льнувшую к княгине, нахально цеплявшуюся за её руку — ту самую руку, которую Евгений так долго мечтал поцеловать.

Они сошлись; положенные приветствия были сказаны без запинки; Евгений с трудом уяснил, что белокурый мальчик, ловко скакавший на палочке и доблестно вступивший в бой с зарослями высоких трав у дорожки, — единственный сын княгини, Митя; мальчик, цеплявшийся за руку няни — отпрыск Ольги, Петруша. Девчонка тоже оказалась дочерью Ольги, хотя лицом и сложением гораздо больше напоминала Татьяну.

— Не правда ли, Митя очень похож на своего отца? Вы давно знали его, Евгений Иванович, — мягко произнесла княгиня, провожая своего отпрыска таким нежным взглядом, что Онегин вновь испытал горькие муки ревности. — Митенька, не лезь в крапиву! — добавила она тут же довольно строгим тоном, и бедный наш герой чуть не вздрогнул от столь быстрой перемены. Митенька вздрагивать и не подумал, однако оставил куст крапивы в покое и ринулся вперёд по дорожке, раскидывая направо и налево полчища воображаемых неприятелей.

Евгению осталось лишь заверить, что Митя очень похож на генерала Гремина, хотя на самом деле он не только не разглядел митиного личика, но и никак не мог найти сходство между памятными ему мужественными чертами Михаила и нежными чертами маленького ребёнка. Татьяна улыбнулась чуть грустно и понимающе, и Онегину стало ясно, что его ложь была разгадана и не произвела на княгиню благоприятного впечатления, но, кажется, он за неё прощён.

Татьяна впервые заговорила о своём муже с тех пор, как с восхитительным достоинством приняла соболезнования Евгения по поводу постигшей её утраты. К чести Онегина, следует отметить, что он в тот момент чувствовал себя отвратительным лицемером и был противен самому себе. Некогда князь Гремин был одним из немногих людей, кого Онегин ценил и уважал; теперь же его ранняя смерть заставляла бывшего друга ликовать!

«Вот что делают с нами женщины!» — подумал Евгений, восхищаясь тем, как низко он пал из-за своей непреходящей страсти. И какой бы благородной, какой бы святой не являлась прекрасная княгиня, она должна, должна была оценить по достоинству силу его чувства!

Но теперь, во второй раз, Онегин не мог повторить снова вынужденный панегирик покойному мужу Татьяны и отцу её детей; но она будто бы этого и не ждала. Евгений мечтал о том, чтобы нянька ушла гулять с детьми куда-нибудь подальше, и с этой тайной надеждой присоединился к ним — для того лишь, чтобы, повторив пару пустых, банальных фраз, проводить всю процессию к дому!

Оказалось, они уже завершили утренний моцион. В деревне Татьяна вновь стала ранней пташкой и завела обычай гулять с детьми по утрам; Евгению осталось лишь согласиться с её мнением по поводу пользы раннего вставанья и пеших прогулок, и с тем откланяться, так как принять приглашение и зайти в дом он не мог. Старуха Ларина, Ольга, дети, а возможно, и Буянов — это было выше его сил!

Или… или ему показалось, что в этом приглашении было больше добрососедской учтивости, нежели искреннего желания его видеть?..

* * *

Судьба не благоволила к Онегину и так и не подарила ему встречи с княгиней наедине. Однажды вечером терпение его иссякло. День был жаркий и душный, и Евгений не находил себе места ни на улице, ни в доме; всё мнилось ему глупым и скучным; на бильярд и смотреть не хотелось, страницы книг расплывались перед глазами. Он повернул портрет Байрона лицом к стене, потому что ему показалось, что знаменитый поэт над ним насмехается, и отбил нос Наполеону, швырнув ни в чём не повинный бюст в угол.

«Князь Гремин бы посмеялся! Сказал бы — укоротил ты нос Бонапарту, как мы в двенадцатом году!» — Онегин усмехнулся этой внезапной мысли, но весело ему не стало, совсем наоборот. Сравнение с ныне покойным другом и соперником было отнюдь не в пользу Евгения. Да, он был жив и здоров, а князь давно пребывал в могиле, но… Генерал Гремин мог одерживать действительные победы на поле брани, становиться героем легенд и вписывать своё имя в скрижали славы, тогда как Онегин только и был способен, что отбивать носы беззащитным скульптурам!

«И для чего я живу на свете? — вздыхал он про себя. — Всё мне противно, всё не мило, никто не понимает меня! Я так потеряю рассудок… И в этой Богом забытой дыре, и в высшем свете европейских столиц, нигде мне нет места… Быть может, лишь подле неё… нет, больше я молчать не стану… не могу!»

Повинуясь мгновенному порыву, Евгений кинулся к письменному столу, одним движением руки расчистил себе место среди царившего там беспорядка, отыскал чистый лист бумаги и, не давая себе времени подумать, обмакнул в чернильницу перо. Через полчаса пол вокруг него уже был усеян скомканными черновиками; но наконец он сочинил послание, кое удовлетворило его. Мы не станем приводить здесь это письмо, заключавшее в себе страстные признания, нежные мольбы и клятвенные заверения, а также нечто более весомое — предложение руки и сердца.

