Старый друг (джен)

Нет. Это не груда мусора. Это мой друг. Он спит. Точнее, спал несколько секунд назад, а сейчас вздрагивает и начинает шевелиться.

Со стороны он похож на кучу тряпок. Он специально старается так выглядеть. Так безопасней для него. Для нас обоих. Равно как и идти где угодно, но только не по дороге. Как не разводить костёр, не нести с собой ничего, что может издавать громкие звуки, или хотя бы плотно связывать все это и хранить в ткани… Так же, как не кричать, когда хочется… Не плакать, когда уже нет сил… Так же, как не быть человеком.

— Доброе утро, старый друг, — вот что он шепчет мне спустя несколько секунд после пробуждения. — Сегодня холодно, не так ли? — даже то количество разнообразной грязной одежды, целлофана и бумаги, которыми он утепляется, уже не спасают от надвигающейся зимы, которая в очередной раз пеплом осядет на землю. — В это время все идут на юг, потому что там теплее, но мы-то знаем, что там будет не тепло, а жарко от постоянной борьбы за выживание… ведь так? — он хрипит потому, что болен и нет лекарств, чтобы вылечиться. — Как думаешь, день будет хороший или плохой?

Вчера шёл сильный дождь, и это было действительно хорошо. Спрятавшись под искореженной машиной, точнее, тем, что от неё осталось, с помощью пластиковой мягкой досочки удалось набрать воды в пластиковые бутылки, и теперь у нас есть вода. А несколькими днями ранее мы наткнулись на подвал, заполненный консервами, и плевать, что срок годности подошёл к концу несколько лет… нет, десятков лет назад. И если бы не провалившаяся в прогнившую крышку — или крышу — своеобразного убежища-гроба тележка, было бы очень плохо и голодно, а так появилась возможность пройти дальше, прожить дольше, увидеть больше и, быть может, не умереть от голода… именно от голода, потому что остальные варианты смерти идут даже не следом, не по пятам, а как друг, помогающий подняться после падения, — под руку.

Он поднимается. Долго пьёт воду из бутылки, стараясь не жадничать, стараясь случайно не хрустнуть тонким пластиком. Он пьёт как в последний раз, а все потому, что воду достать проще и ей можно забить желудок, чтобы не чувствовать голода… Мой старый друг жадничает, оставляя консервы, которые вытащил из погреба, на потом, на более голодное будущее.

— Ну что, дружище, нам пора в путь… — кажется, он хочет сказать ещё что-то, но почувствовав, как глотку разрывает от кашля, замолкает. Корчится. Открывает бутылку и вновь начинает пить, только маленькими глотками, постепенно… И слёзы текут по его щекам от испытываемой и в тот же миг подавляемой боли.

Как только отпускает, он выдыхает. Покачивается. Закрывает бутылку. Вновь натягивает болезненную улыбку на лицо и спрашивает: «Готов, друг?» И спустя несколько секунд наш путь вперед, дальше, на зов холода, приобретает реализацию в форме тяжёлых шагов.

У меня много времени, чтобы думать. Пока мы идём, мы вынуждены молчать и слушать: дождь, ветер, кусты и деревья, листву и траву, собственные шаги и мысли… Мысли в фоновом режиме, чтобы окончательно не сойти с ума, и сегодня я думаю вот о чем: «Люди не смогли правильно рассчитать количество боеприпасов… они закончились раньше, чем сами люди, — а ещё меня не покидает мысль: — «Раньше пытались делать стрелы, но сейчас на это никто не тратит время. Раньше пытались делать копья, но сейчас даже на это никто не тратит время. Достаточно ножа, заточки, пыряла, просто палки, чтобы чувствовать себя хотя бы немного защищённым или вооруженным для нападения… Достаточно чего угодно, даже простой палки, чтобы вскрыть орех, наполненный мозгами», — и вместе с этим я думаю: — Патроны были самым гуманным оружием, которым можно было убивать друг друга. Патроны рассказывали о том, куда лучше не идти. Патроны уничтожали и предостерегали… Потом выжившие скатились до стрел, и это было страшным оружием, оставляющим временную надежду и позволяющим охотиться, замирать и убивать исподтишка… Теперь настало время смотреть жертве в глаза и быть такой же уставшей жертвой в случае, если окажешься чуть слабее, больнее или грань истощения будет оставлена далеко позади».

