Всего лишь пепел (джен)

Путь в этот раз кажется ему коротким. Раньше он занимал весь день и всю ночь торопливого пешего хода — разве что с недолгой остановкой недалеко от просёлочной дороги, чтобы перевести дух и скрыться от полуденной жары. Деревья облетают от прохладного осеннего прикосновения, нависая над головой полунагими искривлёнными ветками. Но он уже не мальчик, чтобы испугаться, увидев их выплывающими из сумеречной мглы. Есть на этом пути что поопаснее колючих веток. Эти люди появились здесь в конце весны. Странные, неразговорчивые, нагруженные огромными корзинами, а некоторые — и клетками в полный человеческий рост. Они бы сошли за местных — одевались в то же тряпье, подражали говору, — но он точно знает, что это чужаки. От них пахнет смертью.

Дорога утекает в маленькую усыпанную покосившимися домиками деревушку. У колодца, рядом с самой окраиной стоит женщина в пожелтевшем переднике. Заслышав шаги, она оборачивается.

— Нахар! — машет она рукой.

— Ну привет, мамаша, — улыбается он в ответ. — Скучала?

— Уж думала тебя не дождусь, — смеётся мамаша, вытягивая из колодца большое деревянное ведро, полное холодной воды. — Обычно ты приезжаешь до первых морозов. Поутру все колосья в инее, а тебя всё нет. — На мгновение она замирает, разглядывая его. — Опять весь грязный! Совсем не меняешься!

Нахар упирается затуманенным взглядом в свои же сапоги, ставшие серыми от дорожной пыли и грязи. Походный плащ, похоже, обзавелся новой дыркой. Светлые волосы — снова цвета золы.

— А ты тащишь тяжёлые вёдра сама, — хмурится он. — Сколько раз говорил отцу…

Мамаша только отмахивается, но позволяет Нахару себе помочь. Судорожно она вытирает костлявые руки о ветхий передник — ледяная вода, наверное, жжёт её морщинистую кожу. Они идут, никуда не торопясь. Мамаше всегда есть, что рассказать: о соседке-ткачихе, глупых детишках, ворующих абрикосы, о звёздах, падающих с неба по ночам. Здесь скучно. Здесь никогда ничего не происходит.

— Солнце такое тусклое в этом году, — внезапно останавливается она, устремив взгляд в окровавленный закатом горизонт. — В нём как будто шилом проделали дыру, и оно по капле стекает на землю.

— Помнится, знахарка мне говорила, что на него смотреть вредно, — криво ухмыляется Нахар, щуря прозрачные глаза. — Голову напечёт, и не такую ерунду увидишь.

— Давай скажи ещё, что мать твоя перегрелась и выжила из ума! — Она скрещивает руки на груди.

— Не знаю, мамаш. Солнце так далеко…

Суровое выражение на её лице смягчается. Легонько мамаша треплет Нахара по волосам — едва дотягивается до его макушки. Такой он у неё бестолковый взрослый детина. Тёплая улыбка скользит по его лицу, но быстро увядает, когда он подмечает мальчишку лет двенадцати с огромной корзиной, больше него самого.

— Привет, малой, — салютует Нахар двумя пальцами. — Как дела у бабушки?

— Привет, Нахар! — Он с энтузиазмом утирает сопли грязным кулаком. — Она уже слишком старая для прачки. Плетёт вот корзины, а я таскаю.

— Ясно-ясно… — Два одобрительных кивка, и мальчишка снова торопится по делам.

Странная дрожь проходится по телу. Опять корзины.

— Нахар! Чего встал, как столб! Холодает, заходи скорей.

Он отстраняется от раздумий, мотает головой, чтобы сбросить остатки цепких тревожных мыслей. Дома тепло, пахнет закалённым железом и свежей морковью. Вода из ведра мигом помещается в котелок над очагом, мамаша принимается за похлебку к ужину. Ненадолго она спускается в погреб, возвращается оттуда с небольшим куском вяленого мяса и берется за тесак. Сегодня в этом доме праздник.

— Зайдёшь к отцу?

