Всего лишь пепел (джен)

Навязчивый запах пыли, плесени и ветхой старины тает в широкой зале, перестаёт существовать, когда её вновь наводняет хрипящий плач. Камуи поджимает губы, пытаясь подавить раздражение. Ещё один аргумент в пользу того, что он никогда не заведёт своих детей. Слишком уж много с ними мороки.

 — Сэр чернорук, — приветствует тихий спокойный голос. — Рад, что вы почтили нас своим присутствием.

Его обладатель — высокий человек с величественной осанкой, бледной льдистой кожей и, что даже забавно, розовыми босыми пятками — приближается к купели, полной чистой воды, смачивает в ней обрывок ткани и не спеша вытирает с волос остатки воска.

 — Чем могу служить, господин первый учёный? — Камуи не слышит ни одного сказанного им самим слова за истошными детскими воплями.

 — Так вы знаете, — мягко улыбается тот. — Зовите меня Саливаном, пожалуйста.

Камуи кивает в знак согласия. Он изо всех сил пытается сосредоточиться на лице учёного, чтобы ненароком не упустить какой-нибудь важной детали, только задыхающийся и наверняка посиневший от криков младенец привлекает к себе куда больше внимания. Ворочается в своём свёртке, пытается оттаскать отца за поредевшую жидкую бороду уродливыми худыми ручонками.

Не таким Камуи себе представлял короля Оцейроса. Кругом все говорят, что лучшими своими чертами принц Лориан пошёл в него. Наверное, потому Камуи ожидал чего угодно, но только не того, что сейчас видит. Рядом с ним белёсый Саливан кажется невероятно ярким, ослепительным человеком. Белым не из-за какой-то болезни, а будто сделанным из только выпавшего искрящегося снега. Король же, состарившийся, серый до кончиков ушей, выглядит отчего-то отстранённым. Сидит в своём кресле, сильно сгорбившись и лишь изредка смыкает заплывшие нависающие веки.

 — Тише, дорогой Оцелот, — бормочет он, не опуская глаз. — Тише…

 — Покончим, пожалуй, с расшаркиванием, — снова заговаривает Саливан. — Я вас позвал ради одного поручения. Принц Лотрик, к сожалению, не смог с вами встретиться лично. В последние дни ему сильно нездоровится. Но я отвлёкся. В архивах завелись вредители… Думаю, мне не нужно продолжать.

 — Не нужно, — подтверждает Камуи. — Незамедлительно займусь, если это просьба принца.

Младенец на руках короля ни с того ни с сего захлёбывается мокрым кашлем и в какой-то миг, будто им поперхнувшись, затихает. Тянущиеся к редким зарослям засаленной седеющей бороды руки опадают обратно в свёрток, который в тот же самый момент перестаёт шевелиться. Камуи рад наступившей тишине. И только одна навязчивая мысль заставляет его лицо помрачнеть пуще обычного.

 — Сэр чернорук, — Саливан осекается. — Камуи, если почувствуете, что ситуацией вы больше не владеете…

Он протягивает крохотную шкатулку размером с два детских кулачка. Приметную, на вид очень дорогую. Она прохладно ложится в ладонь, приятно оттягивает руку, но есть в ней что-то такое, что пугает даже Камуи. С каждым мгновением, что он её разглядывает, крепчает привязчивое чувство тревоги. Внутри не украшения. Не оружие. Не яд. Встряхнув головой, Камуи второпях убирает её в поясную сумку.

 — Когда будете возвращаться, избегайте сада. И, да… Не приближайтесь к стеллажам без воска. Мне такая беспечность однажды стоила трёх ночей жуткой головной боли и дурных видений.

 — Бедные вредители… — бубнит себе под нос Камуи и вежливо кланяется королю.

Он покидает архивы, озираясь на сад. Если бы не слова Саливана, он бы и не подумал выискивать взглядом притаившиеся там длинные чёрные тени. Не люди, не звери, не даже насекомые — что-то другое. Господин первый учёный в курсе о чём-то таком, что не положено знать обычному человеку. Камуи не переносит таких. Впрочем, он и сам знает слишком много.

Клочковатый туман укрывает город, что теперь похож на старьёвщика, навьюченного горой рваного, дырявого тряпья. Пахнет надвигающимся ливнем. Камуи задумчиво пощёлкивает застёжкой своей новенькой поясной сумки. Что-то должно произойти. Что-то, что всколыхнёт этот утопающий в дремоте уголок. Позади, в самом сердце сада, неслышно трепещут напуганные листья, вгрызаются глубже в сырую почву скрюченные тёмные корни и пробиваются на свет ростки когда-то давно забытого зла. Кто такой Камуи, чтобы с ним бороться?..

