Всего лишь пепел (джен)

Путь в этот раз кажется ему коротким. Раньше он занимал весь день и всю ночь торопливого пешего хода — разве что с недолгой остановкой недалеко от просёлочной дороги, чтобы перевести дух и скрыться от полуденной жары. Деревья облетают от прохладного осеннего прикосновения, нависая над головой полунагими искривлёнными ветками. Но он уже не мальчик, чтобы испугаться, увидев их выплывающими из сумеречной мглы. Есть на этом пути что поопаснее колючих веток. Эти люди появились здесь в конце весны. Странные, неразговорчивые, нагруженные огромными корзинами, а некоторые — и клетками в полный человеческий рост. Они бы сошли за местных — одевались в то же тряпье, подражали говору, — но он точно знает, что это чужаки. От них пахнет смертью.

Дорога утекает в маленькую усыпанную покосившимися домиками деревушку. У колодца, рядом с самой окраиной стоит женщина в пожелтевшем переднике. Заслышав шаги, она оборачивается.

— Нахар! — машет она рукой.

— Ну привет, мамаша, — улыбается он в ответ. — Скучала?

— Уж думала тебя не дождусь, — смеётся мамаша, вытягивая из колодца большое деревянное ведро, полное холодной воды. — Обычно ты приезжаешь до первых морозов. Поутру все колосья в инее, а тебя всё нет. — На мгновение она замирает, разглядывая его. — Опять весь грязный! Совсем не меняешься!

Нахар упирается затуманенным взглядом в свои же сапоги, ставшие серыми от дорожной пыли и грязи. Походный плащ, похоже, обзавелся новой дыркой. Светлые волосы — снова цвета золы.

— А ты тащишь тяжёлые вёдра сама, — хмурится он. — Сколько раз говорил отцу…

Мамаша только отмахивается, но позволяет Нахару себе помочь. Судорожно она вытирает костлявые руки о ветхий передник — ледяная вода, наверное, жжёт её морщинистую кожу. Они идут, никуда не торопясь. Мамаше всегда есть, что рассказать: о соседке-ткачихе, глупых детишках, ворующих абрикосы, о звёздах, падающих с неба по ночам. Здесь скучно. Здесь никогда ничего не происходит.

— Солнце такое тусклое в этом году, — внезапно останавливается она, устремив взгляд в окровавленный закатом горизонт. — В нём как будто шилом проделали дыру, и оно по капле стекает на землю.

— Помнится, знахарка мне говорила, что на него смотреть вредно, — криво ухмыляется Нахар, щуря прозрачные глаза. — Голову напечёт, и не такую ерунду увидишь.

— Давай скажи ещё, что мать твоя перегрелась и выжила из ума! — Она скрещивает руки на груди.

— Не знаю, мамаш. Солнце так далеко…

Суровое выражение на её лице смягчается. Легонько мамаша треплет Нахара по волосам — едва дотягивается до его макушки. Такой он у неё бестолковый взрослый детина. Тёплая улыбка скользит по его лицу, но быстро увядает, когда он подмечает мальчишку лет двенадцати с огромной корзиной, больше него самого.

— Привет, малой, — салютует Нахар двумя пальцами. — Как дела у бабушки?

— Привет, Нахар! — Он с энтузиазмом утирает сопли грязным кулаком. — Она уже слишком старая для прачки. Плетёт вот корзины, а я таскаю.

— Ясно-ясно… — Два одобрительных кивка, и мальчишка снова торопится по делам.

Странная дрожь проходится по телу. Опять корзины.

— Нахар! Чего встал, как столб! Холодает, заходи скорей.

Он отстраняется от раздумий, мотает головой, чтобы сбросить остатки цепких тревожных мыслей. Дома тепло, пахнет закалённым железом и свежей морковью. Вода из ведра мигом помещается в котелок над очагом, мамаша принимается за похлебку к ужину. Ненадолго она спускается в погреб, возвращается оттуда с небольшим куском вяленого мяса и берется за тесак. Сегодня в этом доме праздник.

— Зайдёшь к отцу?

— Как только приготовлюсь внимать, какой я болван и бросил семейное дело, чтобы стать мальчиком на побегушках у этого… Как он сказал?.. Сутулого прохиндея?

— Снулого, — поправляет мамаша, слушая вполуха.

— У меня есть кое-что для него, подвинься, мамаш.

Щёлкает металлическая застёжка, и вскоре на столе разворачивается тусклый тканевый свёрток. Поверх болотного цвета льняной тряпки лежит отполированный меч, с клинком разбитым на три части.

— Что это? — вопросительно косится на сломанный меч она.

— Настоящий двуручник рыцарей Лотрика. Готов спорить, что он ни с чем таким никогда не работал.

— Ой, убери ваши мужские игрушки, понятия не имею.

— Если починю, будет мой, — мечтательно вздыхает Нахар, облокачиваясь на угол стола. — Но отец в этом больше смыслит.

— Да-да-да, а теперь никаких железяк на моем кухонном столе! Быстро-быстро! И не перенапрягай его. Старый он стал и больной… — не дожидаясь, пока Нахар сделает это сам, мамаша небрежно завязывает свёрток и приставляет его к стене в углу комнаты. — Мне больше интересно, откуда у тебя этот шрам на лице?

— Ты будешь смеяться, — мнётся он на месте, потирая взмокшие ладони, затем двумя пальцами проводит по верхней губе.

— Точно ввязался в драку.

— Упал с лошади.

— Не верю.

Он пожимает плечами, резко выпрямляется и направляется к выходу.

— Другая дверь.

— Я знаю, хочу подышать воздухом.

Всё тело охватывает приятная прохлада, как только за Нахаром затворяется дверь. Это место стало для него чужим с тех пор, как он уехал в город. Чужим, но тёплым. Недосягаемым. Точно это какой-то другой мир. Здесь он бывает дважды в год, и каждый новый раз словно бы первый. В последний его визит какая-то мрачная тень пролегла сквозь деревушку. Нахар не может внятно объяснить это даже самому себе. Мурашки вздыбили волосы на руках. Во влажном воздухе висит металлический звон. Это отец снова заносит свой тяжёлый молот. Его можно увидеть из-за угла: снова горбится за своей наковальней, выделывает стальные прутья. Состарившийся, бледный. На мгновение Нахару видится, что глазницы старого кузнеца зияют опустелой чернотой, но он уже привык не доверять своим глазам. Они всегда обманывают. Но другие чувства — никогда. Сегодня они почему-то смешались в комок, ворочаются в необъяснимой тревоге. И снова этот запах. Страха и крови. Мимо путь держат трое высоких людей, по самый нос закутанные в выцветшую бурую ветошь. Каждый за плечами несёт по корзине. Они не оглядываются. Нахар напряжённо прикрывает глаза. Волосы прилипают к мокрой шее, а в груди поселяется горький отвратительный трепет. Несмотря на дрожь, он, тихо ступая, следует за удаляющимися людьми. Их силуэты уже слились со смеркающимся небом, но смрад всё так же преследует их невидимым шлейфом. Нахар ускоряет шаг, бежит, начинает задыхаться. Усилившийся ветер растаскивает миазмы на рваные куски, поднимает с дороги осевшую пыль, бросает горстями в лицо. На зубах поскрипывает песок, во рту стоит вкус грязи. Мамаша снова будет причитать, что он весь испачкался. Всегда заставляла начисто отмывать грязные волосы, будто гордилась их цветом. Белым.

Три фигуры словно исчезают, только ступив за горизонт. Точно их и не было здесь. И лишь отголоски страха оседают на дорогу вместе с пылью. Нахар останавливается, в растерянности озираясь по сторонам. Какой-то селянин бредет навстречу. Смутно знакомый. Вдруг он тоже видел? Вдруг он их знает? Вдруг?.. Странная походка, набок запрокинутая голова. Нахар замечает это, только когда сам останавливается в пяти шагах.

Время замирает, отсчитываемое одним только биением сердца. Селянин поднимает голову. Тихий свист в ушах нарастает. Неестественный, скрежещущий, как заржавевшие петли дверей старого амбара. Затем перерастает в приглушённый крик. Как ночная птица где-то у тихой озёрной глади. Как поросёнок, забиваемый к столу торговца. Как выжившая из ума старуха. Как призрак из бабкиных сказок перед сном. Как неминуемая смерть. Под его ноги в старых драных ботинках стекает тёмная густая жидкость. Чавкает под его подошвами. Пузырится на ладонях, шее, щеках. Пенится в его разинутом рту. Чудовищный визг заставляет закрыть уши ладонями, вырвавшаяся наружу подвижная жижа подгоняет бежать. От селянина остались только жилистые ноги, несущие на себе какую-то тварь. Идущие сами собой тощие ноги.

Нахар бежит, не оборачиваясь, слыша за собой эти шаркающие быстрые шаги, хлюпанье, треск деревянных досок. Навязать бой этой дряни здесь — самая глупая идея, которая могла бы прийти в голову. Бессмысленные разрушения, невинные жизни. Только когда они окажутся за пределами деревушки, Нахар собирается обнажить свой меч. Обычный, ничем не примечательный. В конце концов, он принадлежит не рыцарю Лотрика. Тускнеющие краски тихо поедают домишки и хибары, оставляя видимыми только небольшие окошки, проливающие подрагивающий свет очагов на узкие улицы. Пока внезапная вспышка не освещает сумеречный переулок. Это мамаша. Стоит у распахнутой двери, смотрит по сторонам. Выглядывает кого-то. Даже отсюда Нахар слышит запах наваристой похлёбки. Мамаша так же стояла в дверях, когда загоняла своего мальчишку домой на обед. Локтем опиралась на дверной косяк, постукивала носком ботинка и нетерпеливо теребила передник. Тварь внезапно замирает и вытягивается в свой полный рост так, что влажно хрустят кости несчастного селянина. Огромная. Омерзительная. Ноги не поспевают за увесистой массой, что заменяет селянину верхнюю часть тела, семенят мелкими шагами, спотыкаются, волочатся, пока та разворачивается в сторону света.

— Мамаша! — дерёт горло Нахар, до боли, не слыша собственного голоса. — В дом!

Она смотрит на него сначала сурово, потом вопросительно, он же пытается опередить запутавшуюся в собственных ногах нечисть. Её трудно разглядеть на утонувшей в сумерках дороге, даже несмотря на размер. Тёплый свет касается кожи, Нахар отдёргивает мамашу за руку, громко захлопывая за собой дверь, прокатывается по полу вместе с ней, вцепившись в грубую ткань её застиранного грязно-синего платья. Даже не помогает ей встать — только подпирает дверь тяжёлым кухонным столом и бросает через плечо:

— Спрячьтесь с отцом в погребе! Сейчас!

Она поднимается с полу, отряхивает платье и в недоумении глядит на то, во что в один момент превратилась её кухонька. От тяжёлого удара тихо и жалобно стонет домишко, оконные рамы рассыпаются щепками, липкая чёрная жижа вязко стекает из дыры в стене. Глаза мамаши медленно наполняются ужасом. Она срывается с места, исчезает за задней дверью, откуда всё так же мерно и звонко раздаются удары молота. Их почти заглушают потусторонние вопли твари, но Нахар всё ещё отчетливо может различить. Он выхватывает из ножен свой короткий меч и резким выпадом вонзает его в желеобразную плоть просачивающуюся внутрь через окно. Клинок легко входит и застревает там с водянистым бульканьем. Больше не поддаётся. Не вытягивается обратно за рукоять, как бы Нахар ни старался. Дощатый пол уходит из-под ног. Рука по самый локоть увязла в этой жиже. Снова слышится хруст костей. Только теперь Нахар понимает, что это надломились его собственные кости. Зубами вонзается в нижнюю губу так, что солёная кровь теперь перебивает вкус пыли во рту. Резко темнеет в глазах, кухня словно бы переворачивается в воздухе, в стороны разлетаются деревянные приборы, опрокидываются плошки с похлёбкой, с почти неслышным шипением гаснет очаг. В тот же миг Нахар встречается спиной с холодной стеной. Где-то близко позвякивает металл. По мутным силуэтам можно различить поваленные стулья, перекошенный комод, чудом устоявший на ногах котелок… Блестящие осколки того двуручного меча под ногами. Плетью рука висит вдоль туловища. Нахар вздыхает с облегчением, зная, что она могла остаться там… Вместе с его оружием. Он берётся за рукоять двуручника левой, с трудом расшевелив правую. Тяжеленный осколок нехотя отрывается от пола, болтается в ослабевших ладонях. Это не его клинок. Холодный. Неподатливый. Чужой. Сломанный. Но другого оружия у него теперь нет. Нахар медленно выдыхает и стискивает рукоять так крепко, что снова слышится хруст. Поджимает губы и прикрывает глаза на мгновение.

Тварь наверняка может проглотить дом, если того захочет: вгрызается в крышу; облепляет собой все стены снаружи так, что те издают натужный скрип каждый раз, когда та начинает извиваться всем телом; просачивается внутрь через все щели. Нахар собирается с силами и снова кидается на неё. Один тяжёлый удар сменяется другим. Кто-то громко кричит. Неясно, сам Нахар или тварь. Он поднимается на вдохе и затем опускает меч в пенящиеся пузыри на выдохе. Снова вдох и выдох. И опять. Он совсем забылся за этим делом. Кромсал гадкую плоть сломанным клинком, пока не увидел лицо, тощее, искажённое гримасой ужаса и боли. Лицо селянина. Но рука не дрогнула, и Нахар ударял по нему мечом, пока голова не разлетелась на кусочки, как сгнившая тыква. Тело твари разорвалось. Какая-то слизь расплескалась по стенам, медленно стекая по ним к полу. Вопли стихли. Сам собой из рук выскользнул сломанный меч.

— Мамаш? — негромко зовёт Нахар, звуки больно хрипят в горле.

Но только замолкает эхо его собственных слов, и снова воцаряется тишина. Раздаётся удар молота. Широко распахиваются глаза. Нахар недоверчиво прислушивается: опять звенит чёртова отцовская наковальня. Он выбегает во дворик, плечом толкнув дверь. Перекошенный домишко как будто весь покрытый дегтем кренится налево, вот-вот обрушится. Отец всё так же сидит, сгорбившись над стальными прутьями. Из его затылка торчит огромная щепка, но он всё равно заносит свой молот. Снова и снова. Мамаша лежит на земле, придавленная упавшей на неё железной клеткой в полный человеческий рост. Синяя. Мертвая. От виска тонкой дорожкой струится густеющая кровь. Отцовские глаза пустые, безжизненно уставившиеся в свою работу. Щёки впалые, кожа землистая. Он кажется неживым. Какое-то время Нахар стоит, не двигаясь c места, тыльной стороной ладони трёт воспалившиеся глаза, но позже заставляет себя сделать сначала один шаг, затем второй. Он подходит к мамаше, аккуратно приподымает клетку. Сил на это едва хватает: правая рука снова перестаёт слушаться. Мамаша свела брови, смотрела раздражённо и испуганно, торопилась, ругалась, кривила губы. Отец всё не вставал из-за наковальни. Мычал что-то себе под нос. Как сейчас. Нахар коротко вздыхает, возвращается домой, подбирает с полу разбросанные плошки, расплескавшие своё когда-то горячее содержимое. Ставит на стол, подпирающий дверь, и по одной наполняет уцелевшим ужином из стойкого котелка. Погружает деревянную ложку. Вторую. Третью. И так же по одной выносит во дворик. Мамаше, отцу и себе. Усаживается на пол, зачёрпывает остывшую похлёбку. Не ест — просто смотрит. Ни с того ни с сего Нахар вспоминает про меч. Наверное, отца можно увлечь его починкой. Самому Нахару такой больше не пригодится. Слишком тяжёлый. И он — черт возьми! — до сих пор ещё не рыцарь, чтобы носить такой.

Трясущейся рукой он подносит ложку ко рту. Это в последний раз. Здесь больше нет дома. Деревушка потерпит его ещё до рассвета. Сюда Нахар уже не вернётся.

Звуки оседают на языке, приобретая привкус мокрой плесневелой тряпки, глухо скребут в пересохшем горле. Ни закричать, ни даже продохнуть.

— Ну хватит хныкать. Хватит, — нависает над головой нечёткая фигура Фалько. — Примени я чудо до того, как вправлю тебе косточки, они срастутся криво, и вот тогда о мечах можешь забыть. И что это за рыцарь без меча? Лично я вот таких не встречал.

Нахар проглатывает вздох и сильнее сжимает кулак. Вторая рука отзывается только заунывной болью, оживляя в памяти тот вечер, пока дряхлый клирик ковыряется в плоти какими-то уродливыми клещами. Всякий раз, как он смыкает их, раздаётся протяжный скрип, сменяемый противным водянистым чавканьем, и накатывает новая волна жара, что приливает к докрасна распалившимся щекам и мокрой шее. Тело предательски содрогается, а капли липкого пота собираются у морщинки над бровями.

— Носом дыши, кому говорю. На кой чёрт иначе я благовония тут перевожу? — ворчливо хрипит Фалько. — И кто только это с тобой сделал? Никак руку засунул в рот своей дурной кобыле. Руки-то у тебя золотые, а вот на умишко природа хорошенько поскупилась.

Не в силах сказать что-то хоть сколько-нибудь внятное, Нахар только мотает головой и отрицательно мычит, крепче стискивая зубы. Он с трудом делает глубокий вдох. В ноздри просачивается запах жжёной древесины, хвои и еловой смолы, засушенных ещё прошлой осенью цветов и терпких пряностей, какие люди с востока часто добавляют в горячее питьё. Слишком резкий, приторный, душный, когда все ароматы сливаются в один. Голова от него идёт кругом, быстро начинает мутить. Хорошо, если это поможет больше не чувствовать назойливое копошение под кожей и тихое похрустывание ломких костей. И без того размытая комната как будто наполняется водой: перед глазами мечутся нечёткие пятна, то сливаясь друг с другом, то снова расслаиваясь на куски; клирик о чём-то беседует уже сам с собой. Потолок постепенно чернеет и грузно наваливается на потяжелевшие веки.

— Эй, мальчишка! — чеканит властный голос слишком громко. — Чего расселся, а ну помоги!

— Да, милорд, сию минуту!

Это обычный день. Тусклое солнце стоит в зените, будто присматривает за постепенно отогревающейся землёй, Нахар отлынивает от работы, нежась в его тёплых лучах. Надолго от дел всё равно не убежишь. Не здесь. Весенний прохладный ветер тихонько треплет его за широкие мешковатые штаны, которые вот-вот снова приобретут оттенок свежей грязи. Приходится подойти ближе, чтобы хоть что-то разглядеть. Размоченная бесконечными ливнями и недавним снегопадом дорога медленно поедает увязшую в ней одним только колесом повозку, всю окованную металлом. Из облицованного железом огромного ящика, водружённого на телегу, доносится негромкий гул, будто чьё-то размеренное дыхание. Или храп. Торопливо Нахар опускается на землю и, сильно сощурив глаза, принимается осматривать колёса, касается мозолистыми длинными пальцами обода, ступицы, спиц, затем так же резво выпрямляется, на мгновение прислушивается и заявляет:

— Спица надломлена, милорд, покосилась ось. А ещё упряжь вот-вот порвётся в шлее и подковы разболтались у одной из лошадей. Далеко вы не уедете, даже если повозку вашу вытащить.

— Дьявол! — ругается в кулак рыцарь, переводя взгляд то на ящик, то на возницу. — И долго будет починить?

Нахар рассеянно пожимает плечами и возвращается в дом. Внутри он в лоб сталкивается с мамашей, неодобрительно постукивающей носком ботинка по поскрипывающему в такт полу. Явно не в духе.

— Рубаху твою и штаны я только у прачки забрала. Вот бестолочь… — беззлобно бубнит она себе под нос.

— Не сердись, мамаш, — ловко уворачивается от подзатыльника Нахар и просачивается в приоткрытую дверь, ведущую во дворик. — Отец, там человек на дороге застрял. Нужны деревянные доски, молот, починочный порошок и чем телегу подпереть. Может быть, кожаные ремешки, но это вряд ли, если хватит порошка.

В отцовской седеющей бороде путается насмешливая, немного снисходительная улыбка. Он утвердительно хмыкает, подымается с места и прихватывает с собой широкий облезлый чурбан, на котором только что сидел, с такой лёгкостью, точно тот весит не больше тюка какой воздушной ткани. Нахар часто набивается отцу в помощники, только вот в собеседники удаётся едва ли через раз. Молчаливый, грубоватый, закрытый он человек, похвалу от которого можно углядеть только в коротком кивке и слабой полуулыбке. Чего не скажешь о недовольстве. Потому Нахар особенно ценит эти минуты единения в тишине. Пока отец подыскивает подходящие доски, он выуживает из пыльного ящика мешочек с золотистым порошком и подхватывает молот с наковальни.

— Хозяйка, принеси-ка эля… Или браги… Или что там вообще у вас есть? И воды лошадям, — распоряжается рыцарь.

— Как пожелаете, милорд, — покорно кланяется она и, только отвернувшись, устало закатывает глаза: — Постоялый двор ему здесь что ли? Или конюшня?..

— Будет тебе причитать. Это же рыцарь Лотрика! Настоящий.

Однако энтузиазма своего сына мамаша не разделяет и, обречённо понурив плечи, исчезает в погребе. Нахар же с отцом берутся за работу: первым делом подложив доски под оба задних колеса, помогают вытянуть повозку, а после принимаются за сломанное. Нахару по душе такое занятие. Золотистый порошок, сухой и рассыпчатый, шершаво трётся между пальцами, становится тёплым от прикосновения рук и с еле слышным шипением растворяется на сломе спицы. Два незвонких удара молотом ненадолго повисают в тихом воздухе и тут же уносятся в даль с первым же порывом капризного ветра. Взамен с собой он приносит аромат свежеиспечённого хлеба, только нарубленного для снадобья зеленоцвета и талого снега.

Покончив с осью, Нахар кивает отцу — тот убирает чурбан, подпирающий повозку, и бережно, даже слишком неторопливо опускает ту на все четыре колеса. Нахар чувствует на себе тяжёлый неотрывный взгляд рыцаря, нетерпеливо переминающегося с одной ноги на другую. Под его подошвами звучно хлюпает дорожная грязь. Но, когда в дверях появляется мамаша с двумя кружками и полным кувшином в руках, хлюпанье стихает.

— Недурно для слепого мальчишки, — отмечает рыцарь, пока наполняется его деревянная кружка. — Сколько лет хоть тебе?

— Четырнадцать, — отзывается Нахар, не отрываясь от подков. — И я не совсем слепой, милорд.

— Что только можно увидеть такими мутными глазами?

— Соседские девочки кажутся мне милее, чем их описывают друзья. — Он внезапно выпрямляется, а по губам скользит скромная улыбка. — Не знал, что у половины из них бородавки.

Рыцарь прыскает, едва успев отхлебнуть из кружки, и разражается низким булькающим смехом, постепенно переходящим в кашель.

— Всё, милорд. В городе только лучше бы починить её как подобает. Быстро такие дела не делаются. Ось кривовата ещё, но доехать вам хватит.

— Слушай, хозяйка, — оборачивается рыцарь к мамаше, — не отдашь сына на службу? Я потерял оруженосца не так давно. Говорил ему, не ешь ты эти грибы… И зачем я только это рассказываю?.. Шустрый он у тебя, быть может, и рыцарем когда-нибудь станет. За починку заплачу и за него.

— Милорд, но… — мамаша звучит растерянно — Нахар не видит её лица, но чувствует, что она косится на отца.

— Если он хочет, то пускай.

Ещё недавно приглаженная отцовская борода торчит теперь во все стороны. Он пытается не выказывать недоверие и раздражение, но голос его слышится сухим, напряжённым. Но только прикупит он себе инструментов, а мамаше новое платье — точно оттает. Лопнут от гордости оба, когда Нахар станет рыцарем. Потом и вовсе он перевезёт их в город, где отец, может быть, откроет свою маленькую кузню…

— Так что?

Набрав в грудь побольше воздуха, Нахар прикрывает глаза. Чувствует, как подкашиваются от волнения дрожащие коленки, как шевелятся волосы на голове. Ему хватает сил только робко кивнуть — все нужные слова тают во рту, превращаются в пресную кашу. «Разве подвернётся ещё такая возможность?» — думает Нахар в попытках себя успокоить, но отчего-то выбор даётся ему нелегко.

— Собери ему в дорогу, — сурово сдвигает кустистые светлые брови отец, обращаясь к мамаше. — У меня есть ещё дела в мастерской.

Прощание выдаётся скомканным: неловкость сквозит в напутственных словах, объятиях, сухом и шершавом мамашином поцелуе в лоб. Она достаёт платок и, послюнив уголок, стирает прилипчивую сизую грязь с сыновьих щёк, затем вручает небольшой свёрток. Остальное тонет в пелене внезапно испортившейся погоды. Как только в посеревших облаках исчезает солнце, всё кругом окутывает колючий белый туман, и повозка отправляется в путь. Потеснив возницу, Нахар устраивается на козлах, отрешённо уперев взгляд в убегающую назад родную деревушку. Здесь всё равно скучно и никогда ничего не произойдёт.

Развернув мамашин сверток, Нахар обнаруживает там краюшку хлеба и три тёплых абрикоса, льнущих нежной кожицей друг к другу. Вдруг лицо возницы, каменное и напряжённое, обращается к нему. Морщины не красят этого средних лет человека — скорее выглядят неестественно, чуждо, по-стариковски. Суженые до двух чёрных едва различимых точек зрачки тревожно мечутся, не находя, за что им зацепиться.

— Хотите абрикос? — кротко улыбается Нахар.

Однако возница, переведя взгляд обратно на дорогу, не отвечает ни даже сдержанным кивком. Неожиданно повозка подскакивает на выбоине, а под рёбрами как будто в этот самый момент в один комок собираются все внутренности. Перехватывает дух. Абрикосы как ветром смахивает с ткани прямиком в грязь, в густую мутную мглу — только и слышно под колёсами чавканье передавленной мякоти и звонкий хруст пошедших трещинами косточек.

— Растяпа, — бесцветно усмехается возница. — Но не переживай, колесо однажды перемелет каждого из нас, не пожалеет ни плоти, ни костей.

— Хватит стращать моего нового оруженосца! — доносится недовольный голос рыцаря, он едет немного поодаль на своём коне. — Не обращай внимания, этот суеверный хрен наложил в штаны ещё в начале поездки. В ящике, там, сзади, сидит виверна. Совсем детёныш. А этот как узнал, шевельнуться боится, упаднические настроения распространяет. Надеюсь, хоть твои штаны ничем, кроме грязи, теперь не запачканы?

— Нет, милорд. Даже если были бы, я вам бы не сказал.

— Давай условимся: никаких «Милордов» больше? Я Эверет из замка Лотрик, зови по имени. Если уж скромность не позволяет, можешь добавлять к нему «сэр».

— Как скажешь, Эверет.

— Ты мне уже нравишься. Как тебя зовут-то?

— Нахар.