— Как только приготовлюсь внимать, какой я болван и бросил семейное дело, чтобы стать мальчиком на побегушках у этого… Как он сказал?.. Сутулого прохиндея?

— Снулого, — поправляет мамаша, слушая вполуха.

— У меня есть кое-что для него, подвинься, мамаш.

Щёлкает металлическая застёжка, и вскоре на столе разворачивается тусклый тканевый свёрток. Поверх болотного цвета льняной тряпки лежит отполированный меч, с клинком разбитым на три части.

— Что это? — вопросительно косится на сломанный меч она.

— Настоящий двуручник рыцарей Лотрика. Готов спорить, что он ни с чем таким никогда не работал.

— Ой, убери ваши мужские игрушки, понятия не имею.

— Если починю, будет мой, — мечтательно вздыхает Нахар, облокачиваясь на угол стола. — Но отец в этом больше смыслит.

— Да-да-да, а теперь никаких железяк на моем кухонном столе! Быстро-быстро! И не перенапрягай его. Старый он стал и больной… — не дожидаясь, пока Нахар сделает это сам, мамаша небрежно завязывает свёрток и приставляет его к стене в углу комнаты. — Мне больше интересно, откуда у тебя этот шрам на лице?

— Ты будешь смеяться, — мнётся он на месте, потирая взмокшие ладони, затем двумя пальцами проводит по верхней губе.

— Точно ввязался в драку.

— Упал с лошади.

— Не верю.

Он пожимает плечами, резко выпрямляется и направляется к выходу.

— Другая дверь.

— Я знаю, хочу подышать воздухом.

Всё тело охватывает приятная прохлада, как только за Нахаром затворяется дверь. Это место стало для него чужим с тех пор, как он уехал в город. Чужим, но тёплым. Недосягаемым. Точно это какой-то другой мир. Здесь он бывает дважды в год, и каждый новый раз словно бы первый. В последний его визит какая-то мрачная тень пролегла сквозь деревушку. Нахар не может внятно объяснить это даже самому себе. Мурашки вздыбили волосы на руках. Во влажном воздухе висит металлический звон. Это отец снова заносит свой тяжёлый молот. Его можно увидеть из-за угла: снова горбится за своей наковальней, выделывает стальные прутья. Состарившийся, бледный. На мгновение Нахару видится, что глазницы старого кузнеца зияют опустелой чернотой, но он уже привык не доверять своим глазам. Они всегда обманывают. Но другие чувства — никогда. Сегодня они почему-то смешались в комок, ворочаются в необъяснимой тревоге. И снова этот запах. Страха и крови. Мимо путь держат трое высоких людей, по самый нос закутанные в выцветшую бурую ветошь. Каждый за плечами несёт по корзине. Они не оглядываются. Нахар напряжённо прикрывает глаза. Волосы прилипают к мокрой шее, а в груди поселяется горький отвратительный трепет. Несмотря на дрожь, он, тихо ступая, следует за удаляющимися людьми. Их силуэты уже слились со смеркающимся небом, но смрад всё так же преследует их невидимым шлейфом. Нахар ускоряет шаг, бежит, начинает задыхаться. Усилившийся ветер растаскивает миазмы на рваные куски, поднимает с дороги осевшую пыль, бросает горстями в лицо. На зубах поскрипывает песок, во рту стоит вкус грязи. Мамаша снова будет причитать, что он весь испачкался. Всегда заставляла начисто отмывать грязные волосы, будто гордилась их цветом. Белым.

Три фигуры словно исчезают, только ступив за горизонт. Точно их и не было здесь. И лишь отголоски страха оседают на дорогу вместе с пылью. Нахар останавливается, в растерянности озираясь по сторонам. Какой-то селянин бредет навстречу. Смутно знакомый. Вдруг он тоже видел? Вдруг он их знает? Вдруг?.. Странная походка, набок запрокинутая голова. Нахар замечает это, только когда сам останавливается в пяти шагах.