Перечитав письмо и присыпав листок песком, Онегин откинулся на спинку стула со вздохом облегчения. Ему стало легче — оттого ли, что он излил свои чувства на бумаге, или оттого, что воздух посвежел, а на горизонте собрались сизые тучи, и первые капли дождя уже упали на раскалённую землю и высохшие листы деревьев. Несмотря на приближение грозы, Евгений позвал слугу и потребовал немедленно отнести письмо княгине Греминой и вручить лично в руки.

Слуга прибыл, когда стихия уже бушевала вовсю; вымокший и продрогший, он доложил о том, что поручение исполнил в точности: нашёл барыню одну в зале и вручил ей послание, которое она, едва взглянув на подпись, спрятала в карман. Барыня была очень взволнована и бледна.

Она волновалась, она переживала! О да, он знал, знал! Отправив Федьку сушиться в людскую, Евгений улыбнулся безносому Наполеону и поворотил Байрона лицом к белому свету.

* * *

Между тем, пока Онегин метался по своим покоям и писал письмо, Татьяна проводила не более спокойный и приятный вечер, хотя и по другим причинам. Жара действовала на всех в доме; Ольга, жалуясь на духоту и головную боль, рано легла в постель, оставив Татьяне ухаживать за страждущей от перемены погоды матерью. Дети переносили жару легко, но Татьяну беспокоило, как бы Митя не перегрелся на солнце, забывшись среди своих весёлых игр — особенно когда он играл вместе с двоюродным братцем Гришуткой.

Наконец первые признаки надвигающейся грозы дали о себе знать; старушка Ларина заснула глубоким, благодетельным сном, и Татьяна оставила её на верную горничную. Выйдя из материнской спальни, она нашла Митю и Гришутку в парадной зале, где они катали обручи. Княгиня появилась на пороге в тот самый драматический момент, когда Гришин обруч, чересчур ретиво подгоняемый хозяином, подпрыгнул и врезался в консоль, на которой стояла ваза с нежничающими пастушками. От удара ваза, и без того стоявшая некрепко, покачнулась и упала на пол, разбившись на добрую сотню осколков. Ваза была старомодной и безвкусной, и Татьяна не стала бы бранить племянника за неё, но Гриша, увы, об этом не подозревал. Услыхав испуганный возглас Мити, мальчик обернулся, увидел тётку и закричал, указывая на кузена пальцем:

— Это не я, это всё он!

И Татьяна, и сын её онемели от такой дерзости; но вскоре Митя пришёл в себя и воскликнул:

— Маменька, неправда, я не разбивал! Она случайно разбилась…

— Вот ещё! Ты и разбил! — возразил Гриша, крича как можно громче, будто сила его голоса могла придать убедительности словам; но этот вопль только рассердил княгиню, чьи уши уже были истерзаны за день мучительным бормотанием больной и капризной старухи.

— Нет нужды спорить, дети, — ледяным тоном заявила княгиня. — Я видела, что произошло. Ты, Гриша, разбил вазу нечаянно, и я не стала бы за это тебя наказывать. Но ты солгал и свалил вину Митю, а этого я так оставить не могу.

Гришутка не привык к такому обращению; он раскрыл рот, готовый зареветь; но Татьяна уже смягчилась и сказала более спокойным голосом:

— Извинись перед Митей, Гриша, и забудем об этом. Ведь ты простишь его, правда, Митя?

Митя кивнул, так как он был добрый и необидчивый мальчик; но его братца такое предложение не устроило. В извинениях Гриша видел нечто для себя унизительное, и ответом княгине было категоричное «нет, не буду!».

— Гриша, подумай! — произнесла княгиня, строго сдвинув брови; она и прежде замечала, что Ольга изрядно избаловала сына, но всё же была удивлена его теперешнему упрямству. Но Гриша не стал слушать увещеваний, а пронёсся мимо тётки, точно вихрь, и побежал к матери.

Ворвавшись к Ольге, Гриша вывел мать из приятной дрёмы, что весьма раздосадовало её; но гнев и раздражение излились отнюдь не на их виновника, а на голову сестры.

Немало удивительного пришлось выслушать Татьяне; она и зазналась, она и лезет не в своё дело, она и не имеет права воспитывать чужих детей… Будто родные племянники — это "чужие дети"! Едва ли не более, чем выпады в её собственный адрес, задело Татьяну то, что Ольга умудрилась обозвать Митю ябедой, хотя съябедничал как раз Гришутка. Но чем злее и несправедливее становилась Ольга, тем холоднее и спокойнее делалась княгиня; ровным голосом высказала она своё мнение сестре и оставила её наедине с ним, удалившись, дабы не выслушивать долее обидный вздор.

— Гриша обвинил моего сына в том, чего он не делал, и заслужил наказание за ложь; я сама всё это видела; если ты не доверяешь моим словам, то нам и говорить не о чем, — сказала Татьяна и возвратилась в залу, дабы позвать горничную, которая убрала бы осколки злополучной вазы.