— Знаешь, и я сам не в восторге от этого, но сегодня заночуем в заброшке, прости, — мой старый друг думает, что я боюсь домов, хотя на самом деле их боится он, потому что в домах можно наткнуться на одичавших тварей, на грязных пожирателей плоти или на ловушки каннибалов. — Слишком сильный ветер, я слишком замёрз… а внутри пусть и сквозняк, но не так холодно, как снаружи.

Он дышит на руки, и только сейчас я замечаю пар, который выдыхает мой старый друг, так же, как только сейчас замечаю и старое здание с потрескавшейся краской, с потрескавшимися и гнилыми с виду досками, с выбитыми, как и во всем мире, окнами… Только сейчас передо мной появляется ужасное будущее надежд прошлого на счастливую жизнь, скорее всего, давно мертвых… Наверное, это слишком сложная мысль, чтобы получилось сформулировать её правильно.

Час тратится на проверку дома. Целый час, чтобы убедиться, что там нет тварей, ловушек или призраков, что время от времени возвращаются сюда… целый час проживается как маленькая жизнь, наполненная страхом, борьбой и осторожностью.

— Нам придётся развести огонь, — говорит он…

Мой старый друг всегда говорит об этом раз в день. Именно тогда он сооружает небольшой костёр, чтобы потом бросить в угли банку консервов и приготовить себе горячий ужин. Раз в долгий путь протяжённостью в страх быть увиденным и найденным он греет руки и нутро, все остальное время посвящая холоду, пробирающему до костей. Я в это время всегда думаю: «Интересно, сколько всего людей осталось в живых и насколько растянется борьба за жизнь и выживание до того момента, пока не изведутся все до единого?» — и эта мысль настолько огромная, что никогда не надоедает мне, настолько необъятная, что думать её можно всегда и никогда не наскучит.

Ночь проходит под треск старого деревянного дома. Под надрывное завывание ветра. Под ожидание продолжения пути.

И вот мы вновь идём. Не знаю, сколько прошли. Не знаю, сколько времени потратили. Не знаю даже, какой сегодня день. И я мог бы сказать, что вообще ничего не знаю, но это ложь, потому что как минимум одно знание у меня есть, и заключается оно в короткой фразе: «Это больше не имеет смысла».

«Интересно, остались ли те, кто продолжает считать дни, месяцы, годы? — много лет назад эта мысль наполнила мое существование, а потом потеряла смысл, как до этого другая: — Интересно, сколько мы сегодня прошли и сколько пройдём завтра?»

Мой старый друг останавливается и замирает. Он хватается за сердце. Потом быстро ложится на землю. Слышу, как медленно трется нож о ножны. Тот, второй нож, который он хранит в кобуре на бедре, а не тот, который на специальной привязи всегда спрятан на предплечье. Это значит, друг кого-то услышал. Это означает только осторожность, которую он проявляет сейчас, как и всегда, когда внезапно становится слишком громко или, наоборот, слишком тихо. Он устраивается около тележки, лицом вниз, и так проводит несколько минут без движения. Он хочет, чтобы идущие по следу подумали, что он умер.

Он использует этот приём всякий раз, когда грозит опасность или когда он думает, что грозит, и тогда обычно приходят мародеры. Они не заставляют себя ждать и приходят не только за вещами, но и за свежим телом, и этот случай не исключение. Этот очередной случай, когда его уловка срабатывает, и вот я слышу, как первый любитель поживиться падает с ужасными звуками, а остальные отходят назад. Я в очередной раз становлюсь свидетелем того, как человек лишает жизней других людей, после чего произносит: «У вас есть пища на несколько дней, и если вы не хотите присоединиться к праздничному столу в виде рагу, проваливайте! Сегодня я добрый!» И вижу я это через кровавую дымку тёплой жидкости, в очередной раз случайно попавшей на меня.

