Выйду ночью... (джен)

Все знали, что Азкабан — это острог на скалистом острове, затерянном посреди Северного моря. Убогие робы, тесные камеры, серые холодные камни, решетки. А еще дементоры — жуткая нежить, будто бы специально выдернутая из потустороннего мира, чтобы нести службу тюремщиков, карателей и палачей.

Пожиратели смерти, ближайшие сподвижники Темного лорда, тоже знали и думали, что ко всему готовы. Но Азкабан умел удивлять.

Им доводилось мерзнуть в засадах, на промозглом зимнем ветру и в осенней слякоти. И никаких согревающих и высушивающих — опытные мракоборцы и телохранители важных чинуш их засекали на раз. Но плохая погода не сравнится с дыханием дементоров. Оно не просто пробирало до костей, оно леденило душу.

Увлеченные идеями Повелителя, они давно перестали обращать внимание на лоск интерьеров и предпочитали темные цвета в одежде. Но тюремная серость непростая, ползучая. За считанные дни она покрыла лица, стерла блеск глаз. На фоне серых стен, свинцового неба и антрацитовой полоски воды, под звуки монотонно долбящих волн выцветали даже чувства и воспоминания. А те, в которых оставались краски, шли на десерт ненасытным смердящим тварям.

Они все, вне зависимости от знатности рода, возраста и пола, хорошо знали, что такое боль. Многочисленные стычки с аврорами и орденцами не проходили без травм и увечащих проклятий. И не всегда исцеляющие чары работали быстро и мягко. Но что такое боль физическая по сравнению с болью умирающей надежды, которая уходила по капле с каждым утекающим в бездну прошлого днем, месяцем, годом! А мучительней всего становились моменты невольных ее всплесков, похожих на судорожные вздохи агонии. И еще — желания. От них заиндевелые ментальные раны, покрытые коркой льда, оттаивали и начинали жечь и кровоточить. Поэтому узники старались ничего не желать.

О прошлом говорили, да. Читали на память стихи. Спорили с Сириусом Блэком. Иногда друг с другом. Остальное время старались заполнить повседневной рутиной. Чтобы не сойти с ума.

Лучше всех держался Антонин. Каждое утро он начинал с умывания ледяной водой, во время которого громко задорно фыркал и порыкивал. Обязательная интенсивная физзарядка три раза в день и повторение приемов ведения боя. Он и соседей заразил своим примером, что здорово помогало оставаться в каком-никаком, а тонусе.

Но в одно ничем не выделяющееся из череды других унылое серое утро Долохов не поднялся с нар. Ни в час, выбранный им самим для ежедневного моциона, ни к завтраку.

— Тони, ты заболел? — прижавшись лицом к толстым прутьям решетки, позвала Белла. Она могла видеть только угол камеры Долохова и, не дождавшись ответа, обратилась к мужу, который содержался в соседней камере и как раз напротив Антонина: — Как он там вообще?

— Да не ссыте вы, живой я, — под скрип проржавевшей кроватной сетки раздался охрипший голос Долохова.

— Простыл, что ли? — Руди подошел к решетке.

— Ничего я не простыл. Просто полежать уже нельзя?

— Ну правда, что вы пристали к человеку? — это высунул свой длинный нос Рабастан.

— Да непохоже на него просто, — высунувшись, насколько позволяли прутья, Белла попыталась разглядеть деверя, но перехватила взгляд мужа и криво усмехнулась: — Что, плохо выгляжу?

— Что ты, Белс. Ты великолепна, как всегда, — с горечью отмечая, как заострился ее маленький нос, как белеют сквозь землистую кожу скулы и как много стало седины в некогда смоляных кудрях, он откровенно врал. Но кому нужна правда?

— Ну, конечно, — скептически хмыкнула Белла, но по расплывшейся на ее губах улыбке Руди видел — ей приятно.

В камере напротив снова заскрипели нары. Долохов поднялся и, кутаясь в тонкое худое одеяло, приковылял поближе к бывшим соратникам, а теперь товарищам по несчастью. Вздохнул и прижался лбом к стылому металлу.

— Я во сне Россию видел, — сказал он, разглядывая свои посиневшие босые ноги, и покачал косматой головой. — Домой хочу.

— Это ты про Россию? — на лице Беллатрисы отразилась смесь сочувствия и иронии. — Ты же говорил, что даже не был там никогда.