Уединение, такое приятное и близкое ему, живёт на крышах. Там никто не тычет пальцем в тех, кто отличается, слишком не похож на всех остальных. Таких, как Камуи с востока. Он взбегает по хлипкой лесенке так резво, что та и не успевает заскрипеть. Люди там, внизу, обращаются в суетящихся мышей: возятся где-то под ногами, крохотные… Ничтожные. Камуи чёрным котом бродит по крышам. Он кажется безразличным, медленно движется, ленно потягивается, устремляет рассеянный взгляд в никуда. Но он всё слышит. Всё видит. От него никому уже не укрыться. Дождь стучит по черепицам тяжёлыми каплями — Камуи накидывает капюшон.

 — Ты точно заболеешь, если будешь так стоять под дождём…

 — Не думал, что хрупкие волшебницы лазят по крышам, — ухмыляется он.

 — Пришлось научиться, раз уж ты проводишь тут столько времени, — выдыхает Кримхильда, убирая выбившиеся из причёски пряди за ухо.

 — Это «столько времени» тебе нет необходимости тратить на меня.

— Вот уж я сама решу, чем мне следует заняться. — Она скрещивает руки на груди. — Грязная работа?

Стена ливня медленно накрывает город. Совсем промокшая, Кримхильда переминается с ноги на ногу. И это она пришла его от холода спасать?.. Крохотная, озябшая, но всё так же корчащая из себя покровительницу. Её потрёпанное крышами чёрное платье прилипло к телу, подол облезлой тряпкой волочится позади. Она упирает руки в боки и оттого ещё больше похожа на сломанный канделябр.

— А разве у черноруков бывает другая? — улыбается Камуи, накидывая ей на плечи свой плащ. — Здесь недалеко есть место, где можно переждать. Только не поскользнись. Одни проблемы от тебя.

— Как всегда обходителен. — Кримхильда сводит брови и, помедля, сменяет тему: — Что ты думаешь про этого Саливана?

— Что о нём лучше не трепаться даже на крыше под дождём. Следить за ним — совсем уж идиотская идея.

— Знатоки кристальных чар не боятся каких-то там книжных червей! Почти…

— И когда это ты знатоком успела стать? — ехидно кривит губы Камуи.

Не дожидаясь её ответа, он подхватывает её на руки и резко пускается бежать. Ни скользкая черепица, ни тощая волшебница, от страха впившаяся ногтями в его шею, ему здесь не помеха. Сам, даже продрогший до костей, он чувствует, что широко шагает по верхушкам покачивающихся сосен, точно огромный великан, сделанный из облаков.

Впереди крыша ныряет в тень соседского дома, что совсем немногим выше. Тот, словно младшего брата, укрывает домик по соседству своим широким размашистым навесом. Окно мансарды тихонько посматривает своим круглым глазом в сторону тесной улочки. Здесь их никто не достанет. Даже приставучий ливень.

— Камуи, этот город… — Кримхильда замолкает, не то поправляя причёску, не то приводя в порядок разбежавшиеся мысли. — Он как будто сходит с ума. Если бы ты бывал внизу чаще, ты бы заметил эти взгляды людей.

— И что такого ужасного в них поселилось?

— Пустота.

— А заклинатели кристальных чар все до того пугливые ребята? — смеётся Камуи.

— Опять издеваешься?!

— Знала бы ты, Кримхильда, сколько всего видно отсюда, когда не идёт дождь. Служанка в этом доме зовёт свою госпожу старой облезлой овцой, ворует серебряные ложки, подчищает дорогущее вино из погреба, думая, что на заднем дворике за ней никто не следит. С соседней крыши открывается чудесный вид на торговую площадь, где бакалейщик за болтовнёй обсчитывает покупателей, бродяжки подрезают кошельки, в скверике неподалёку почтенные господа распускают сплетни друг о друге. Со следующей — пекарня. Ты слышала, что пекарь, выходя из нужника, вытирает руки о рабочий фартук? Это разве не хуже какой-то там пустоты?

— Гадость какая!

— Цветочница спит с рыцарем. А рыцарь спит ещё много с кем, пьёт до беспамятства, похоже уже даже собственную душу заложил ростовщику. Двое мальчишек носят рыцарю книжки… Оба работают в кузнице через две улицы.

— Ты помрачнел.