Больше они не разговаривают. Вдаль устремляется петляющая тропа, змеится меж разросшихся корнями древних вязов, а позже и вовсе обращается мощёной дорогой, ведущей к широкому каменному мосту. Нахар и глазом не успевает моргнуть, как городские ворота опускаются уже позади. Скрипят ржавые громоздкие цепи, трутся друг о друга изъеденные влагой и морозами звенья. Воздух здесь совсем другой. В нём не уловить ни запаха навоза, ни скошенной травы, ни полевых цветов. Город словно облегчённо делает глоток, как только открываются ворота, и задыхается смрадом удушливой плесени и нечистот, когда решётка вновь вонзается зубцами в камень мостовой. Гниющие сливы в вазочке на чьём-то столе; мокрое после стирки спальное бельё, перекинутое через верёвку, ведущую из одного окна близ стоящего домишки в другое; старушка, опорожняющая ночной горшок, не глядя, на головы прохожим. Тесный город, где один дом вырастает поверх другого, а следующий укрывается в их прохладной тени. И так без конца. Эверет избегает слишком уж узких улочек, настороженно прислушивается к тихому скрипу, доносящемуся из ящика, и изредка нервно оглядывается за спину. За весь путь возница с Нахаром больше не заговаривал — только упёрся обмершим взглядом в дорогу, крепко в руках стиснув поводья. «Скоро это кончится», — читается в его впалых изрытых оспинами щеках, опущенных плечах и будто бы под тяжестью сгорбленной спине.

— Сворачивай на дорогу до казарм, там оставишь повозку, — отдаёт ему приказ Эверет, не оборачиваясь.

Отпустив возницу, он спешивается и торопливым шагом направляется в сторону городской площади. Без слов Нахар понимает, что за рыцарским конём теперь присматривает он, тихо похлопывает его по гладкому лоснящемуся боку и, взяв под уздцы, ведёт за собой. Какие-то зеваки оцепляют площадь в плотное кольцо, по толпе гуляет пугливый шепоток, но ничего не разобрать. Фразы смешиваются в гуле шелестящих слов и звуков живущего своей жизнью города: скрипят захлопывающимися ставнями окна, цокают копыта лошадей, напевает какую-то знакомую песню девчушка. Отчего-то необъяснимая тревога вязко растекается в груди.

— Сэр Готтард, — вдруг склоняет голову Эверет, а Нахар безмолвно повторяет за ним.

Из ниоткуда прямо перед ними вырастает человек. Весь в чёрном, он больше походит на чернильную кляксу, пока Нахар не осмеливается подобраться чуть ближе. Всего на пару шагов. Он возвышается над Эверетом на целую голову, снисходительно поджимает и без того узкие губы, поправляет свою угольного цвета широкополую шляпу и возвращает руку в тугой перчатке обратно на рукоять меча. У него на поясе прилажены два таких. Один в один, как близнецы. Лицо чёрного рыцаря похоже на бледную фарфоровую маску, пугающее в своих блёклых, сдержанных эмоциях.

— Кто это с тобой? — Всё внутри замирает от этого испытывающего взгляда, поджилки начинают трястись — Нахар нарочито выпрямляет спину, чтобы показаться выше и хоть немного солиднее.

— Новый подручный, — улыбчиво отзывается Эверет. — Что здесь происходит?

— Знаешь Гертруду? — почти выплёвывает её имя сэр Готтард. — Служанку из замка?

— Юродивую? Которая ещё мнила себя дочкой королевы?

— Да, её. — Он смотрится отрешённо, будто обдумывая то, что собирается сказать. — Совсем умом тронулась. Принялась проповедовать, мол мир какие-то там ангелы спасут… Не знаю, как давно всё началось, но еретики, обольстившись её словами, сколотили свою подпольную церковь. Эти шуты нацепили на спины бутафорские крылья, ты представляешь?..

— Её казнят?

— Увидишь.

Молчание, окутавшее их двоих на долю мгновения, кажется, заставляет Эверета чувствовать себя не в своей тарелке. Он не знает, куда деть руки, мнётся на месте, пытаясь придумать, в какое русло увести разговор. Громко размышляет, но заговаривает тихо, почти шёпотом:

— Нахар, отведи коня в стойло, — и, немного замешкавшись, поясняет: — Это в стороне казарм. Думаю, ты не заблудишься.

— Как прикажете, сэр Эверет, — кланяется Нахар.

— Мне пора, — ухмыляется человек в черном, разворачивается на каблуках и быстро растворяется в толпе. Неслышно трепещут на ветру подолы плаща, а камень под ногами не вторит его призрачным шагам.

— Спасибо… — одобрительно прикрыв веки, шепчет Эверет. — Ты сообразительный. Ступай уже.

С чугунного неба что-то мелко моросит. Поёжившись, Нахар поправляет ворот своей серо-голубой рубахи и ускоряет шаг. От непогоды ломит правую руку, а кожа до локтей покрылась крупными мурашками. Толпа как будто даже задерживает дыхание, на площадь падает мрачная размашистая тень. Один только голос — юношеский, негромкий — даёт понять, что время всё ещё не замерло на этой скорбной площади:

— Гертруда, заблудшая душа, покайся во грехе, тогда я дарую тебе и твоим людям милосердие. Не позволяй ереси отравлять сердца. В последний раз тебя прошу.

Но никто не отвечает. Въедливая тишина крепко стискивает виски, жидким огнем расползается в горле. Будто не только рассеянная Гертруда растеряла разом все слова, и пустые фразы теперь беззвучно испаряются с вяло шевелящихся губ. Не её губ.

Нахар встряхивает головой. Оцепенение комьями осыпается к ступням.

— Не обижайся на меня, — виновато произносит он наконец, привязывая коня к ближайшему столбу. — Я ненадолго. Эверету не говори только.

Рыцарский конь лишь устало фыркает и проводит его любопытным взглядом, точно понял каждое адресованное ему слово и теперь смеётся над тем, как, задержав дыхание, Нахар продирается сквозь толпу: распихивает людей локтями, наступает им на ноги, ловит вот уже второй подзатыльник своей светлой макушкой, собирает на себе презрительные взгляды, утопает в непролазной тесноте людского заношенного тряпья.

— Будь по-твоему, — тихо и безразлично отчеканивает юноша.

Он сидит в кресле из светлого дерева, бледные длинные ладони сложены в молитве. Сгущается душная тьма. В центре круга стоит хрупкая девушка в белом одеянии, юбка волочится по земле, напитываясь серой дождевой водой. Позади неё — дюжина воинов в доспехах с крыльями за спиной. Непоколебимые. Твёрдые, как будто нет за доспехами никакой плоти — только гладкий литой металл. Какой-то рыцарь воздевает к небу руку, этим жестом заставляя Нахара поднять голову. Не тучи заволакивают резко потемневшее небо — то бледная громадина широко раскидывает свои кожистые крылья. От их взмахов крепчает порывистый ветер. Ещё ни разу в своей жизни Нахар не видел виверну так близко. Она будто делает глубокий вдох и по команде рыцаря изрыгает огонь прямо на мощёную камнем площадь. Узкий поток пламени не достиг бы зевак, но все разом делают несколько шагов назад. Горячий воздух трепещет в груди, заставляет закашляться. Снаружи обжигает искрами раскрасневшиеся щёки. Нахар прикрывает глаза, чтобы они ненароком не спеклись от накатывающего облака жара. От него веет раскаленным добела железом, палёными волосами, гарью и обугленным мясом. В последний раз звенят оставшиеся без опоры доспехи, шипящими потоками растекаются по камням вдоль груды изжаренной почти до золы плоти.

Затаив дыхание, Нахар размыкает веки. Платье Гертруды больше не белое, цветом напоминает рассохшийся серый уголёк. Под руку её держит какая-то чёрная фигура, не даёт ей шевельнуться. Силы будто постепенно оставляют её — ноги так и норовят подкоситься. Плечи содрогаются от громких всхлипов. Она плачет. Неслышно бормочет что-то себе под нос.

Морось обращается белыми хрусткими хлопьями. Тёплыми и лёгкими. Несколько таких ложится Нахару в раскрытую ладонь. Это не пепел. Не снег. С неба целыми охапками сыплются перья. Юноша всё так же сидит в своем кресле. Без головы. По обе стороны от него держат свой вечный пост обезглавленные каменные рыцари. Почти растворяются среди трепещущих в жарком воздухе перьев. Один только чёрный человек волочит куда-то обессилевшую Гертруду.

— Если ты облюешь мне койку, я заставлю тебя выстирать всё бельё в лазарете! А его тут перепачканного всяким ох как немало! — скрипуче ворчит Фалько. — Скоро полегчать должно, до тех пор потерпи.

Колющая боль в руке затихает, сбивается в крохотный ноющий комок с обратной стороны локтя. Туго стискивает запястье только что наложенная перевязь.

— Спасибо, Фалько, — растерянно улыбается Нахар. — Вот стану я рыцарем и…

— Нахар, Нахар, — выдыхает Фалько. — Всё Эверет бряхун тебе ещё с зелёных соплей эту идею в голову вдолбил… Ну где ты видел, чтобы простолюдины рыцарями становились?

— Калека ведь может стать Повелителем Пепла…

Нахар осекается, больно прикусив нижнюю губу. От острого осуждающего взгляда Фалько становится не по себе, а от собственных слов — и вовсе тошно.

— Святого принца Лотрика, — разражается тирадой старый клирик, — надежду рода людского, назвать калекой! Вымой рот с мылом, юноша! Я ничего не слышал. Нет-нет-нет, совершенно ничего! Глуховат стал я в свои годы, а ты для своих глуповат!..

Он принимается расхаживать взад-вперёд, угрюмо причитая. Сальные седые волосы выбиваются из жидкого хвоста, туго затянутого на затылке, глухо бряцают звеньями цепи.

— Перевязь снимешь через два дня. А теперь — кыш! — мне нужно здесь убрать.

Огонёк неслышно танцует на почерневшем коптящем фитиле, едва касаясь бесформенного туловища оплывшего огарка. За окном уже занимается серый рассвет, а Нахар всё не может сомкнуть глаз — лишь наблюдает, как роняет горячие маслянистые слёзы съедаемая пламенем скукоженная свеча. Мамаша всякий раз бранилась, когда он переводил их без нужды, как будто никогда сама не боялась темноты. Об этом не принято говорить вслух. Её боятся все. Она пуста, неподвижна и вечно голодна. Стоит только остаться с ней наедине, как мрак тут же проникнет вглубь, пустит корни в груди, пожрёт изнутри, не тронув только оболочку. Чтобы, не отрываясь от своих теперь бессмысленных людских дел, бездушными глазами она наблюдала, как торопится встретить свой конец глупое время.

И лишь уродливая сгорбленная свеча подкармливает подрагивающий свет своей шкварчащей плотью. Только бы он не погас. Только бы не наступила тьма.

— Так и принц Лотрик душу свою возложил на алтарь нашего с тобой бытия, — сказал бы Фалько, прижимая к груди свои старческие иссохшиеся ладони. Он и раньше всегда так говорил.

— А что такое «сильная душа»? — задал бы тогда вопрос любопытный мальчишка.

— Обитель веры, милосердия и благодетели. Не сломленная ни болью, ни страхом, ни какими другими невзгодами.

— Почему же тогда ты жжёшь на площади ангелов, мой милостивый принц?.. Чем они не заслуживают твоей бескорыстной любви? — шевелит растрескавшимися губами Нахар.

Он резко садится в постели и тыльной стороной ладони трёт глаза, сбрасывая с ресниц цепкую дремоту. Сознание подводит его последние дни: играет с воображением и часто выдаёт безумный бред за чистую монету. У тускнеющего огонька шелестяще стрекочут крохотные крылья одинокого мотылька. Бурый и невзрачный, он почти сливается с мечущимися перед глазами крупными мушками. Боязливо приближается к мерцающему свету, в одно мгновение с треском вспыхивает и растворяется в тенях.

От короткого нервного вдоха заполняются свежим утренним воздухом лёгкие. Рассвет всегда раскрашивает всё кругом невесомой голубой дымкой, но сегодня ему как будто не хватило красок. С улицы тянет влагой и сыростью. Дрожит от ветра крохотное окошко. Рука больше не болит, но оттого Нахар не чувствует себя менее паршиво.

— Добро пожаловать домой, — слышит он снова голос девушки как будто наяву.

Только где теперь его дом?.. Вдруг он всё это время заблуждался, шёл по кривой дорожке, уведшей его в город, который, как все говорят, пожирает людей?

Завязать шнурок одной рукой непросто, но проворства Нахару не занимать. Слипшиеся засаленные волосы податливы — не рассыпаются по плечам, легко собираются в хвост.

Он выходит не умывшись. Небрежно одетый, в распахнутой рубахе — терпения на неё уже не хватает.

— А, доброго утра, Снежок! — гулко раскатывается по округе — соседи, сонно ворча, раздражённо хлопают ставнями.

— Доброго, мастер, — приветливо отзывается Нахар.

У точильного камня стоит широкий приземистый мужичок в по-цыплячьи жёлтой рубахе. Так не похожий на отца: маленький человечек с широкой улыбкой и глубокими ямочками на розовых даже под слоем сажи щеках. Добродушно машет огромной квадратной ладонью.

— Не видел, когда ты вернулся. Как у мамки твоей дела?

— Ушла на покой, теперь отец сам в своей кузне хозяйничает, — Нахар жмурится от внезапно болезненного укола совести.

— Хорошо, хорошо. Надолго ты пропал, вот и подумал, не случилось ли у тебя чего…

— Надолго?

— Новая луна взошла. Я уже решил, что ты в дороге сгинул. А кто же тогда бы мне в работе помогал? Её, кстати говоря, по мелочёвке накопилась целая гора! Подковы, поясные бляхи, мелкий оружейный ремонт. На много ночей тебе работы. Ещё подмастерье, олух безмозглый, опять поди кому-то проигрался и заперся в своей норе. В мастерской уже третий день не появляется. Прогоню скоро этого скота немытого!

— Жалко его, хороший парень.

— Жалко? Я за его прогулы исправно ему плачу, не то что твой рыцарь! Батрачишь у меня по вечерам, чердачишко в мастерской снимаешь. Не думал я, что оруженосцы рыцарские впроголодь живут.

— Тяжёлые времена настали. Быть рыцарем — не значит в роскоши купаться, — разводит руками Нахар.

— Совести нет у человека, — всё не унимается мастер. — Совсем ты тощий стал: щёки впали, кости отовсюду торчат. Жена вон хлеба занесла свежего, иди перехвати ломоть, а то смотреть больно!

— Спасибо, мастер, только кусок в горло не лезет. Наверное, съел что-то не то.

— Ну смотри мне, не болей. И, кстати, с рукой что?

— В драке повредил.

— Дела… Весело у вас в деревушке, я посмотрю.

— Не то слово.

Они оба замолкают. Нелегко поддерживать дружескую беседу, когда сознание так спешит отстраниться, вернуться в родной домишко, воскресить помутневшие образы снова. Мастер прочищает горло, мурлыкает себе под нос какую-то задорную песенку, мнётся ещё какое-то время, не смотря Нахару в глаза, а затем, собрав наконец мысли в кучу, обращается к нему негромко, вкрадчиво:

— Знаешь, я давно хотел спросить… Пошли ко мне подмастерьем, а? Ты мальчишка толковый, хоть и техника у тебя простяцкая. Но ничего, выучу, платить буду. Как руку залечишь, разумеется. Ты как кабан не набираешься, в карты не играешь, порошок золотистый не нюхаешь.

— Слишком хорошего ты обо мне мнения, мастер.

— Подумай всё-таки.

Нахар рассеянно кивает. Солнце медленно выползает из-за замковых башен, играя светом на мокрых двускатных крышах соседских домов и косыми своими лучами скользя по заполненным мутной дождевой водой выбоинам. Сами собой сощуриваются раскрасневшиеся глаза. Ничего не видать из-за льющегося теперь уже отовсюду света.

Помахав мастеру на прощание, Нахар оставляет кузницу позади. Он идёт почти наощупь, пряча мутные зрачки за белёсыми ресницами. Город не очень приветлив в это время дня: ещё стоят закрытыми знакомые лавочки башмачника и аптекаря, пустуют наскоро сколоченные из ящиков пьедесталы проповедников, редко на пути попадаются прохожие — улица молчит, ожидая начала дня. И только из пекарни, что на другом её конце, доносится тёплый сладковатый запах свежих булок и хрустящих сухарей. Нахар принимается про себя считать шаги. От одного до ста. Затем заново. Эверет живёт здесь неподалёку, в глухом переулке, напротив ростовщика. Этим летом ему прошлось перебраться в жилище поскромнее. Нахару никогда не было интересно считать чужие деньги, но то, как стремительно они сменяют Эверета на владельца более обстоятельного, уже не может оставлять его равнодушным.

Новая обитель рыцаря встречает Нахара настежь распахнутой дверью. Зелёная краска на ней давно облупилась и слезает теперь крупными клочьями, стыдливо обнажая старую — когда-то ярко-красную. В прихожей царит задохнувшаяся сырая полутьма. Нахару она приятнее солнечного света. Он наконец размыкает веки и пытается осмотреться. Столько паутины, наросшей в несколько слоев на стенах, комьями свисающей с потолка и по всем углам, он своими почти незрячими глазами разглядеть никак не ожидал. Каждый его шаг тревожит мирно дремлющую на полу мохнатую пыль. На одно мгновение Нахару кажется, что не живёт здесь никто, и он ошибся дверью, но внезапно раздавшийся из ближайшей комнаты глухой храп заставляет его остаться. Тихо ступая, он перешагивает по привычке через невысокий порожек. И встречается с ним. Лежащим на кровати поперёк, раздетым догола, пьяным.

— Один, два, три… — бормочет себе под нос Нахар, меряя шагами комнату. — Восемь.

Ненадолго задумавшись, он подхватывает с ночного столика высокий кувшин и, больше ни минуты не церемонясь, опорожняет его спящему рыцарю на его рыжую макушку.

— Кусок ты дерьма… — протягивает Эверет в подушку, не подымая головы.

— Я тоже по тебе скучал. Надеюсь, ты не мочился в этот кувшин — прости, я не проверял, что в нём.

— Нахар?! — мигом вскакивает он с постели, почти даже протрезвев. — Живой?..

— А не должен?

— Я отпускал тебя на семь дней, а ты не вернулся и через тридцать! Как ты — мать твою! — думаешь?

— Не может такого быть…

— Я или карты читать разучился, или деревня твоя совсем в запустение пришла. Да, не смотри на меня так, я даже ездил искать тебя там. Не нашел. Потом со странствующим менестрелем в одном заведении разговорился. Он рассказывал, что на пути через чащу в Лотрик видел труп парнишки с выпущенными кишками. Как же он сказал… Голова раскалывается. Ты весь кувшин на меня вылил?.. — Нахар неловко кивает, а сам Эверет ерошит и без того растрепанные мокрые волосы и похлопывает себя по заросшим щекам, чтобы снова не завалиться в постель. — А, да, говорил, что то был высокий юноша, бесцветный, аки кладовая моль, с глазами мутными и стеклянными, как заледеневшее молоко. Точь-в-точь ты, если опустить безвкусные эпитеты.

— Хорошо, допустим, — хмурит брови Нахар. — Только ты мне объясни теперь, как ты до этого докатился?

— До чего — до этого?

— Помнишь, сколько здесь раньше стояло серебряных подсвечников?

— Да какая разница?!

— Три. А сколько теперь?

— Неужто Фалько всё-таки научил тебя считать по пальцам. Молодец. А теперь отвали.

— Ни одного. Три минус ни одного… Я даже не знаю, у тебя есть счёты?

— Избавь меня от своей деревенской иронии. Лучше за водой сходи. Умру сейчас, если горло не промочу.

— После восьми бутылок вина уже можно было, но тебе повезло.

— Эй, я не матушку себе из этой дыры вызволял, а слепого мальчишку, который в мои дела лезть не будет.

— А я говорил, что не совсем слепой, — нахально улыбается Нахар и несколько раз насмешливо проводит ладонью перед лицом.

Прихватив с собой пустой кувшин, он возвращается к входной двери. Пыльный хмельной воздух всё ещё скребёт в груди и кружит голову, но с каждым новым вздохом всё меньше. Город медленно просыпается. Бряцает своими тяжёлыми ключами аптекарь Генрих, отгоняя от двери галдящую ребятню, выстроившуюся в очередь за сиропной водой и топлёным сахаром на палочках; пухлый ростовщик бодро семенит к крыльцу ссудной лавки, поправляя крупные перламутровые пуговицы на камзоле и наверняка в уме пересчитывая, что Эверет ему ещё не вернул; прохожие подозрительно косятся на Нахара, о чём-то перешёптываясь. Утопленный в широкой бочке кувшин быстро захлёбывается прохладной водой и пускает на пошедшую рябью гладь огромные бесформенные пузыри.

— Гильда… Служанка моя, — выплывает из узкого мглистого коридора Эверет, опираясь на стену. — Всё шутила, что не заплачу ей, и она меня ограбит.

— Ты бы оделся. Мне всё равно, а вот людям, которые наверняка на тебя таращатся, есть дело.

— И чёрт с ними. Она меня ограбила!

— Зайди в дом. Рыцарям Лотрика нельзя так выглядеть… Принесу я тебе воды, принесу. Поплачешься мне, но позже.

— Нахар, как допекли меня эти скоты! Нахар!..

— Тихо, всё, пошли.

Жалобно стеная, захлопывается зардевшаяся дверь, с губ срывается облегчённый вздох. Нахар вручает Эверету кувшин, так и не найдя подходящего кубка. И правда, кто-то вынес из этого места всё, на что хватило сил — из ценного остались доспехи и огромный рыцарский меч, больше прежнего. Гобелены, шкатулки, перстни — всё исчезло, оставив за собой только призрачный след в пыли.

— Служанка, говоришь? Такое ощущение, что здесь не убирали лет сто.

— Я ей не платил…

— А рабы что?

Эверет морщится. Обеими руками крепко держит за горлышко кувшин, точно желая придушить. Вены сильно вздулись на его руках и шее — он тяжело дышит, изо рта разит спиртовой горечью и скисшим виноградом.

— А ты не помнишь, чем это кончилось в прошлый раз, когда я взял такого вместо тебя, пока ты домой ездил? — наконец Эверет решается выпить воды через край: капли стекают с уголков его губ, скапливаются на подбородке, сливаются в узкие струйки, что ручейками текут вниз по шее, ключицам, груди… Он жадно делает глоток за глотком, пока хватает воздуха, затем отстраняется отдышаться и, не дав ответить на свой же вопрос, продолжает: — А я тебе напомню. Меч мой сломался аж на три части в бою! Этот косоглазый выскочка зубочисткой как масло его порубил! А Готтард с ним за руку теперь здоровается.

— Я давно говорил, что его нужно отдать в кузницу настоящему мастеру. Раб здесь ни при чем. То, что ты проиграл Камуи — просто совпадение.

— Сам же его на поединок вызвал. А пострадало только моё самолюбие…

— Тебе пора это пережить. Никто пальцем в тебя не тычет, кроме твоего воображения.

Прижавшись спиной к стене, Эверет оседает на пол. Гладкий мокрый кувшин выскальзывает из его взмокших ладоней и с треском ударяется о пол, разливая остатки содержимого. Невидимые капли просачиваются сквозь щели в половицах и принимаются мерно тарабанить по деревянной перекладине в подвале, как если бы снаружи накрапывал мелкий осенний дождь. Редкий и робкий. Эверет упирается острым взглядом в темноту, как будто считает угодивших в паутину мушек. Таким несчастным Нахару не доводилось ещё его видеть. Он усаживается рядом, кладет руку на плечо. Какое-то время они сидят так молча, прислушиваясь к дыханию друг друга. Темнота клубится по углам, стелется по полу и стенам. Такая близкая и неизбежная. Нет подсвечников, нет свечей. Нет ни даже лучины, чтобы хоть ранить это всепоглощающее нечто. От него внутри всё холодеет. И только шумное сердцебиение сидящего рядом Эверета не даёт накрыть Нахара с головой.

— Ты кого-то другого ждал? — наконец спрашивает он, едва шевеля губами.

— Фалько, — горько усмехается Эверет. — Пока ты был малой, его фонтан отеческой заботы я развернул на тебя. Обучить тебя надо. Читать, писать, считать. Но вот ты вырос, и этот старый хрыч вернулся. До сих пор его гложет, что старик мой скончался от заражения, можно сказать, на его руках. Получил в стычке с ангельскими фанатиками пустяковую царапину, никому про неё не сказал. Умер в горячке, истекая гноем. Ты не помнишь, наверное. Тысячу раз говорил Фалько, что его не виню, а он только так глаза мне мозолит. Я, видите ли, его представлениям о рыцарях Лотрика не соответствую. Не славлю принца на каждом углу, не выражаюсь исключительно изящно, не держу обет безбрачия… Или что там он себе напридумывал?.. А сегодня я само наше сиятельство сопровождать должен на полуденной службе. Думал, зайдёт ко мне напутственную речь прочитать. Не пришёл… Я даже удивлён.

— Так тебя на службу нужно собрать.

— Да, и доспехи мне будешь зубами затягивать, — кивает Эверет на перевязь. — Не пойду я. Пусть провалится всё.

— Да что с тобой не так? Что такого за это время случилось?

— Так горит? Пойди вместо меня. Шлем там снимать не положено, говорить ничего не надо — только колено преклонить и слушать молча. Я даже тебе одеться помогу. Почувствуешь себя рыцарем, как всегда мечтал. Давай!

В его глазах вспыхивает какой-то необъяснимый азарт. Он поднимается с пола, отряхивается от пыли и берёт Нахара под руку. Тянет с силой, будто не приемлет сегодня никаких возражений. Затем, оказавшись в спальне, хватает со стойки нагрудник и подлатник. Нахар пытается унять нарастающий трепет. Есть в нём что-то волнительное, тревожное. Неправильное.

— В плечах будет великовато, но ничего, — широко улыбается Эверет, обводя Нахара взглядом с ног до головы, пока его широкие пытливые зрачки внезапно не замирают. — Не припомню у тебя на груди этого ожога.

— Ты пьяный был.

— Не тыкал же я в тебя раскалённой кочергой…

Яркие искры быстро тускнеют в его синих глазах, он стыдливо прикусывает нижнюю губу, отворачивается ненадолго, разглядывая комнату как в первый раз: смятая не заправленная постель, бурые винные пятна на когда-то роскошном запылившемся ковре, развороченный широкий комод. Хаос, грязь и нищета. Тихое разочарование бросает тень на его светлое лицо. Как будто раньше он этого не замечал. Плыл по течению, пока из-под непрозрачной горькой воды не показались рифы. Темно-зелёные, как стеклянные бутылки. Больше Эверет не произносит ни слова. Молча распускает перевязь, помогает Нахару одеться, после одевается и сам. Раньше Нахар бы посмеялся над нелепостью и комичностью этой ситуации, но сегодня веселье не растягивает глупую улыбку на его бесцветных сжатых в тонкую полоску губах. Он не может больше притворяться.