— Не был, — Антонин пожал костлявыми плечами, выпирающими из-под полосатой рубашки. — Но со слов бабушки когда-то представлял живо. В детстве, — вскинув глаза к потолку, он мечтательно улыбнулся, — сопливым мальчишкой, помню, часто думал: «Вот вырасту, стану могущественным колдуном, поеду, раскурочу к дракклам тот железный занавес, прикончу красного монстра и повезу бабушку на ее родину. А она покажет мне те места, о которых рассказывала». — Он невесело рассмеялся. — Позже уже разобрался, что к чему. Другие цели появились. Досада иногда только брала за то, как с семьей моей обошлись… А потом и вовсе думать забыл. И вот надо ж было присниться!.. Представляете, иду я там по пшеничному полю. Земля мягкая, теплая. Солнце в макушку припекает, а рядом река плещется. И вода в ней… — внезапно оборвав себя на высокой ноте, он помрачнел: — Впрочем, ни к чему это. Не в тему я разговорился. Простите, ребята, — саданув кулаком по стене, Антонин побрел обратно. Снова улегся на лежанку и накрылся с головой.

— Да, если даже Тони захандрил, то, видно, скоро всем нам хана, — вздохнул молча слушавший откровения Долохова Мальсибер.

— Слушай, Дэни, не нагнетай, — скривившись и тряхнув спутанными волосами, попросила Белла и тоже пошлепала занемевшими от холода ступнями к нарам.

Некоторое время сотканную из плеска волн тишину нарушали лишь редкие вздохи и поскрипывания кроватей. Узники ворочались, пытаясь получше закутаться в одеяла и хоть немного согреться. Следовало бы встать и размяться, но никто не находил в себе сил.

Спустя час или, может быть, больше… или меньше — время в Азкабане текло медленно и неравномерно — из камеры Долохова снова послышался шум. Руди поднял голову и увидел, что тот сел и уперся затылком в стену. Но не успел он спросить, в чем дело, как тот, выставив вперед острый кадык, вдруг запел:

— Выйду ночью в по-оле с коне-о-ом, — низкий, хрипловато-трубный голос заструился по камерам и коридору. — Ночкой темной ти-ихо пойде-ом…

Заинтересованные необычным явлением узники оживились, потянулись поближе. Но в конце коридора зашевелились черные тени.

— Тони, — тревожно окликнул Рабастан, — может, не надо?

Долохов не отреагировал, продолжая все с большим чувством:

— Сяду я верхом на коня, ты неси по полю меня!

А тем временем фигуры в рваных рубищах приближались.

— Тони, прекрати! — взвизгнула Беллатрикс, когда твари сгрудились у его камеры. — Ты их приманиваешь!

— Дай-ка я разок посмотрю, — один дементор просочился сквозь прутья.

— Они же сожрут тебя! — в отчаянии крикнула Беллатрикс, но ни Антонин, ни тюремщики не обратили на это никакого внимания.

Долохов, прижав обе руки к груди и раскачиваясь, как от сильной боли, посмотрел вверх, под капюшоны заполнявших его камеру нежитей:

— Аль брусничный цвет, алый да рассвет, — все громче и надрывнее пел он, будто бы вопрошая их. — Али есть то место, али его нет?!

Антонин резко замолчал, и случилось невероятное. Обычно безмолвные существа вдруг издали утробный, мычащий звук в унисон только что оборванной мелодии. Дементоры ему подпевали.

Поднимаясь с нар, Антонин снова запел. И теперь его слова звучали под аккомпанемент азкабанской нежити:

— Пой, златая рожь, пой кудрявый лён, пой о том, как я в Россию влюблён! — запрокидывая голову, он поворачивался к дементорам спиной, а они обступали кругом. И из-под низко опущенных капюшонов на серые плиты пола капало нечто, примерзающее к ним прозрачными осколками льда.

И вновь за взлетевшей и осекшейся нотой звенящая тишина. Дементоры молчали, узники боялись дышать.

— Мы идем с конем по полю вдвоем... — обреченно роняя голову, выдал в завершение Долохов и закрыл глаза.

Дементоры тихо покинули его камеру и неслышно удалились туда, откуда пришли. А провожавшим их изумленными взглядами узникам вдруг померещились под черными капюшонами лица. Полупрозрачные, изможденные человеческие лица.

На кормежку в тот день тюремщики так и не пришли, и заключенным в кои-то веки не пришлось ночью дрожать под своими худыми, вытертыми до дыр одеялами от неукротимого озноба.