— Внезапно подумал, что хочу меч свой сдать мастеру в ремонт, — лукаво скалится Камуи.

— Всё из-за этого дурного Эверета?

— Нет, не из-за него, давно это уже было. Ты что там за своими манускриптами совсем счёт времени потеряла? — На что Кримхильда только озадаченно хмыкает и кладёт голову ему на колени. — А за мечом правильный уход нужен. Ржавеет он от крови, тупится от пронзённых тел. Всё как всегда. А этот вспыльчивый сэр… Сначала мне показалось, будто он ненавидит меня просто так. Просто потому что я Камуи. Ношу чёрное, люблю крепкий чай, дышу воздухом… Не знаю даже. А затем он задал мне вопрос, на который мне отвечать было не положено. Я послал его к чертям. Он дал слово выбить из меня ответ, и вскоре ему представилась эта возможность.

— Он так и не получил свой ответ? — спрашивает Кримхильда, будто ей и правда интересно.

— Почему же? Получил. Мне стало его жаль. После моего рассказа презрения в его взгляде прибавилось. Я унизил его. Бросил подачку, как плешивому псу. Мне даже это пришлось по вкусу.

— Ужасный ты человек, Камуи.

— Спасибо.

— А в чём был вопрос?

— Не скажу.

— Знала бы, что ты такой зануда, не подумала бы тратить на тебя своё время.

— Ты знала. Оставлю на крыше, будешь много спрашивать.

Камуи задорно смеётся, не обращая внимания на звонкие протесты крикливой волшебницы. Она умилительно стучит кулачками по его груди, думая, что может ими причинить боль хоть кому-то. Затем устаёт и утыкается наморщенным носом ему в шею и сидит так, горячо сопя, пока не стихает ливень.

Как только туфли Кримхильды вновь касаются твёрдой земли, они прощаются. Камуи настоятельно просит её больше не подглядывать за учёными и отпускает небрежный поклон, уверенный, что его увещевание она снова проигнорирует. Всегда всё делает по-своему. Она возвращает ему промокший плащ, выправляет осанку, будто минутой назад вовсе и не была барышней в беде. Эта её черта так веселит Камуи.

Громадные постройки внезапно обступают чернорука со всех сторон, что становится тяжело дышать, как будто его заперли в пыльном платяном шкафу, в котором человеку его роста негде развернуться. Он быстро минует одну улицу за другой, стараясь не оглядываться. За столько лет так и не смог привыкнуть к этому мрачному городу. Ориентироваться в нём легко только глядя с крыш, внизу же он превращается в увенчанный острыми шпилями затхлый лабиринт. Как чахлый старый король, сгорбившийся под весом собственной короны. Опечаленный потерей уже третьего сына.

Роящиеся в голове занятные мысли помогли скоротать путь до самой мастерской, и, только завидев её горячий свет сквозь туманный переулок, Камуи выдыхает с облегчением.

Он сосредотачивает всё своё внимание на кузнице: на её заурядном потрёпанном временем фасаде, ветхом крыльце, на тех, кто поднимается по его поскрипывающим ступеням. Там работает приятного вида низкорослый человек. Его жёлтая рубашка всегда нараспашку, кучерявая борода обрамляет тяжёлый подбородок и плавно огибает ямочки на щеках. Громогласный добряк, чихающий так, что содрогается вся улочка. У него трудится подмастерье. Это сухопарый мальчишка, которого почти не видно из-под заношенных дочерна тряпок, будто бы доставшихся ему от своего брата. Любит посплетничать, выпить и проиграть в карты всё, что зарабатывает в кузнице. Его утопят в реке рано или поздно, тяжело вздыхая, думает Камуи. Вечерами подмастерье сменяет помощник или чернорабочий. Его Камуи встречает здесь редко и в темноте толком не успевает рассмотреть. Тот наведывается в кузницу ближе к сумеркам и исчезает раньше, чем забрезжит рассвет.

За всю неделю, что Камуи потратил на слежку за кузницей, ничего странного не произошло. Его стала посещать мысль, а не выдумал ли он себе ту историю. Откуда бы этим двоим взять книги из архивов? Как уйти оттуда живыми?..

Тем вечером Камуи покидает укрывающую его тень, чтобы в последний раз убедиться в своей неправоте.

— Могу вам чем-нибудь помочь, сэр? — За прилавком никого, голос слышится откуда-то из глубины кузницы.

— Надеюсь, — отвечает невидимому собеседнику Камуи.