Ещё несколько дней после этого на лице старого друга тяжёлое выражение лица и насторожённость. Еще несколько дней после этого он практически не дышит, борясь не только с кашлем, а с последствиями, которые он может принести на своих судорожных крыльях, а все потому, что мы оба знаем, что за нами идут по пятам и ждут момента слабости. Ещё несколько дней после этого мой старый друг практически не спит и выбирает такое место, чтобы нельзя было подобраться со спины. Только в лоб и только так, чтобы это было слышно. Он делает это осознанно и рассчитано, а все потому, что уже много лет живет в новом, далеко не прекрасном, мире и потому, что знает, как выживать среди диких людей и животных-каннибалов.

— Мы либо уйдём так далеко, что они устанут на нами следовать, либо погода поможет нам, — шепчет он каждый раз, пускаясь в путь, и в один день нам на помощь приходит снегопад, голодной тварью пожирая следы с окоченевшей от падающей температуры земли.

Теперь — ненадолго — мы оба в безопасности. Теперь можно отдохнуть и поесть. Теперь можно наточить лезвие, вымыться и соскрести с головы и лица ненужные вредные волосы — рассадник паразитов и болезней.

Спустя несколько дней после этого мы каким-то образом сначала заходим в дождь, который сопровождает нас несколько ночей и который потом сменяется крупными хлопьями снега, что не прекращается ровно столько, сколько необходимо, чтобы потерять надежду на следующий день.

— Ну что, старый друг, думаю, теперь мы можем начать искать такое место, где сможем кинуть кости на бетон под крышей. — говорит он мне, и с этого момента наш путь на некоторое время приобретает цель в лице одного сооружения, где можно будет отдохнуть. Где можно будет остановиться и пока что забыть о таком понятии, как «дорога».

По своему опыту мы ищем спорткомплекс. Нет ничего лучше большого по объёму здания, чтобы спрятаться. Это знаю я. Это знает он. Это говорит опыт не одного года скитаний, в которых метолом проб и ошибок была выработана целая стратегия выживания во время холода, и заключается она в том, чтобы найти спорткомплекс или любое другое огромное место. Внутри отыскать подсобку. Забить её тряпками и мусором, чтобы было душно: в духоте не так сильно ощущается холод, и жить становится проще.

В пустых и длинных коридорах прекрасно слышны шаги и голоса. В больших пространствах легко обнаружить «посетителей» и, главное, случайно самому не стать таким. Поэтому, как только находится что-то подходящее, мой старый друг сначала прячет тележку, после чего снимает старые, убитые ботинки… Так пусть и холоднее, но не слышно движений.

Первым делом необходимо сделать обход, чтобы убедиться, что никого нет. Затем найти то самое маленькое помещение и перетащить туда все вещи, а потом ждать… Ждать, когда кто-нибудь придёт. Всегда приходят. В поисках остатков пищи. В поисках оставшихся в живых. В поисках убежища и лучшей жизни. В поисках мяса…

— Надеюсь сезон холода мы проживем без лишнего дерьма... Надеюсь, все будет тихо и спокойно, — вернувшись говорит мой старый друг. — А ты молодец, — на его лице появляется улыбка, переполненная усталостью и болью, разъедающей его изнутри. — Наши вещи на месте, а это лучшее, что с нами может быть! Ведь подумай, у нас целая тележка консервов, ножей и тряпья, которое нам скоро понадобится. Ты снова смог защитить телегу… — его мешки под глазами напоминают мне чёрные круги панды, изображение которой я видел много лет назад в каком-то зоопарке.

Он исследовал каждый угол спорткомплекса. Мой друг потратил несколько часов, передвигаясь осторожнее, чем зверь… Люди вообще научились этому достаточно быстро, переняв у животных не только осторожность и способность быстро и беззвучно двигаться, но и обретя что-то большее, нечто потустороннее и демоническое, такое, что заставляет постепенно вырезать друг друга, не испытывая при этом никаких чувств.