— Шлем надень сейчас, — почти шёпотом наказывает Эверет. — Коня моего заберёшь где и всегда. Тебе ещё до замка добираться. Меч полегче возьмёшь в казармах, никого это не удивит. Не опоздай и с рукой осторожнее — старайся не двигать. Удачи…

Нахар коротко кивает и водружает на голову рыцарский шлем. Доспехи болтаются, как бы Эверет ни старался их затянуть, гремят при каждом шаге и смотрятся наверняка нелепо и смехотворно. Не таким он представлял себе свое посвящение в рыцари. Не такой — свою новую жизнь. Собственные когда-то самые сокровенные чаяния кажутся теперь ему пустыми и бессмысленными. Остывшее сердце всё глубже увязает в тоске. Когда-то он, мечтая о своем собственном мече, сражался палкой со старым пугалом. Лупил его по деревянным негнущимся плечам, протыкал покатое брюхо, что из дырок в старой коричневой рубахе отовсюду торчали клочки примятого сена. Когда-то в тихом яблоневом саду на старой усадьбе у Эверета он упражнялся с деревянным мечом. Статный высокий рыцарь всегда побеждал, напыщенно смеялся, срывал с ближайшего дерева красное тёплое яблоко и стилетом делил его пополам. Огромное, даже своей половиной оно занимало почти обе ладони, сочилось чистым нектаром, от которого руки в один миг становились липкими. А потом он получил свой настоящий меч, с которым, как оказалось, совершенно не умеет обращаться. Тяжёлый, холодный, тупой. Бесполезный.

С пронзительным скрипом затворяется дверь. Там, за ней, остаётся наедине с осознанием собственной никчёмности хороший друг. Нахар бы и рад его подбодрить, как делал уже раньше, но сам сейчас не поверил бы своим словам. Никудышный он рыцарь, плохой сын, пропащий человек.

— Чёрт тебя дери, Эверет! — хрипит Нахар под шлемом. — Я тоже…

Острой макушкой замок врастает в распростёртые по всей лазури облака. Белый шершавый камень башен уходит в небо, будто только коснёшься, и всё растает, оставив на ладонях увядающую утреннюю свежесть. Только громкое звяканье доспехов не даёт забыться — это не сон. Нахар ещё не носил таких. Громоздкие, сковывающие словно даже не своим весом, а каким-то неведомым одному лишь Эверету обязательством. Быть тем, кем от него того требует рыцарский долг. Не только отважным, верным и честным воином, но и примером для подражания. Горький воздух со свистящим вздохом вырывается изо рта.

Он чувствует себя фигляром, обряженным в самый пёстрый шутовской костюм. Кособоко заштопанный, что торчат отовсюду белые нитки, он как будто жмёт в груди и прохудившимся мешком висит на плечах. Нахар приосанивается, встречая очередную огибающую его фигуру. Вышагивает размеренно, иногда забывая дышать. Впереди куда-то спешит невысокий молодой человек в мантии. Наверняка, клирик. За ним едва поспевает крохотный сгорбленный силуэт, пытается прибавить шаг, балансируя с заваливающейся то вправо, то влево тяжёлой пирамидой из увесистых фолиантов и шуршащих свитков. Однако плохо это ему удаётся: с пыльным шелестящим грохотом он быстро утопает в груде цветных переплётов и пожелтевших страниц. Недовольное ворчание раздаётся из-под холщового капюшона клирика: трудно представить, что эти святые люди знают такие слова, от каких даже подмастерье Гевин бы залился краской. Остановившись, Нахар опускается на одно колено и с рабом наперегонки принимается собирать разбросанные теперь по всей лестнице книги.

— Дубина ты бестолковая! Ничего тебе доверить нельзя! — ещё больше взвивается клирик, но подбирает слова, зная теперь, что его слышат. — Простите, сэр. Вам нет нужды подобным заниматься. Этот бездарь сам всё соберёт.

Нахар ничего не отвечает. Набирает столько книг, сколько умещается под левый локоть и так же молчаливо водружает их на верхушку вновь собирающейся пирамиды. Затем вежливо кланяется и озорно подмигивает рабу так, чтобы его хозяин не увидел. Тот, заметно стушевавшись, ещё сильнее натягивает блёклый тканный колпак с двумя широкими прорезями.

Ещё недолго лестница ведёт их одним путём — к высокой арке, открывающей прохладное замковое нутро, но дальше Нахар идёт уже один. С обеих сторон его обступают безмолвные каменные рыцари, сложившие свои головы во благо короны. Кто-то, уперев острие меча в собственный пьедестал и припав на колено, приставляет его острый клинок к шее, а кто-то и вовсе теперь держит отсечённую голову руках, стоя так же прямо и гордо, как если бы всё ещё носил её на плечах. Нахар нервно сглатывает накопившуюся во рту слюну и пальцами в латных перчатках проводит по собственной шее.

— Меня они тоже вдохновляют, — внезапно раздаётся откуда-то сзади, а сердце пропускает удар. — Мрачная метафора самоотречения подходит угрюмым рыцарям Лотрика, как считаете, сэр Эверет?

Нахара хватает только на сдавленное утвердительное мычание. Он не преуспел в передразнивании своего рыцаря за столько лет, что сейчас не стоит и пытаться. Эверет всегда звучит так, будто рассказывает детишкам страшные сказки у костра: резко сбавляя тон, низко вибрирует и часто срывается в полушёпот.

— Я и не ожидал, что менее угрюмым окажетесь вы. Больше не носите свой огромный меч после поединка… Грустно осознавать, что я подорвал вашу веру в себя.

— Не стоит беспокоиться, сэр Камуи, — тихо проговаривает Нахар, надеясь, что шлем компенсирует недостаточную глубину его голоса.

— В первый раз назвали меня "сэром". Вежливо. Совсем теряете хватку. Что-то стало с вами после всего этого?

— Этого?..

— Притворяетесь, будто вас оно не тревожит… Всё это, — Камуи словно чувствует острую необходимость объясниться: — Сначала поговаривали, что ваш отец путается с еретиками, а он так рьяно пытался доказать обратное, что от их же рук и погиб. Вскоре ваше имение пришло в упадок. Вас же до этого случая прочили в личную стражу самого принца. Но смерть отца, банкротство, ещё и так позорно проигранный поединок…

Нахар только презрительно хмыкает, боясь сказать ещё что-нибудь, что могло бы его выдать, старается не встречаться с Камуи взглядом, чтобы тот случайно за забралом не увидел совсем другие глаза.

— Вы превратно меня поняли, сэр Эверет, — вздыхает Камуи. — Я не глумлюсь. Мне жаль. Хочу разве что, чтобы вы не вешали нос. Сопровождать принца Лотрика на службе — большая честь. Важно, чтобы вы это знали. К нам милостивы и никогда не ставят на нас крест за былые ошибки, покуда к свету открыты души.

— Поэтично. Не смею заставлять принца ждать в таком случае.

— Сэр Эверет, и ещё… Не теряйте цели в жизни. Вы ведь видели их?..

Нахару тяжело сдержать любопытство, но начать расспрашивать чёрного рыцаря — равносильно признанию. Кто они? Почему при их упоминании спокойный голос Камуи опускается до боязливого шёпота? Что такого знает Эверет, о чём никогда не говорил?.. Терзая себя этими мыслями, Нахар вскидывает руку в знак прощания.

Все чёрные рыцари обладают умением так же неожиданно исчезать, как и появляются, передвигаться настолько беззвучно, что от каждого сказанного ими слова невольно содрогаешься. Чем они отличаются от других рыцарей, Нахар с уверенностью не может сказать, как и то, что Камуи больше за ним не наблюдает. Он везде и нигде. Кажется, будто видит всё, слышит всё, знает обо всём. Он — обезглавленное изваяние, длинная сумеречная тень позади, порыв прохладного ветра, что гуляет по пустынным коридорам замка. Не друг, хоть так хочет им показаться, но и не враг.

Чужие доспехи снова напоминают о себе, когда Нахар встряхивает головой. Только на время разговора удалось об этом забыть. Впереди мельтешат бурые мантии, сгорбленные силуэты рабов, кто-то тащит через просторную залу новенькую скамью, горько пахнущую дубовой смолой и недавно засохшим лаком. Каждый седьмой день принц Лотрик читает молитву в капелле, но суетятся все, будто это происходит в первый раз. От покоев принца Нахара отделяют всего несколько десятков ступеней, волнение окрашивает лицо бесформенными красными горящими пятнами. Как хорошо, что на нём шлем. Одолев лестницу, Нахар робко замирает. Все тревоги улетучиваются, как только он ступает на широкий красный ковёр, на тёплом ворсе которого то тут, то там, прижимаясь друг к другу, дремлют солнечные зайчики. Обволакивающая тишина кажется спокойной: здесь не слышно суеты приготовлений, бряцанья тяжёлой брони стражи, патрулирующей коридоры, и только двое мешают безмолвию окончательно овладеть этим потусторонним местом.

— Он заперся в архивах и носа оттуда не кажет. Мой принц, уже второй год пошёл. А этот первый учёный…

Эмма. Нахар всегда смеялся над тем, как самозабвенно слушал её Фалько. Вечно шикал на тех, кому её проповеди были не интереснее будничной болтовни о луковом супе или протекающих ботинках. Если бы он мог вознести кого-то в ранг святых, то это определенно была бы Эмма. Её тембр и манера говорить до сих пор напоминают Нахару скрипучий сундук на чердаке мастерской. Сколько с ним ни возись, а трухлявая древесина уже не зазвучит по-другому.

— Сэр Эверет к вашим услугам, — наконец решает заявить о своём присутствии Нахар.

Повисшее в тишине эхо растягивает вечность.

— И слышать о нём ничего не хочу, пусть даже сделает из библиотеки свою гробницу, если ему так нравится, — доносится шёпотом, не предназначенным для его ушей. — Можешь идти, Эмма. Вы рано, сэр Эверет.

Всё тот же голос юноши. Совсем не изменился с их первой встречи. Не сломался, не стал ниже и глубже. Кроме холодного безразличия, в нём звучит ещё и усталость.

Он сидит у узкого окна в причудливом кресле, не отрывая взгляда от искрящейся дневным светом дали. Нахар впервые видит его так близко. Слишком просто одет для своего положения: тёмно-серая мантия с капюшоном закрывает половину его лица — она показалось бы совсем бедняцкой, если бы не скромное золотое украшение, тонкое, напоминающее увядший лавровый венок, с которого облетели почти все листья. Не знай Нахар, что это принц, он бы перепутал его с обычным служителем. У Лотрика нет и осанки, присущей высокородным особам, а его тонкие тощие руки, сложенные на коленях, больше ассоциируются с голодом, чем с изяществом человека знатного происхождения.

Эмма, придерживая полы одеяния, мелко семенит к лестнице. Прихрамывает на правую ногу. Как только её шаркающие шаги стихают где-то в глубине замка, Нахар, прижав кулак к груди, сдержанно кланяется. Однако принц, раздражённо фыркнув, лишь отмахивается:

— Церемонии оставьте для службы. Не нужно передо мной лебезить, — он с трудом переводит дыхание. — Лучше расскажите мне, что интересного в городе, раз у нас всё равно есть лишнее время.

— Смотря, что вам может быть интересно, мой принц, — почти теряется Нахар.

— Вы безнадёжны, Эверет, — потирает виски тонкими пальцами принц Лотрик. — Я слышал о вас, что вы вольный человек. Много говорите от сердца, мало думаете, обожаете дуэли и продажных женщин, не просыхаете неделями. Эта покорность… Она вам не к лицу. Будьте собой.

— Почему это так вас раздражает, Лотрик?

Молчание стягивает напряжённые нервы в узел. Принц дышит часто и тяжело, ногтями впивается в ручки кресла до хруста — не различить, хрустит то древесина или сами ногти. Откинувшись на спинку, он запрокидывает голову, что на плечи падает капюшон. В глаза сразу бросаются болезненно синие губы, сильно выделяющиеся на сером бледном лице. Но отсюда больше ничего не разглядеть.

— Часто вы так распинаетесь перед поленьями на растопку?

— Что за глупый вопрос?.. — Нахар сам удивляется своей наглости, слова слышатся ему грубыми, когда расплывчато и утробно их повторяет шлем.

— Я и не рассчитывал, что вы поймете, — опускает голову Лотрик; на его коленях покоится будто бы сплетённая из тонкой паутины корона, Нахар смог заметить её далеко не сразу. — Вы так и не рассказали мне о городе.

— Шумно, смрадно, неспокойно — как всегда. Или вы не это хотели узнать?

— Мне нравится, что вы стали раскованнее. Иногда мне совсем не с кем поговорить на нормальном человеческом языке, особенно пока Лориан далеко. Он ведь не возвращался?

— О походе принца Лориана не слышно ничего уже очень давно.

— Ясно. Думаете, он…

— Вряд ли он погиб. Ваш брат слишком хороший воин, чтобы так просто умереть.

— Было бы грустно, если бы он умер раньше меня… — Наконец принц переводит взгляд на, как он думает, сэра Эверета. — Подойдите ближе.

Нахар и не думает ослушаться. Чем меньше шагов отделяет их друг от друга, тем ярче становится едкий запах трав и холодный — ладана. Слышно, как в минуты тишины принц до скрипа стискивает зубы, трёт сухую шершавую кожу запястья большим пальцем.

— Вам нравится вид? — кивает он на окно.

— Солнце такое яркое, мне не слишком хорошо видно.

— Это храм огня. Королева раньше так любила ухаживать за тем садом, что вокруг. Подле моей кровати она ставила сорванные там цветы. Лепестки у них были пепельные и источали еле ощутимый аромат дыма. Мне всегда было интересно, почему. Она хлопала меня ладонью по макушке и не отвечала. Но сейчас я знаю. Это были цветы с кладбища пепла. Места, которое вскоре станет домом и мне. Вам, наверное, странно это слышать... — принц замолкает, беспокойно сглатывает, долго откашливается, но, переведя дух, всё-таки продолжает: — Как вы думаете, это больно? Гореть живьём?

— Вы боитесь? — спрашивает Нахар, ища мутными глазами графин или кувшин с водой.

Покои принца кажутся ему слишком просторными и пустыми. В комнате Эверета всегда царил хаос, несмотря на все старания служанки, и только стойку для мечей и доспехов Нахар ревностно оберегал от его посягательств. Это же место светлое, не захламлённое, отличается логикой в расстановке вещей: кровать с высоким балдахином стоит напротив камина, ровно у которого ютится круглый столик с одной только стройной ножкой и несколькими стульями вокруг него. На нем яркими размытыми красками играет поднос со свежими фруктами. В воздухе витают нотки лимона и винограда. Если там нет графина с водой, то Нахар не представляет, где тогда он может быть.

— Нет, я не… — хрипло начинает принц Лотрик и снова задыхается.

Тем временем Нахар отыскивает кубок и до краев наполняет его водой. Всё стоит там, где нужно, там, где и должно. Только протягивая его, Нахар замечает, как трясутся у принца руки. Растревоженные капли устремляются вниз по латунным стенкам и окрапляют мантию. Он делает всего два судорожных глотка и, обхватив кубок обеими ладонями, заговаривает снова:

— Это мой долг. Ради этого я живу. Моё имя — имя страны, моё тело ни на что другое не сгодится, я никогда не стал бы королем — для этого есть кандидат получше. И он не будет править в умирающем мире, когда час за часом всё тусклее становится солнце. Я буду его солнцем. Вашим солнцем. Светом для каждого человека в этом мире.

— Вы боитесь.

— А вы и правда много говорите и мало думаете. Я, по-видимому, тоже подхожу под это описание, раз решил разоткровенничаться с вами. И спрашивал о городе не из праздного любопытства, а потому что хочу знать, не вернулось ли проклятье. Здесь со мной мало кто честен. А у вас слишком плохая репутация для рыцаря, чтобы говорить мне только то, что я хочу слышать. Что ещё отсрочит мою встречу с огнём. Вы видели их?

— Кого?

— Опустошённых мертвецов. Тех, кто не умрёт, сколько их не убивай. Заточённые в своем же иссушенном теле души. Несчастные души.

— Нет, не видел.

Дрожь в руках внезапно унимается, а латунный кубок, стиснутый меж длинных костлявых пальцев теперь мерцает чистым белым светом. Как только сияние гаснет, он растворяется в воздухе. Нахар подозрительно оглядывается по сторонам, пытаясь понять, куда он мог подеваться.

— На столике, — усмехается принц, явно непривычный к такой реакции на свои фокусы. — Я бы и сам мог взять, но мне приятна ваша забота. Вы плохо видите?

— Бывал бы я чаще в ваших покоях… — неловко смеётся Нахар. — Вот только вы не годитесь мне в невесты.

На обветренных губах принца Лотрика растягивается широкая кривая улыбка. Говорит она об отвращении или он просто не умеет красиво улыбаться? Позабыв, что на нём шлем, Нахар тоже улыбается ему в ответ. Принц не кажется ему плохим человеком, но почему же тогда?..

— Довольно болтать, — прерывает поток мыслей принц. — Я буду очень благодарен, если вы всё-таки мне поможете. Толкаете кресло сзади — только останавливайтесь перед лестницами.

Ловким движением Лотрик надевает корону, на лицо прозрачным водопадом обрушивается невесомая вуаль, что придаёт его образу ещё более бесцветный, призрачный вид. Нахар покорно становится позади, берётся за специальные ручки и ведёт кресло вперёд. В движение по правую и левую сторону приходят небольшие — намного меньше, чем у телеги — деревянные колёса. Не издают и скрипа. Идеально прилаженные, так и скользят по гладкому полу, словно даже его не касаются.

— С Эммой вы говорили об отце? — всё же решается спросить Нахар, останавливаясь у винтовой лестницы.

— Буду знать теперь, что у вас острый слух. — Принц складывает вместе ладони. — Но не забывайтесь. Мы с вами не в тех отношениях, чтобы я жаловался вам на то, как мой папенька засел у меня в печёнках. Король занимается тем, что считает важным для страны. Это меня не касается, как не касается Эмму или — тем более — вас.

Его высокий голос звенит металлом. Нахар был бы дураком, не пойми он, что сблизиться с принцем Лотриком у него вряд ли получится. Тот разговор, что состоялся между ними, — скорее минутная слабость, чем его обычная манера поведения. Слишком внезапно Нахар осознаёт, что больше не чувствует пола под ногами и ничего не видит из-за того же самого свечения, каким окрасилась начищенная латунь. На мгновение зажмуривается, а когда открывает глаза, понимает, что лестница осталась позади, и молча продолжает свой путь. Раньше Нахар не был на молитвах принца, как бы рьяно его туда не стремился взять Фалько. Всегда находились другие дела. Если бы они нашлись и сейчас, он бы вздохнул с облегчением. Но они минуют арку за аркой, пока не оказываются под необъятным расписным сводом замковой капеллы. Своей длинной рукой принц Лотрик касается латной перчатки доспехов. Даже через пластины Нахар чувствует пробирающий до костей мороз. И снова свет. Приятный шелест страниц и потрескивание свечных фитилей заглушают раскатистую, громоздкую тишину. Принц потерялся из виду, но Нахар отчётливо слышит его голос. Не разбирает слов, но того и не нужно. Он чувствует, как от каждой произнесённой фразы легче становится на сердце, невесомыми делаются давящие в груди доспехи. Тихий шёпот благоразумия велит ему опуститься на одно колено, вынув из ножен меч. Пульс приятно отдаётся в широких разбухших венах на шее, разгорячённых от прилившей крови. Холодное лезвие так и просится к ним прислониться, надрезать, выпустить тепло наружу. Отдать всё, что есть. Стать очередным немым стражем на посту. Ради принца-калеки, чья судьба — сгореть в огне и возродиться светом. Ради нового солнца. Как будто скованные льдом, немеют руки. Но Нахар всё продолжает так стоять, потерявшись во времени. Свечи тают. Утопая в расплавленном воске, мельчают огоньки. Что-то настойчиво скребёт в висках. Очнись! Очнись!..

Нахар распахивает веки, жадно хватая воздух ртом. Прихожане хором бормочут ту же молитву, не поднимая глаз. Затем повторяют. Снова. И снова. Он весь в поту, лезвие меча багровое от стылой крови, чаша под ногами полна тёмной мутной воды.

— Мы закончили, — шепчет будто в самой голове принц.

Нахар оборачивается и неожиданно для себя видит его совсем рядом, стоящего на коленях. Тощая кисть лежит на наплечнике, бледная кожа вся в кровавых разводах. Больше Нахар не чувствует ни боли, ни холода, ни страха. Каждый вздох заполняет лёгкие освежающей прохладой, напряжённые мышцы все разом обмякают. Такого умиротворения в жизни он ещё не испытывал. И только слабый отголосок вины задаёт свой колючий вопрос:

— Почему ты ему соврал?

— Я не знаю… — вслух отвечает себе Нахар.

Мягкая ароматная трава щекочет неприкрытые лодыжки. Давно Нахар не был здесь. Звонко шелестя на ветру, хрупкие листья бороздят спокойный всё ещё тёплый осенний воздух. Где-то вдалеке с ветки отрывается очередное созревшее яблоко, весом своим натягивает расставленную сетку, мягко пружинит и гладко скатывается в большое деревянное ведро, уже почти полное точно такими же. Раньше они громко стукались о землю, чавкали, разбивались, потом долго гнили у корней высокого безразличного родителя, источая запах, с каждым днём становившийся всё приторнее в своей гнилостной горечи. Но появился тот, кто навёл здесь порядок. Незнакомец. Нахар ещё не видел его вблизи, но силуэтом он очень походил на апельсин: такой же круглый, весь в бугорках складок тряпья, что ему не по размеру.

— Опять бездельничаешь? — гнусавит позади Эверет. — Сам просился дать тебе пару уроков, а ты даже не обут.

— Земля приятно холодит стопы, — и не думая надевать ботинки, улыбается Нахар.

— Да, а совсем скоро ещё и ветер будет холодить всё, до чего дотянется: щёки, руки, задницу. Тебе понравится.

— Я не хожу по улицам с голой задницей. И тебе не советую.

Эверет запрокидывает голову назад и громко заразительно смеётся. Затем отвешивает Нахару подзатыльник и вручает ему деревянный меч. Тот самый, что Нахар брал в руки ещё мальчишкой. Тогда он был ему большеват, а теперь в самый раз. Шершавая рукоять ложится в ладони так, словно ей там и место. Прикрыв глаза, Нахар сжимает её почти до хруста, будто желая срастись с ней воедино.

— Как тебе это? Настоящее чудо техники, я бы до такого не додумался, — указывает на утопающий в верёвочной паутине яблоневый сад Эверет.

— Здесь стало тише.

— Хоть кто-то смог преобразить это место. Я позже тебя с ним познакомлю, а теперь подымайся. Покажи, чему я тебя когда-то учил.

Нахар отталкивается от земли одной рукой и становится к Эверету лицом. В воздухе он описывает несколько плавных дуг, привыкая к слишком уж небольшому весу меча, после, недолго помявшись на месте, он делает первый выпад. Ветер свистит в ушах, деревянный меч внезапно тянет за собой. Эверету хватает всего одного шага в сторону, чтобы уклониться. В то же мгновение Нахар разворачивается на носках, осторожно заходя сбоку.

— Слишком очевидно. Баланс — полное дерьмо. Я был пьян, когда показывал тебе, как правильно на ногах стоять? — злорадствует Эверет, не спуская с него глаз.

Он держится просто, не позирует, почти не двигается, при том не даёт себя обойти. Кажется, будто стоит на месте, но Нахар слышит шелест примятой под его подошвами травы. Эверет специально держит такое расстояние, на котором в глазах Нахара всё начинает сливаться. Один короткий шаг, другой. На следующий он внезапно лёгким быстрым взмахом атакует снизу. Реакции едва хватает, чтобы его отразить. Рыцарь одобрительно хмыкает, но останавливаться не намерен. Каждое движение чёткое, выверенное, но при том хаотичное, что считать в уме Нахару совсем не помогает: всегда разное количество шагов, всегда неожиданный угол, из-за чего ему остаётся только пятиться и сильнее напрягать слух, чтобы поймать тихий рассекающий ветер свист то с одной стороны, то с другой. Жалобно стонет тупой деревянный клинок. Остаётся выжидать, когда Эверет, слишком уверенный в себе, откроется, и только тогда контратаковать. Но тот не даёт и шанса — только изматывает, настойчиво напирая раз за разом. Кем тогда должен быть Камуи, чтобы это чудовище проиграло ему дуэль?.. Дыхание начинает сбиваться.

— Ты застрял в обороне, — усмехается Эверет.

— У меня есть план, — прикрыв глаза, растягивает губы Нахар.

— Заставить меня со скуки умереть?

Он врёт. Его сердце бьётся быстро, громко. Он постепенно сбавляет темп, теряет терпение. Следующий выпад выдаётся коротким — на сей раз Нахар не даёт увести себя. Противник отступает на шаг. Второй. Третий. И затихает, словно даже не дышит. Интуитивно Нахар сильнее пригибается и отстраняется влево. Над головой будто расходится на две части податливый мягкий, как свежий сыр, воздух. Влажная земля зыбко проседает под босыми ногами, прохладно просачивается между пальцев. Это вовсе не танец — это драка в грязи. Потому, поняв, что его рыцарь наконец открылся, Нахар хватает его меч за клинок рукой и наваливается плечом на грудь. Они оба теряют равновесие. Лежат плашмя друг на друге. Только Нахар по-прежнему вооружён.

— Скажи, ты, наверное, был чемпионом своей деревни в борьбе со свиньями? — с улыбкой выдыхает Эверет. — Отвратительная техника.

— Пятикратный. С девяти лет гоняю свиней. Спасибо, учитель.

— Мне сейчас даже стало стыдно. — Он озадаченно трёт переносицу. — А если отбросить плоские шутки, то никогда так не делай. Ты уже мёртв. Никто не бьётся один на один, если это не дуэль. Ты не стоишь на ногах — ты труп. Ясно?

Нахар кивает, отводя глаза. Он медленно подымается с груди Эверета. В этот раз они так близко, что Нахару не трудно рассмотреть травинки, запутавшиеся в рыжих кудрявых волосах, комья грязи, налипшие на квадратный щетинистый подбородок. Уже стоя, он подаёт Эверету руку. Влажные горячие ладони. И как только из них не выскальзывал меч?..

— Надо работать. Это никуда не годится, — бубнит Эверет, устало закатывая глаза. — Каждый день на закате в этом месте. А пока не желаешь со мной позавтракать? Сидр, яблочный пирог. Мне как-то не было дела, а Арден смог пристроить всё это.

— Пьёшь уже с утра… И кто такой Арден?

— Сидр — почти не алкоголь, — разводит он руками. — Арден здесь хозяйством заведует и распоряжается им на своё усмотрение, имеет с этого какой-то доход, часть которого платит мне как владельцу. Сложный процесс, не забивай себе голову.

— У тебя нет денег содержать имение, — чешет затылок Нахар в недоумении.

— У меня нет, а у него есть. Наладил тут производство сидра, учинил пекаренку, ведёт своё дело. Прозорливый человечишка… И очень словоохотливый. А я уже ничего не хочу знать о яблонях, вредителях и удобрениях.

Не торопясь, они подходят к широкому пню, накрытому ярко-красной тканью. На ней, отражая косые солнечные лучи, уместились несколько невзрачных бутылок и пахнущий корицей и печёными яблоками пирог, кем-то заботливо разделённый на ровные кусочки. Эверет вальяжно плюхается в мягкую траву и берётся за одну из бутылок.

— Матушка моя всегда грезила о яблоневом саде, — мечтательно он льнёт к горлышку, делает пару глотков и, широко растянув губы, продолжает: — Старик в этих яблоках после её смерти тоже души не чаял, а как и он принялся червей кормить, так заниматься этим делом стало некому. Я не вижу романтики в каких-то там фруктах. С детства хотел стать великим рыцарем, как старик. А он с годами раздобрел, обрюзг, с головой окунулся в хозяйственные дела. С трудом поднимал собственный меч и протискивался в доспехи. И кто только его просил вернуться в строй?..