Пройдясь по зале, княгиня вдруг вспомнила былое, благополучное и счастливое. Как же всё обернулось теперь! Ольга потеряла своего первого жениха, столь горячо её любившего, и отдалась человеку гораздо менее достойному. Она вышла замуж по любви, но любовь сия быстро закончилась; улан был игрок и пьяница; Ольге пришлось познать с ним нужду, долги и связанные с ними горести и унижения. Не раз скрывала она синяки за длинными рукавами перелицованных платьев, а однажды приступ ярости супруга лишил Олю половины её прекрасных вьющихся волос. Три с половиной года назад Ольга приехала в родное имение, показать матери внуков, коих уже было трое, и навестить родные края; но и родственники, и соседи понимали, что это означало. Так что известие о несчастном случае, унесшем жизнь лихого улана, никого не огорчило, а многих и обрадовало; однако оно не могло вернуть Оле ни молодости, ни красоты, преждевременно увядшей, ни чистоты и невинности чувств, которые в этом нелепом браке были обмануты и поруганы столь жестоко.

Татьяна горячо сочувствовала несчастной судьбе сестры. Её сострадание не проявлялось в словах — тема была слишком деликатной. Но разные мелкие услуги, терпение, с каким Таня почти полностью взяла на себя уход за больной матерью, ценные и вместе с тем тактично преподнесённые подарки для Ольги и её детей могли рассказать о сестринской любви больше, чем пространные монологи. И вот теперь Ольга обвиняла Татьяну в том, что она зазналась, загордилась, что она пренебрегает родней и презирает её! Княгиня чувствовала, что сие обвинение так же несправедливо, как Гришины наветы на Митеньку, и всё же ей было больно.

Кроме того, ещё одно обстоятельство беспокоило княгиню. Участившиеся визиты соседей, Буянова и Онегина, кое-что, несомненно, означали. В уезде уже переженили их давным-давно, но слухи и досужие разговоры не тревожили Таню так, как поведение Ольги. Едва освободившись от оков одного брака, она, очевидно, стремилась во второй без сомнений и размышлений; но разве не знали они, каков Буянов? Его репутация говорила сама за себя. Неужели Ольга желала вновь ощутить все тяготы связи с ненадёжным и злонравным человеком? Но мягкий намёк Татьяны исторг у Ольги весьма странные речи, лишь увеличившие недоумение княгини.

— А что же мне делать, когда никого другого нет? — вскинулась тогда Оля. — Кто же ещё ко мне посватается? Петушков уж пять лет как женился, братья Скотинины тоже; холостяков по пальцам пересчитать можно, и те моложе нас. В Москву, на ярмарку невест, меня уж никто не повезёт! — тут голос её сорвался от обиды. — А я уж одна здесь насиделась! Тоска, тоска какая… Быть может, я и пошла бы за Онегина, он приличнее прочих, да ведь по тебе сохнет. И как у тебя это выходит? Тишком, тишком, и… Князь, генерал, богатый, при дворе… а теперь и Онегин. А ведь Евгений Иваныч, помнится, со мной флиртовал… эх, когда это было!

Татьяна слушала и дивилась. Полно, её ли это сестра? Столь вульгарные, вздорные речи! Ольга вышла бы замуж за Онегина! А ведь она знала, какую роль сыграл этот человек в судьбе бедного Ленского!

— Не думаю, чтобы Онегина когда-либо привлекали узы Гименея, — сухо отвечала Татьяна на измышления сестры.

— Скажешь тоже! — хмыкнула Ольга и пожала полными плечами. — Будь я на твоём месте, повлёкся бы он под венец, как миленький. Сладко ли одной вековать?..

«Но была ли бы ты счастлива?» — подумала Татьяна, но вслух не сказала ничего. Она всё меньше и меньше понимала Ольгу, и это наполняло её сердце грустью. Не оставалось у неё родной души, кроме малых детей; сестра её была несчастна и твёрдо намерена оставаться таковой. Многое тревожило и беспокоило душу княгини; забыв о разбитой вазе, бродила она по зале, перебирая тяжкие свои думы; внезапный шум дождя, ударившего в оконные стёкла, заставил её вздрогнуть; в раскатах грома и блеске первой молнии почудилось ей нечто зловещее.

Здесь Татьяну и нашёл слуга Онегина со своим письмом.

* * *

Вновь, как встарь, в былую петербургскую пору своей жизни, Онегин с замиранием сердца ждал ответа, ждал, что прекрасная княгиня решит его дальнейшую участь. Ответного письма не было; на следующий день сильнейший дождь лил до вечера, и Евгений метался по дому, переходя от счастливой надежды к глубокому отчаянию. На второй день Онегин узрел за окном чистое небо и яркое солнце, оделся с особым тщанием и велел слуге подать ему коня.

И вот он уже едет навстречу судьбе своей, к Лариным, чтобы услышать приговор из прекраснейших уст; о, он надеялся, он был уверен, что она не будет к нему жестока! Она любит его, всё ещё любит; такое золотое сердце, как у Татьяны, не могло перемениться. Если уж она полюбит, то навеки.

Эти приятные мысли поддерживали Евгения половину пути; решив укоротить дорогу, он поехал узкой тропкой вдоль оврага, не думая о недавней грозе и ливнях; слишком долго он жил в Европе и позабыл об особенностях дорог отчизны. Едва он выехал на тропу, его взору предстало зрелище нерадостное: расплывшаяся от грязи тропка кончалась обрывом: потоки дождя смыли её в овраг. Ругаясь про себя, Онегин поворотил коня, и… бедное животное поскользнулось на жидкой грязи.