«Интересно, — думаю я каждый раз, когда старый друг отправляется на разведку, — когда и если на планете останется всего один человек, что он станет делать и как себя будет чувствовать? Познает ли он безумие, или факт, что он останется один во всем мире, уже можно будет считать безумием?»

Дальше мы делаем все как обычно, строго по плану, по стратегии, и запираемся в подсобке. Здесь почти уютно, если уют подразумевает под собой ржавые трубы, по которым больше не течёт вода… никакая. И если обшарпанный бетон можно считать узорным рисунком наподобие того, который можно было увидеть на коврах, которые любили вешать на стены и класть на пол, чтобы тот не был таким холодным, чтобы бетон своим морозом не проникал под кожу, не впивался в костные ткани, не пожирал личное тепло каждого.

В стенах подсобки время замирает. В стенах, где нет окон, нет и времени. Есть лишь пространство. Никогда не известно, на какое время суток выпадет следующая вылазка на проверку теории. На обследование небольшого количества ловушек. Это всегда лотерея с шансом один к двум. Это всегда понимание, что может быть либо светло, либо темно, и тьма всегда безопаснее в этом мире, построенном на вечном голоде и попытках быть сытым хотя бы несколько часов… В новом мире никто никогда не говорит о днях или даже о месяцах сытости.

Так мы проводим... не знаю сколько. Холод с каждым днём становится все ощутимее даже здесь, даже несмотря на попытки спрятаться от него во тьме, а иногда мой друг приоткрывает дверь, чтобы впустить немного свежего воздуха, и тогда становится практически невыносимо, потому что он гасит свечу.

«Много лет назад люди так и освещали помещения. — думаю я каждый сезон холода. — Потом начали использовать электричество. После вернулись к маслам разного рода, как это делали в далеком прошлом, и вот вновь вернулись к свечам, но и их теперь практически не найти. Скоро, по всей видимости, тьма будет полностью поглощать ночь собой. Свет рассудков давно угас, свечи тоже на исходе, а огонь разводить слишком опасно, потому что его много и он оставляет куда больше запаха и следов после себя, потому что по кострищам могут прийти те, кто жаждет утолить голод».

Время от времени, вылезая из каморки для патрулирования, мы проходим мимо игровой арены, поросшей высокой травой. Точнее, я знаю, что до наступления холода здесь была высокая трава и превышала она человеческий рост, а говорят об этом ещё не до конца укрывшиеся под снегом, высушенные, бледно-коричневые, тускло-серые останки.

«А ведь если бы люди были умнее, если бы с самого начала начали объединяться в более-менее адекватные общины, то именно спорткомплексы могли бы стать колыбелями жизни, — вот о чем думаю я. — Здесь и ограждение, и территория, и помещения, и самое главное: земля, на которой можно было бы выращивать овощи и фрукты, чтобы пусть и нуждаться в еде, но не опускаться до поедания себе подобных», — вот из каких мыслей состоят мои встречи с пустыми пространствами тех мест, где когда-то было оживлённо, громко, азартно и жарко. Где до сих пор гуляют крики толпы, ликующей после победы своей команды.

Так мы проводим несколько недель: в прекрасной тишине, дарующей надежду, что никто не придет. Так мы проводим еще несколько недель, которые посвящены изучению пустых помещений, откуда давно вынесено все ценное, все то, что могло казаться ценным, вообще все, что можно хоть как-то использовать в реалиях новой жизни.

— Ну, что, друг, мне кажется, что это будет первая зима, когда к нам никто не придет! У меня хорошее предчувствие на этот счет, и я надеюсь, что оно меня не подведет, — мой старый друг улыбается в тусклом свете свечи. — Представь, что когда мы выйдем и вернемся туда, где просто тепло, то там уже не будет людей, которые только и охотятся на других людей! Представь, что можно будет не опасаться встретить других, что больше не надо будет бояться, и настанет тот мир, когда надо будет просто выживать? Строить и создавать? — спрашивает он у меня, а я даже не знаю, что ответить, потому что у меня совершенно иное предчувствие.