— Его меч стоит у тебя в комнате? — Нахар долго блуждает глазами в поисках чарки или кубка.

— Пей с горла, что ты как девица! — сводит брови Эверет. — Да, он. Думал, будет мой, как стану его достоин. Видимо, уже не стану.

— Почему?

— У меня к тебе встречный вопрос. Как тебе принц Лотрик?

Молчание растворяется в ставшем внезапно жарким воздухе. В руках Нахар теребит бутылку с сидром. Редкие пузырьки вырываются из горлышка, щекочут ему кончик носа. Заставляют глупо заулыбаться.

— Он красивее Лотты из цветочного напротив твоего дома, — решается наконец отшутиться Нахар.

— Вот уж стану я верить твоему исключительному зрению! Но если ты находишь вздутые синие вены на лице и взгляд престарелой удрученной ящерицы привлекательными, то не могу осуждать, — хмурится Эверет. — И я не про это. Какой он человек, как тебе кажется?

— Не думаю, что плохой. Ты зря не бываешь на его молитвах.

— А я думаю, он просто несчастный мальчик. Никакая не надежда человечества. О него вытрут ноги и забудут.

— Фалько бы тебя убил на месте взглядом.

— Фанатизм застлал маразматичному деду глаза. Лотрик родился, чтобы умереть. Мы все такие в какой-то мере, но он отличается. Он должен свою жизнь. Отцу, брату, Фалько, мне, тебе, этому городу — всему миру. Каждому плешивому попрошайке, каждому вертлявому пройдохе, каждому толстолобому воротиле — любому мусору, который дышит. Имя его сотрётся из памяти людей, оставив лавры королевству, которое носит точно такое же, а страна не потеряет здорового наследника, который будет вознесён в ранг святых просто за компанию, пока один неудачливый с рождения человечек пеплом будет дотлевать в огне. Он расходный материал и прекрасно это знает. В чём смысл поклоняться тому, кто свою геройскую судьбу не выбирал, а вытянул короткую соломинку, едва открыв глаза? Кто сказал, что его слабое юношеское сердечко полно решимости, а не страха?

— Но разве он не заслужил честь быть Повелителем Пепла за то, что добр, милосерден, не сломлен?..

— А Фалько говорит, я чепухой твою голову забиваю. Двуличный старый хрен, — раздражённо цыкает Эверет. — Такая сила дарована ему от рождения. Что ты знаешь о прошлых повелителях пепла?

Зелёный океан тихо колышется вокруг. Пальцы утопают в сладкой рыхлой начинке пирога. Липкой, тёплой. Это ещё не каша, но уже далеко не яблоки. Нахар облизывает пальцы, чтобы ещё сильнее не запачкаться. Сладкое тесто тает во рту, оставляя на языке нотки фруктов и пряностей. Непочатой так и стоит его бутылка сидра, еле слышно играет пузырьками у самого горлышка. Мысли хоть об одном глотке вызывают тошноту. Сладость на губах обращается тленом.

— Ничего не знаю, — наконец печально выдыхает Нахар, откладывая обратно свой кусок пирога.

— Жил когда-то добрый священнослужитель, — начинает Эверет, откинувшись на локти. — Следовал всем заветам, держал пост, был исключительно чистым и праведным малым. Пока моча ему в голову не ударила. И решил он тогда, что лучший пост — питаться исключительно человечинкой. Сколотил вокруг себя культ, где его провозгласили святым. Своих прихвостней отправлял в деревни собирать урожай. Набирали они детишек в огромные корзины, а взрослых тащили в клетках прямо на своём горбу по тропинке, которую потом назвали «Путём Жертв». Чтобы он, мерзкий, разжиревший, аки упитанный могильный червь, жрал их живьём. Святой Олдрик Повелитель Пепла. Как тебе?

— Не смешно, — фыркает Нахар.

— Мы любим слепо верить, а не читать священные писания. Именно поэтому я никогда не стану достоин отцовского меча. Старик верил. Раньше я тоже. Пока принц Лотрик собственной персоной не отдал приказ изжарить на площади десять еретиков, а одну милую дурочку — запереть в клетке в архивах.

— Гертруду?

— Ночи с ней были исполнены целомудрия, трепетных прикосновений и стыдливых вздохов. Я ни разу не утащил её в постель. В какой-то момент мне даже перехотелось. Чувствовал себя редким идиотом. Я и юродивая служанка. Я и служанка… Ты можешь себе представить? Немая, незрячая. Я, похоже, люблю окружать себя слепыми людьми. Влюбился, как мальчишка. Когда Готтард уволок её с площади, я думал, что должен во что бы то ни стало убедить её в том, что она не права, что ангелов не бывает, и единственный, кто может всех спасти — наш солнцеокий принц. Мне должно молить его на коленях о милосердии, которым он так славится. Я подкупил раба, который таскал мне фолианты из архива и водил к Гертруде по крышам. И пока я всё это ей читал… Многое понял. Больше к архивам я не приближался. Ей конец. И всем плевать. В тот момент мне захотелось узнать больше. Я заблудился. Всю свою жизнь я верил в чушь.

— Я помню, ты просил меня забирать книги у раба. Не придавал этому значения. То, что ты пил, не просыхая, беспокоило меня больше. — В груди нарастает зловещий холодок. — Знал бы я, что пьёшь ты из-за них…

— Да, раб… Он скончался этим летом. Нашли со вспоротым брюхом на дереве болтающимся на собственных кишках. Кто-то прирезал его на крышах, а потом спихнул вниз. Больше никто книжек мне не носил. — Он подымается и задумчиво устремляет взгляд за пределы сада, в бесконечное, покрытое кучерявыми барашками облаков пугающе мирное небо, делает несколько шелестящих шагов, а потом, наклонившись, таким же шёпотом — то всего лишь ветер, запутавшийся в высокой траве — произносит: — Я продаю имение. Я больше не рыцарь. Ты им тоже никогда не станешь. Беги подальше от этого города. Живи.

На мгновение Нахар мог ручаться, что точно знает, как чувствовала себя Гертруда на той площади. Пелена чернотой заволакивает глаза, из приоткрытого рта не может вырваться и звука, вдох тяжёлым камнем осел в груди. Что-то громко трещит в голове. Это бесповоротно рушится его, глупого оруженосца, мир. Камень за камнем осыпается прахом.

— Вам понравился пирог? — эхом звенит приятный голос незнакомого мужчины.

— Чудный, как и сидр, — тепло отзывается Эверет, похлопывая его по покатому плечу. — Моего оруженосца воротит от яблок, не обращайте внимания на его кислую мину.

— В толк не возьму, как их можно не любить, — смеётся, наверное, Арден. — Юноша, если вам надо в нужник, то в дом не ходите, там он обвалился. Половицы сгнили. Мы в поле пока поставили. Ближе к природе, если искать в этом какие-то плюсы.

— Нахар, улыбнись хоть человеку ради приличия.

— Не издевайся надо мной, — хрипло цедит Нахар, поравнявшись с Эверетом, так чтобы услышал только он.

Мрачно уставившись в круглое лицо нового владельца имения, он криво улыбается и, пошатнувшись, идёт туда, куда ведут его ноги. Подальше отсюда. Чтобы больше не чувствовать омерзительный до одури сладкий яблочный запах. Раньше он вызывал тёплую ностальгию, теперь — только отвращение.

— Юнош… Нахар! Вы не туда идёте! Нахар!..

Но он больше ничего не хочет слышать. Звук собственных шагов стучит в ушах. Вскоре Нахар осознаёт, что бежит. Лёгкие горят, но он не может остановиться. Исчезнет, если перестанет двигаться. Обратится в ничто. Пока он дышит — он живёт. Пока задыхается, точно знает — дышать ему всё ещё нужно.

Нахар всё пытался уверить себя, что он не разбит, собирал себя по кусочкам, запрещая думать. Не только о плохом — о чём угодно: думать вредно для здоровья. Мысли навевают скорбь. Мысли же довели Эверета до пьянства и ереси. И сейчас они дают Нахару понять, что он всё тот же расколотый горшок. Груда черепков, которую не склеишь фальшивыми улыбками. Ничем больше не склеишь.

Тонкие ветви цепляются за волосы, бьют по лицу, колючая пыльная земля стирает стопы до липкой сукровицы, та смешивается густой грязной массой, что жжёт даже бесчувственную, загрубелую кожу. Проедает до плоти, до бурой крови. Почему-то холодной.

Тогда, после молитвы, Нахар вернулся на свой захламлённый чердак, вдумчиво сверля невидящим взглядом облезлый табурет. Настороженно он ощупывал подушечками пальцев то самое место, что булькало ещё недавно свежим тягучим потоком под тяжёлым лезвием клинка. Но ничего не нашёл. Ни раны, ни шрама, ни малейшего следа. Только кровавым пятном стоял перед глазами ворот рубахи. Из открытого ящика, так и грозящего опрокинуть табурет, Нахар выудил гвоздь, повертел его в руках и с силой вогнал в раскрытую ладонь. Острый конец вышел с обратной стороны. Пробил кожу и порвал вены. За шляпку Нахар, зажмурившись, вытянул его обратно. Кровь должна была хлынуть фонтаном, но вместо того вязкой смолой собралась у ранки, затем лениво каплями застучала по полу, словно огромными бусинами. Ледяная, мёртвая. Чувства быстро угасали, тихо пульсируя в висках. И почему только он вспоминает об этом сейчас? С ним что-то не так. Он выжил из ума. Спятил. Несётся, очертя голову, совсем не разбирая дороги… Зачем?

От усталости уже подкашиваются колени. Нахар понимает, где оказался, как только слышит знакомое вибрирующее гудение. Галька подпрыгивает на мощёной дороге и тихо дребезжит ему в такт. Драконьи казармы. Далеко от города, у самого замка Лотрик. По привычке Нахар взбегает по невысокой лесенке, оставляя за собой скользкие тёмные следы, в уме считает до пятидесяти и на пятках разворачивается направо. Проём зияет жаркой темнотой, решётка накрепко закрыта. Из-за широких прутьев за Нахаром наблюдают любопытные жёлтые глаза.

— Как дела, Дрын? — У него едва хватает сил улыбнуться. — До сих пор не верю, что он дал мне так тебя назвать.

Дрын приветливо фыркает и мордой таранит заслонку, от чего та принимается тихо протяжно скрипеть. Они давно не виделись. Для Нахара не прошло и недели, но что-то за это время сделалось с этим миром. Он внезапно убежал вперёд.

— Скоро тебя будут называть нормальным именем. Например, Дориэль из цветочного куста, — расхаживает взад-вперёд мимо решётки Нахар. — Или Эдаран сокрушитель оловянной миски.

Выпустив из ноздрей две ровные струи обжигающего пара, виверна вопросительно косится на старого друга, которому несколько раз чуть не откусила то руку, то ногу. Виляет хвостом так, что содрогаются стены. Как будто ждёт объяснений. Или угощения.

— Забудь. Просто знай, что ты лучше, чем лошади. Чем яблоки… Что — чёрт возьми! — я несу?..

Спиной Нахар прислоняется к тёплым от смрадного дыхания прутьям, откидывает голову и забывается под мерный храп счастливого Дрына, которому широкими ладонями сам щекочет нос. Небо над головой застывает. Солнце капля за каплей по лазурной тверди на землю стекает, будто кто шилом проделал в нём дыру. Нахар этого не видит. Он знает. Так говорила мамаша, а он не верил. Не верил, что когда-то может кончиться свет. Никого больше не осталось вокруг. Они вдвоём, Нахар и бледная виверна, коротают последние минуты рядом. Дрын тычется острой чешуёй ладони, просто потому что скучал. По голосу, долгим энергичным монологам, ласке, незатейливым играм. Так никогда больше не будет. И хорошо, он не понимает, что с сегодняшнего дня мир обернётся другой стороной.

Отголоски бессонной ночи будоражат растревоженное сознание. Сколько раз слышал Нахар ту фразу?.. Добро пожаловать домой. Поутру она угасает на его собственных губах, пустая, растерявшая остатки смысла и той теплоты, что вкладывала в неё незнакомка. Голова гудит, точно ржавый церковный колокол, в который какой-то дурак ударяет огромным молотом. Почти таким же, какой сейчас у Нахара в руках, каким он высекает яркие всплески искр, каким со всей силы вбивает в крышку собственного гроба по самую шляпку кривые гвозди.

В горле неприятно саднит.

Этим утром Нахар долго пытался сфокусировать взгляд хотя бы на сколотой глиняной плошке с сухарями: половина уже обратилась насыпью несъедобных колючих крошек. Оставшаяся целой часть тоже не вызывала аппетита. Мысли о съестном ворошили разве что едва успевшую утихнуть тошноту, будто с последней ложкой остывшей мамашиной похлёбки Нахар подхватил отвращение к еде. Его который день трясло от запаха стряпни, мутило от каждого глотка воды. Глядя на сливающиеся с плошкой сухари, он тут же представлял их вкус. Чёрствые с оттенком сырой приторно-горькой плесени. Ком в тот самый момент подступил к горлу. Нахара бы тут же вывернуло наизнанку, если бы внутри не было так пусто.

Тяжёлый молот снова опускается на наковальню. Неуверенно, рассеянно. Будто бы не знает, зачем. Податливый металл принимает другие очертания. У него нет власти над тем, чем он станет в итоге — ей обладает тот, в чьих руках сейчас молот. Дурак, который заставляет скрипучий колокол вновь застонать.

 — Ну и цены у вас, мастер Ганн, — в смутно знакомом голосе посетителя звучат едва уловимые возмущённые нотки. — В прошлый раз вы не брали столько за плановый ремонт.

 — Это, уважаемый сэр, я вам делал скидку. Оружие у вас диковинное, особого подхода требует, — хлопочет за прилавком мастер. — Снежок, куда ты задевал учётную книгу? Никак не могу найти.

Нахар тут же отрывается от работы. Тыльной стороной ладони вытирает собравшийся в морщинках на лбу горячий пот, ещё сильнее разнося по лицу маслянистые сажевые разводы. Затем лёгким шагом приближается к прилавку, нагибается за стойку и берёт увесистый замызганный том на одной из полок, кладёт у мастера прямо перед носом и, не глядя поклонившись, возвращается к делам.

 — Готов поклясться чем угодно, её только что здесь не было! — задумчиво скребёт бороду ногтями мастер.

 — Новый подмастерье? — безынтересно уточняет посетитель. — Снежок — разве не собачья кличка?

 — Снежок — это потому что волосы у него белые-белые, когда отмыты от золы. Да и не новый. Раньше помощником был, а теперь вот дорос до подмастерья. Хороший мальчишка: сын деревенского кузнеца, оруженосцем водился тут у рыцаря одного, пока тот не обнищал. Руки просто золотые.

 — Неприветливый такой. В прошлый раз Гевин был. Трещал без умолку, я даже забыл, зачем пришёл.

 — Ах, Гевин, я только сумел перестать об этом думать… Убили беднягу. Сдаётся, за карточные долги. Хотел я как-то навестить его да пинками пригнать в мастерскую. Стучусь — тишина. Стучусь настырнее, зову его — и так никто не отвечает. Со злости ручку дёрнул что было сил, а дверь и открылась. А там погром, весь пол в кровище и он внизу прямо у порога лежит с выпученными стеклянными глазами. Страшное зрелище. А смрад!.. Так быстро я ещё не бегал: отыскал в городе патруль, показал дорогу, жду теперь, пока там разберутся. Бедный мой бестолковый Гевин… А вдруг не про долги это всё?..

 — Жизнь скоротечна. Никто не знает, когда найдёт тебя мёртвым какой-нибудь праздный зевака бард, — низким полушёпотом, прошибающим до мурашек, проговаривает посетитель. — Как, говорите, вашего подмастерья зовут?

 — Так эти бренчалы только и ищут свидетелем бы чего такого стать, чтоб почувствовать себя важнее, — напряжённо сопит мастер. — А мальчишка Нахаром представлялся… И что вы меня всё заговорить пытаетесь! Я-то точно не забуду, зачем вы пришли. Меч забирать будете?

 — Если позволите.

О прилавок звонко ударяется туго набитый монетами кошель. Мастер развязывает шнурок и, что-то неразборчиво бормоча, принимается пересчитывать деньги.

 — Убили?.. — наконец соображает Нахар, отстраняясь от наковальни с широко распахнутыми глазами и пытаясь уловить взглядом образ посетителя. Однако тот уже исчез в серой вечереющей дали. Руки машинально опускают изуродованную до неузнаваемости заготовку. Та отчаянно шипит и злобно вспенивает воду, пока окончательно ей не захлёбывается.

 — Снежок, никак очнулся! — насупливается мастер. — Я тебе вчера всю жилетку изрыдал. Корил себя, что с платы его удерживал монету-другую за разгильдяйство. А ты сидел, кивал. Я даже подумал, что бессердечный ты совсем стал с тех пор, как в город вернулся. Помнится вы с Гевином на пару тут сопли на кулак наматывали, когда наши дружелюбные соседи псину ту отравили, которую вы всю зиму выхаживали… Он громко всхлипывал, ты стыдливо тёр глаза, похлопывая его по плечу. Два здоровенных лба и в слёзы. Чуть сам там со смеху дубу не дал. И вот, что я и говорю: опять молчишь.

 — А кто был посетитель?

 — Да на кой чёрт тебе это? И что только в голове твоей творится! Не знаю я. Имя у него сложное, не запоминающееся, а Гевин ещё в книгу его так коряво записал — не прочтёшь. Вот вроде умер, а до сих пор… — Он резко прерывает сам себя. — Устал я, домой пойду. Прибери здесь, как закрываться будешь.

Последнее мастер бросает через плечо. Как охваченный тупой бессильной злобой. Он. Этот добродушный человечек в жёлтом, не умеющий сердиться подолгу — разве что поворчать и пригрозить на крайний случай. Только до исполнения ни одна его угроза так и не дошла.

Хлопает тяжёлая монолитная дверь мастерской. За ней дважды щёлкает старенькая трутница — мастер Ганн раскуривает трубку. Тонкая подрагивающая струйка дыма перемешивается с вечерним свежим воздухом и угасает в пахнущем железом и потом жаре кузницы. Перекрыв заслонку горна и возвратив свой кузнечный молот на место, Нахар принимается отрешённо пересчитывать инвентарь мастерской. Последней в списке беглого обхода числится облезлая метла. Чёрная до самого кончика. Иногда Нахару кажется, что такая грязная она вовсе не помогает наводить порядок — только волочит за собой смоляной неповоротливый шлейф. Мягко шелестят в горне остывающие угольки. Плотная тьма настойчиво окутывает мастерскую.

Нахар торопливо зажигает свечу. Греет ладони около крохотного, только разгорающегося язычка, затем складывает их вместе и повторяет ту самую молитву, что сотней голосов звучала тогда в замковой капелле. В хриплый шёпот срывается надломленный голос. Как будто непривычный произносить такие фразы, наполнять их тем же сакральным смыслом, что и принц Лотрик. Обычные, ничем не примечательные слова.

Затянув незнакомую Нахару песню, Мастер подымается с крыльца, звонко похлопывает влажной ладонью по чаше трубки, как будто вытряхивает жжёный табак и, всё так же напевая себе под нос, удаляется. Вскоре тяжёлые шаги стихают вдалеке.

Одиночество застаёт Нахара врасплох. Такими безветренными и прохладными вечерами Гевин любил задержаться в мастерской, зябко съёжиться в углу и ленно наблюдать за тем, как Нахар доделывает свои дела, попутно рассказывая какую-нибудь самую обычную будничную историю.

 — Впилась в меня взглядом и смотрит, как сорока на какую блестяшку. Булки там зарумяниваются, местами пригорают, а она всё смотрит. В смысле в печи. То есть хлеб, — тараторил он. — Я точно ей приглянулся.

 — А вдруг подумала, что ты какой чудик или ворюга, вот и глаз не сводила, — улыбнулся Нахар, постукивая лёгким молотком по податливой заготовке подковы. — Надо же было в таком виде к девушке, которая тебе нравится, сунуться.

 — А что такого? — он бегло оглядел чумазые лохмотья.

 — Мамаша всегда говорила, что девочкам нравятся одетые в чистое, умытые и причёсанные мальчики.

 — Ну и дурость, что ты до сих пор в это веришь. Говорила, наверное, тебе, чтобы ты чаще мыл башку и зад, ещё вшей иногда вычёсывал. Тоже мне! — напыщенно хмыкнул Гевин, закидывая на плечо касающийся пола дырявый тканный шарф. — Женщине нравится, когда от мужчины пахнет мужчиной, а не пресным мылом! Пойдём сегодня, как мастерскую закроешь, к девочкам, докажу!

 — Я бы с радостью, но работы гора, а мне ещё нужно зайти к моему сэру Рыцарю и занести книжки.

 — А… Те, что мелкий этот раб притащил в обед? А самому ему несподручно было?

 — Это за городом. Там чёрт ногу сломит, пока дорогу найдёт.

 — У рабов просто в голове куча дерьма. Имение огромное, сад яблоневый кольцом. Вот я бы управился с этим до того, как ты закончишь молотком стучать, — осклабился Гевин.

 — Лучше бы за меня молотком постучал…

 — Опять работать? Ну уж нет. Я лучше до имения прогуляюсь по холодку.

Подмастерье окинул придирчивым взглядом аккуратно составленные в стопку книги, шершаво провёл пальцем по первому попавшемуся переплёту и нахмурился.

 — И как высокородным господам эта тягомотина не навевает сон? Я, вроде бы, прочёл только название, а глаза уже слипаются. — Он потянулся и звучно зевнул для пущей убедительности. — А ты говорил, что твой сэр Эверет пьяница, кутёжник и любитель сальных шуточек. Мало это вяжется с чтением.

 — И чем это мешает друг другу?

 — Как бы сказать. В книжках всё так высоко, занудно, непонятно… Не знаю.

 — Мало ты книжек читал… — пожал плечами Нахар. — Я ещё мальчишкой в библиотеке у Эверета откопал одну… В общем, она скорее про пердёж, чем про двух великанов.

 — Врёшь!

 — Принесу — будет первой книгой, которой ты не станешь подпирать кровать.

 — Я плоховато читаю, поэтому будешь ты. Вслух. Или кто из нас двоих тут грамотный?

 — И за какие только грехи Фалько меня научил?..

Лукаво ухмыльнувшись, Гевин подхватил стопку, сунул её подмышку и подмигнул Нахару. Из мастерской он вышел что-то насвистывая и будто бы на прощанье звонко бросил в воздух: «Попробуешь сегодня хотя бы умыться — я с тобой больше не разговариваю!»

С этим Нахару было достаточно легко смириться. Он спрятал улыбку, опустив голову. Никогда ему особо и не нравилось это мыло. Мамаша запасалась им на годы вперёд, словно сама жизнь в той забытой богом, и, может быть, всеми парфюмерами мира деревушке доводила её до ручки своими грязью и стойким запахом не то работящих крестьян, не то скотного двора. О своей жизни в городе она не рассказывала. Как и о знакомстве с отцом. И только жуткая, граничащая с безумием чистоплотность могла намекнуть о её происхождении. Каждый раз, когда Нахар возвращался домой, она ожидала, что он привезёт ей из города лавандовое мыло, что варил местный аптекарь. А если забывал — тут же делалась пасмурной и неразговорчивой. Нельзя было снова запамятовать.

Огонёк последний раз вздрагивает, вбирая крупицы задохнувшегося воздуха мастерской, и бесшумно угасает на почерневшем фитиле. С ним же растворяется наваждение. Нахар не представляет, сколько времени так стоял, пытаясь уберечь крохотный язычок, но, как только меркнет слабый свет, понимает, что уже совсем стемнело. Недавно навевавшие тревогу сумеречные тени расползаются по полу чернильными лужами. Под ногами тьма — куда ни ступи. Осторожно, еле дыша, Нахар пытается разогнать их по углам метлой. Скребёт ей по невидимым во мраке половицам. Делает опасливый шаг. Затем другой. Третий. Пока не утыкается в дверь. Он покидает мастерскую с выдохом облегчения. Чернота позади упивается теперь блёклыми воспоминаниями с собой наедине. Бряцают в связке ключи. Пальцы скрючивает необъяснимая дрожь, руки делаются совсем неловкими. Связка едва не выскальзывает из ладоней. Спиной Нахар чувствует чей-то внимательный взгляд. Поспешно проворачивает ключ в замке, отстраняется, запрокидывает голову, уставившись в ночное небо. Нахару не видно звёзд. Виной тому его незрячие глаза, или звёзды, как и несчастное солнце, иссякают, не оставляя надежды тем, кому они раньше указывали путь?..

Внезапно для себя Нахар осознаёт, что закрыл дверь снаружи, что вся его суть противится тому, чтобы возвращаться на свой чердак, где оплыла последняя свеча, что ему больше некуда идти. Мир сужается до крохотного переулка, тепло мерцающего огоньками из окон соседних домов. Кто-то там, внутри них, сидит в кругу семьи за поздним ужином и наворачивает за обе щеки горячую домашнюю похлёбку; уже собирается лечь спать, только дочитает последнюю главу занимательного романа; милуется с возлюбленным и вот-вот лёгким горячим дыханием оборвёт жизнь ещё одного огонька. Одиночество становится глубже и непрогляднее. От него невозможно убежать. От него уже никто не сможет спасти. Плеч касаются не чьи-то руки, но дуновение не по-осеннему зябкого, студёного ветра. Нутро отзывается таким же обволакивающим холодом. Вскоре окошки начинают чернеть одно за одним — уставшие за день домишки вяло смыкают веки ставен. Нахар резво сбегает с увязающего в ночи крыльца мастерской, взглядом ища блуждающие огоньки, словно ими одержим, словно больше ничего не имеет смысла. Безмозглым мотыльком преследует растворяющиеся в сонном молчании позднего часа яркие искры. И, как только теряет из виду последнее светлое пятно, брезжащее призрачным сиянием где-то вдалеке, растерянно останавливается, пугливо озираясь по сторонам. Две пересекающиеся прямо под ногами дороги кажутся Нахару совсем незнакомыми, кривыми, враждебными. Такими же зловещими, как еле различимые шаги позади. Приходится свернуть на другую улицу, ускорить шаг, но ступать так же бесшумно. Дать себе ещё немного времени.

Мимо мелькают фасады домов, бесконечные узорчатые заборчики, разноцветные цветочные клумбы, глазеющие темнотой подворотни. В один миг Нахар замирает как вкопанный, вперившись взглядом в зияющую дыру настежь распахнутой входной двери. В ноздри ударяет металлический запах сырости, горький — мха вперемешку с тусклой сладостью разложения. В голове отчего-то всплывает картина, какую сегодняшним вечером мастер Ганн обрисовывал посетителю. Весь пол в крови, страшный смрад. Они кажутся Нахару реальными настолько, что прошибает до жаркого пота. Преследователь, кажется, мешкает. Шаги стихают. Из оружия у Нахара с собой только стилет, что всегда болтается у него на поясе. Пальцы до белизны костяшек уже сжимают его рукоять. Невдалеке размытой кляксой собирается фигура. Нахар бросается бежать. Что если завтра он откроет глаза и сможет начать всё заново? Если смысл не в манящих фантомных огоньках? Не в солнце? Что если пустоту всё ещё можно заполнить? Если он всё ещё жив?..