Это было в высшей степени глупо, смешно и унизительно: рухнуть вместе с лошадью на грязной тропинке! Онегин мог бы сломать себе шею, но ему повезло: безнадёжно испортив свой парадный костюм, он выбрался из-под лежащего на боку коня, чувствуя лишь ноющую боль в плече и лодыжке. Освободившись от всадника, конь кое-как поднялся тоже, виновато кося на хозяина блестящим карим глазом; Евгению ничего не оставалось, кроме как воротиться домой.

Дома ему сделалось хуже; хоть он приехал домой верхом и преспокойно наступал на обе ноги, вскоре левая лодыжка распухла и разболелась так, что хоть плачь; ушибленное плечо тоже ныло и расцветало великолепным сине-фиолетовым цветом. Испробовав два-три народных средства, предложенных Анисьей, Евгений послал за доктором, не в силах выносить боль в ноге и причитания сердобольной ключницы.

Прибыл доктор Штайн, добродушный и разговорчивый немец; он облегчил страдания Онегина и обещал, что нога пройдёт через неделю, если соблюдать его, докторские, предписания.

Неделю! Неделю лежать взаперти, в этом скучном доме, вдали от княгини! Евгений был заметно огорчён, и доктор надумал подбодрить его:

— Ну-ну, сударь, у вас всё пройдёт, вы почти здоровы; неделя покоя — и всё в порядке! Грешно вам унывать, да! Вот у соседей ваших, Лариных… хозяйка тяжко больна, а уж это конец, старость; ей не выздороветь, нет! Я сейчас от Лариных: у них и ещё беда: заболел ребёнок, нехорошо заболел…

Евгений приободрился, с интересом прислушиваясь к рассказам словоохотливого доктора. Польщённый вниманием своего пациента и вообразивший, что его маленькое нравоучение оказало благотворное воздействие, Штайн продолжал:

— Заболела девочка, Полин… Милая девочка, и вот — горячка, бред! Жаль, жаль… может, выживет, может, и нет; детский организм хрупок и нежен, так-то вот. Взрослый человек во цвете лет куда быстрее выздоравливает и легче переносит болезни…

Онегин вспомнил, как на аллее повстречал Татьяну с детьми, и припомнил прилипшую к его княгине девчонку; он уже успел позабыть, кто из детей принадлежал Ольге, а кто — Татьяне, и решил уточнить у доктора:

— Полин? Маленькая княжна?

— О нет, нет, не княжна; но княгиня Гремина относится к ней как к дочери. Доброе, щедрое сердце у княгини, да!

Онегин мог лишь от всей души согласиться с любой похвалою в адрес Татьяны. Доктор уехал, и потянулось долгое ожидание выздоровления — и ответа от княгини.

Но Татьяна молчала. Миновала неделя, и Евгений выздоровел, как предрекал доктор. Избавленный от боли и заточенья в четырёх стенах, он испытывал радость только что поправившегося человека. Но радость эта была омрачена мукой влюблённого, которому отказали… и который ещё не был до конца уверен в этом и терзался неопределённостью.

И вот Онегин вновь надел лучший костюм (второй после того, вконец испорченного падением в лужу), и вновь отправился на прогулку верхом, на этот раз чинным шагом; он уже не был столь уверен в успехе, и мысли его были не столь приятны, и путь он выбирал длинный. Свернув не на ту дорогу, выехал он не к поместью Лариных, а к церкви и старинному кладбищу, где покоились родственники Онегиных, Лариных и других местных семейств.

Сейчас, при ясном свете дня, в расцвете лета, это место дышало медовым покоем и особенной, тихой и кроткой прелестью русского пейзажа... той, к которой Онегин был всегда равнодушен. Теперь же вся эта спокойная, благолепная красота и вовсе бесила его. Но как бы ни досадовал Евгений, кресты и купола церкви блестели весело и торжественно на фоне голубого неба, птицы чирикали в кронах молодых берёзок и вековых дубов так, словно распевали хвалебные гимны Создателю за такое прекрасное утро.

Онегин остановился, раздумывая, просто ли поворотить ему назад или же попытаться припомнить более короткий путь в имение Лариных. Но тут под его рассеянным взором двери храма растворились, пропуская стройную фигуру в тёмно-синем платье и такой же тёмной шляпке — Татьяну! И, конечно, у её юбки вновь вертелся ребёнок. По крайней мере, он был один!

Татьяна перекрестилась, и мальчик, сопровождавший её, повторил благочестивый жест матери с трогательной серьёзностью. Потом он уцепился за руку княгини, и они вместе пошли по дорожке — прямо навстречу Онегину! Тот торопливо спешился и, держа коня под уздцы, сделал несколько шагов вперёд.

Пусть Татьяна и удивилась, увидав Евгения неподалёку от церкви, но никак этого удивления не выказала; она поздоровалась с ним так ровно и доброжелательно, будто они расстались только вчера, будто он не писал ей никакого письма с пылким объяснением. Она улыбалась, и в её улыбке был дивный свет, отблеск ясного, чистого покоя, какого Онегин ещё не видел в ней — и в ни к ком другом, пожалуй, разве что в рафаэлевской Мадонне. Как не похожа была эта Татьяна на разгневанную княгиню петербургских времён! Такое сравнение приободрило Евгения, и надежды вновь расцвели в его душе пышным цветом.