«Не хочу тебя расстраивать, друг, но сколько раз такое было? — думаю я. — Сколько раз нам удавалось почти весь холодный сезон отсидеться в каморке и никого не встретить, чтобы потом кто-нибудь пришел и попытался занять высоту перед наступлением другого сезона?»

На самом деле, в последние годы мы все меньше встречали тех, кто не пытался бы на нас напасть, а в последний год так и вообще при любом шорохе надо было притворяться мертвым, иначе можно было погибнуть взаправду. Со временем люди не стали терпимее друг к другу, а наоборот, обозлились. Со временем мы сами стали реагировать на людей так же, как они реагируют на нас — с предубеждением, страхом и ненавистью.

Спустя еще несколько дней после радостного высказывания глаза моего старого друга открываются от шорохов и голосов. Тихих, осторожных, следующих по пустым трубам коридоров, в которых расставлены ловушки.

В этот момент сомнение пронизывает мое нутро. Я смотрю на друга, на то, с какой опаской он смотрит на стену, и всего на миг в мои мысли словами проникает сомнение: «А что, если это хорошие люди? Те, которые пришли сюда как раз для создания чего-то великого и прекрасного? Что, если мой старый друг не прав?!»

А все потому, что я вижу то, с какой опаской он прислушивается.

— Нет. Мне опять не удалось скрыться от пытливых глаз каннибалов. — практически беззвучно, почти одними только губами произносит мой старый друг, с которым мы прошли, возможно, слишком много и с которым смогли уйти слишком далеко на этом пути голода. — Ладно, побудь тут немного, а я пойду, посмотрю, кто там… Может быть, все не так страшно, как кажется.

Аккуратным выдохом он гасит пламя свечи, снимает с ног тяжелые ботинки, оставляя на стопах несколько пар носков и что-то, напоминающее портянки.

— Я пошел… — выдыхает он и на полусогнутых отправляется наружу, из уютного плена безопасных стен, где можно было бы запереться, но…

Мы понимаем бессмысленность этого жеста: затворничество не способно спасти, и те, кто пришел сюда, рано или поздно зайдут внутрь, буквально вырвав дверь, считая что за ней есть что-то ценное, съедобное. Так уж повелось в новом мире.

Ничего не слышу. Ни голосов, ни сражения, ни даже шагов. Все замерло. Весь этот мир остановился, приобретя многозвучие полной тишины.

«Обычно всегда — обязательно! — кто-нибудь, но попадался в его ловушки», — думаю я, продолжая наблюдать только непроглядную тьму.

Обычно в скором времени я слышал, как человеческая мысль скатывается сначала до боли, потом до ненависти и как в конце концов окрашивается алым отчаянием. Я это видел и переживал слишком часто и слишком много, чтобы сейчас не обратить внимания на тишину.

«Неужели мой друг решил, что этим можно верить? Неужели он думает, что сюда пришли хорошие люди? — думаю я, продираясь сквозь дебри собственного многоступенчатого, многослойного, приобретенного на основе огромного количества ужасного опыта, отчаяния. — Нет… надо ждать… надо подождать еще…»

Уверен, что он не так глуп, чтобы довериться первым даже не встречным, а пришлым. Первым, к кому пришли не мы, а кто сам к нам пришел, пусть даже не зная о том, что это место принадлежит нам.

— Собираемся… — слышу я голос старого друга. — Нам придется оставить вещи здесь… Я могу взять с собой только один из своих любимых ножей, ботинки, пару банок консервов и тебя, дружище… Остальное мы будем вынуждены оставить здесь.

Я не вижу его лица, слышу только интонации, и они переполнены тем, чего никогда раньше в его голосе я не слышал.

— Сейчас… обуться надо…

Мой старый друг боится и, кажется, небезосновательно. Он боится потому, что пришли те люди, которые способны на ужасные поступки. Те, кто смог обойти все ловушки, возможно, сделать их неспособными на увечья или на громкие звуки. Он боится вторженцев, потому что чувствует их силу и свою плавно протекающую, затянувшуюся, постепенно убивающую болезнь, которая не позволит вступить в бой против целой пришлой общины.