Распростёртыми объятиями его встречает внезапно выросший на пути тупик. Луна холодным блеском выхватывает из темноты силуэт лестницы. А там только скользкие крыши и спящий под ногами город. Наверху ветер звучит иначе. Остервенело свистит в ушах. Набрасывается, как будто когтями хочет выцарапать глаза, исполосовать лицо, но не он здесь настоящий враг. Тот преодолевает лестницу будто бы одним прыжком. Наступает на пятки, не отстаёт ни на шаг. Одна крыша сменяет другую, вырастая из третьей — дома тесно прижимаются друг к другу, точно тоже боятся одиночества. Нахар только сейчас замечает, насколько забрался высоко. Понимает, что только загоняет себя в ещё больший тупик. Черепица скрипит под подошвами. Глубоко вдохнув, Нахар достаёт стилет, оборачивается. Преследователь приветственно кланяется, будто встретил на прогулке старого друга, но ничего не говорит — тянется к мечу на поясе и, не вынимая его из ножен, делает выпад. Быстрый, бесшумный. Нахар едва не теряет равновесие, получив удар рукоятью ровно в грудь. Отступает, пятится, пока не достигает края. Дальше идти некуда. Враг медлит. Приближается, не торопясь, словно и вовсе не собирается обнажать оружие, но всем своим поведением выказывая брезгливость и пренебрежение. Смекнув, что другого шанса у него больше не будет, Нахар решает пойти навстречу. Когда расстояния между ними остаётся не более вытянутой руки, бросается ему под ноги, пытается сломить высокомерную осанку, заставить оступиться. Преследователь отшатывается, едва не соскользнув с крыши. Но это его стихия. Как будто каждую ночь бродит по верхушкам города, наблюдая за его безмятежностью, высматривает мишени. Нахар предпринимает вторую попытку атаковать, но уже не застигнутый врасплох враг перехватывает его за руку, выламывает до тех пор, пока ослабевшие пальцы не выпускают стилет. Эверет был прав. Нет у Нахара никакого умения, нет техники. Победа над той тварью — просто воля случая, но сегодня он благоволит кому-то другому. Тот одерживает верх без оружия, пресекает все попытки вырваться, настойчиво подводит к краю и даёт буквально мгновение на то, чтобы принять решение самому. Затем бережно разворачивает к себе лицом так, что тёплое дыхание приятно овевает кожу щёк. Высокий, бледный, с колючими скулами и узкими омертвевшими губами. От его одежды веет душными пряностями и крепким чаем. Он смотрит на Нахара, слегка склонив набок голову, вскидывает руку и прижимает к его груди ладонь в тугой чёрной перчатке. Словно хочет почувствовать торопливое биение напуганного сердца. Но оно не напугано. Даже когда край крыши уходит из-под ног. Даже когда острые прутья высокого забора пронизывают насквозь тело. Даже когда его покидает последнее тепло.

 — Я не глумлюсь, — шёпотом произносит тот, кто всё ещё наблюдает с крыши. — Мне жаль.

Навязчивый запах пыли, плесени и ветхой старины тает в широкой зале, перестаёт существовать, когда её вновь наводняет хрипящий плач. Камуи поджимает губы, пытаясь подавить раздражение. Ещё один аргумент в пользу того, что он никогда не заведёт своих детей. Слишком уж много с ними мороки.

 — Сэр чернорук, — приветствует тихий спокойный голос. — Рад, что вы почтили нас своим присутствием.

Его обладатель — высокий человек с величественной осанкой, бледной льдистой кожей и, что даже забавно, розовыми босыми пятками — приближается к купели, полной чистой воды, смачивает в ней обрывок ткани и не спеша вытирает с волос остатки воска.

 — Чем могу служить, господин первый учёный? — Камуи не слышит ни одного сказанного им самим слова за истошными детскими воплями.

 — Так вы знаете, — мягко улыбается тот. — Зовите меня Саливаном, пожалуйста.

Камуи кивает в знак согласия. Он изо всех сил пытается сосредоточиться на лице учёного, чтобы ненароком не упустить какой-нибудь важной детали, только задыхающийся и наверняка посиневший от криков младенец привлекает к себе куда больше внимания. Ворочается в своём свёртке, пытается оттаскать отца за поредевшую жидкую бороду уродливыми худыми ручонками.

Не таким Камуи себе представлял короля Оцейроса. Кругом все говорят, что лучшими своими чертами принц Лориан пошёл в него. Наверное, потому Камуи ожидал чего угодно, но только не того, что сейчас видит. Рядом с ним белёсый Саливан кажется невероятно ярким, ослепительным человеком. Белым не из-за какой-то болезни, а будто сделанным из только выпавшего искрящегося снега. Король же, состарившийся, серый до кончиков ушей, выглядит отчего-то отстранённым. Сидит в своём кресле, сильно сгорбившись и лишь изредка смыкает заплывшие нависающие веки.

 — Тише, дорогой Оцелот, — бормочет он, не опуская глаз. — Тише…

 — Покончим, пожалуй, с расшаркиванием, — снова заговаривает Саливан. — Я вас позвал ради одного поручения. Принц Лотрик, к сожалению, не смог с вами встретиться лично. В последние дни ему сильно нездоровится. Но я отвлёкся. В архивах завелись вредители… Думаю, мне не нужно продолжать.

 — Не нужно, — подтверждает Камуи. — Незамедлительно займусь, если это просьба принца.

Младенец на руках короля ни с того ни с сего захлёбывается мокрым кашлем и в какой-то миг, будто им поперхнувшись, затихает. Тянущиеся к редким зарослям засаленной седеющей бороды руки опадают обратно в свёрток, который в тот же самый момент перестаёт шевелиться. Камуи рад наступившей тишине. И только одна навязчивая мысль заставляет его лицо помрачнеть пуще обычного.

 — Сэр чернорук, — Саливан осекается. — Камуи, если почувствуете, что ситуацией вы больше не владеете…

Он протягивает крохотную шкатулку размером с два детских кулачка. Приметную, на вид очень дорогую. Она прохладно ложится в ладонь, приятно оттягивает руку, но есть в ней что-то такое, что пугает даже Камуи. С каждым мгновением, что он её разглядывает, крепчает привязчивое чувство тревоги. Внутри не украшения. Не оружие. Не яд. Встряхнув головой, Камуи второпях убирает её в поясную сумку.

 — Когда будете возвращаться, избегайте сада. И, да… Не приближайтесь к стеллажам без воска. Мне такая беспечность однажды стоила трёх ночей жуткой головной боли и дурных видений.

 — Бедные вредители… — бубнит себе под нос Камуи и вежливо кланяется королю.

Он покидает архивы, озираясь на сад. Если бы не слова Саливана, он бы и не подумал выискивать взглядом притаившиеся там длинные чёрные тени. Не люди, не звери, не даже насекомые — что-то другое. Господин первый учёный в курсе о чём-то таком, что не положено знать обычному человеку. Камуи не переносит таких. Впрочем, он и сам знает слишком много.

Клочковатый туман укрывает город, что теперь похож на старьёвщика, навьюченного горой рваного, дырявого тряпья. Пахнет надвигающимся ливнем. Камуи задумчиво пощёлкивает застёжкой своей новенькой поясной сумки. Что-то должно произойти. Что-то, что всколыхнёт этот утопающий в дремоте уголок. Позади, в самом сердце сада, неслышно трепещут напуганные листья, вгрызаются глубже в сырую почву скрюченные тёмные корни и пробиваются на свет ростки когда-то давно забытого зла. Кто такой Камуи, чтобы с ним бороться?..

Уединение, такое приятное и близкое ему, живёт на крышах. Там никто не тычет пальцем в тех, кто отличается, слишком не похож на всех остальных. Таких, как Камуи с востока. Он взбегает по хлипкой лесенке так резво, что та и не успевает заскрипеть. Люди там, внизу, обращаются в суетящихся мышей: возятся где-то под ногами, крохотные… Ничтожные. Камуи чёрным котом бродит по крышам. Он кажется безразличным, медленно движется, ленно потягивается, устремляет рассеянный взгляд в никуда. Но он всё слышит. Всё видит. От него никому уже не укрыться. Дождь стучит по черепицам тяжёлыми каплями — Камуи накидывает капюшон.

 — Ты точно заболеешь, если будешь так стоять под дождём…

 — Не думал, что хрупкие волшебницы лазят по крышам, — ухмыляется он.

 — Пришлось научиться, раз уж ты проводишь тут столько времени, — выдыхает Кримхильда, убирая выбившиеся из причёски пряди за ухо.

 — Это «столько времени» тебе нет необходимости тратить на меня.

— Вот уж я сама решу, чем мне следует заняться. — Она скрещивает руки на груди. — Грязная работа?

Стена ливня медленно накрывает город. Совсем промокшая, Кримхильда переминается с ноги на ногу. И это она пришла его от холода спасать?.. Крохотная, озябшая, но всё так же корчащая из себя покровительницу. Её потрёпанное крышами чёрное платье прилипло к телу, подол облезлой тряпкой волочится позади. Она упирает руки в боки и оттого ещё больше похожа на сломанный канделябр.

— А разве у черноруков бывает другая? — улыбается Камуи, накидывая ей на плечи свой плащ. — Здесь недалеко есть место, где можно переждать. Только не поскользнись. Одни проблемы от тебя.

— Как всегда обходителен. — Кримхильда сводит брови и, помедля, сменяет тему: — Что ты думаешь про этого Саливана?

— Что о нём лучше не трепаться даже на крыше под дождём. Следить за ним — совсем уж идиотская идея.

— Знатоки кристальных чар не боятся каких-то там книжных червей! Почти…

— И когда это ты знатоком успела стать? — ехидно кривит губы Камуи.

Не дожидаясь её ответа, он подхватывает её на руки и резко пускается бежать. Ни скользкая черепица, ни тощая волшебница, от страха впившаяся ногтями в его шею, ему здесь не помеха. Сам, даже продрогший до костей, он чувствует, что широко шагает по верхушкам покачивающихся сосен, точно огромный великан, сделанный из облаков.

Впереди крыша ныряет в тень соседского дома, что совсем немногим выше. Тот, словно младшего брата, укрывает домик по соседству своим широким размашистым навесом. Окно мансарды тихонько посматривает своим круглым глазом в сторону тесной улочки. Здесь их никто не достанет. Даже приставучий ливень.

— Камуи, этот город… — Кримхильда замолкает, не то поправляя причёску, не то приводя в порядок разбежавшиеся мысли. — Он как будто сходит с ума. Если бы ты бывал внизу чаще, ты бы заметил эти взгляды людей.

— И что такого ужасного в них поселилось?

— Пустота.

— А заклинатели кристальных чар все до того пугливые ребята? — смеётся Камуи.

— Опять издеваешься?!

— Знала бы ты, Кримхильда, сколько всего видно отсюда, когда не идёт дождь. Служанка в этом доме зовёт свою госпожу старой облезлой овцой, ворует серебряные ложки, подчищает дорогущее вино из погреба, думая, что на заднем дворике за ней никто не следит. С соседней крыши открывается чудесный вид на торговую площадь, где бакалейщик за болтовнёй обсчитывает покупателей, бродяжки подрезают кошельки, в скверике неподалёку почтенные господа распускают сплетни друг о друге. Со следующей — пекарня. Ты слышала, что пекарь, выходя из нужника, вытирает руки о рабочий фартук? Это разве не хуже какой-то там пустоты?

— Гадость какая!

— Цветочница спит с рыцарем. А рыцарь спит ещё много с кем, пьёт до беспамятства, похоже уже даже собственную душу заложил ростовщику. Двое мальчишек носят рыцарю книжки… Оба работают в кузнице через две улицы.

— Ты помрачнел.

— Внезапно подумал, что хочу меч свой сдать мастеру в ремонт, — лукаво скалится Камуи.

— Всё из-за этого дурного Эверета?

— Нет, не из-за него, давно это уже было. Ты что там за своими манускриптами совсем счёт времени потеряла? — На что Кримхильда только озадаченно хмыкает и кладёт голову ему на колени. — А за мечом правильный уход нужен. Ржавеет он от крови, тупится от пронзённых тел. Всё как всегда. А этот вспыльчивый сэр… Сначала мне показалось, будто он ненавидит меня просто так. Просто потому что я Камуи. Ношу чёрное, люблю крепкий чай, дышу воздухом… Не знаю даже. А затем он задал мне вопрос, на который мне отвечать было не положено. Я послал его к чертям. Он дал слово выбить из меня ответ, и вскоре ему представилась эта возможность.

— Он так и не получил свой ответ? — спрашивает Кримхильда, будто ей и правда интересно.

— Почему же? Получил. Мне стало его жаль. После моего рассказа презрения в его взгляде прибавилось. Я унизил его. Бросил подачку, как плешивому псу. Мне даже это пришлось по вкусу.

— Ужасный ты человек, Камуи.

— Спасибо.

— А в чём был вопрос?

— Не скажу.

— Знала бы, что ты такой зануда, не подумала бы тратить на тебя своё время.

— Ты знала. Оставлю на крыше, будешь много спрашивать.

Камуи задорно смеётся, не обращая внимания на звонкие протесты крикливой волшебницы. Она умилительно стучит кулачками по его груди, думая, что может ими причинить боль хоть кому-то. Затем устаёт и утыкается наморщенным носом ему в шею и сидит так, горячо сопя, пока не стихает ливень.

Как только туфли Кримхильды вновь касаются твёрдой земли, они прощаются. Камуи настоятельно просит её больше не подглядывать за учёными и отпускает небрежный поклон, уверенный, что его увещевание она снова проигнорирует. Всегда всё делает по-своему. Она возвращает ему промокший плащ, выправляет осанку, будто минутой назад вовсе и не была барышней в беде. Эта её черта так веселит Камуи.

Громадные постройки внезапно обступают чернорука со всех сторон, что становится тяжело дышать, как будто его заперли в пыльном платяном шкафу, в котором человеку его роста негде развернуться. Он быстро минует одну улицу за другой, стараясь не оглядываться. За столько лет так и не смог привыкнуть к этому мрачному городу. Ориентироваться в нём легко только глядя с крыш, внизу же он превращается в увенчанный острыми шпилями затхлый лабиринт. Как чахлый старый король, сгорбившийся под весом собственной короны. Опечаленный потерей уже третьего сына.

Роящиеся в голове занятные мысли помогли скоротать путь до самой мастерской, и, только завидев её горячий свет сквозь туманный переулок, Камуи выдыхает с облегчением.

Он сосредотачивает всё своё внимание на кузнице: на её заурядном потрёпанном временем фасаде, ветхом крыльце, на тех, кто поднимается по его поскрипывающим ступеням. Там работает приятного вида низкорослый человек. Его жёлтая рубашка всегда нараспашку, кучерявая борода обрамляет тяжёлый подбородок и плавно огибает ямочки на щеках. Громогласный добряк, чихающий так, что содрогается вся улочка. У него трудится подмастерье. Это сухопарый мальчишка, которого почти не видно из-под заношенных дочерна тряпок, будто бы доставшихся ему от своего брата. Любит посплетничать, выпить и проиграть в карты всё, что зарабатывает в кузнице. Его утопят в реке рано или поздно, тяжело вздыхая, думает Камуи. Вечерами подмастерье сменяет помощник или чернорабочий. Его Камуи встречает здесь редко и в темноте толком не успевает рассмотреть. Тот наведывается в кузницу ближе к сумеркам и исчезает раньше, чем забрезжит рассвет.

За всю неделю, что Камуи потратил на слежку за кузницей, ничего странного не произошло. Его стала посещать мысль, а не выдумал ли он себе ту историю. Откуда бы этим двоим взять книги из архивов? Как уйти оттуда живыми?..

Тем вечером Камуи покидает укрывающую его тень, чтобы в последний раз убедиться в своей неправоте.

— Могу вам чем-нибудь помочь, сэр? — За прилавком никого, голос слышится откуда-то из глубины кузницы.

— Надеюсь, — отвечает невидимому собеседнику Камуи.

— А вот я уже ни на что не надеюсь, — внезапно перед глазами вырастает весь чёрный от сажи улыбчивый парнишка. — Фанатики-то совсем распоясались. Сейчас вон в любой мастерской армейские заказы. Наша книга подавно забита до середины лета. Где только эти перозадые обмундирование такое берут? Зуб даю, что тот громила с Кедровой улицы под полой им эти дутые нагрудники клепает, его почерк… А, простите, вы же чего-то хотели. Если это мелочь, то можно нашего помощника напрячь, пока он в глушь свою не умотал.

— Вряд ли помощник с таким справится, — почти с гордостью Камуи обнажает Оникири.

— Мать моя женщина, что это?..

— Катана.

— Тоненький какой. Он хоть режет?

— Руки, головы, людей…

— Нет-нет-нет, такое я не смогу, это только мастер Ганн, — тараторит парнишка. — К нему только к началу осени, там у него что-то особенное к возвращению из похода славного принца Лориана. Как будто принцы недостаточно богаты, чтобы им ещё дарить такие подарки… — он осекается, поняв, что сболтнул лишнего и оборачивается, приметив второго обитателя жаркой кузницы, что так удачно оказался рядом. — О, Нахар! Там угли совсем сдулись, подсоби, а? Кстати, этот приходил вот только что. Еле ноги волочил.

— Водички ему дал?

— Рабу? Водички?

— Ну и гнусный ты, Гевин… Рабы тоже люди, — звучит это даже шутливо, без доли укоризны.

— Тебе книжки таскает, вот ты и пои. И что это ты чистенький такой? Смотреть тошно.

Камуи даже становится смешно. Так просто общаться на такие темы, да не может быть такого. Нервный смешок он душит в кулаке и, затаив дыхание, наблюдает. Нахар действительно выбивается из картины зашивающейся от заказов кузнечной мастерской. Наконец-то его можно рассмотреть поближе. Белые кучерявые волосы, чистая кожа, мутные белёсые глаза — наверняка слепой. Не очень удачный кандидат в кузнецы на первый взгляд. Но образ белоручки-калеки тут же рушат широкие мозолистые ладони, грубые пальцы с вековой чернильной каймой под квадратными ногтями. У него знакомое лицо и очаровательная белозубая улыбка человека, любым сладостям предпочитающего морковь и яблоки. Камуи осеняет. Это же оруженосец Эверета. Гевин, скорее всего, даже не понимает ценности тех книг, которые как-то приносил этому распущенному рыцарю, но Нахар… Насколько помнится Камуи, Эверет весьма тепло относился к своему оруженосцу: разговаривал с ним не свысока, а словно бы с давним хорошим другом, с которым они вместе ходили на один горшок; иногда довольно жестоко подшучивал над его слепотой, что Нахар язвительно парировал постыдными историями, которые из памяти Эверета так заботливо стирало выпитое им вино; даже когда он посещал бордели, брал Нахара с собой, и вот уж вряд ли для того, чтобы тот стоял у дверей, охраняя досуг своего господина. И это только то, о чём известно Камуи. Он бы даже не удивился, узнав, что Эверет иногда решает разнообразить свою личную жизнь и разделить с этим бледным мальчишкой постель. Избавиться от рыцаря Лотрика — та ещё задачка, но от раба, знать не знающего ничего о воске, и слепого оруженосца… Камуи прячет за ладонью хищную улыбку.

— Мамаша меня в колодце искупает, если грязный вернусь, а от местной сажи отмываться лет сто… — оправдывается Нахар, стягивая шнурком волосы и поспешно надевая кожаный фартук, что ему коротковат.

— Она должна привыкнуть, что ты уже не сопляк, а мужчина! Хватит тебе плясать под её дудку! Тьфу! — Гевин недолго хмурится, затем сменяет гнев на милость: — Завтра выходишь?

— Да, на рассвете. А ты разве не с посетителем тут говорил?..

Но Камуи больше ничего и не нужно знать. Он растворяется в тенях ещё до того, как его успевает хватиться говорливый подмастерье, оставив на прилавке сваю катану. Если раб ушёл от них не так давно, то он, вероятнее всего сейчас на пути обратно в архивы, а учитывая проклятье старых книг, о котором мельком упоминал Саливан, он не должен сильно опережать Камуи. Очень грубый, но точный расчёт. Редко Камуи удавалось так просто выследить раба — они противнее крыс: снуют по сточным каналам, сливаются с пасмурной серостью сумерек, юркие, увёртливые и слишком хорошо знают этот город с той стороны, которую даже чернорук всеми силами старался обходить стороной. Но этот едва плетётся, надвинув колпак на самые глаза, неловко взбирается на крышу приземистого крошечного домишки, дважды едва не сваливается, перепрыгивая на соседний. Почти уморительно. Камуи едко усмехается. Для него не в новинку ощущать превосходство над целью, но сейчас всё выглядит настолько легко и нелепо, что самое время заподозрить неладное. Тенью Камуи легко ступает позади. Друг от друга их отделяет буквально два десятка шагов. Архивы возвышаются над прочим городом огромным неказистым горбуном. Может быть, некогда о его былой красоте кто-то слагал легенды, но сейчас, старый и запущенный, он одиноко стоит на отшибе, окружённый пышным цветущим садом, который хоть чуть-чуть скрашивает его печальное увядание. На третьем этаже тихо поскрипывает распахнутое окошечко какой-то пыльной кладовой. Камуи сразу понимает, к чему всё идёт. Там можно оказаться, забравшись по раскинувшейся у самого подножья архивов такой же древней и тоскливой иве, а с неё перемахнув через невысокую балюстраду широкого поросшего декоративной лозой балкона. Вот раб снова собирается с духом и, вероятно, с равновесием, чтобы допрыгнуть до широкой ветки, как Камуи позволяет себе потерять его из виду, лишь бы достигнуть цели пускай всего мгновением раньше. Он выбирает обходной путь — тот, которым не так давно шли они с Кримхильдой: прямо по скользкой двускатной крыше, вниз по хлипкой расшатанной лесенке, а затем вглубь недоброго сада, стараясь не потревожить прикорнувшее подремать зло. Только заслышав какое-то нечеловеческое копошение позади себя, Камуи вынимает крюк, без лишних раздумий цепляется им за тот самый балкон и проворно взбирается на него по верёвке. Измерив его от правого края до левого широкими шагами, чернорук оказывается на узком уступе, свалившись откуда он наверняка свернул бы себе шею, и принимается терпеливо ждать. Раб вскоре вновь появляется в поле зрения. Он замечает Камуи, но слишком поздно. Тот внутренней стороной локтя захватывает трепыхающегося от потери равновесия раба, вместе они перекатываются на балкон, и раб, отбросив самообладание от страха, суматошливо перебирает руками и ногами, пытаясь вырваться и отползти. Бедное создание. Камуи даёт ему немного свободы, а затем сам же отбирает её уже поднявшись и придавив хрупкое запястье раба к полу тяжёлой подошвой сапога. Раб что-то всхлипывает и, несмотря на своё незавидное положение, всё ещё старается вести себя тихо.

— Знаешь… — В пурпурном небе только загораются первые звёзды, и Камуи запрокидывает голову, чтобы ими полюбоваться. — В архивах есть купель, до краёв наполненная тёплым жидким воском. Они окунают туда голову, чтобы злые чары из засиженных мухами старых томов в неё не проникали. Грустно, что вам, рабам, они такого не говорили.

Подняв раба одной рукой за грудки — до чего это крошечный нелепый человечек, — а второй обнажив Убадати, короткий клинок, полурослику хватит и его, Камуи отточенным движением вспарывает ему впалый живот до самой груди. Сквозь синеватую кожу проступают тонкие рёбра. Затем чернорук усаживает обессилевшего раба на подлокотник, легонько толкает его в грудь. Обмякшее тело заваливается назад, соскальзывает с балюстрады и, ударившись о широкую ветку развесистой древней ивы, так и повисает там на собственных кишках.

— Как жаль, — шепчет Камуи, перебирая чёрные деревянные чётки.

Затем вскидывает руку, возвращая нитку с бусинами на запястье, достаёт потёртый кисет, вынимает из сумки узкую тонкую трубку и долго её раскуривает. К небу устремляется струйка дыма, отдавая в воздух нотки табака и опалённой груши. Мёртвый раб покачивается на ветке от каждого дуновения ветерка, гадко чавкает о землю стекающая с его босых ног кровь. Камуи не сводит с него глаз. Однако, вопреки его ожиданиям, ничего не происходит. Ночная прохлада заставляет Камуи встрепенуться. Погода не особо волновала его, пока он был занят делом, но теперь же заставляет укутаться в плащ по самые уши. Забившись в угол между надтреснувшей балясиной и стеной, Камуи ещё какое-то время размышляет. О саде, о Саливане, о принце Лотрике, о короле Оцейросе, о несчастном маленьком Оцелоте, о том, почему сэр Эверет сошёл с ума, о том, за что завтра придётся убивать слепого парнишку… За что? Он ведь наверняка не может читать, даже если умеет. Перед глазами снова стоит Саливан, протягивающий шкатулку. Не важно, почему парнишка умрёт. Пусть быстро. Пусть как мужчина. Потяжелевшие веки слипаются. Это восточная сторона, думает Камуи, тут на заре его разбудит солнце.

Утро выдаётся на удивление ясным. Камуи снова прочищает горло перед тем, как покинуть Лотрик. Кримхильда права, стоя под дождём, а потом и заночевав на балконе за эту неделю, он точно имеет большие шансы просадить себе здоровье. Парнишке из мастерской он дал небольшую фору, чтобы держаться от него на почтенном расстоянии. Говорят, что слепые люди обладают исключительным слухом. Камуи не стал пренебрегать осторожностью и держался от него подальше. В городе тот пытался ещё заскочить к аптекарю, но лавочка была закрыта. На плечах у парнишки небольшая сумка и какой-то продолговатый свёрток. Хорошенько приглядевшись, Камуи смог различить непокрытую льняной тканью до боли знакомую рукоять великого меча. Того самого, что он когда-то сломал. Камуи всегда знал толк в смолах и зачаровании, неплохо разбирался в кузнечном деле, но даже он себе не мог представить, что такой монолит может расколоться при встрече с Оникири. Что-то подсказывало ему, что Нахар хочет загладить свою вину как непутёвого оруженосца и починить меч. Желания убить мальчишку ещё немного поубавилось. Он создавал о себе впечатление достаточно приятного малого, судя по тому, как он держался, как говорил, как уворачивался от подколок, как относился к рабам. Всего одной фразы хватило понять, что он обыкновенный рубаха-парень. Не в меру простой, отзывчивый, наивный, возможно даже глуповатый, но незлой. И эта черта больше всего нравится Камуи в людях.

Внезапно Камуи понимает, что с головой ушёл в мысли и окончательно потерял цель. В последнее время что-то неладное творилось. Никогда прежде ему не доводилось быть таким рассеянным, несобранным. Дорога кажется ему совершенно незнакомой, хоть он и облазил все деревушки в предместьях Лотрика. Впереди маячит какая-то тень, и Камуи отчего-то чудится, что это его парнишка, но подойдя ближе, он видит троицу сбитых тучных людей, обряженных в какое-то бурое тряпьё. У них отталкивающий вид, но ещё больше вводят в замешательство огромные корзины за плечами у двоих и клетка — у третьего. В ней, прижавшись друг к другу и стуча зубами от ужаса, в обнимку стоят двое щуплых детишек.

— Мне жаль, — одними губами произносит Камуи. — Это не моё дело.

— А не тяжело тебе нести двоих? — заговаривает один из тех, что с корзинами. — Я бы помог.

— Урожай нынче что-то совсем негустой, — вздыхает второй.