Время замирает, отсчитываемое одним только биением сердца. Селянин поднимает голову. Тихий свист в ушах нарастает. Неестественный, скрежещущий, как заржавевшие петли дверей старого амбара. Затем перерастает в приглушённый крик. Как ночная птица где-то у тихой озёрной глади. Как поросёнок, забиваемый к столу торговца. Как выжившая из ума старуха. Как призрак из бабкиных сказок перед сном. Как неминуемая смерть. Под его ноги в старых драных ботинках стекает тёмная густая жидкость. Чавкает под его подошвами. Пузырится на ладонях, шее, щеках. Пенится в его разинутом рту. Чудовищный визг заставляет закрыть уши ладонями, вырвавшаяся наружу подвижная жижа подгоняет бежать. От селянина остались только жилистые ноги, несущие на себе какую-то тварь. Идущие сами собой тощие ноги.

Нахар бежит, не оборачиваясь, слыша за собой эти шаркающие быстрые шаги, хлюпанье, треск деревянных досок. Навязать бой этой дряни здесь — самая глупая идея, которая могла бы прийти в голову. Бессмысленные разрушения, невинные жизни. Только когда они окажутся за пределами деревушки, Нахар собирается обнажить свой меч. Обычный, ничем не примечательный. В конце концов, он принадлежит не рыцарю Лотрика. Тускнеющие краски тихо поедают домишки и хибары, оставляя видимыми только небольшие окошки, проливающие подрагивающий свет очагов на узкие улицы. Пока внезапная вспышка не освещает сумеречный переулок. Это мамаша. Стоит у распахнутой двери, смотрит по сторонам. Выглядывает кого-то. Даже отсюда Нахар слышит запах наваристой похлёбки. Мамаша так же стояла в дверях, когда загоняла своего мальчишку домой на обед. Локтем опиралась на дверной косяк, постукивала носком ботинка и нетерпеливо теребила передник. Тварь внезапно замирает и вытягивается в свой полный рост так, что влажно хрустят кости несчастного селянина. Огромная. Омерзительная. Ноги не поспевают за увесистой массой, что заменяет селянину верхнюю часть тела, семенят мелкими шагами, спотыкаются, волочатся, пока та разворачивается в сторону света.

— Мамаша! — дерёт горло Нахар, до боли, не слыша собственного голоса. — В дом!

Она смотрит на него сначала сурово, потом вопросительно, он же пытается опередить запутавшуюся в собственных ногах нечисть. Её трудно разглядеть на утонувшей в сумерках дороге, даже несмотря на размер. Тёплый свет касается кожи, Нахар отдёргивает мамашу за руку, громко захлопывая за собой дверь, прокатывается по полу вместе с ней, вцепившись в грубую ткань её застиранного грязно-синего платья. Даже не помогает ей встать — только подпирает дверь тяжёлым кухонным столом и бросает через плечо:

— Спрячьтесь с отцом в погребе! Сейчас!

Она поднимается с полу, отряхивает платье и в недоумении глядит на то, во что в один момент превратилась её кухонька. От тяжёлого удара тихо и жалобно стонет домишко, оконные рамы рассыпаются щепками, липкая чёрная жижа вязко стекает из дыры в стене. Глаза мамаши медленно наполняются ужасом. Она срывается с места, исчезает за задней дверью, откуда всё так же мерно и звонко раздаются удары молота. Их почти заглушают потусторонние вопли твари, но Нахар всё ещё отчетливо может различить. Он выхватывает из ножен свой короткий меч и резким выпадом вонзает его в желеобразную плоть просачивающуюся внутрь через окно. Клинок легко входит и застревает там с водянистым бульканьем. Больше не поддаётся. Не вытягивается обратно за рукоять, как бы Нахар ни старался. Дощатый пол уходит из-под ног. Рука по самый локоть увязла в этой жиже. Снова слышится хруст костей. Только теперь Нахар понимает, что это надломились его собственные кости. Зубами вонзается в нижнюю губу так, что солёная кровь теперь перебивает вкус пыли во рту. Резко темнеет в глазах, кухня словно бы переворачивается в воздухе, в стороны разлетаются деревянные приборы, опрокидываются плошки с похлёбкой, с почти неслышным шипением гаснет очаг. В тот же миг Нахар встречается спиной с холодной стеной. Где-то близко позвякивает металл. По мутным силуэтам можно различить поваленные стулья, перекошенный комод, чудом устоявший на ногах котелок… Блестящие осколки того двуручного меча под ногами. Плетью рука висит вдоль туловища. Нахар вздыхает с облегчением, зная, что она могла остаться там… Вместе с его оружием. Он берётся за рукоять двуручника левой, с трудом расшевелив правую. Тяжеленный осколок нехотя отрывается от пола, болтается в ослабевших ладонях. Это не его клинок. Холодный. Неподатливый. Чужой. Сломанный. Но другого оружия у него теперь нет. Нахар медленно выдыхает и стискивает рукоять так крепко, что снова слышится хруст. Поджимает губы и прикрывает глаза на мгновение.