С этого момента начинается наша игра в прятки. В этот миг я начинаю понимать, насколько ужасен может быть каждый из оставшихся в живых.

«Даже запах не способен выдать местоположение, когда весь мир воняет… или не пахнет совсем из-за холода», — думаю я, наблюдая за тем, как мой старый друг, передвигаясь медленно и осторожно, крадется к пришлому, который загородил нам путь на свободу, подальше от этого места.

Схватив этого человека, им оказывается женщина, мой друг закрывает ей рот и нос ладонью. Она пытается вырваться, пытается закричать, пытается нанести удар, но не получается. Женщина спустя несколько секунд тихой возни и череды щелчков где-то в области шеи расслабляется.

«Чтобы избавиться от лишних звуков, за счет своего роста он поднял её над полом и оттащил как можно дальше от стен, — думаю я, в который раз наблюдая беспроигрышную тактику. — Мой старый друг никогда никому не позволяет издавать много звуков: громко кричать, бить по полу ногами или отталкиваться от вертикалей. Он прекрасно знает, как надо убивать».

— Их слишком много, и в скором времени они заметят, что потеряли одного бойца, — произносит мой старый друг, на плече относя тело в дальний угол. — А пока что у нас есть немного времени, чтобы попытаться убежать, поэтому бежим.

И мы стараемся убежать из ставшего опасным убежища.

«Все вещи… Всё нажитое везением и трудом остается там, где будет найдено. — думаю я, — Все, что мы долгое время копили, искали, собирали, теперь остается здесь, вместе с тележкой, которых вообще практически не осталось в новом мире! Все это останется тем, кто этого не заслужил?!»

— Эй! Ты кто такой? — раздается голос за спиной. — Мне не нравится, как ты двигаешься, — говорит он. — Подойди сюда и назови свое имя.

Голос звучит тихо, шепотом, вымеренным, уверенным, напоминающим тот, который использует мой друг для разговоров.

«Проклятье… мы были так близки к выходу», — думаю я, находясь в слепой зоне человека, обратившегося к моему старому другу.

Тот медленно поднимает руки вверх, понимая, что со стороны выглядит слишком странно. Голову он наклоняет вперед. На его лицо, во тьме, благодаря капюшону падает еще большая тень, таким образом полностью пряча его и делая на несколько секунд одним из всех оставшихся в этом мире… Делает его просто одним из всех выживших.

— Кто ты такой? — вновь слышу низкий голос, который не спешит объявить тревогу и словно чего-то ждет.

«Может быть он и не так-то плох? — думаю я. — Он не напал, не подкрался и сейчас не пытается воспользоваться своим преимуществом, хотя любой другой на его месте уже обгладывал бы лодыжку или предплечье моего старого друга, делая это в одиночестве, наплевав на правила и законы общины».

— Я… хочу рассказать тебе… о плохих днях… — произносит мой друг с большими паузами между словами. — У меня их было всего два… — он тяжело дышит и, кажется, задыхается от напавшего на него кашля, который изо всех сил подавляется волей и желанием жить. — Первый плохой день случился много лет назад… когда свет закончил свое существование, — говорит мой старый друг, и тут я вижу, что он не просто раскачивается из стороны в сторону, а что таким образом он делает очень маленькие шажки вперед. — Этот день был плохим для всех. Для каждого из тех, кто дожил до сегодняшнего дня, — я завороженно смотрю за его движениями и вижу, что пришлый тоже не может оторвать глаз. — Второй плохой день у меня случился сегодня, — продолжает друг. — Я всегда так говорю. Когда происходит что-то плохое, я говорю себе: «Знаешь, в жизни может быть всего два плохих дня! День рождения и любой другой день, на усмотрение», — произносит мой старый друг и слегка опускает руки. — И ты спросишь у меня: «Эй! Ведь это три дня… день рождения… день катастрофы и еще один! Как так-то?!» — и это было бы логичным вопросом, но знаешь, пришлось переродиться, так что того человека, который был раньше, его больше нет. Есть только я, и у меня все так же всего два плохих дня в жизни.