Некоторое время они шли рядом, и Онегин, мысленно воспаряя ввысь, к блаженству, рассеянно отвечал на Митины расспросы относительно того, как зовут его коня, сколько ему лет и нельзя ли принести ему сахару... Ах, как жаль, что Митя позабыл взять с собой кусочек... Наконец Митя смолк, отвлёкшись на жука-бронзовку, который мирно полз по своим делам прямо через дорогу, но был схвачен мальчиком в качестве трофея.

Евгений, чувствуя, что тут нельзя терять ни секунды, сбросил маску спокойствия и взглянул на княгиню с мольбой и страстью во взоре. Его голос дрогнул, когда он спросил, получила ли она его письмо.

— Письмо? — повторила Татьяна с изумлением столь искренним и глубоким, что Онегин понял: она не только не видела его послания, но и решительно не ожидала, что он будет к ней писать. — Нет, никакого письма я не получала.

— Но... — Онегин подумал, что бессмысленно сейчас рассуждать о пропавшем письме, и прервал свою речь, — я не могу больше молчать... — начал было он, но замолчать-таки пришлось, потому что Митя подбежал к ним, демонстрируя своего красавца-пленника.

— Нам необходимо объясниться, — сказал Евгений, чувствуя, что ненавидит мальчишек и жуков сильнейшей ненавистью, когда-либо сжигавшей душу романического героя. На лице Татьяны мелькнуло выражение, весьма похожее на досаду и покорность судьбе; она кивнула и обратилась к сыну:

— Митенька, видишь там, у берёзы, много колокольчиков? Я думаю, Полина обрадовалась бы букету. Будь добр, поди и набери ей цветов. Да остерегайся ос!

Митя кивнул и с готовностью побежал рвать колокольчики, посадив своего изумрудного жука на берёзу. Татьяна смотрела ему вслед, не поворачивая головы к Онегину. Молча выслушала она его признание, и ищущий взгляд Евгения ничего не мог прочитать на её лице. Полно, слушала ли она его? Слышала ли?

— Мне очень жаль, вышла... ошибка, — вдруг сказала она. — Я сейчас вспомнила, что ваш слуга и впрямь вручил мне письмо. Но в тот вечер заболела моя племянница, Полина, и тяжело заболела. Мы опасались за её жизнь. Я... я забыла о вашем письме и не читала его. Я прежде была честна с вами; поверьте же мне, прошу вас, и теперь.

— Да Бог с ним, с письмом! — воскликнул Онегин. — Я люблю вас, неистово люблю. Могу ли я надеяться?.. Скажите же, скажите хоть слово!

Татьяна вздохнула и, продолжая следить за движениями сына, набравшего уже немалую охапку колокольчиков, медленно произнесла:

— Евгений Иванович, с тех пор, как мы с вами виделись в последний раз, прошло много времени. Чувства мои изменились. Я благодарю вас за оказанную мне честь, но... не могу, никак не могу принять ваше предложение.

— И это окончательный ваш ответ? — убитым голосом произнёс Онегин, понимая, что вопрос его пуст и глуп, поскольку Татьяна была не та женщина, чтобы лукавить и кокетничать, или менять решение в следующий момент.

— Да, Онегин, окончательный, — мягко проговорила она и тихо попрощалась с ним. Он стоял, как соляной столб, посреди дороги, а она удалилась от него, направившись к Митеньке.

Мальчик как раз набрал цветов, с сосредоточенным видом разделил свою охапку на две части и, подбежав к матери, протянул ей одну из них.

— А это для вас, милая маменька! — воскликнул Митя, и Татьяна, наклонившись, заключила сына в объятия вместе с его букетом, вдыхая медовый аромат цветов. Этот сладкий, летний запах, звонкий голосок мальчика, его безыскусственное желание порадовать её смыли, словно обильным дождём, тяжкую смуту, что посеяло в её сердце объяснение с Онегиным.

Глядя на румяное личико Мити, такое оживлённое и детски невинное, Татьяна чувствовала неизъяснимую отраду. Давно ли она возвращалась по этой же самой дороге из церкви, когда жила здесь девушкой? Тогда она была юна, сердце её полнилось надеждами, заманчивые мечты и грёзы занимали её воображение; она была свободна и не имела никаких обременительных обязанностей, никакой ответственности не лежало на её девичьих плечах; она жила своей особенной, внутренней жизнью, едва ли оглядываясь по сторонам. Она не знала тогда разочарования, не знала и подлинного горя, хотя смерть отца, далёкого и полузнакомого, но привычного, и заставила её долго плакать в тишине тёмной комнатки. Утро её жизни можно было бы назвать счастливым. И всё же Татьяна не променяла бы общество милого маленького Митеньки на беспечность и спокойствие своей ранней юности.

* * *

В тот вечер, когда разразилась гроза, Татьяна действительно позабыла о письме Онегина. Вот как это произошло.

Выйдя из зала со спрятанным в кармане посланием, Татьяна заглянула в детскую, где Митя и Петруша устроили крепость из стульев и одеял, чтобы оборонять её от воображаемых врагов.