— А вот я уже ни на что не надеюсь, — внезапно перед глазами вырастает весь чёрный от сажи улыбчивый парнишка. — Фанатики-то совсем распоясались. Сейчас вон в любой мастерской армейские заказы. Наша книга подавно забита до середины лета. Где только эти перозадые обмундирование такое берут? Зуб даю, что тот громила с Кедровой улицы под полой им эти дутые нагрудники клепает, его почерк… А, простите, вы же чего-то хотели. Если это мелочь, то можно нашего помощника напрячь, пока он в глушь свою не умотал.

— Вряд ли помощник с таким справится, — почти с гордостью Камуи обнажает Оникири.

— Мать моя женщина, что это?..

— Катана.

— Тоненький какой. Он хоть режет?

— Руки, головы, людей…

— Нет-нет-нет, такое я не смогу, это только мастер Ганн, — тараторит парнишка. — К нему только к началу осени, там у него что-то особенное к возвращению из похода славного принца Лориана. Как будто принцы недостаточно богаты, чтобы им ещё дарить такие подарки… — он осекается, поняв, что сболтнул лишнего и оборачивается, приметив второго обитателя жаркой кузницы, что так удачно оказался рядом. — О, Нахар! Там угли совсем сдулись, подсоби, а? Кстати, этот приходил вот только что. Еле ноги волочил.

— Водички ему дал?

— Рабу? Водички?

— Ну и гнусный ты, Гевин… Рабы тоже люди, — звучит это даже шутливо, без доли укоризны.

— Тебе книжки таскает, вот ты и пои. И что это ты чистенький такой? Смотреть тошно.

Камуи даже становится смешно. Так просто общаться на такие темы, да не может быть такого. Нервный смешок он душит в кулаке и, затаив дыхание, наблюдает. Нахар действительно выбивается из картины зашивающейся от заказов кузнечной мастерской. Наконец-то его можно рассмотреть поближе. Белые кучерявые волосы, чистая кожа, мутные белёсые глаза — наверняка слепой. Не очень удачный кандидат в кузнецы на первый взгляд. Но образ белоручки-калеки тут же рушат широкие мозолистые ладони, грубые пальцы с вековой чернильной каймой под квадратными ногтями. У него знакомое лицо и очаровательная белозубая улыбка человека, любым сладостям предпочитающего морковь и яблоки. Камуи осеняет. Это же оруженосец Эверета. Гевин, скорее всего, даже не понимает ценности тех книг, которые как-то приносил этому распущенному рыцарю, но Нахар… Насколько помнится Камуи, Эверет весьма тепло относился к своему оруженосцу: разговаривал с ним не свысока, а словно бы с давним хорошим другом, с которым они вместе ходили на один горшок; иногда довольно жестоко подшучивал над его слепотой, что Нахар язвительно парировал постыдными историями, которые из памяти Эверета так заботливо стирало выпитое им вино; даже когда он посещал бордели, брал Нахара с собой, и вот уж вряд ли для того, чтобы тот стоял у дверей, охраняя досуг своего господина. И это только то, о чём известно Камуи. Он бы даже не удивился, узнав, что Эверет иногда решает разнообразить свою личную жизнь и разделить с этим бледным мальчишкой постель. Избавиться от рыцаря Лотрика — та ещё задачка, но от раба, знать не знающего ничего о воске, и слепого оруженосца… Камуи прячет за ладонью хищную улыбку.

— Мамаша меня в колодце искупает, если грязный вернусь, а от местной сажи отмываться лет сто… — оправдывается Нахар, стягивая шнурком волосы и поспешно надевая кожаный фартук, что ему коротковат.

— Она должна привыкнуть, что ты уже не сопляк, а мужчина! Хватит тебе плясать под её дудку! Тьфу! — Гевин недолго хмурится, затем сменяет гнев на милость: — Завтра выходишь?

— Да, на рассвете. А ты разве не с посетителем тут говорил?..