Я вижу, что мой старый друг не сводит глаз со зрачков вторженца, пришельца, незнакомца и угрозы в одном лице, а тот стоит не двигаясь и словно зачарованный смотрит на плавные покачивания из стороны в сторону, одновременно напоминающие танец и нечто страшное, поломанное, вырвавшееся из кошмаров.

«Я знаю эту уловку, — думаю я, наблюдая за движениями старого друга. — Он всегда рассказывает о плохих днях в те моменты, когда надо отвлечь внезапного противника».

Он заговаривает зубы, держит руки чуть выше головы и плавно приближается на расстояние удара, тем самым — самым любимым — ножом. Тем, который практически никогда не снимает с тела. Тем, который привязан к предплечью и может в любой момент быть сорванным при помощи специального движения пальцами, к которым он привязан.

— А сколько плохих дней было у тебя?.. — спрашивает мой старый друг у одного из тех, по чьей вине мы должны покинуть этот стадион.

— Ну, если так посмотреть… — отвечает мужчина. — Каждый день, начиная с катастрофы, — произносит он шепотом, словно боясь привлечь друзей, чьи веселые голоса слышны с поля, но смысл которых не получается разобрать из-за гуляющего эха и достаточно немаленькой дистанции.

— Это неправильно… — отвечает мой старый друг. — Плохих дня должно быть всего два: день рождения и любой другой день, — повторяет он.

— Слушай, пойдем к нашему офицеру. Он хороший мужик и…

Я слышу слова, и всего на миг внутрь вселяется надежда, и я вижу, как руки моего старого друга опускаются еще ниже, но потом резко возвращаются на прежнюю высоту готовности к бою, а все потому, что эти слова и он, и я, и мы вместе слышали слишком много раз, чтобы принять их за чистую монету.

— Нет, спасибо, — отвечает мой старый друг. — Я откажусь от этого предложения.

— Ты не подумай, чувак, мы здесь не для того, чтобы разрушать, а чтобы строить! — произносит этот человек, чья поза говорит о расслабленности в противовес той, которую я вижу у своего старого друга. — Я так понимаю, ты здесь живешь… Пойдем к нашему предводителю! С ним вы сможете многое обсудить и… сейчас каждый человек на счету. — произносит он, и я хотел бы поверить и поверил бы, если бы не мой друг, который разучился верить. Который слишком хорошо знает людей и слишком сильно не хочет, чтобы кто-нибудь позавтракал кусочком его мяса.

— Может быть, я просто уйду? — спрашивает мой старый друг. — Может быть… мы просто уйдем? — с его губ срывается вопрос, и пальцем он указывает на меня.

Я в этот миг думаю: «Ах ты ж предатель!», но эта мысль быстро покидает мое сознание, а все потому, что начинается борьба.

Моему другу понадобилась всего секунда, чтобы опустить руку и перехватить нож, который сполз с предплечья. Ему понадобилось всего несколько шагов, чтобы попробовать нанести удар, переполненный злостью и ужасом, разбитыми надеждами и ненавистью к носителям хаоса, что пытаются обмануть оставшихся.

Пришелец оказывается не только намного моложе, но и более ловким. Он без проблем уходит от одного удара, от второго, от третьего, и я понимаю, что мой друг, скорее всего, не справится… а если не справится он, то и мне ничего не светит, и лучше не мешаться, лучше даже не пытаться залезть под руку.

Борьба продолжается несколько минут. Я слышу слова и приглушенные голоса. В практически кромешной тьме я вижу, насколько сильно пришелец не хочет конфликта и насколько сильно мой старый друг не собирается уходить просто так, считая своим долгом разобраться с обманщиком, видя в нем только врага, в итоге превратившись в обычное, испуганное, забитое животное, как и другие люди.

«Вот так всегда и происходит, — думаю я, — Вот так всегда и случается, когда встречаются две противоположности, которые не могут существовать на одном клочке земли».