Тварь наверняка может проглотить дом, если того захочет: вгрызается в крышу; облепляет собой все стены снаружи так, что те издают натужный скрип каждый раз, когда та начинает извиваться всем телом; просачивается внутрь через все щели. Нахар собирается с силами и снова кидается на неё. Один тяжёлый удар сменяется другим. Кто-то громко кричит. Неясно, сам Нахар или тварь. Он поднимается на вдохе и затем опускает меч в пенящиеся пузыри на выдохе. Снова вдох и выдох. И опять. Он совсем забылся за этим делом. Кромсал гадкую плоть сломанным клинком, пока не увидел лицо, тощее, искажённое гримасой ужаса и боли. Лицо селянина. Но рука не дрогнула, и Нахар ударял по нему мечом, пока голова не разлетелась на кусочки, как сгнившая тыква. Тело твари разорвалось. Какая-то слизь расплескалась по стенам, медленно стекая по ним к полу. Вопли стихли. Сам собой из рук выскользнул сломанный меч.

— Мамаш? — негромко зовёт Нахар, звуки больно хрипят в горле.

Но только замолкает эхо его собственных слов, и снова воцаряется тишина. Раздаётся удар молота. Широко распахиваются глаза. Нахар недоверчиво прислушивается: опять звенит чёртова отцовская наковальня. Он выбегает во дворик, плечом толкнув дверь. Перекошенный домишко как будто весь покрытый дегтем кренится налево, вот-вот обрушится. Отец всё так же сидит, сгорбившись над стальными прутьями. Из его затылка торчит огромная щепка, но он всё равно заносит свой молот. Снова и снова. Мамаша лежит на земле, придавленная упавшей на неё железной клеткой в полный человеческий рост. Синяя. Мертвая. От виска тонкой дорожкой струится густеющая кровь. Отцовские глаза пустые, безжизненно уставившиеся в свою работу. Щёки впалые, кожа землистая. Он кажется неживым. Какое-то время Нахар стоит, не двигаясь c места, тыльной стороной ладони трёт воспалившиеся глаза, но позже заставляет себя сделать сначала один шаг, затем второй. Он подходит к мамаше, аккуратно приподымает клетку. Сил на это едва хватает: правая рука снова перестаёт слушаться. Мамаша свела брови, смотрела раздражённо и испуганно, торопилась, ругалась, кривила губы. Отец всё не вставал из-за наковальни. Мычал что-то себе под нос. Как сейчас. Нахар коротко вздыхает, возвращается домой, подбирает с полу разбросанные плошки, расплескавшие своё когда-то горячее содержимое. Ставит на стол, подпирающий дверь, и по одной наполняет уцелевшим ужином из стойкого котелка. Погружает деревянную ложку. Вторую. Третью. И так же по одной выносит во дворик. Мамаше, отцу и себе. Усаживается на пол, зачёрпывает остывшую похлёбку. Не ест — просто смотрит. Ни с того ни с сего Нахар вспоминает про меч. Наверное, отца можно увлечь его починкой. Самому Нахару такой больше не пригодится. Слишком тяжёлый. И он — черт возьми! — до сих пор ещё не рыцарь, чтобы носить такой.

Трясущейся рукой он подносит ложку ко рту. Это в последний раз. Здесь больше нет дома. Деревушка потерпит его ещё до рассвета. Сюда Нахар уже не вернётся.