Но Камуи больше ничего и не нужно знать. Он растворяется в тенях ещё до того, как его успевает хватиться говорливый подмастерье, оставив на прилавке сваю катану. Если раб ушёл от них не так давно, то он, вероятнее всего сейчас на пути обратно в архивы, а учитывая проклятье старых книг, о котором мельком упоминал Саливан, он не должен сильно опережать Камуи. Очень грубый, но точный расчёт. Редко Камуи удавалось так просто выследить раба — они противнее крыс: снуют по сточным каналам, сливаются с пасмурной серостью сумерек, юркие, увёртливые и слишком хорошо знают этот город с той стороны, которую даже чернорук всеми силами старался обходить стороной. Но этот едва плетётся, надвинув колпак на самые глаза, неловко взбирается на крышу приземистого крошечного домишки, дважды едва не сваливается, перепрыгивая на соседний. Почти уморительно. Камуи едко усмехается. Для него не в новинку ощущать превосходство над целью, но сейчас всё выглядит настолько легко и нелепо, что самое время заподозрить неладное. Тенью Камуи легко ступает позади. Друг от друга их отделяет буквально два десятка шагов. Архивы возвышаются над прочим городом огромным неказистым горбуном. Может быть, некогда о его былой красоте кто-то слагал легенды, но сейчас, старый и запущенный, он одиноко стоит на отшибе, окружённый пышным цветущим садом, который хоть чуть-чуть скрашивает его печальное увядание. На третьем этаже тихо поскрипывает распахнутое окошечко какой-то пыльной кладовой. Камуи сразу понимает, к чему всё идёт. Там можно оказаться, забравшись по раскинувшейся у самого подножья архивов такой же древней и тоскливой иве, а с неё перемахнув через невысокую балюстраду широкого поросшего декоративной лозой балкона. Вот раб снова собирается с духом и, вероятно, с равновесием, чтобы допрыгнуть до широкой ветки, как Камуи позволяет себе потерять его из виду, лишь бы достигнуть цели пускай всего мгновением раньше. Он выбирает обходной путь — тот, которым не так давно шли они с Кримхильдой: прямо по скользкой двускатной крыше, вниз по хлипкой расшатанной лесенке, а затем вглубь недоброго сада, стараясь не потревожить прикорнувшее подремать зло. Только заслышав какое-то нечеловеческое копошение позади себя, Камуи вынимает крюк, без лишних раздумий цепляется им за тот самый балкон и проворно взбирается на него по верёвке. Измерив его от правого края до левого широкими шагами, чернорук оказывается на узком уступе, свалившись откуда он наверняка свернул бы себе шею, и принимается терпеливо ждать. Раб вскоре вновь появляется в поле зрения. Он замечает Камуи, но слишком поздно. Тот внутренней стороной локтя захватывает трепыхающегося от потери равновесия раба, вместе они перекатываются на балкон, и раб, отбросив самообладание от страха, суматошливо перебирает руками и ногами, пытаясь вырваться и отползти. Бедное создание. Камуи даёт ему немного свободы, а затем сам же отбирает её уже поднявшись и придавив хрупкое запястье раба к полу тяжёлой подошвой сапога. Раб что-то всхлипывает и, несмотря на своё незавидное положение, всё ещё старается вести себя тихо.

— Знаешь… — В пурпурном небе только загораются первые звёзды, и Камуи запрокидывает голову, чтобы ими полюбоваться. — В архивах есть купель, до краёв наполненная тёплым жидким воском. Они окунают туда голову, чтобы злые чары из засиженных мухами старых томов в неё не проникали. Грустно, что вам, рабам, они такого не говорили.

Подняв раба одной рукой за грудки — до чего это крошечный нелепый человечек, — а второй обнажив Убадати, короткий клинок, полурослику хватит и его, Камуи отточенным движением вспарывает ему впалый живот до самой груди. Сквозь синеватую кожу проступают тонкие рёбра. Затем чернорук усаживает обессилевшего раба на подлокотник, легонько толкает его в грудь. Обмякшее тело заваливается назад, соскальзывает с балюстрады и, ударившись о широкую ветку развесистой древней ивы, так и повисает там на собственных кишках.

— Как жаль, — шепчет Камуи, перебирая чёрные деревянные чётки.

Затем вскидывает руку, возвращая нитку с бусинами на запястье, достаёт потёртый кисет, вынимает из сумки узкую тонкую трубку и долго её раскуривает. К небу устремляется струйка дыма, отдавая в воздух нотки табака и опалённой груши. Мёртвый раб покачивается на ветке от каждого дуновения ветерка, гадко чавкает о землю стекающая с его босых ног кровь. Камуи не сводит с него глаз. Однако, вопреки его ожиданиям, ничего не происходит. Ночная прохлада заставляет Камуи встрепенуться. Погода не особо волновала его, пока он был занят делом, но теперь же заставляет укутаться в плащ по самые уши. Забившись в угол между надтреснувшей балясиной и стеной, Камуи ещё какое-то время размышляет. О саде, о Саливане, о принце Лотрике, о короле Оцейросе, о несчастном маленьком Оцелоте, о том, почему сэр Эверет сошёл с ума, о том, за что завтра придётся убивать слепого парнишку… За что? Он ведь наверняка не может читать, даже если умеет. Перед глазами снова стоит Саливан, протягивающий шкатулку. Не важно, почему парнишка умрёт. Пусть быстро. Пусть как мужчина. Потяжелевшие веки слипаются. Это восточная сторона, думает Камуи, тут на заре его разбудит солнце.