— Понимаете, маменька, — объяснял Митя, — никто из нас не хотел изображать неприятелей, вот мы и решили, что они у нас будут воображаемые, а мы с Петей оба будем за русских!

— Отлично, Митенька, отлично... — улыбнулась Татьяна. — А где же Гриша?

— Он ещё дуется. Его няня Федосья у себя в уголке пряниками кормит, — фыркнул Петя.

— А Полину вы не видели, мальчики?

— Нет... не видели...

И вот тут-то и выяснилось, что о Полине ничего не было слышно уже несколько часов. Татьяна велела няне и горничным разыскать её и сама отправилась на поиски девочки по всему дому.

Татьяну весьма интересовала её старшая племянница; они быстро привязались друг к другу. Задумчивая, тихая и мечтательная девочка напоминала Тане её саму в детстве; но участь Поли была печальнее, и часто она проводила время в слезах. Гришутка нередко донимал сестру, дразнил её и устраивал ей всякие мелкие пакости. Ольга же... нет, разве можно такое даже вымолвить?.. но... она ненавидела свою единственную дочь.

— Эта девчонка стоила мне немало страданий! — восклицала Оля. — Неблагодарная, дикая! Никогда не приласкается, смотрит исподлобья!

Что ж, Полина и впрямь смотрела на мать без особой нежности, но кто был виноват в том? Вскоре Татьяна поняла по сердитым, обиженным речам сестры, что Полин с самого рождения не слышала от матери ласкового слова. Узнав о скором прибавлении семейства, Ольга безмерно обрадовалась; как и муж её, она не сомневалась, что родится сын, ведь она так этого хотела! Крепкая и здоровая, она легко переносила своё положение, но родовые муки оказались для неё несказанным и, конечно, неприятным сюрпризом. В своей невинности и неопытности Оля прежде и не подозревала, в каких страданиях рождается на свет дитя! А когда это дитя ещё и оказалось девчонкой, вызвав неудовольствие молодого отца, Ольга и вовсе обозлилась на дочь и долгое время не желала даже смотреть на неё⁽¹⁾. Няня и кормилица Анисья, бойкая и заботливая, заменила Полине мать.

— О, дорогая тётя, какая она была добрая, моя Анисья! — рассказывала Полина. — Она меня ласкала, пела мне песни и рассказывала сказки...

Но в прошлом году Анисья умерла, и её сменила нянька Федосья, баба хитрая и ловкая, во всём стремившаяся угодить господам; она восхищалась барчуком Гришенькой, любимчиком Ольги, на Петрушу не обращала внимания, к Полине же была положительно несправедлива.

И вот теперь Полина куда-то исчезла. Все уже сбились с ног, когда наконец Татьяна заглянула в маленький чуланчик, притулившийся под лестницей в той части дома, куда заходили нечасто; прежде бывшие здесь комнаты убирали к приезду многочисленных гостей, теперь же гостей у Лариных не бывало, и всё здесь стояло в запустении.

Из двери чуланчика торчал ключ; Татьяна повернула его и — о ужас! — обнаружила там среди пыли, паутины и разного хлама бесчувственную Полину! На крик Татьяны сбежались слуги; заголосила, упав на колени, Федосья.

Позднее, когда Полину осмотрел спешно вызванный доктор, Татьяна выяснила, что в несчастье была повинна нянька. Днём, когда Татьяна была у своей матери, Гриша и Полина вновь разругались; когда Федосья принялась разнимать их, Гриша заявил, что сестра утащила его любимую игрушечную саблю и зашвырнула в пруд; Федосья, не раздумывая долго, решила наказать Полю и заперла её в чулан, как делала уже как-то прежде, зная, что Полина боится темноты. Из гордости девочка долгое время сидела в заточении молча и лишь тихо плакала; но страх, обида на несправедливое наказание, духота и грязь сделали своё дело — ей стало плохо, и она лишилась чувств. Федосья же забыла о том, как наказала свою подопечную — забыла настолько крепко, что ни о чём не вспомнила, даже когда все принялись искать Полину...

После этого случая девочка заболела; долго металась она в бреду, то и дело восклицая, что не брала она никакой сабли, что Гришка клевещет на неё, и звала на помощь Татьяну, единственную свою заступницу, которая и так почти не отлучалась от постели племянницы. Ольга же отнеслась к болезни дочери весьма прохладно; она не придала большого значения лживости, которую вновь проявил Гриша. А он действительно оклеветал сестру — узнав обо всём, Митя вместе со своей няней Марьюшкой перевернул всю детскую вверх дном и нашёл запрятанную под кроватью Гришину саблю, якобы покоившуюся на дне пруда...

Наконец Полина пришла в себя, но была ещё очень слаба, и доктор Штайн ещё опасался за её жизнь. Разумеется, самой девочке ничего об этом не говорили, но каким-то образом она узнала, что дни её, возможно, сочтены.

— Это ничего, тётя Танечка, — сказала Полина однажды, — это ничего... Анисья говорила, что детям хорошо у Боженьки, лучше, чем здесь. Я её увижу... Она говорила, будто дети ангельчиками становятся... Ах, как бы я хотела стать ангелом! Но я слишком злая... но, кажется, я могла бы простить Гришу... чтобы стать ангелом... тогда я могла бы прилетать к вам и Мите, чтобы охранять вас... особенно Митю... когда он вырастет и станет офицером... я бы охраняла его от пуль... да, я прощу Гришу!.. Да не плачь же так, тётя Танечка! Не плачь...