— Полно вам ныть, — бурчит самый высокий из них, с клеткой. — И не надо мне помогать, тощая мелюзга даже не на вес одного взрослого. Им не по семь лет, чтобы их в корзины класть. В другую деревушку завернём. Да и не съест же вас святой Олдрик — жирные вы для него.

Он разражается гулким булькающим смехом, изредка похрюкивая. Двое насуплено кивают. Камуи морщится от отвращения: что-то подсказывает ему, что сказанное — вовсе не фигура речи. Думает, как бы их обогнуть, чтобы не столкнуться на дороге снова. Навстречу омерзительной троице, немного хромая и сильно горбясь, плывёт какая-то фигура. Рваный плащ с капюшоном, болтающиеся обмотки на босых ногах, руках, лице. Не успевают жнецы обратить на незнакомца внимание, как он бросается на одного из них. Не похоже на то, что он хорошо владеет мечом, но бьёт жестоко, остервенело, с очевидным желанием порвать на куски. Замени клинок в его руках на камень — не имеет значения. Такой отвратительной техники сражаться Камуи не видел, наверное, никогда. Незнакомцем точно руководит только слепая кровожадная ярость. Прикончив свою первую жертву, он оборачивается к ошалелым товарищам жнеца и замирает почти что на четвереньках. Грузное туловище покойника с грохотом заваливается на спину. Надсадно стонут под его весом железные прутья. И двое хилых детишек…

— Нет… Да какого чёрта!.. — закатывает глаза Камуи и осторожно приближается к мёртвому жнецу, чтобы не привлечь к себе внимание незнакомца.

Тот пропускает несколько ударов каким-то тяжёлым подобием тесака, отшатывается и вновь поднимается как ни в чём не бывало. Одному из жнецов, явно не ожидавшему, что тот сможет после этого встать, незнакомец резким топорным движением перерезает горло и сцепляется с последним. Пока они валяют друг друга в колючей дорожной пыли, Камуи опускается на колени у клетки и демонстративно прижимает палец к губам. Терпеливо выжидает, пока один из оппонентов не прикончит другого, и вот только тогда…

Жнец наваливается на чучело в обмотках всем своим весом, не то пытаясь его раздавить, не то придушить, но тут же получает пригоршней песка прямо в глаза. Воет, рычит, пунцовеет от злобы, одной рукой потирая опухшие веки, пока тщедушное чучело заносит свой огрызок меча и с силой пробивает врагу висок. Раздаётся влажный треск, после чего жнец, словно в его обмякшем теле костей и не было вовсе, заваливается набок. Камуи сжимает рукоять меча. Чучело точно чувствует его присутствие, нетерпеливо вытаскивает из черепа несчастного своё сломанное оружие и спешным шагом направляется к укрытию чернорука. Неожиданно оно преодолевает расстояние, разделяющее их, всего в один прыжок. А человек ли это вообще?..

Камуи легко уклоняется от атаки сверху — уродливый клинок лишь скрипуче чиркает по одежде. Играюче отбивает и второй выпад. У него нет столько времени, чтобы с этим возиться, — скоро прутья не выдержат веса той туши и детишкам несдобровать. Точным уколом вонзает клинок незнакомцу в грудь до самого упора, подловив его на неловком движении. Мягко лезвие входит в кожу, рассекает рыхлую плоть, своим холодным стальным остриём касается сердца, сначала проделывая в нём дыру, а потом и вовсе разделяя на две равных половины. На сизых губах незнакомца багровеют красные струйки крови. Он медленно оседает, вцепившись кривыми костлявыми пальцами в рукоять меча. Камуи уже было собрался освободить насмерть перепуганных пленников, как чучело, пошатнувшись поднимается с колен. Оно с лёгкостью вынимает меч из рёбер и отбрасывает его в сторону. От ужаса Камуи пятится. Никогда ещё никто такого не переживал. Он оглядывается на детишек, потом вновь возвращается к чучелу. Точно уловив взгляд Камуи, оно из-под капюшона косится сначала на него, потом на детей. Медленно подходит к черноруку, беспристрастно минует его и уверенно шагает в сторону клетки.

Отбить незнакомых детишек у бессмертного чудовища никак не входило в планы Камуи. Он и малейшего понятия не имеет, как с подобным сражаться. Осознаёт, что сейчас лучше всего отступить, унести ноги, оставить этих двоих на растерзание нечисти. Но отчего-то медлит.

Чучело опускается к мёртвому жнецу, срывает с его пояса связку ключей и примеряет к замку клетки по одному. На третьей попытке замок скрежещуще щёлкает. Камуи удивлённо хлопает глазами не в силах собраться.

— Выходите, — хрипит оно, наконец выпрямившись.

Обводит взглядом чернорука и склоняет голову в доброжелательном кивке. Ошарашенно Камуи кланяется в ответ и подбирает с земли Убадати. Нечто перестало походить на ожившее чучело, как только заговорило. Это определённо человек. Он дышит, приподнимается, играя рёбрами, его впалая грудь. Хоть его одежда теперь вся в крови, рана точно затянулась и больше его не беспокоит, чего не скажешь о мелких порезах и ссадинах на его руках, на которых медленно набухают красные маслянистые капли. Камуи повезло. Ему безразлично, почему незнакомец напал на жнецов, почему освободил детей, почему так резко переменился в отношении него самого. Сегодня плохой день, чтобы побеждать чудовищ. Так хорошо, что в этом больше нет нужды.

Стоит только Камуи продолжить свой путь, как недавно произошедшее перестаёт казаться ему реальным и только беспокойное биение собственного сердца напоминает об одном: в мире есть места, куда не стоит соваться, и есть люди, которых лучше не знать. На свою беду Камуи слишком много уже видел. Детишки в тряпье понуро следуют за ожившим мертвецом… С огромными от страха глазами. Камуи оборачивается. Ничего. Всё это ему привиделось. Новых знакомцев как ветром сдуло, растворились в воздухе и трое мёртвых жнецов.

— Бред какой-то, — цедит Камуи.

Подрагивающие пальцы тянутся к сумке, судорожно отщёлкивают застёжку, пытаются нашарить трубку и кисет, но внезапно замирают. Пусто. Ладонью Камуи касается рваной прорези, будто ту нанесли затупившимся оружием, и проглатывает вдох. Не шевелится.

— Чёрт вас драл! — негромко рычит он. — Да как?..

Чернорук хлопает себя по щекам, пытаясь унять растекающийся по ним жар. Резко выхватывает из ножен Убадати и заворожённо глядит на присохшую к клинку корку загустелой крови. Поспешно вытирает её подолом плаща и возвращает оружие в ножны. Осенний ветер подхватывает с земли скрюченные пожелтевшие тела опавших листьев. Разве они умирают к середине лета?

Камуи отрешённо мотает головой. Если злу суждено кануть в небытие, так тому и быть. Он отпускает из груди скрипящий вздох облегчения. Мальчишку чернорук убьёт мечом — не иначе.

Так, не оборачиваясь, он бредёт до самого заката, пока не останавливается, чтобы осмотреться. В траве заводят свою песню сверчки, наливается кровью вечереющее небо. Сейчас Камуи точно не отказался бы от компании заносчивой волшебницы, которая бы хныкала, как сильно натёрла ноги в своих туфлях и не представляла, что идти надо так далеко. Он бы посмеялся над ней, но всё равно обнял, может быть, даже понёс бы на руках. О себе заботиться разве что не привык. Уселся под дерево и, упершись спиной в его трухлявую кору, задремал. Что-то отняло у него все силы.

Просыпается Камуи от крохотных уколов вгрызшегося в щёки рассветного мороза. Его плащ, его шляпу, даже его ресницы затянуло тонкой плёнкой хрупкого инея. Чернорук потирает глаза и откашливается.

— Раньше стало холодать, — выдыхает он белый пар, незадачливо пожимает плечами и снова отправляется в путь.

Вскоре невдалеке из влажного тумана выплывают невысокие хаотично разбросанные домишки. Не такие, как в Лотрике. Держатся отстранённо, будто в этой глуши им нечего бояться. Камуи узнаёт это место. Как бы пусто и захолустно оно ни выглядело, до Лотрика тут, можно сказать, рукой подать, по сравнению с другими поселениями. Спросить людей, куда держал дорогу примечательный юноша с бельмом на обоих глазах — и дело в шляпе, он снова в строю, словно вчерашнего дня и не было вовсе.

Внимание его однако цепляет одинокий силуэт, вяло плетущийся по единственной дороге из деревни. Шаркающая походка, опущенные плечи, понуренная голова. Наверняка местный убогий. Но только туман выпускает его из своих объятий, Камуи настороженно замирает. Светлые вьющиеся волосы, широкие плечи — поуже, правда, чем у сэра Эверета, — пустой взгляд невидящих глаз.

— Хватит уже с меня этой чертовщины! — недовольно хмурится чернорук. — Такого не бывает!

Но хочется ему в это верить или нет, а такую возможность упускать нельзя. Какое-то время Камуи тенью преследует его, отставая буквально на пару шагов, чтобы снова не упустить. Он провожает свою жертву, пока то самое поселеньице вновь не отступает в плотную пелену тумана. Исключительный слух слепых людей — какое-то чудовищное преувеличение, отмечает про себя Камуи. Не обернулся парнишка и тогда, когда смерть уже дышала ему в самый затылок. Чернорук прижимает левую руку к его рту, пока правой до самой грудины аккуратно и выверенно вспарывает живот. Он не крохотный раб, чтобы мигом от такого умереть, потому Камуи позволяет себе лезвием коснуться шеи, чтобы милосердно перерезать горло, как вдруг слышит приближающиеся шаги. Бодрые, пружинящие. Кому вообще в такую рань могло понадобиться пройтись по холодку по этой богом забытой тропе? Камуи фыркает. Парнишка всё равно нежилец, даже если каким-то ветром сюда занесло клирика. Только перевернёт его, как все внутренности шлёпнутся на дорогу — только червям работу упростит.

Камуи не хочет лишних жертв, потому быстро скрывается в тисовой чаще. Парнишка совсем не сопротивлялся, не издал ни звука: не кричал, не корчился, не булькал подступившей к горлу кровью и блевотиной. От этого какая-то странная горечь налётом осела на губах. Жалость? Сострадание? Для Камуи это всего лишь слова. Это просто замешательство. Как всё может одновременно идти так гладко и так наперекосяк?

Камуи знает, что совершает ошибку, но свою работу всё-таки отдаёт довершить случаю. Мертвецы не восстают. Бредни это всё…

— Фалько! Ты там не умер ещё? Я тут тебе кое-кого привёл.

Дурак Эверет никогда не стучит в дверь: вечно вламывается, когда ему вдруг что-то понадобится. Клирик нервно откладывает перо. С кончика срывается две крохотные капли чернил, но стоит только им коснуться шершавой поверхности писчей бумаги, как они превращаются в две огромные катастрофы и вмиг уничтожают так скрупулёзно выведенное письмо. Значит, не судьба. К чему Эмме читать эти слащавые бредни?..

— Здесь тебе не проходной двор, юноша, — раздражённо цыкает Фалько. — Я в библиотеке. Это налево. Лево — это с той стороны, где ты перстень носишь. Не благодари.

Он удовлетворённо кивает своей остроте, будто такими словами и впрямь можно задеть этого толстолобого болвана. Вскоре в дверях показывается Эверет. С нахальной улыбкой на загорелом веснушчатом лице и в обнимку с мальчиком, на вид ровесником принцев Лотрика и Лориана. Клирик вскидывает брови в немом вопросе.

— Научишь его читать и писать! — поясняет Эверет, подталкивая грязного мальчугана в спину.

— Ты умом тронулся? Сопляк слепой, я это даже отсюда вижу, — надменно поправляет пенсне Фалько. — Как я тебе научу его читать?!

— С божьей помощью! — ощеривается Эверет, а затем обращается уже к мальчику: — Нельзя без этого стать рыцарем. Я в тебя верю!

Он по-отечески хлопает того по обоим плечам и озаряет самой ободряющей улыбкой из всего своего арсенала кислых мин и гаденьких ухмылочек. Наивные глаза за белой поволокой как будто даже загораются азартом. Фалько гадливо фыркает, предпочитая думать, что это ему померещилось.

— И с этим он рыцарем не станет… Эй, куда ты собрался? А ну мальчишку своего забери! Эверет!

— До встречи, папаша, вернусь за ним через неделю! И чтоб имя своё написать умел!

Он молниеносно сбегает по лестнице, ногой вышибает и без того незапертую дверь, кричит и улюлюкает с улицы, пока и голос его, и цокот копыт не растворяется вдали. Фалько устало потирает переносицу под пенсне и принимается сердито осматривать своего гостя: мальчишка снова стушевался и мнётся в углу, будто это чувствует, неловко молчит, теребит заусеницу на большом пальце до тех пор, пока она не начинает кровить.

— Я не совсем слепой, сэр, — наконец решается заговорить он.

— А бельмо на глазах носишь для красоты? — недоверчиво фыркает Фалько. — Скажу тебе честно, ты напросился в ученики к самому бездарному и бестолковому рыцарю во всём замке Лотрик, уж можешь мне поверить на слово. Так что лукавить и выкручиваться ради этого — такая себе затея.

— Я не вру, сэр! — настаивает мальчишка.

— Да какой я тебе сэр…

— Я Нахар, а вас как можно называть?

— Ты — заноза в моей заднице, я — твоя головная боль на ближайшую неделю.

— Это слишком длинно, господин Головная Боль, имя будет проще.

— Твой придурошный рыцарь его уже упоминал, но если тебе нужно официальное представление, то моё имя Фалько, и мне ни разу не приятно познакомиться. Давай с тобой сразу условимся: раз ты живёшь в моём доме, ешь мою еду, мочишься в мой нужник и — пресвятой принц Лотрик! — ещё тратишь моё время, то ты должен всё это отработать. Посему будь любезен, ступай в прихожую, там стоит восемь ящиков и три накрытых холстом полотна. Ящики составишь в подвал. Ничего там не повреди! Полотна подними в мою комнату, она напротив библиотеки. Это направо… Ты отличаешь право и лево?

— Всё сделаю, Фалько. Спасибо, — обезоруживающе улыбается Нахар. — А мочиться у вас в нужник принято?

— Только попробуй это сделать из окна или в клумбу, я тебе так уши надеру! Из окна в клумбу тоже нельзя!

И клирик, сощурившись, широко растягивает губы. Нахар, не задавая больше лишних вопросов, берётся за дело, а Фалько вновь возвращается к своему письму. Перечитывает его. Снова. Комкает в морщинистых руках и отправляет в полёт в противоположный угол комнаты, где скукожившись и едва слышно поскрипывая лежат уже два таких же. Бред. Всё бред. Фалько раскачивается на стуле, глядя в потолок. За окном весна в цвету, ветер таскает по небу белые и розовые лепестки, в саду заводят задушевный птичий разговор две звонкие овсянки, с улицы веет солнцем и вчерашним тёплым дождём. Идеи для письма так и не приходят. И почему это его должно волновать мнение какой-то там старухи. Зачем что-то ей писать? Она и так всё знает. И возраст для всех этих глупостей у них совсем уж неподходящий.

Бежит время. Почти мелодично скрипят ножки наверняка такого же древнего, как и сам Фалько, его любимого стула, на танец друг друга приглашают искрящиеся в луче света пылинки, в подвале тяжёлыми ящиками грохочет мальчишка. Чистый лист остаётся нетронутым. Под тяжестью век сцепляются ресницы и где-то совсем недалеко кто-то принимается гундосо сопеть.

— Сделано! — из ниоткуда появляется светлая макушка, а Фалько подпрыгивает от неожиданности. — Картины, ящики… А ещё я убрал паутину в подвале, вымыл полы, закрепил пару полок со старыми толстыми книжками и принёс воды.

— Быстро…

— Делов-то, — пожимает плечами Нахар. — Хотите кролика зажарю на вертеле?

— И пару картофелин к нему запеки в углях, — оттаивает Фалько. — Ужинать вместе будем.

Совсем как Эверет в его возрасте: непоседливый, энергичный, исполненный энтузиазма с горящими глазами. Порой Фалько даже забывает о том, что Нахар плохо видит, настолько они искрятся волей и задором. Оставив его хлопотать по кухне, клирик удаляется к себе. У изголовья его кровати ровненько — одна к другой — составлены три картины. Недолго Фалько расхаживает по комнате кругами. Его взгляд к себе приковывает странный образ неказистого червя с человеческим лицом и гнилыми широкими зубами, складывающимися в зловещую улыбку. Статуи с таким же изображением часто встречаются по всему городу, и отчего-то Фалько не оставляет ощущение, что у них у всех чего-то не хватает. Он так и останавливается в задумчивой позе, сухой кулак прижав к подбородку, как слышится громкое сопение.

— Чем вы занимаетесь, Фалько? — снова застаёт его врасплох юношеский голос.

— Когда-нибудь ты меня в могилу сведёшь.

— Извините.

— Это ангелы, — кивает головой в сторону полотна клирик. — Раз уж ты здесь, подай мне растворитель. В прозрачной бутылочке… — он внезапно осекается. — От неё разит хвоей, если тебе так будет проще.

— Нашёл.

— Уверен, что под тонким слоем вот здесь, — его кривой палец касается холста, — здесь что-то было, пока некто не решил это закрасить.

— А это не испортит картину? — откупоривает бутылку Нахар.

— Никогда не видел, как работает растворитель для красок? Подойди ближе.

Фалько пальцами выуживает бутылочку за горлышко и смачивает в едкой жидкости какую-то чумазую тряпку, затем несколько раз мягко проводит ей по растрескавшемуся маслу. Неохотно верхний слой размякает и отстаёт от холста неказистыми комками. Клирик проворачивает то же с другой частью полотна. Уродливый ангел расправляет перистые крылья. От запаха растворителя даже у Фалько свербит в носу.

— Вот, как я и говорил, — самодовольно ухмыляясь, разворачивается он к Нахару.

Мальчишка стоит с открытым ртом, будто увиденное вызвало в нём даже не восторг — трепет и благоговение, а тусклый свет на его розовых щеках играет влажным блеском. Разомкнутые губы подрагивают. Он оживает, только когда до ушей доносится скрипучий вопрос:

— Так впечатлила тебя эта картина?

— Растворитель ужасно воняет, — шмыгает Нахар, утирая слёзы. — Я хотел спросить, вам заварить чай или вы будете вино из подвала?

— Слишком сильно стараешься… — вздыхает Фалько. — Ты мне не прислуга.

Поэтому, пойдём, я угощу тебя чарочкой хорошего мёда.

Когда тает тяжёлый эфир, его тут же сменяет приятный запах шкварчащего на огне мяса, приправ и горячих углей. Возбуждает зверский аппетит, какой Фалько, наверное, не испытывал очень давно. Он совсем неприхотлив в еде, редко готовит для одного себя. Неясное чувство, что одиночество вот-вот отступит, заставило его сходить на рынок и купить кролика к ужину. Как будто дурак Эверет вспомнит о нём. Как будто они смогут поговорить по душам. Как будто проведут вместе вечер в воспоминаниях об одном хорошем друге и отце, душевных весёлых историях о рыцарской службе, какими раньше были полны их тёплые, почти семейные посиделки. Фалько всегда угощал Эверета вкусным мёдом и обещал ни слова не говорить его родителям. И когда только это всё кончилось?..

Нахар ловко отрезает от зарумянившейся на огне тушки кролика мясистое бедро, кладёт на деревянную тарелку и облизывает перепачканные расплавленным жиром и тёплым соком пальцы. Себе не стесняется отрезать второе. Затем палочкой раздвигает угли достаёт оттуда горячую картошку голыми руками. У него мозолистые грубые ладони, возможно, печёная картофелина даже не обжигает его кожу. Фалько откупоривает пыльную непочатую бутылку мёда. Наливает Нахару. Сам же предпочитает обычную воду.

Желтоватым светом раскрашивают комнату зажжённые свечи. Фалько только складывает ладони для молитвы, как слышит чавканье. Он приоткрывает один глаз: Нахар сидит напротив, в одной руке держа кроличье бедро, в другой — половинку картофелины, и поочерёдно их надкусывает. Картошку ест и вовсе с почерневшей обугленной шкуркой. Весь перепачканный и чёрный, щурится от удовольствия, берётся грязными руками за чарку с мёдом и, громко хлюпая, осушает наполовину. Пенсне Фалько сползает на кончик носа. Заметив на себе этот испытывающий взгляд, маленький свинёнок замирает.

— Перед едой принято молиться, — гнусавит Фалько, демонстративно сомкнув веки. — И пользуйся приборами.

— Простите… — опускает глаза Нахар и принимается бубнить слова молитвы с набитым ртом.

Фалько сжимает губы в тонкую полоску. Лишь бы мальчишка не понял, как трогает его эти непосредственность и неуклюжесть.

Увиденное заставляет Фалько отвернуться, зажав рот обеими руками. Запах формалина усиливает и без того подступившую к горлу тошноту.

— Твой мальчишка, да? — уточняет коронер. — Сочувствую. Хочешь знать, что случилось, или мне твои нервы поберечь? Близкий человек как-никак.

— Говори…

— Тело нашла служанка одной высокородной дамы. У той давно уже начался маразм, и она часто слышала всякие звуки, заставляла выдраивать дом до последней пылинки, а кухарку пробовать еду при ней. Вся прислуга уже на эту её странность внимание перестала обращать, поэтому вчера, когда она принялась твердить про шаги на крыше, ей никто не поверил. Пока с этой самой крыши кто-то не упал. Визгу было, ты бы знал. Твой мальчишка впечатался в острый забор спиной и затылком так, что прошило насквозь. Дыра в лёгких, в сердце, в мозгах, один прут прошёл через глазницу… Прости, дедуль, я увлёкся. Нас всякое в последнее время заставляют расследовать. Опять эти фанатики. Но тут ничего подозрительного. Его не ранили, не травили. Следов борьбы на теле нет. Как будто ограбить бабку хотел, да на крыше не удержался. Вот воспитываешь их, время на них тратишь, а они…

— Не такой он был, — грубо отрезает Фалько.

— Как скажешь, как скажешь, — пожимает плечами коронер. — Я только вот что заметил. Рука у него правая как будто сильно переломана была, криво срослась, её поломали снова и срастили как надо. Наверное, тут ты потрудился. Но есть ещё одно. На груди какой-то шрам странный, точно от ожога, но совсем он мне не нравится. Не хочу думать, что это какая-то новая разновидность чумы. Так что я бы его сжёг от греха подальше.

Фалько убирает руки от лица и оборачивается. Это выглядит хуже, чем описывал коронер Бертрам, так что, можно сказать, он и правда сжалился и избежал лишних подробностей. Отчего-то он до сих пор не закрыл мертвецу глаза: один бесцельно уставился в потолок ещё более мутный и остекленелый, чем Фалько когда-нибудь доводилось видеть; второй… или то, что от него осталось, водянисто бултыхался в тёмной глазнице, влажно отражая тёплые свечные блики. Переломанные рёбра, неестественная поза, перепачканная дырявая одежда, несколько колотых ран, из которых, как пух торчит из изодранной подушки, выглядывают комки внутренностей вперемешку со сгустками крови и тот самый шрам. Фалько уже видел его раньше.

— А не разрешишь мне сделать это самому? — наконец спрашивает клирик, отстранившись.

— Коли не боишься гадость какую подцепить, — пожимает плечами коронер. — Вы всяко в этом больше смыслите. Тут у нас местечко есть подходящее как раз недалеко, помогу. Хворост, масло, тряпки — всё имеется.

Звонко щёлкая, Бертрам разминает огромные заквадраченные пальцы и широкую сильную шею, отчего Фалько внезапно для самого себя начинает пятиться. Ему до дрожи в коленях боязно представить, как этот великан завернёт его мальчишку в мешковатую бурую от застарелых пятен ткань, взвалит себе на плечо или вовсе протащит по полу, обвязав ноги верёвкой, чтоб, как он говорит «от греха подальше», лицом вниз; уволочёт на пустырь, обложит сухими ветками, откупорит всю в маслянистых разводах бутылку, может быть, и не одну, обольёт, сплюнет на всякий случай и поднесёт жаркий факел. Спина у клирика вся взмокает от одной этой мысли. Какой-то неправильной. Несправедливой. Злой.

— Погоди… — мямлит он, так и не придумав причину.

Коронер оборачивается и вопросительно хмыкает. Испарина тяжёлыми каплями громоздится над морщинкой на лбу.

— Надо бы выпить чего крепкого, пряного, а то вдруг и впрямь заразное.

— Дело говоришь, дедуль. Я, честно, думал, вы там только водичку святую пьёте. У меня такой тут нет, зато есть материно терновое вино, гвоздика, корица и парочка вчерашних свиных сосисок — это если нужно будет закусить, — отвечает Бертрам и лукаво подмигивает, сощурив почему-то и второй глаз.

Он бодро шагает в сторону трухлявого потёртого комодика, со скрипом распахивает дверцу, еле держащуюся на расшатанных петлях и, почти мурлыкая, начинает в нём копаться. С губ в тот же момент слетает облегчённый вздох. Вскоре на приземистом столике в самом далёком углу комнаты уже красуется пузатая оплетённая бутыль, пара невысоких деревянных кружек и три сколотые оловянные миски: от одной полупустой резко тянет пряностями, в другой покоятся жуткого зеленоватого оттенка заветренные сосиски, а третья вмещает в себя пригоршню жухлых ягод: не то винограда, не то мелкого тёрна. Бывало и хуже, вздыхает про себя Фалько.

— Работы в последние дни завались, даже поужинать не успеваешь, — плюхается на стул коронер, попутно убирая в стол засаленные бумаги и взглядом приглашает гостя присесть напротив. — Сегодня подле статуи какого-то уродливого червя — честно сказать, впервые такое гадкое изваяние в городе видел, — кто-то усадил двенадцать мёртвых рыцарей по кругу. Всё прямо вылитые каменные стражи из замка. Без голов. И все двенадцать лежат здесь. Тоже без голов. Запах наверняка стоит… Так что ты, дедуль, в вино добавь корички и отхлебни хорошенько. Первое время я так от этого смрада спасался. Потом привык.

— Опять ересью пахнуло, — угрюмо бубнит Фалько, упирая взгляд в заполняющуюся кружку.

— Это формалин, — чешет затылок Бертрам и принюхивается.

— Не бери в голову…

— Помощника мне прислали новенького, так он работает три дня. — Одним глотком он осушает полкружки и выуженной из недр стола погнутой вилкой тычет в неаппетитную холодную сосиску. — Так все три дня блюёт без остановки. На кой хрен он мне сдался такой нежный? Только уборки прибавляет. От запаха формалина, видите ли, его мутит. От трупного смрада мутит. От вида крови, отрубленных голов, дерьма… Вот тебе новость, у мертвяков, оказывается, полные штаны дерьма!..

— И правда новость. При мне обделывались только живые.

— Что же там у вас за чудеса практикуют такие? — Жирная сосиска маслянисто хлюпает, когда Бертрам всё же решается её проткнуть. — Знаешь, это так глупо выглядит: сидят в покойницкой коронер с клириком, пьют вино и говорят о дерьме, вместо того, чтобы грустить о… А кем он вообще тебе приходился?

— Оруженосцем сына лучшего друга, — горько усмехается Фалько, понимая, как абсурдно это звучит. — Хороший был мальчик. Жил у меня, пока я учил его грамоте.

— Получилось? Он был слепой, насколько я вижу.