Утро выдаётся на удивление ясным. Камуи снова прочищает горло перед тем, как покинуть Лотрик. Кримхильда права, стоя под дождём, а потом и заночевав на балконе за эту неделю, он точно имеет большие шансы просадить себе здоровье. Парнишке из мастерской он дал небольшую фору, чтобы держаться от него на почтенном расстоянии. Говорят, что слепые люди обладают исключительным слухом. Камуи не стал пренебрегать осторожностью и держался от него подальше. В городе тот пытался ещё заскочить к аптекарю, но лавочка была закрыта. На плечах у парнишки небольшая сумка и какой-то продолговатый свёрток. Хорошенько приглядевшись, Камуи смог различить непокрытую льняной тканью до боли знакомую рукоять великого меча. Того самого, что он когда-то сломал. Камуи всегда знал толк в смолах и зачаровании, неплохо разбирался в кузнечном деле, но даже он себе не мог представить, что такой монолит может расколоться при встрече с Оникири. Что-то подсказывало ему, что Нахар хочет загладить свою вину как непутёвого оруженосца и починить меч. Желания убить мальчишку ещё немного поубавилось. Он создавал о себе впечатление достаточно приятного малого, судя по тому, как он держался, как говорил, как уворачивался от подколок, как относился к рабам. Всего одной фразы хватило понять, что он обыкновенный рубаха-парень. Не в меру простой, отзывчивый, наивный, возможно даже глуповатый, но незлой. И эта черта больше всего нравится Камуи в людях.

Внезапно Камуи понимает, что с головой ушёл в мысли и окончательно потерял цель. В последнее время что-то неладное творилось. Никогда прежде ему не доводилось быть таким рассеянным, несобранным. Дорога кажется ему совершенно незнакомой, хоть он и облазил все деревушки в предместьях Лотрика. Впереди маячит какая-то тень, и Камуи отчего-то чудится, что это его парнишка, но подойдя ближе, он видит троицу сбитых тучных людей, обряженных в какое-то бурое тряпьё. У них отталкивающий вид, но ещё больше вводят в замешательство огромные корзины за плечами у двоих и клетка — у третьего. В ней, прижавшись друг к другу и стуча зубами от ужаса, в обнимку стоят двое щуплых детишек.

— Мне жаль, — одними губами произносит Камуи. — Это не моё дело.

— А не тяжело тебе нести двоих? — заговаривает один из тех, что с корзинами. — Я бы помог.

— Урожай нынче что-то совсем негустой, — вздыхает второй.

— Полно вам ныть, — бурчит самый высокий из них, с клеткой. — И не надо мне помогать, тощая мелюзга даже не на вес одного взрослого. Им не по семь лет, чтобы их в корзины класть. В другую деревушку завернём. Да и не съест же вас святой Олдрик — жирные вы для него.

Он разражается гулким булькающим смехом, изредка похрюкивая. Двое насуплено кивают. Камуи морщится от отвращения: что-то подсказывает ему, что сказанное — вовсе не фигура речи. Думает, как бы их обогнуть, чтобы не столкнуться на дороге снова. Навстречу омерзительной троице, немного хромая и сильно горбясь, плывёт какая-то фигура. Рваный плащ с капюшоном, болтающиеся обмотки на босых ногах, руках, лице. Не успевают жнецы обратить на незнакомца внимание, как он бросается на одного из них. Не похоже на то, что он хорошо владеет мечом, но бьёт жестоко, остервенело, с очевидным желанием порвать на куски. Замени клинок в его руках на камень — не имеет значения. Такой отвратительной техники сражаться Камуи не видел, наверное, никогда. Незнакомцем точно руководит только слепая кровожадная ярость. Прикончив свою первую жертву, он оборачивается к ошалелым товарищам жнеца и замирает почти что на четвереньках. Грузное туловище покойника с грохотом заваливается на спину. Надсадно стонут под его весом железные прутья. И двое хилых детишек…

— Нет… Да какого чёрта!.. — закатывает глаза Камуи и осторожно приближается к мёртвому жнецу, чтобы не привлечь к себе внимание незнакомца.