Но Татьяна плакала, уронив голову на постель своей маленькой племянницы. Увы! Это благородное смирение перед лицом смерти видела она уже не первый раз, но как оно поражало её в совсем ещё юном ребёнке!

— Нет, нет, Полина, милая, ты не... не будет этого, — мотала головой Татьяна. — Поленька, душа моя, если ты согласишься... помнишь, я приглашала тебя в гости к себе, на мызу? Так вот, я хотела бы, чтобы ты осталась у меня навсегда, была моей дочерью. Ведь своей у меня нет, а мне хотелось бы, чтоб у меня была маленькая девочка. Ты согласишься? О, останься со мной! Мы будем жить так хорошо, так весело! Хочешь в Петербург? Я покажу тебе Петербург, и за границу мы съездим... Я буду учить тебя... разным наукам, ты узнаешь, как это интересно... ты такая способная...

— С вами, тётечка? К вам? Навсегда?

Надежда и радость, озарившие бледное личико племянницы, придали Татьяне сил. О да, она уговорит Ольгу! Это не составит труда... Она знала это, хотя и не могла понять, как можно не любить собственного ребёнка.

В отличие от сестры, Татьяна вышла замуж не по любви. Но даже в первые годы брака она не могла не признать, что генерал Гремин — хороший и достойный человек. И он любил её, искренне и горячо любил — такой любовью, о какой она мечтала... только с другим. Но когда этот другой пал к её ногам... было, увы, слишком поздно. Она достаточно уважала себя и своего супруга, чтобы не ответить на чувства, предложенные не вовремя, не обещающие ничего, кроме скандала и позора.

Да, Татьяна берегла доброе имя своего мужа! Но и тогда она понимала, что для князя Гремина этого было недостаточно. Но что же могла она поделать с собой?

А потом пришло иное время. Грянул двадцать пятый год, горестно памятный; восстание на Сенатской площади взволновало общество, разбередило раны, перевернуло с ног на голову жизнь. Генерал Гремин был привлечён к суду, но быстро отпущен за неимением улик против него — или за имением воинской славы, поддержки влиятельных друзей и родственников. Позднее князь признался жене, что был знаком с идеями общества, пришедшего к столь печальному концу, в те давние времена, когда оно ещё только создавалось. Дело было в четырнадцатом году, после окончания Отечественной войны⁽²⁾. Давно уже Михаил Гремин отошёл от круга своих тогдашних знакомых и товарищей. Он не видел в мечтах о восстании ничего разумного и оказался прав, хотя многое было в строе русской жизни и государственности, что князь считал достойным изменения. Пусть и не путём цареубийства...

Но, так или иначе, карьера его при дворе была окончена; без сожалений Татьяна рассталась с Петербургом и высшим светом, где ещё недавно царила. Новая заря освещала её жизнь; в тот страшный декабрь, когда мир вокруг шатался и рушился, а князь едва не оказался под судом с обвинением в государственной измене, она почувствовала, что носит под сердцем первенца. И вот появился на свет Митенька, её сын... их сын. Михаил Гремин был рад и горд, и в сердце Татьяны к прежнему уважению к мужу, оказываемому по обязанности, прибавилось более тёплое чувство — привязанность к отцу любимого ребёнка. Святая радость материнства захватила Татьяну; всё счастье её, все надежды, тревоги и заботы были сосредоточены в этом крошечном мальчике, день ото дня становившемся всё прекрасней. Что был ей Онегин с его припоздавшей любовью, с его исканиями её благосклонности? Был ли он вообще? С нею ли, с Татьяной ли происходили те события, она ли писала отчаянное письмо возлюбленному, она ли плакала над его посланиями?

Она о нём и не вспоминала... почти. Митенька рос, смеялся, узнавал отца и мать, садился, полз, вставал на ножки, и жизнь Татьяны была полна событиями его маленькой жизни, такими крошечными и значительными. В руках её, в руках матери, была его судьба, его будущее. Однажды он вырастет... сойдёт с материнских колен в огромный, полный опасностей и соблазнов мир... будет ли он счастлив? И вот тогда княгиня вспоминала о своём первом возлюбленном — несчастном, будто бы лишнем на празднике жизни, несмотря на все его несомненные достоинства, несмотря на блага, дарованные ему судьбой. Что же, как не воспитание, сделало его таким? Жалкой пародией, а не самостоятельным, полным сил и жизни человеком?

Дать сыну лучшее, что она могла — что они могли, ибо здесь князь Гремин был согласен с женою, — вот в чём состояла теперь главная цель её жизни... их жизни. Яснее, чем прежде, Татьяна видела и собственное прошлое, собственную юность, прожитую в шатком мире обольстительных грёз. О, теперь она понимала, отчего многие маменьки запрещали дочерям читать романы и называли такое чтение опасным! Иной раз Татьяна думала: о, если бы Бог послал ей дочку, совсем иначе сумела бы она воспитать её! Она оградила бы её от заблуждений, заняла бы юный ум и сердце, не позволив ему питаться одними лишь туманными фантазиями о заоблачной любви и неистовой страсти! Сколько несчастья навлекла она на себя, предаваясь подобным мечтам!