— Не совсем слепой. Такое ощущение складывалось, что для чтения он больше пыжился, чем для разгрузки самой навьюченной телеги. Потел, вены на лбу выступали. Писал как курица лапой, очень долго читал даже не по слогам — по буквам. Однажды даже закапал глаза растворителем, потому что безмозглый Эверет набрехал, что рыцарем тот не станет, если читать не научится. В любом случае не стал бы. И какой бес занёс тебя, дубину, на эту чёртову крышу?

И только теперь Фалько замечает, как по впалым обвисшим щекам прочерчивают горячие дорожки слёзы. Трёт опухшие веки. Затем берётся за кружку и содержимое выпивает залпом в три глотка, приговаривает оставшуюся сосиску. На вкус она не так плоха, как на вид. А слёзы продолжают течь. Коронер плохо умеет успокаивать людей — не такая у него работа, потому они выпивают вместе ещё. И ещё. И ещё, пока не иссякает бутыль. Одна за одной пустеют миски. Крепкое домашнее вино сильно ударяет в голову. Они уж и забыли, ради чего садились пить — беседуют о насущном, словно знакомы всю жизнь. В полумраке под лунным светом, просачивающимся из рассохшихся ставен, бликуют серебристыми зайчиками покорёженные рыцарские доспехи, сгрудившись у операционного стола. На нём мертвец. Его прохудившимся покрывалом накрыл коронер. Белая бескровная рука покойника свисает вдоль стола, пальцы скрючены, под ногтями — вечная чернота. Покрывало он стискивает в ладони. У Фалько резко перехватывает дыхание.

— И этот первый учёный там приказ отдал, что мы должны мертвецов на какой-то там знак тьмы проверять, — лепечет коронер заплетающимся языком. — А я и думаю, у всех нас есть свой знак тьмы — надо только снять штаны и булки раздвинуть.

Он заходится хрюкающим смехом, после чего припадает щекой к поверхности стола и спустя мгновение разражается таким же раскатистым храпом. Фалько тоже клюёт носом, пока в голове не перещёлкивает. Он осторожно огибает стол и тихо выдвигает один из ящиков сбоку, чтобы не разбудить Бертрама, в поисках пера, чернильницы и хотя бы крохотного клочка бумаги. После чего сам шёпотом диктует себе письмо:

— Ты мёртв. — Чернила подсохли, и Фалько приходится послюнить языком кончик пера. — Беги из города через стоки. Коронер пьян. Удачи, Нахар.

С Бертрамом он объяснится позже. Фалько скрипучими шагами подкрадывается к покойнику и кусок покрывала, зажатый в ладони, подменяет запиской. Хорошо, что Нахар умеет читать. Стиснув зубы, клирик в последний раз решается взглянуть под покрывало и почти отшатывается от увиденного: оба глаза целы и так же пустым взглядом упираются вверх, раны почти затянулись и лишь уродливый шрам как будто стал шире, начинаясь под сердцем и распространяя свои ветвистые пульсирующие корни во все стороны. Фалько сцепляет ладони, торопливым сбивчивым шёпотом проговаривает молитву и спешит удалиться. Подальше отсюда. Он ничего не видел. Ничего не знает. Никому ни о чём не расскажет.

* * *

После ледяных безжизненных прутьев ароматная трава кажется ей лучше самой мягкой перины. Анри довольно потягивается и переворачивается на другой бок. На обратной стороне сочных влажных травинок дремлют крохотные жучки. И как только им удаётся спать вверх тормашками — задумывается Анри. Неприятный холодок пробегается по спине. Они с Горацием просидели в клетке, наверное, дня три. А, может быть, и того больше.

— Ты спишь? — тихонько спрашивал он, дыша ей прямо в ухо.

— Разве можно заснуть в этой клетке, зная, что тебя вот-вот вернут этому чудищу и сожрут, как всех их сожрали… — стучала зубами Анри.

— Я придушу его ремнём, когда они остановятся переночевать, а ты украдёшь ключи.

— Знать бы ещё, где у него шея… А ключи?.. И вдруг остальные жнецы услышат?

С громким треском из костра вырывается сноп искр и беззвучно тает в глухой темноте ночного неба. Новый спутник тоже не смыкает глаз. Он опускает сухую ветку в огонь, достаёт её и наблюдает за тем, как угасает на её обугленном конце тусклый огонёк, затем чертит ей что-то на земле. Совсем не такой страшный, каким показался сначала.

— Что ты пишешь? — Он вздрагивает, только заслышав голос Анри, и резко перечёркивает начерченное. — Это похоже на имя. Твоё?

Спутник смущённо кивает и отворачивается, обхватив колени руками.

— Тебе не подходит, такое простое и милое. — Она нагло усаживается рядом. — Надо придумать что-нибудь более устрашающее, чтобы отпугивать жнецов!

— Как будто они собираются с тобой знакомиться, — хрипло смеётся он.

— И правда, — глупо улыбается Анри. — Мне приятно, что ты со мной заговорил. Мой друг после нашего спасения так ничего и не сказал. Смотрит дикими глазами, что-то мычит… Ненавижу Олдрика!

Незадачливо спутник пожимает плечами, словно не знает, что ему ответить и устремляет взгляд куда-то в окружающую их бездонную тьму. Он чудовище. Анри хорошо это понимает. Из-под грязных обмоток и ветоши не видно его лица, но из-за сухих, покрытых коркой сукровицы губ иногда можно разглядеть ряд когда-то белых истончённых и местами обломанных зубов — кожа сползает с его лица, шеи, иссечённых ссадинами рук. В груди у него что-то булькает, он скрипуче дышит. Та рана должна была его убить, но он спокойно сидит рядом почти расслабленно, без намёка на боль или хотя бы дискомфорт.

У костра кожу обдаёт жаром. Впервые за столько дней Анри разморило и начало клонить в сон. Она опускает голову на плечо спутника. Под ухом расползается приятное тепло. Ладони же внезапно отзываются каким-то потусторонним холодом. Только теперь Анри замечает, что всё это время стискивала в руках красивую шкатулку, которую подобрала на той дороге. Миниатюрная, тяжёлая. Белая глазурь, коротенькие изогнутые ножки и витиеватый замочек из серебра, чем-то напоминающим розовую лозу. Сама шкатулка выглядит ценной, наверняка внутри…

— Не открывай, — перехватывает её запястье спутник и до боли сжимает. — Выбрось это в озеро или закопай.

— Х-хорошо, — нехотя соглашается Анри и убирает шкатулку за пояс, когда высвобождает руку.

Тревога отступает, стоит забыть о безделушке. Спутник снова становится мягким, тёплым, дружелюбным. На её плечи аккуратно ложится согретая его телом и костровым дымом ветошь. От неё пахнет сражениями, сталью и влажной землёй. Сон забирает с собой ночь и утром тает в первых рассветных лучах. Анри просыпается на земле у затушенного огня. Тусклое солнце иногда скромно выглядывает из-за облаков, и тогда пыльный воздух слабо искрится медью, как перед грозой. Странного человека нигде нет, лицом в траву всё ещё спит её друг Гораций, рядом с ним — пирамидка из диких яблок, Их зеленоватая кожица усеяна россыпью крохотных свежих росинок. А на земле кто-то оставил большую стрелку, указывающую на запад, и подпись: «Деревня, день пути». Отчего-то Анри становится смешно, что она, звонко хихикая, подбегает к Горацию, три раза толкает его в бок, пока тот сонно не замычит, и вдыхает прохладный туманный воздух полной грудью, впервые осознавая, что вот она, свобода.

Анри делит яблоки: на одно больше отдаёт Горацию. В его глазах по-прежнему отпечатан ужас, зрачки сужены до размера иголочного ушка, и он всё так же ничего не говорит.

— Всё будет хорошо, ты придёшь в себя, — приговаривает она, гладя его по колючей макушке. — Этот человек сказал… написал, что тут деревня недалеко. Пойдём туда.

Яблоки оказываются редкой кислятиной. Кислее попок всех муравьёв на свете, но Анри с Горацием такие голодные, что им хватает минуты, чтобы с ними расправиться, не оставив ни огрызков, ни даже косточек.

Дальше они идут молча. Анри держит Горация за руку, искренне веря, что когда-нибудь это пройдёт. Вот выспятся они на соломе пусть даже в хлеву, разделят булку горячего хлеба, хорошенько отмоются от этого прилипчивого запаха крови и забудут про гадкого Олдрика и его прожорливых жнецов. Всё снова станет как раньше.

Опускается духота. Замолкают звонкие лесные птицы. По дороге больше нечем заняться, кроме как пинать на удивление круглый камешек. Он останавливается в пыли, и Анри тычет в него носком ботинка, и тот снова продолжает свой путь. Графитовое пятно расползается по горизонту, беззвучно прокрадываясь за спину. Оставленная ей ветошь не даёт злобному осеннему ветру искусать ей все плечи, а Гораций ёжится и прибавляет шагу. Его гонит не холод, не ветер — серые бесформенные тучи позади напоминают их тюремщиков. Куда бы ты ни пошёл, они нагонят, навалятся всем своим грузным телом, возвратят в тесную клетку, набьют туда детишек побольше, так что не продохнуть и, весело насвистывая, двинутся к жуткому собору. Поросшему синим мхом обиталищу Святого Олдрика. Жирного, разбухшего, лоснящегося кожным салом. Ему не по размеру ни одно одеяние — самый большой картофельный мешок в мире будет стеснять всю его суть. Ног у него будто бы нет и вовсе, если, тоненькие и кривые, они не утопли в массе сложенных друг на друга не то жидких, не то вязких ступенчатых складок. Вдали белеют первые призрачные огоньки. Анри с Горацием точно извалялись в муке: оба белые до корней волос. Из темноты несёт колодезным холодом и едкой гнилью — то Святой Олдрик раскрыл свою кривозубую смердящую пасть. Бежать! Они убегут от него столько раз, сколько смогут. Даже если попадутся снова. Ноги у них заплетаются и едва их держат, ботинки, что им не по размеру, стирают пятки, а лёгкие горят от холодного воздуха и суеты.

— Это всего лишь облака! — едва отдышавшись, заходится нервным смехом Анри. — Всего лишь облака…

Угловатые плечи Горация солидарно подрагивают.

Всю деревеньку можно охватить взглядом, если немного повертеться вокруг своей оси, где-то в самом её сердце. Хватит пальцев на руках и ногах, чтобы пересчитать все домишки, одиноко отстоящие друг от друга, словно бы в большой обиде. Лавчонки всё ещё открыты, хоть и накрапывает мелкий дождь. Ярко пахнет побродивший сыр, у следующей палатки напитываясь горьким оттенком свежесобранных сочных лекарственных трав.

— Привет, малой, — окликает дружелюбный юношеский голос, отчего Гораций вздрагивает, напряжённо прислушиваясь. — Как дела у бабушки?

Но отмирает, только какой-то шкет принимается звонко и несвязно тараторить ему в ответ. Самого мальца не видно за прилаженной за его спиной огромной — больше него самого — корзиной. Анри трёт глаза. Быть того не может!.. Но шкет исчезает так же неожиданно и быстро, как появился. Белёсый юноша затравленно смотрит ему вслед. Как будто что-то знает. Его взгляд скользит мимо Анри. У неё нет возможности с ним поговорить. Нет причины к нему обратиться. Нет повода дольше задерживать на нём взгляд. Она глубоко выдыхает и принимается озираться по сторонам, пока не наталкивается на силуэт, хлопочущий в кособокой палатке травника.

— Тётушка, — обращается Анри к немолодой женщине в испещрённом заплатками коричневом платье, та уже собирается закрывать свою лавочку. — А тебе помощница не нужна?

— Быть может, нужна, — отзывается сухонькая травница, лукаво подмигивая. — Утречком приходи с петухами, в горы по травы возьму. А сейчас беги домой, пока совсем не стемнело. Ночами уже стало морозно.

— Я встану раньше петухов!

И провожаемая скромным шепелявым хихиканьем, Анри бодрым шагом направляется… Куда? Она неловко разворачивается на каблуках и награждает Горация вопросительным взглядом. Крупные капли тарабанят по наскоро расставленным навесам из длинных палок и пахучих пыльных одеял, мешков, мелких сетей — всего, что только подвернулось под руку. Гораций пространно разводит руками.

— Завтра найдём и тебе работу, а пока нужно где-то укрыться.

— М-м-м, — соглашается он и указывает на старый покосившийся сарай на отшибе деревеньки.

— Подойдёт.

В приоткрытые высокие двери никогда бы не просочился ни один взрослый человек. Гораций стройнее Анри, потому это даётся ему без видимых усилий. Невысокий сухопарый неказистый мальчишка с глубокими провалами на щеках, которые и ямочками не назовёшь при всем желании. Из-под полураспахнутой грязной рубахи проглядывают обтянутые куперозной кожей рёбра. Тяжело ему будет найти в этом месте мальчишескую работу, вздыхает про себя Анри, слишком щуплый, того глядишь и переломится пополам под весом какого тяжёлого ящика. Она же приосанивается, одним продолжительным выдохом опустошает лёгкие и с пыхтением застрявшей в узенькой норе мыши, протискивается между дверей. В нос ударяет запах куриного помёта и подгнивающего зерна, но здесь намного теплее, чем снаружи. Анри плюхается в колючее сено и прикрывает глаза.

— Как думаешь, Гораций, — заговаривает она, сладко потянувшись, — тебя возьмут тут в столярную мастерскую или к кузнецу? Или, может быть, поможешь поле убирать…

Гораций отстранённо пожимает плечами и застенчиво присаживается рядом. Кладёт тёплую руку на макушку Анри и стыдливо отворачивается, упираясь взглядом в сырую клубящуюся темноту сарая.

— Да я и не переживаю. Мы точно как-нибудь выкрутимся, — улыбается Анри. — Гроза, кажется, миновала. Не слышно дождя. Хороший знак, чтобы начать новую жизнь. Ура обновлённым Анри из Асторы и Горацию… Молчаливому!

— Вы чего, засранцы, тут забыли? — Они вмиг вскакивают и выпрямляются, точно каждый проглотил по палке. — А ну вон пошли!

— Дядюшка, мы просто хотели…

— Прочь! Кыш! Пшли! Это мой сарай! Выметайтесь, крысята! — обладатель сварливого голоса совсем не настроен разговаривать и только по-птичьи размахивает руками, живописно это подкрепляя.

— Но, сэр, нам некуда идти, можем мы здесь остаться хотя бы на одну ночь? — жалостливо проговаривает Анри. — Мы заплатим, честно.

— И чем же вы, голодранцы, сможете заплатить? — напыщенно хмыкает селянин.

Глаза Анри постепенно привыкают к темноте, и она может разглядеть сухого мужчину в драных ботинках на босу ногу со всклоченным гнездом седых волос на лысеющей макушке.

— Вот… — опасливо подходит ближе и протягивает белую шкатулку Анри. — Такое подойдёт?

Селянин выхватывает безделушку, встряхивает её и внимательно прислушивается. Что-то неземное как будто пробуждается внутри, растягивается, переворачивается на другой бок и снова, убаюканное приятным холодом стенок шкатулки, засыпает. Анри громко сглатывает. Кожа её делается как у лягушки — вся холодная и липкая от пота. Но больше у неё ничего нет. Только шкатулка.

— Пустая… — вздыхает селянин, но почему-то не решается открыть её здесь. Позже. Потом. Без назойливых детишек.

— Зато красивая, — лучезарно улыбается Анри, пряча за спиной трясущиеся взмокшие ладошки.

— Так и быть, одну ночь.

— Мы вас не потревожим!

Они снова остаются одни. Вечер тихо растворяется в ночи. Прямо над ухом назойливо кудахчет старая наседка, сено покалывает кожу и путается в волосах, костлявый Гораций упирается в Анри бедром. Она выуживает соломинку из лохматых кудряшек и крепко зажимает её между зубами. Усталость наливается во всём теле, но Анри боится засыпать. Боится двинуться. Боится вздохнуть. Она так завидует Горацию, храпящему под боком. Или он притворяется и тоже не может уснуть? Его храп всегда успокаивает Анри. Он живой. Он дышит. Рядом нет никаких чудовищ, есть только Гораций. И он ужасно громко храпит для тощего мальчишки. Умиротворяюще. Тепло. Анри слишком живо представляет, как раздуваются его ноздри, как колышутся дыханием жидкие, едва пробивающиеся волоски над губой, как от уголка губ стекают слюни.

Но вскоре сон одерживает верх. В беспокойном воздухе отчётливо отдаются шаркающие шаги. Кто-то неторопливо расхаживает вокруг сарая, задумчиво заложив руки за спину. Сначала в одну сторону, затем в другую. Останавливается. Размышляет. Потом щёлкает замочком и сдавленно вскрикивает. Болезненно мычит, опускается на колени, кашляет. Но вскоре поднимается вновь и, всё так же шаркая, бредёт в сторону засыпающей деревушки. Шаги зловеще затухают вдали.

Тепло. Ласковое и обволакивающее, оно клубочком сворачивается в ладонях, точно крохотный котёнок. Льнёт к коже, просачивается сквозь тонкие жилистые ведьмины пальцы, застенчивыми язычками перекидывается на одежду. Робко и безобидно они цепляются за полы тусклой непримечательной мантии, подъедают бахрому и торчащие нитки, как маленькие портняжки, ушивающие платье тщедушному королю. Принц Лотрик прячет горькую улыбку. Покончив с мантией, они принимаются за него. Подкоротить, урезать, подровнять. У вашего величества слишком длинные волосы, ногти, пальцы… Принц перехватывает отрывистый вдох. Больно. Он жмурится. Дым едко стелется перед глазами зловещей пеленой и источает чудовищный смрад: вскипевшей сукровицы, спёкшейся крови, обваренной в этом жутком соусе плоти. Немного погодя, будто выждав нужный момент, сизое кольцо стискивает шею и безжалостно вгрызается в горло. Смиренно принц Лотрик запрокидывает голову. Там, наверху, только чёрное, обезображенное жуткой кровавой раной, необъятное пустое небо в полукруглых каменных арках храма. Больно. Одиноко. Невыносимо. Так не должно быть. Ничего не выйдет. Всему конец.

— Продолжай жить среди проклятых, отрицая, что их истинное проклятие… — шепчет Лотрик, повелитель пепла. — Ты.

Удушливый морок развеивается оглушительным треском где-то совсем близко. Принц Лотрик распахивает глаза, затравленно озирается по сторонам, едва дыша.

— Я разбудил вас, прошу меня простить, — заговаривает голос из темноты, от какого холодно липнет к спине одежда.

— Что вы здесь делаете?

— Я пришёл вас огорчить. — Он делает шаг вперёд. — Вас ненавидят, ваше величество.

Когда облака расстаются с луной, хрупкий призрачный свет прокрадывается через узкое окно, серебря контур высокой фигуры и угловатого хаоса опрокинутого и развороченного убранства покоев: раскиданных стульев, переломанного в узкой ножке круглого высокого столика, на котором в окружении тарелок с фруктами стоял изящный латунный графин. Босыми ногами человек попирает какую-то груду тряпья, увенчанную грязно-синим остроконечным колпаком. От неё за версту несёт маслом.

— Эти бездари не видят разницы между искрой трутницы и пламенем горнила. — Он ударяет носком по груде так, что с неё слетает колпак, являя на тусклый свет исполненное ужаса узколобое маленькое лицо. — Меня печалит, что так мало стражи у ваших покоев, никто не пробует пищу, предназначенную для вас. Какая безалаберность!

— К чему вы клоните, Саливан? — раздражённо сцепляет пальцы Лотрик.

— Вы очень крепко спите, мой принц. Только и всего.

В одно мгновение тени, укрывающие первого учёного, растворяются. Он уверенным шагом направляется к постели и беззастенчиво усаживается на край, стискивая узкую ладонь принца в своих ледяных руках.

— Вы горите.

— Что? — отстраняется Лотрик, пытаясь не выдавать страха.

— У вас жар, — поправляется Саливан.

— Расскажите мне всё, о чём вам известно, я ничего не знаю.

— Знаете. Только боитесь. Закрываете на это глаза. Вашим нездоровьем вы обязаны отцу. На днях по его вине почил ваш брат. Не смотрите на меня так, не Лориан. Оцелот. Вы знаете эту боль и агонию, отчаяние, но ничего не сделали для этого маленького человека. Вы были таким же. Вы не хотите видеть. Продолжаете следовать его воле.

— Это мой долг. Оцелот… мне так жаль… — Лотрик склоняет голову, он этого отчего-то ожидал.

— Вам не жаль. Вы в ужасе. Вы вменяете себе какой-то долг. Это люди спят и видят вас в огне. Вы станете действительно святым в их глазах, когда издохните как собака ради их блага. Простите мне мою грубость, вы просили рассказать. Мне начнёт везти, когда принц Лотрик взойдёт на свой законный трон. Она вернётся ко мне, когда принц Лотрик взойдёт на свой законный трон. Дела снова пойдут в гору, когда принц Лотрик взойдёт на свой законный трон. Треклятая война с мятежниками кончится, когда принц Лотрик взойдёт на свой законный трон. Ах, мир так несправедлив! Всё потому, что он погибает. Всё потому, что вы ещё не превратились в горстку каминной золы, увенчанную оплавленной короной… Прошу простить, не стали Повелителем Пепла. Мало они знают о том, как корчится и извивается погибающий мир. И новая жертва не поможет ему возродиться. Мы набираем воды в дырявое ведро, забываем, кем были, оставляем частичку своих душ там, куда возврата больше нет, где разлагаются уже истлевшие, нами же сожжённые мосты. Все боятся неизвестности, но знание, которым вы обладаете, многим хуже. Или я смею ошибаться?

От его пристального взгляда холодеет в груди. Это только сон. Проклятие — страх, восстающий из тёмных углов по ночам. Завывающий холодным ветром, скрипящий половицами, жалобно и заунывно трещащий каминными поленьями. Он сгущается, если слишком долго на него смотреть. Рисует образы, леденящие душу. Обдаёт испариной. Выедает как варёное яйцо серебряной ложечкой, силясь не повредить надтреснувшую скорлупу. Веет в лицо своим тошнотворным дыханием.

— Я не предсказываю будущее, Саливан, вы заблуждаетесь, — снисходительно улыбается принц Лотрик, пряча мечущиеся глаза за утопающими в чёрных кругах веками.

— Вы ещё поймёте, мой дорогой принц, что заблуждаетесь здесь лишь вы. Только и нужно, что открыть глаза, когда у вас хватит на это смелости.

Даже сквозь темноту Лотрик видит этот взгляд. Полный отеческой мягкой снисходительности к глупому ребёнку, который снова ни в чём не преуспел. Но Саливан терпелив. Он подождёт. Его ледяные руки отступают во мрак, а Лотрик облегчённо выдыхает. Строгий и надменный первый учёный снова подымается в полный рост, вежливо кланяется, но в поклоне этом мелькает что-то издевательски заискивающее. Хватает бездыханное тело безымянного визитёра за тонкую, непропорционально маленькую ручонку и волочит по полу до самого выхода.

— Я распоряжусь приставить больше стражи, — бросает он через плечо напоследок.

И тихо ускользает за дверь. Босые ноги гулко шлёпают по коридорам, похолодевшая кожа раба шершаво стирается о замковый камень. До хлюпающей плоти, до скрипящих костей, до бесформенной человеческой каши, от одной мысли о которой Лотрика начинает мутить. Одно только присутствие первого учёного всегда вызывает тошноту и слабость. Его слова оплетают паутиной, обезоруживают, бьют в самое сердце, но словно ненарочно, не целясь. Мятежники выстроены в очередь на плаху, мертвецы лежат неподвижно в своих могилах, исполнение долга — чушь, вбитая в голову ещё во младенчестве. Проклятья нет. Проклятья нет. Проклятья нет… Это всего лишь отец нас покинул. Во рту стоит привкус желчи. Что есть правда? Кому теперь верить? Королю? Эмме? Народу? Саливану? Себе?..

— Кто ты такой, принц Лотрик? — спрашивает он хриплым голосом самого себя.

— Дурак, — отвечает ему комковатая мгла отовсюду, словно из каждого тёмного угла.

— Кто ты такой, Лотрик, Повелитель Пепла?

— Проклятье.

Лотрик растягивает кислую улыбку. Усмехается. Затем заходится нервным смехом, дребезжащим от стоящих в глазах слёз. Силы разом иссякают, но принц пытается не смыкать глаз. Тьма разговаривает с ним куда охотнее во сне, чем наяву. И с каждым разом всё крепчает ощущение, что она не враг, что она не причиняет боли, что она права.

Когда звенят колокола часовни, Лотрик смаргивает осевшую на глазах за ночь пыльную поволоку. Внутренний голос всё молчит, а вспыхивающие в голове зачатки мыслей мигом затухают.

— Доброе утро, ваше величество.

— Доброго утра вашему величеству!

— Доброго здоровья, ваше величество.

— Что?..

Распахиваются шторы. Кто-то выносит по частям попавший под раздачу столик. Кто-то другой заносит точно такой же, только целый. В беспорядке отыскивается латунный графин, звонко наполняется чистой водой, с бряцаньем водружается на своё новое законное место. Тот быстро обрастает тарелками с цитрусами и ягодами: кислыми до горечи лимонами и приторным виноградом. Деревянные ножки передвигаемых стульев визгливо скрежещут по холодному полу. Вазы выплёвывают пропахшие увяданием цветы и пожирают свежие, упиваясь водянистым соком с обрезанных стеблей. По ковру оглушительно скребёт метла, вдоль кровавого шлейфа, ведущего в коридор, звучно чавкает склизкая тряпка. Слуги громко перешёптываются. Звякают играющие солнечными бликами кубки, шуршит чистое бельё. В висках набатом стучит боль. Принца Лотрика рвёт прямо на постель.

— Позовите преподобную Эмму! Его величеству дурно! — Покои взрываются гомоном, топотом и суетой.

Залитый тусклым солнцем крохотный мирок кружится перед глазами. Лотрик отирает испачканным покрывалом уголки губ. Смотрит перед собой в пустоту и мечтает о глухой предрассветной тишине, в которой он провёл последние часы.

— Выходите отсюда, все. Пятно в коридоре хорошенько ототрите, а бельё оставьте, я сама перестелю.

Никто не перечит Эмме. Гул смолкает. Остаются столик со стульями, графин, подносы и кубки, чистенький ковёр и старушка Эмма.

— Мой принц, отдайте покрывало, — заботливо хлопочет она, Лотрик разжимает кулаки. — Хорошо, теперь садитесь в кресло. Я приведу вас в порядок, у вас проповедь сегодня, а вы в таком виде!..

Заворожённо Лотрик наблюдает за тем, как старая жрица, достаточно ловко, хоть и еле слышно кряхтя, перестилает его постель. Приятно похрустывают простыни. Туман в голове начинает рассеиваться. Покончив с делом, Эмма наливает воды в кубок и подаёт Лотрику вместе с какой-то плошкой, щёточкой и пузырьком медового эликсира.

— Для начала прополощите ротик, а потом я помогу вам одеться.

— Эмма, я уже не маленький, — бубнит Лотрик.

— Потом надобно будет привести в порядок волосы… — продолжает она. — Все спутались, слиплись. И куда только подевался гребешок? Вам нужна будет ванна?

— Эмма…

— И сердечно прошу, не пренебрегайте короной хоть в этот раз, вас часто путают со жрецами. Возможно, волосы мыть не придётся, если их хорошенько причесать. Поднимите ручки, я сниму…

— Эмма!