Тот пропускает несколько ударов каким-то тяжёлым подобием тесака, отшатывается и вновь поднимается как ни в чём не бывало. Одному из жнецов, явно не ожидавшему, что тот сможет после этого встать, незнакомец резким топорным движением перерезает горло и сцепляется с последним. Пока они валяют друг друга в колючей дорожной пыли, Камуи опускается на колени у клетки и демонстративно прижимает палец к губам. Терпеливо выжидает, пока один из оппонентов не прикончит другого, и вот только тогда…

Жнец наваливается на чучело в обмотках всем своим весом, не то пытаясь его раздавить, не то придушить, но тут же получает пригоршней песка прямо в глаза. Воет, рычит, пунцовеет от злобы, одной рукой потирая опухшие веки, пока тщедушное чучело заносит свой огрызок меча и с силой пробивает врагу висок. Раздаётся влажный треск, после чего жнец, словно в его обмякшем теле костей и не было вовсе, заваливается набок. Камуи сжимает рукоять меча. Чучело точно чувствует его присутствие, нетерпеливо вытаскивает из черепа несчастного своё сломанное оружие и спешным шагом направляется к укрытию чернорука. Неожиданно оно преодолевает расстояние, разделяющее их, всего в один прыжок. А человек ли это вообще?..

Камуи легко уклоняется от атаки сверху — уродливый клинок лишь скрипуче чиркает по одежде. Играюче отбивает и второй выпад. У него нет столько времени, чтобы с этим возиться, — скоро прутья не выдержат веса той туши и детишкам несдобровать. Точным уколом вонзает клинок незнакомцу в грудь до самого упора, подловив его на неловком движении. Мягко лезвие входит в кожу, рассекает рыхлую плоть, своим холодным стальным остриём касается сердца, сначала проделывая в нём дыру, а потом и вовсе разделяя на две равных половины. На сизых губах незнакомца багровеют красные струйки крови. Он медленно оседает, вцепившись кривыми костлявыми пальцами в рукоять меча. Камуи уже было собрался освободить насмерть перепуганных пленников, как чучело, пошатнувшись поднимается с колен. Оно с лёгкостью вынимает меч из рёбер и отбрасывает его в сторону. От ужаса Камуи пятится. Никогда ещё никто такого не переживал. Он оглядывается на детишек, потом вновь возвращается к чучелу. Точно уловив взгляд Камуи, оно из-под капюшона косится сначала на него, потом на детей. Медленно подходит к черноруку, беспристрастно минует его и уверенно шагает в сторону клетки.

Отбить незнакомых детишек у бессмертного чудовища никак не входило в планы Камуи. Он и малейшего понятия не имеет, как с подобным сражаться. Осознаёт, что сейчас лучше всего отступить, унести ноги, оставить этих двоих на растерзание нечисти. Но отчего-то медлит.

Чучело опускается к мёртвому жнецу, срывает с его пояса связку ключей и примеряет к замку клетки по одному. На третьей попытке замок скрежещуще щёлкает. Камуи удивлённо хлопает глазами не в силах собраться.

— Выходите, — хрипит оно, наконец выпрямившись.

Обводит взглядом чернорука и склоняет голову в доброжелательном кивке. Ошарашенно Камуи кланяется в ответ и подбирает с земли Убадати. Нечто перестало походить на ожившее чучело, как только заговорило. Это определённо человек. Он дышит, приподнимается, играя рёбрами, его впалая грудь. Хоть его одежда теперь вся в крови, рана точно затянулась и больше его не беспокоит, чего не скажешь о мелких порезах и ссадинах на его руках, на которых медленно набухают красные маслянистые капли. Камуи повезло. Ему безразлично, почему незнакомец напал на жнецов, почему освободил детей, почему так резко переменился в отношении него самого. Сегодня плохой день, чтобы побеждать чудовищ. Так хорошо, что в этом больше нет нужды.

Стоит только Камуи продолжить свой путь, как недавно произошедшее перестаёт казаться ему реальным и только беспокойное биение собственного сердца напоминает об одном: в мире есть места, куда не стоит соваться, и есть люди, которых лучше не знать. На свою беду Камуи слишком много уже видел. Детишки в тряпье понуро следуют за ожившим мертвецом… С огромными от страха глазами. Камуи оборачивается. Ничего. Всё это ему привиделось. Новых знакомцев как ветром сдуло, растворились в воздухе и трое мёртвых жнецов.

— Бред какой-то, — цедит Камуи.