Страх за мужа, пережитый Татьяной в двадцать пятом году, радости и трудности материнства, — всё это сильно изменило её. Она поняла, что полюбила мужа; по-настоящему, всем сердцем полюбила. Ах, как сожалела она о тех годах, когда хранила в глубине души бесплодную любовь к фантастическому кумиру! Как жаль, что не отдала она сразу сердца достойному, любящему человеку!

Увы! Немного им было дано времени. Тяжело ударил по князю Михаилу двадцать пятый год, хоть и старался он не сгибаться под ударами судьбы, как не сгибался прежде под пулями. Да и пули неприятельские, на ногах перенесённые болезни и прочие испытания не прошли бесследно для него. Как и многие терпеливые и стойкие люди, он только казался железным... даже самому себе. Старая рана, полученная под Лейпцигом⁽³⁾, дала о себе знать; смерть стояла у его порога; до конца Татьяна была рядом с ним, дивясь силе его духа и крепости его веры, помогавшей снести телесные и душевные страдания. Ибо лишь Богу ведомо, как было трудно этому деятельному, энергичному человеку оказаться беспомощным, прикованным к постели!

И вот в последний час, уже исповедавшись и причастившись, князь Михаил благословил сына, горько сожалея, что не увидит его юности и зрелости.

— Впрочем, милая Татьяна, я не уверен... мне всегда верилось, что с Небес видно всё, что происходит на этом свете, и павшие в бою вместе с оставшимися в живых радуются победам... иначе было бы слишком трудно. Я буду молиться за вас, за тебя и Митю, и на том свете. И... ты так молода и прекрасна... если ты полюбишь кого-нибудь... достойного человека... я буду рад. Ты должна быть счастлива...

— Нет, нет, нет! Никого не люблю я и не полюблю, кроме тебя! По-настоящему...

Он грустно улыбнулся, и эта улыбка так и осталась на его устах. В последний раз поцеловав мужа, Татьяна поднялась с колен и подошла к окну, где в тёмном небе ещё горели звёзды, освещая путь Михаила к Небесному Отцу, а её — к новой, одинокой жизни на этой земле. Отныне она должна была быть опорой и поддержкой сама себе — и другим. Сыну, родственникам, домочадцам…

И она ею стала. Теперь, сидя у постели племянницы, княгиня Гремина брала на себя ответственность за её судьбу, молясь, чтобы это решение было правильным и принесло счастье маленькой Полине. Уж её-то она не отдаст холодным объятиям смерти! У них впереди будет жизнь — долгая и радостная!

Татьяна и Поленька ещё немного поговорили, строя различные планы, один другого приятнее, пока девочке не пришло время отдыхать.

…А письмо Онегина так и лежало, нераспечатанное, в кармане лилового платья, сброшенного второпях и сложенного в ожидании стирки.

* * *

Много воды утекло с тех пор, как произошли описанные нами события, и история наша подошла к концу. Но мы не можем распрощаться с любезными читателями, не рассказав хоть коротко, как сложилась судьба главной героини нашей повести. Ибо не обо всех упомянутых лицах мы располагаем подробными сведениями; быть может, позднее нам удастся дополнить картину.

Итак, после смерти старушки Лариной Татьяна простилась с сестрой и родным домом, чтобы вернуться в поместье под Петербургом, где отныне была хозяйкой и госпожой. Полина отправилась с нею, и с тех пор жила вполне счастливо; княгиня относилась к ней, как к родной дочери, а с Митей её связывали узы самой крепкой дружбы.

Княгиня Татьяна Дмитриевна прожила долгую, деятельную жизнь и умерла восьмидесяти лет от роду, до последнего дня пребывая в ясном уме и твёрдой памяти. Душа её отлетела на рассвете, который она с юности так любила встречать; но глаза её были обращены не на расцветающее радужными красками небо, а на миниатюрный портрет покойного мужа, который она всегда носила с собой. Рядом с ним, под одной плитой, и нашла она последний приют, оплакиваемая детьми, внуками и правнуками, обласканными её любовью и неусыпной заботой. Хорошую, долгую память оставила княгиня после себя. Её вспоминали как нежную, любящую мать и бабушку, добрую соседку, щедрую благотворительницу и разумную, умелую хозяйку большого имения. Вспоминали родные и друзья и её развитый ум, и беззлобное, но меткое остроумие, и сохранившееся до последних дней изящество и утончённость истинной аристократки доброго старого времени.

Такова была судьба Татьяны Дмитриевны Греминой, урождённой Лариной, избранная ею добровольно и пройденная с высоко поднятой головою и открытым сердцем.

1) Эпизод взят из воспоминаний Надежды Дуровой; именно так отнеслась к рождению дочери её мать.

Вернуться к тексту

2) В первой половине девятнадцатого века "Отечественной войной" называли как войну 1812 года, так и Заграничные походы 1813-1814 годов.

Вернуться к тексту

3) Речь идёт о Битве народов под Лейпцигом 16-19 октября 1813 г.

Вернуться к тексту