— Да, мой принц?

Она настырно стягивает с Лотрика одежду, но всё же замирает в ожидании того, что он скажет.

— Ничего… — измученно выдыхает он, обхватив себя за плечи. — Извини, что повысил голос.

— Вы чудовищно исхудали, мой милый Лотрик, — прижимает руки к груди Эмма. — Так вы не протянете до восхождения на пепельный трон. Что же мне с вами делать-то?

Сначала Лотрик вспыхивает. По бледным щекам расползаются багровые пятна. Но вскоре сиюминутный гнев сменяет собой вязкая тоска и новый прилив такой обычной для него боли. Эмма это не со зла, она просто не понимает.

— Гребешок на маленьком сундуке, — вяло улыбается принц.

Он чистит зубы с эликсиром, позволяет себя одеть, причесать, но корону оставляет на коленях, словно говоря: «Позже я её обязательно надену». Эмма одаривает его взглядом, полным обожания и теплоты. Лотрик знает, что с ней нельзя поделиться, она не поймёт. Никто не поймёт, кроме Лориана. Если бы он только был здесь.

— Мне нужно с вами поговорить, мой принц, — неловко начинает Эмма. — О вашем отце, брате. И о вчерашнем случае.

— Я уже знаю. Мне сказал Саливан. А отец…

— Он заперся в архивах и носа оттуда не кажет. Мой принц, уже второй год пошёл, — занимается она, не дослушав, но вскоре запинается. — А этот первый учёный…

— Сэр Эверет к вашим услугам! — Лотрик с Эммой изумлённо поворачиваются в его сторону. Давно он тут стоит?

— И слышать о нём ничего не хочу, пусть даже сделает из библиотеки свою гробницу, если ему так нравится, — отвечает Лотрик шёпотом. — Можешь идти, Эмма. Вы рано, сэр Эверет.

Он неуклюжий для рыцаря, этот сэр Эверет: мнётся на месте, зажато кланяется и как будто плохо видит из-за шлема. О нём принц Лотрик слышал другое. Впрочем, кому какое дело.

Обычно в это время над городом разносится оглушающий рокот колоколов. Каждый седьмой день они возвещают о том, что проповедь в этот раз будет читать кто-то очень важный, но память уже начинает подводить. Решётка ворот острыми зубцами упирается в камень, но путник точно знает, что это — далеко не единственный способ попасть внутрь. Когда-то давно ему уже приходилось отсюда бежать. Та записка, которую кто-то вложил ему в сжатый кулак и которая наставляла убираться из этого места поскорее, уже истлела. Она обращалась к путнику по имени, которое он тщетно пытался сохранить: произносил вслух, только проснувшись, заклинанием повторял перед сном, ножом увековечивал в древесной коре, веткой чертил на земле и однажды даже выжег его на ладони раскалённым гвоздём. Только деревья обрастают грибами и мхом, земля размывается бесконечными дождями, а раны на нём самом затягиваются, не оставляя и следа. Память же превращается в решето. Однако ноги уверенно идут по знакомой нетоптаной тропинке, опасно виляющей вдоль рва и утекающей в низкий узенький проход между камней, подточенных могучими корнями какого-то старого дерева. Путник бросает взгляд через плечо. Позади, сливаясь в бесцветное мутное пятно, громоздится покосившимися домами безобразное поселеньице. Они толпятся у самого моста, будто отчаянно желают его перейти. Оттуда лентой к горизонту тянется дорога и обрывается нечётким силуэтом недавно богатого имения, оцепленного кольцом яблоневого сада. Тоскливое зрелище. Путник трёт грязными пальцами переносицу и исчезает в пасти прохода, сгорбившись и почти припав к полу. В первый раз, как только он спустился сюда, у него спёрло дыхание от тесноты и непроглядного мрака, обычно обитающего в таких местах. Тогда провожатый взял его за руку. Маленького и жилистого, его здесь ничего не стесняло в движениях. Путник не мог с точностью припомнить, с каких пор он водит дружбу с рабами. Возможно, когда-то он был славным парнем и не кидался с оружием на людей, показавшихся ему хоть сколько-нибудь подозрительными. Свод в последний раз неприветливо ударяет ему по макушке и уносится вверх, а запах сырости окончательно сменяется смрадом нечистот. Здесь, в этом лабиринте из затхлых путей и тупичков, в самом непроходимом среди них очень давно кто-то явно страдающий муками совести возвёл алтарь. Даже сегодня он не кажется заброшенным: вверх, легонько подрагивая, поднимается чад зажжённых свечей.

— Прости меня, — падает путник на колени, сцепляя руки в мольбе. — Прошу, прости меня. Знаешь ли ты, сколько раз нужно ударить мечом проклятого мертвеца, чтобы перестало страдать его бессмертное тело и получила свободу душа? Я не знаю. Больше, чем позволяет мне совесть. Прости меня. Прости…

Его провожатый каялся у этого алтаря в воровстве, но что-то подсказывало, что тот никогда не переставал подрезать кошельки и прикарманивать всё, что его хозяин не так положил. Путник не осуждает его, но… Хватит с него этих криков, стонов, хрипов, хруста костей, бульканья крови. Он становится тем, кого так ненавидит — чёртовым жнецом, с тем лишь отличием, что поверженных врагов он не пытается сожрать. Но есть ли в этом какая-то принципиальная разница?..

Он поднимается с колен. Невидимый груз всё ещё тяготит душу, но становится немного легче. Даже если милостивая богиня его простит, сам себя он уже не сможет. Пока будет помнить.

Крупные крысы копошатся под ногами, недовольно пища и пытаясь прокусить и без того дырявые сапоги. Путник не взял с собой факела, чтобы их разогнать, — свет ему без нужды. Не имеет значения, где подняться наверх — все пути ведут в город. Путник взбегает по первой подвернувшейся ему лесенке, рукой опираясь на покрытую чем-то липким и скользким стену. В сапогах чавкает зловонная каша, которой подтоплено всё подземелье. Испачканную ладонь он вытирает о полу своего рваного плаща — грязнее тот всё равно не станет. Серый свет пронзает лучами тени, загоняя их обратно в стоки. Воздух становится чище. Вдохнув его полной грудью, путник ожидает услышать такие знакомые запахи мокрого белья, развешенного на верёвках; подгнивших фруктов в плошке не чьём-то столе; землистую сырость затопленных лужами выбоин, в которых плещутся воробьи; малоприятное, но такое родное амбре людского быта с нотками скисшего пота, вездесущего чеснока и домашней браги. Но вдох обдаёт ноздри пылью и пустотой. Это больше не тот город, который путник когда-то знал.

Пустая площадь встречает совершенно не свойственной ей тишиной — лишь невдалеке бряцают тяжёлые дутые доспехи. Высокий человек, грузно вышагивая, патрулирует окрестности. В руках его массивная алебарда, которой он выстукивает ритм по мощёной улице в такт собственным шагам, за плечами — трепещут на ветру перья. Путник не горит желанием попасться мятежникам, потому скрывается в ближайшем переулке, всё так же опасливо прислушиваясь. Какое-то время бряцанье, неторопливое, мерное, монотонное, преследует его по пятам, но после направляется совсем в другую сторону. Его путь расходится с маршрутом патруля. С губ слетает вздох облегчения. Битва, когда-то звеневшая здесь скрещёнными мечами, утонула в пучине пустынного города, иногда ещё напоминая о себе глухим грохотом, и оставила за собой груды иногда обезглавленных, иногда испепелённых тел, стихийные баррикады из всякого хлама и обломков и знакомый смрад, который обычно шлейфом преследует старушку смерть. А раньше отсюда можно было учуять тёплый, сладковатый запах свежих булок и хрустящих сухарей. Ещё двадцать три шага, и слева замаячит так низко над головой знакомая вывеска. Когда-то он выходил из лавочки с тремя небольшими свёртками, аккуратно обвязанными бечёвкой, от которых исходил тонкий цветочный аромат. От ностальгии сухо зудят ладони. Путник наклоняется, чтобы не удариться о вывеску, и продолжает свой счёт. Двести одиннадцать шагов до пекарни, там направо; пятьдесят девять шагов до чудесного домика одной пожилой дамы, где за неприветливым забором, устремлённым в самое небо иглами прутьев, разбит не так давно пёстрый, жизнерадостный цветник, где теперь сложили головы покачивающиеся на сухих серых стеблях нарциссы, фиалки, ирисы; всего двадцать семь шагов до ссудной лавки и каких-то пятнадцать — до скрипучей облупившейся двери. Рука сама тянется к затёртой ручке.

— Беги подальше от этого города. Живи, — слышит путник в своей голове, и всё же…

Щёлк!.. Проржавелые до самого стержня петли разучились даже скрипеть. В распростёртых объятиях стискивает путника мохнатая от пыли паутина. Липнет к лицу и волосам. В глубине дома звучит голос. Тяжёлый, как уханье филина. Путник вздрагивает.

— Куда он их спрятал, говори давай! — Раздаётся звонкая оплеуха, путник снова приходит в чувства, словно предназначалась она ему. — Вот же упёртый! И чем только этот высокомерный ублюдок тебя подкупил? Хорошо, молчи, я сам всё разыщу. Второе лето пошло, как твой прохвост-хозяин не занёс мне и гроша. Но я добрый, прощал всё ему, а теперь бежать пора из этого проклятого города.

Скрипом заходятся дверцы комодов, крышки ящиков и сундуков, комнатку затапливает шуршание тряпья, грохот разбрасываемой утвари и раздражающий до зубного скрежета звон бутылок. Путник украдкой заглядывает внутрь. Посреди этого водоворота из пожитков сидит круглый мужчина в камзоле с крупными перламутровыми пуговицами. Красный, взмыленный, запыхавшийся. Отдышавшись, он продолжает свой монолог:

— Когда вломились пузаны крылатые, они сказали, мол, защиту мне обеспечат, а добро моё всё, тем не менее, годами копленное, реквизировали на свои нужды. Вот только какой дурак им поверит? При мне один такой снёс рыцарю голову! Голову! Молюсь, чтобы это не твой хозяин оказался. Хотя на что сейчас способны эти ваши молитвы. Монета звонкая — вот что в наше время имеет какую-то силу.

В противоположной стороне комнаты, забившись в углу возле кровати, сидит сгорбленное подобие человека: тощее жилистое тело обтянутое болезненно серой кожей. В нём очень трудно узнать кого-нибудь конкретного. В чёрных зияющих воронках глазниц едва ли удастся разглядеть всё ещё влажные потухшие глаза. Глаза опустошённого мертвеца, какими их рисует воображение.

— Ты знал, что этот хлыщ в тайне был романтик? Вёл дневник. Писал сопливые опусы для служанки. Сожалел, что потешался над слепотой какого-то мальчишки и жизнь ему разбил. Это не про тебя ли? И что с тобой только стало?.. — Ростовщик захлопывает найденную им книгу и пренебрежительно отбрасывает в сторону. — То, что он человек сердечный, без сомнения очаровательно, но где — демон тебя дери! — ты спрятал хоть что-то ценное?! Тошнит уже от этих сантиментов. Придётся мне тебя, друг, разговорить.

Он поднимается с полу, прихватив с собой засаленный железный подсвечник, и принимается им похлопывать по свободной ладони, приближаясь к сгорбленному человеку. Ярость бурлит в груди. Стоит путнику забыться на какое-то мгновение, как он находит себя нависающим над круглым ростовщиком в красивом ярком камзоле с крупными золотистыми пуговицами. Не перламутровыми, как оказалось. Забрызганными чем-то густым и тёмным. Как одежда путника. Как его руки. Как засаленный железный подсвечник, который с чавкающим звуком снова и снова опускается на беззубое обезображенное лицо в прошлом достаточно миловидного господина. Оружие выскальзывает из ослабевших пальцев. Его провожатый никогда не переставал подрезать кошельки и прикарманивать всё, что его хозяин не так положил. Путник не осуждает его. Они с ним из одного теста.

Сгорбленный человек не поводит и бровью — всё так же сидит в своём углу, обхватив колени руками. Кожа его будто стекает с лица, как вода с потаявшей сосульки, волосы выпали, а глазные яблоки завалились глубоко в глазницы. Путник усаживается рядом, кладёт руку на плечо. Какое-то время они сидят так молча, прислушиваясь к дыханию друг друга. Оба всё ещё не мертвы, но уже и не живы.

— Я приходил туда каждый день на закате, а ещё перебил больше мародёров, жнецов и тварей, чем ты когда-либо видел. Сделало ли это меня хоть чуточку лучше? — Путник оглядывается на жуткое месиво, в которое по его милости превратился ростовщик. — Кажется, ни капли.

Когда настаёт время уходить, Путник поднимает отброшенный дневник и взглядом просит разрешения прочитать, а человек как будто пожимает плечами. Шелестят страницы, мелькают мутные строки, в которых невозможно угадать хотя бы фразу. Убористый почерк, потёки и винные пятна. Путник силится найти среди всего этого одно единственное слово — своё имя, которое так и не прозвучало вслух. Но как бы близко ни подносил он дневник к лицу, надписи так и оставались каким-то бессмысленным шифром. Забросив эту пустую затею, путник кладёт его под мышку и сочувственно опускает голову в знак прощания. На этот раз точно навсегда.

Печаль остаётся ждать за дверью. Торопливо путник преодолевает очередную лестницу. Храм уже совсем близко. Весь укутанный покрывалом из пепельных лепестков, он лежит как на ладони у самого замка.

— Ты делаешь глупости, — звенит издевательский незнакомый голос. — Или же ищешь способ сложить свою пустеющую голову ради какой-нибудь цели, пока там хоть что-нибудь осталось? Это не поможет. Помяни мои слова, когда это поймёшь.

— Иди лучше куда шёл! — рычит путник и, замешкавшись буквально на мгновение, снова срывается с места.

Ночные гости больше не возвращаются. Свечи расплёскивают зловещие тени, обещая спасение крошечными островками света вокруг себя. Хрупкими, невечными. Внушают спокойствие вблизи и одаривают леденящим прикосновение ужаса, стоит только задуматься, а что там, в той тьме за спиной. Спёртое дыхание замка наводняют тревожные звуки: скрип оконных рам, далёкие глухие шаги и тихий шорох чьего-то присутствия. Нечего бояться. Это только стража. Но в дверь тихонько кто-то стучит.

Принц Лотрик концентрирует взгляд на полном воды графине. Окутанный неверным тусклым сиянием, он исчезает со столика и опасно нависает над входом, норовя проломить череп тому, кто собирается войти.

— Ваше высочество? — шелестит негромкий шёпот.

— Камуи? — от неожиданности Лотрик роняет графин — Берегись!

Тот со звенящим грохотом приземляется в дюйме от чернорука, окатив его водой.

— Очень смешно, ваше высочество, — фыркает Камуи, выжимая промокший плащ.

— Что ты здесь делаешь в такой час?

— Пытаюсь застать вас не в компании господина первого учёного, — хмурится он из-под подбоченившейся от влаги шляпы.

— Вот как…

— Ваше высочество, тот человек, что выдавал себя за рыцаря на одной из ваших служб…

— Сэр Эверет? Я знаю, это не рыцарь. Кем он был?

— Мертвецом.

Затаив дыхание, принц не произносит ни слова, только уставшие глаза теперь любопытным совиным взглядом изучают Камуи.

— Вы отдали приказ разобраться с вредителями в архивах…

— Не припомню, чтобы о чём-то подобном просил распорядиться.

Камуи долго скрипяще откашливается в кулак и сводит брови пуще прежнего. Он как будто хочет что-то сказать, но передумывает.

— Во всяком случае такой приказ мне был отдан от вашего имени. Я выследил их всех: раба, двух мальчишек и пьянчугу-рыцаря. Последний уже давно преуспел в самоуничтожении, потому я, простите меня за вольность, решил ему в этом не мешать, чтобы не вызывать лишних подозрений. Избавился и от раба, и от двух мальчишек. Так я думал, пока не узнал его. Жёсткая походка, которая совсем не сочетается с этой не свойственной рыцарям застенчивостью. Я знаю, кто такой сэр Эверет. Я наблюдал за ним. После службы он вернулся домой, а через какое-то время оттуда вышел мальчишка, которого этим летом я убил…

— А кто отдал этот приказ?

— Господин первый учёный. Он был с вашим отцом и маленьким Оцелотом. Мне жаль.

— Тебя уже известили?

— Я видел своими глазами, тогда в архивах.

— Летом? — недоверчиво переспрашивает принц.

— Да, ваше высочество.

— Я уже ничего не понимаю…

Камуи согласно кивает и прислоняется к стене, размышляя. Громко думает, но ничего не говорит, будто сам не уверен в том, что знает.

— Я ценю твою искренность, Камуи.

— Чего хочет этот человек, я не могу разгадать. Я выведал, что по его указке больных и мёртвых проверяют на язвы какой-то специфической формы. Может показаться, что он ведёт борьбу с неизвестной хворью. Их увозят в специализированные лечебницы. Больше пока мне узнать не удалось. Я бы не стал задавать вопросов, если бы не этот мальчишка. На моих глазах он же упал с крыши на острый высокий забор.

— Сам упал? — косится на чернорука принц Лотрик.

— Скажем, ему в этом немного помогли, — усмехается Камуи. — Только не в этом суть. Возможно, у меня развилась паранойя на фоне того, что избавиться от какого-то деревенского дурачка мне оказалось не по силам. Его тело нанизало не высокие и острые заборные прутья, переломало рёбра и спину, проткнуло грудь в нескольких местах, пробило затылок так, что потёк один глаз.

— Камуи…

— Простите, ваше высочество. — Он прочищает горло. — Вот только второй смотрел на меня ясно и пристально, хотя человек, упавший с такой высоты на забор и получивший описанные мной травмы, умереть должен был мгновенно. Уж я в этом разбираюсь.

— Что об этом думаешь ты?

— Что кто-то в вас безответно влюблён и пытается не дать вам сгинуть в огне, — сипло смеётся Камуи. — Вот я опять позволяю себе лишнего, однажды вы устанете и велите меня казнить.

— Раньше ты не был таким, — криво улыбается Лотрик.

— Раньше не было меня — только моё умение убивать. Но вы проявили милость, какой я, очевидно, никогда в своей жизни не заслуживал: запретили мне пресмыкаться и преклонять колено, быть лишь орудием вашей воли. Вы спрашиваете моего мнения. Ваша вина в том, что вы меня так распустили.

— Ах вот как! Сию же минуту подпишу приказ о твоей немедленной казни.

— Зачем что-то подписывать? Одно ваше слово… — Он кладёт руку в тугой чёрной перчатке на рукоять своего короткого меча. — Но лучше свою жизнь я отдам, защищая вас. Что бы вы ни решили. Просто знайте, проклятье нежити — не сказки, если я не растерял рассудок. И кое-кто хочет утаить это и не только от вас. По каким причинам — мне не уразуметь. Спокойных вам снов, принц, спасибо, что выслушали.

— И тебе, Камуи. Не пропадай больше так надолго.

Чернорук оторопело усмехается, прячет глаза за полями шляпы. Затем кланяется и тенью просачивается за дверь, непринуждённо перебросившись там парочкой фраз со стражником, будто с ним они знакомы всю жизнь.

Однако всё течёт своим чередом. Дни сменяют друг друга, но об оживших мертвецах больше никто не заикается. Как будто Камуи лихорадочный бред решился сделать оправданием своей неудачи. Недоброжелатели позабыли, за какой из дверей находятся покои принца, но с того дня в глазах людей Лотрик видит презрение, жалость, отвращение, ненависть — всё, чего раньше не мог распознать. Возможно, и не хотел. И опять ни весточки от Лориана. Мятежники как будто залегли на дно. Или просто это мир несётся мимо навстречу своему концу, огибая радужный мыльный пузырь, в котором заточил себя Лотрик? Тусклое солнце подмигивает разноцветными бликами на тонкой водянистой плёнке.

Они уже здесь. Однажды они просыпаются после недолгого сна совсем другими за решёткой каменной коробки в тёмном прибежище. Там лечат больных, думают прохожие, разглядывая обычный для окраин города фасад. Там они коротают вечность.

— Вы опять витаете в облаках, мой принц, — захлопывает Саливан свой неброский кожаный журнал. — И как прикажете с вами заниматься?

— Простите, Саливан. Прошу, продолжайте.

— Если бы в этом был какой-то смысл. Ваши мысли всё равно не здесь. Что тревожит ваш ум?

— Время, — увиливает от ответа Лотрик.

— Занятная тема для размышлений. Оно то тянется, то суматошливо убегает от самого себя, спотыкается о свои же ноги.

— Забавное у вас представление о времени.

— А вам ни разу не приходилось видеть призраков прошлого или будущего?

— О странных вещах вы спрашиваете, Саливан.

Учёный ощеривается, являя целый ряд острых по-кошачьи мелких белых зубов. Он поднимается со стула, шурша полами одеяний, и в один шаг оказывается так близко, что заставляет принца вжаться в спинку кресла. Длинный человек, размашистые шаги.

— Я думаю, нам стоит немного прогуляться, мой принц, — берётся Саливан за лакированные деревянные ручки. — Вы всё равно не в настроении учиться.

Никто не обращается с Лотриком так, как Саливан: бескомпромиссно, грубо даже при всей его вежливости — и от чего-то никогда не несёт наказания. Ему боязно возразить. И когда только Лотрик находит в себе смелость воспротивиться, путь им преграждает лестница, а Саливан с, казалось бы, несвойственными учёным проворством и силой подхватывает его на руки, оставляя кресло ожидать их возвращения.

— Что вы?..

— Не переживайте, мой принц, я обещаю, это будет стоить всех неудобств, — ухмыляется он. — Разве часто с вами случаются приключения?

Залитые светом коридоры сменяются сонным полумраком замкового нутра. Его обитатели всё реже встречаются по пути, провожая их двоих озадаченными взглядами. С каждой новой ступенью, с каждым новым поворотом они всё глубже увязают в гадкой пучине — обиталище чего-то поистине пугающего. Робкий ветерок гуляет по залам, поигрывая полами мантии учёного. Лотрик узнаёт это место. Он уже приходил сюда с отцом. Его одинокий омут спокойствия и тишины. Вынырнув из-за тяжёлой деревянной двери, которую кто-то учтиво оставил открытой, они встречаются с поселившейся в этих местах осенью. Она дышит свежестью, лучится угасающим теплом и тихо шуршит опавшей листвой у Саливана под босыми ногами. Сад выглядит запущенным, будто тут давно не ступал человек: вычурная балюстрада поросла лозами и плющом, зябко подрагивают нависающими прямо над головой ветками разросшиеся вдоль дороги ели, чьи стволы устремляются вниз, в охваченную зыбким синеватым туманом бездну. Они наблюдают за гостями, время от времени скрипуче перешёптываясь. Позади, среди деревьев, мелькает тень.

— Куда вы идёте?

— Разумеется в Храм Огня.

— Это совсем в другой стороне, — закатывает глаза Лотрик.

— Вы многого не знаете, мой принц, не вы ли говорили?

Они останавливаются у стены, от которой за версту веет стариной. Однако стоит Саливану её коснуться, как обточенные камни идут рябью, а после и вовсе расступаются, растворяясь в повисшей в воздухе духоте. Мощёные плитами дорожки обращаются неявными тропинками, обрывающимися на границе моря пахнущих золой и пеплом белых лепестков на фоне чёрного израненного неба и сереющей невдалеке колоколенки. Куда ни ступи — всюду, как грибы после дождя, из земли, налезая друг на друга, растут обветшалые надгробия, затёртые имена на которых уже не разобрать. Замок за спиной задыхается в клубах чёрного дыма, в котором принцу мерещатся какие-то странные, изломанные, самые уродливые из тех, что ему доводилось видеть, бабочки.

Они минуют вросшие в землю исполинские ворота, после чего Саливан опускает Лотрика на истёртую ступеньку, чтобы отпереть последнюю дверь. Куда ведут все кошмары — к пепельному трону. Большому, неуклюжему, вытесанному из цельного камня. Уготованному надежде человечества. Кто бы мог подумать, что она и есть его самое большое проклятье.

— Я не ожидал, что у нас будут гости, — едва слышно произносит Саливан. — Думал, раз последняя хранительница огня кормит ворон на колокольне, то нам никто не помешает.

— Последняя хранительница?

— Тише, — прижимает он сухой заквадраченный палец к губам, — давайте не будем его пугать.

Храм внутри похож на маленький театр: особое место предназначенное для важного господина и его дражайшей свиты, а ложи в мглистых глазницах арок — для зрителей поскромнее. В его сердце — чаша, пронзённая причудливым витым мечом, который заключён в небрежные объятия мерцающим пламенем. У чаши на коленях стоит неприглядный незнакомец. Костлявый, широкоплечий. Весь покрытый сажей и пылью, что сливается в одну чёрно-бурую кляксу. Он протягивает руку, но тут же в нерешительности её отдёргивает, пока снова не набирается смелости прикоснуться к огню. Шумно дышит. Тело незнакомца пробирает мелкая дрожь, когда тщедушный огонёк облюбовывает его ладонь. С чавканьем пузырится и лопается в том месте грубая на вид кожа. Лотрик закрывает глаза. Кто-то по своей воле выбирает такую судьбу. Почему же тогда он — тот, кому суждено спасти всех живых от самой тёмной участи, колеблется? Стиснув зубы до скрипа, незнакомец подсаживает огонёк на вторую ладонь и бережно, словно боясь затушить, прижимает к груди. Жар багровыми всполохами быстро охватывает его целиком с жадностью попрошайки, по удаче угодившего к богатому столу. Трещат потрёпанные кожаные ремешки, обугленные нитки, прокалённые кости, как стонут поленья в жаркой пасти камина. Как стонет горящий заживо человек. Захлёбывается отрывистыми всхлипами, дерёт горло до хрипа — ему не перед кем держать лицо.

— Останови это, Саливан! — Зажмурившись, Лотрик зажимает уши руками с такой силой, что те немеют.

— Мы оба знаем, что это невозможно, — отвечает кто-то в голове.

Принц открывает глаза, когда до этого момента тёплый воздух вскипает в груди. Незнакомец, весь скукожившись, стоит над ним, даже не отбрасывая тени — от белого света, поселившегося у него внутри, болят глаза. Под мышкой он держит закопчённый корешок, зубами вгрызается в растрескавшиеся обожжённые до чёрной корки губы, что с их уголков смолой стекает вспузырившаяся жёлтая сукровица. На секунду кажется, он улыбается. В другую — его фигура обрушивается на каменный пол храма дымчатыми хлопьями. Сияние медленно иссякает в застоявшейся духоте.

— И ваш удел сгинуть точно так же, — вполголоса заговаривает Саливан. — Глумливому свету всегда будет мало. Это не совсем то, что я хотел вам показать, мой принц. Вы видели полыхающее марево на горизонте, пока мы держали путь сюда? И… бабочек?.. — Он не дожидается и кивка. — Об этом я говорил. Отчего-то приглянулось призракам это глухое местечко. Наверняка здесь запуталось само в себе время…

— Кто это? — Слова предательски застревают в горле горьким осклизлым комком. Истерзанный огнём корешок заслонил своим телом хрупкие остатки почерневших страниц — когда-то на них были стихи, но больше пары строк уже не разобрать.

— Кем бы он ни был при жизни, теперь — всего лишь пепел.