Я смотрю на них и надеюсь, что все закончится правильно… и я не ошибся в формулировке. Я надеюсь, что все закончится именно «правильно», и не будет ничего такого, что связано с кровью, с болью, но вот только… Борьба, в которой в руках одного из борющихся нож, в любом случае, в своем завершении скатывается в повседневный кошмар, на котором и построено нынешнее существование всех и вся.

Я вижу лишь два борющихся силуэта, в которых сложно отличить одного от другого. Слышу лишь тяжелое дыхание, а все потому, что в нынешней реальности не принято громко кричать. Потому, что лучше умереть в тишине, но не привести никого из друзей на смерть, если таковые друзья есть.

«Конечно, все те, кто пришли с ним, уже давно могли услышать эти шорохи, но нет, никто ничего не слышит», — думаю я, продолжая наблюдать борьбу теней.

Слышу хрип. Длинный, протяжный, мерзкий. Слышу клокочущее дыхание, которое пробивается через подобие кашля. Тяжелого, наполненного кровью и сожалением. Слышу, как промерзшие, ослабевающие пальцы старательно цепляются за ткань. Как скребут по неровной поверхности, и кажется, что ногти потихоньку отрываются, оставаясь на одежде. Я слышу, как кто-то шепчет что-то страшное, но не могу разобрать слов, только интонации, которых достаточно чтобы понять смысл: «Рано или поздно мы встретимся в аду, и я буду готов к мести».

Одна из фигур поднимается. Одна из фигур практически не держится на ногах от усталости. Одна из фигур берет вторую, судя по силуэту, за ногу, потом берет меня и направляется туда, где много человеческих голосов.

«Нет никакого смысла сопротивляться… — думаю я. — Во тьме не было никакого смысла лезть под руку… Особенно когда стало совершенно не понятно, кто-где, из-за резких рваных движений, что перетасовывали людей местами, — мне не страшно… мне никак. — Кто знает, может быть, это мой старый друг решил выйти к тем, кто ворвался в этот небольшой, но прекрасный мир спокойствия… Может быть, он совсем сошел с ума и хочет попробовать самостоятельно прогнать всех?.. Или, быть может, та болезнь, которая в последнее время высасывала из него силы, подкосила в последний момент, и…» — думаю я, замечая впереди свет.

Спустя несколько минут победитель битвы заявляет, что надо прочесать все здание несколько раз. В разведку должны идти по двое и держаться стен. Он говорит, что, скорее всего, кто-то уже мертв и что тела надо сжечь, чтобы не было лишнего соблазна.

Я слушаю, но слова для меня перестают существовать. Я слушаю его, но, по всей видимости, умер вместе со старым другом, на которого сейчас смотрю.

— Ой, а что это?! — какой-то странный, слишком высокий, пусть и приглушенный голос врывается в мой мир, ставший пустым и бессмысленным. Какой-то такой голос, какой я давно забыл.

— А? Это?.. — голос убийцы моего старого друга притягивает внимание. — Это плюшевый медвежонок… Этот старик, видимо, таскал игрушку с собой, и, черт возьми, я думал, что все давно сожжены! — он слегка смеется. — А вообще, на… теперь это твое.

Спустя несколько секунд я чувствую на себе небольшие пальчики, которые крепко сжимают, которые переворачивают, которые заставляют посмотреть на совсем молоденькое лицо, пусть и выпачканное в саже и грязи, но очень милое, с практически черными глазами.

— Я правда могу это взять?! — спрашивает она, обращаясь к убийце моего старого друга.

— Да… сомневаюсь, что этому старику понадобится игрушка, — холодно отвечает тот, после чего обращается к тому, кому докладывал обстановку: — Как думаете, у нас получится вырастить здесь хоть что-нибудь?

И на этом мое внимание полностью переходит к маленькому человечку, такому же, каким был мой старый друг, и я понимаю, что меня должны переполнять злость и ненависть, но вместо этого далеким светом где-то вдали в сиянии разума я думаю: «Здравствуй, мой новый друг».