Подрагивающие пальцы тянутся к сумке, судорожно отщёлкивают застёжку, пытаются нашарить трубку и кисет, но внезапно замирают. Пусто. Ладонью Камуи касается рваной прорези, будто ту нанесли затупившимся оружием, и проглатывает вдох. Не шевелится.

— Чёрт вас драл! — негромко рычит он. — Да как?..

Чернорук хлопает себя по щекам, пытаясь унять растекающийся по ним жар. Резко выхватывает из ножен Убадати и заворожённо глядит на присохшую к клинку корку загустелой крови. Поспешно вытирает её подолом плаща и возвращает оружие в ножны. Осенний ветер подхватывает с земли скрюченные пожелтевшие тела опавших листьев. Разве они умирают к середине лета?

Камуи отрешённо мотает головой. Если злу суждено кануть в небытие, так тому и быть. Он отпускает из груди скрипящий вздох облегчения. Мальчишку чернорук убьёт мечом — не иначе.

Так, не оборачиваясь, он бредёт до самого заката, пока не останавливается, чтобы осмотреться. В траве заводят свою песню сверчки, наливается кровью вечереющее небо. Сейчас Камуи точно не отказался бы от компании заносчивой волшебницы, которая бы хныкала, как сильно натёрла ноги в своих туфлях и не представляла, что идти надо так далеко. Он бы посмеялся над ней, но всё равно обнял, может быть, даже понёс бы на руках. О себе заботиться разве что не привык. Уселся под дерево и, упершись спиной в его трухлявую кору, задремал. Что-то отняло у него все силы.

Просыпается Камуи от крохотных уколов вгрызшегося в щёки рассветного мороза. Его плащ, его шляпу, даже его ресницы затянуло тонкой плёнкой хрупкого инея. Чернорук потирает глаза и откашливается.

— Раньше стало холодать, — выдыхает он белый пар, незадачливо пожимает плечами и снова отправляется в путь.

Вскоре невдалеке из влажного тумана выплывают невысокие хаотично разбросанные домишки. Не такие, как в Лотрике. Держатся отстранённо, будто в этой глуши им нечего бояться. Камуи узнаёт это место. Как бы пусто и захолустно оно ни выглядело, до Лотрика тут, можно сказать, рукой подать, по сравнению с другими поселениями. Спросить людей, куда держал дорогу примечательный юноша с бельмом на обоих глазах — и дело в шляпе, он снова в строю, словно вчерашнего дня и не было вовсе.

Внимание его однако цепляет одинокий силуэт, вяло плетущийся по единственной дороге из деревни. Шаркающая походка, опущенные плечи, понуренная голова. Наверняка местный убогий. Но только туман выпускает его из своих объятий, Камуи настороженно замирает. Светлые вьющиеся волосы, широкие плечи — поуже, правда, чем у сэра Эверета, — пустой взгляд невидящих глаз.

— Хватит уже с меня этой чертовщины! — недовольно хмурится чернорук. — Такого не бывает!

Но хочется ему в это верить или нет, а такую возможность упускать нельзя. Какое-то время Камуи тенью преследует его, отставая буквально на пару шагов, чтобы снова не упустить. Он провожает свою жертву, пока то самое поселеньице вновь не отступает в плотную пелену тумана. Исключительный слух слепых людей — какое-то чудовищное преувеличение, отмечает про себя Камуи. Не обернулся парнишка и тогда, когда смерть уже дышала ему в самый затылок. Чернорук прижимает левую руку к его рту, пока правой до самой грудины аккуратно и выверенно вспарывает живот. Он не крохотный раб, чтобы мигом от такого умереть, потому Камуи позволяет себе лезвием коснуться шеи, чтобы милосердно перерезать горло, как вдруг слышит приближающиеся шаги. Бодрые, пружинящие. Кому вообще в такую рань могло понадобиться пройтись по холодку по этой богом забытой тропе? Камуи фыркает. Парнишка всё равно нежилец, даже если каким-то ветром сюда занесло клирика. Только перевернёт его, как все внутренности шлёпнутся на дорогу — только червям работу упростит.

Камуи не хочет лишних жертв, потому быстро скрывается в тисовой чаще. Парнишка совсем не сопротивлялся, не издал ни звука: не кричал, не корчился, не булькал подступившей к горлу кровью и блевотиной. От этого какая-то странная горечь налётом осела на губах. Жалость? Сострадание? Для Камуи это всего лишь слова. Это просто замешательство. Как всё может одновременно идти так гладко и так наперекосяк?

Камуи знает, что совершает ошибку, но свою работу всё-таки отдаёт довершить случаю. Мертвецы не восстают. Бредни это всё…