Ей снился дом (джен)

Ей снился дом.

Нет, длинные — взглядом не охватить — ряды домов. Будто вырезанные младшим братом из сложенных в шестнадцать раз старых газет гирлянды: одинаковые своды черепичных крыш, одинаковые квадратные окна. А между рядов — мостовая, истёртая множеством ног в грубых башмаках. Как и дома, игрушечно ладная, выложенная из обтёсанных каменных брусков.

Часто виделся купол кирхи на другом конце улицы. Выхваченный рассветом из общей тьмы — от этой картины вдруг забывался и утренний холод, и невыученный урок по географии. Тающий в закатной дымке, когда начинали светиться жёлтым окна и заставлял досадливо морщиться крик: «Гретхен, а ну живо домой!»

А свой дом почему-то снился редко, скупыми оборванными картинками: грубая деревянная столешница — отец сам вытесал, красные от ежедневной стирки руки матери, увядающая в первые дни заморозков и бесконечно пересаживаемая герань… Будто Марина — или Гретхен, из дома же кричали: «Гретхен!» — почти никогда там не бывала. Так, присутствовала: мыла полы и посуду, учила за грубой столешницей уроки, нянчила какого-то ребенка (брата? сестру?) — а сердце билось ради чего-то другого, и ум витал где-то в других местах.

Сказочное место, пряничные домики, городок из табакерки… Если там плохо, то где же хорошо?

По загорелым пальцам и выгоревшей, бледной юбке плыли пятна вишни. Поселок плыл в знойном воздухе, по синей вдали и прозрачно-коричневой вблизи реке плыли сожженные солнцем листья, горячие доски причала плыли из-под спины. Затрепанный библиотечный учебник уплывал из пальцев, мысли уплывали от учебника в сладкую коврижечную черноту и блики сусального золота.

— Марина, сколько раз говорила: нельзя спать на солнце!

На лицо упала горсть нагретой солнцем воды. И еще одна. И еще.

* * *

Ей снился рокот синих тяжелых волн, розовые вмятинки на ступнях от горячей гальки, старая рыбацкая лодка на берегу… Ветер оставлял на лице солёную морось, от солнца спекались губы и чесались старые рубцы на спине.

Тогда она произносила слово «дом» и думала о море, слышала слово «море» и вспоминала…

— Ферея, Ферея! — Ита трясла её за плечо, сдёргивала с угловатой фигуры старое одеяло — не со зла, от нетерпения. — Вставай, до рассвета всего ничего!

Ферея не встала, конечно — много чести младшей. Села на лежанке, опёрлась спиной о бревенчатую стену, стала неловкими со сна пальцами переплетать серую косу — рыжую, конечно, в их деревне все рыжи, а в темноте все кошки серы…

— Шевели руками! — на колени шлепнулась скомканная накидка. Ита уже топталась у двери, закутанная до самых колен во что-то темное — ну и попадет же ей, если это шаль матери!

— Знаешь, как наш пастор говорит? Когда Господь делал время, он сделал его достаточно! — огрызнулась Ферея.

— Пастору достаточно, он старый! А нам…

Ферея сморщила нос. Они еще ночью, слушая гул шторма за стеной, условились сбегать посмотреть, что вынесет море. Едва ли что-то, кроме ракушек, что бы ни болтала старая Этейн о диковинных морских гадах и украшениях северян. Но ракушки — тоже неплохо, ракушки можно отнести Личллэйну. Десятка горстей должно хватить: ему — на украшение какой-нибудь шкатулки, им — чтобы выменять у старого умельца на бусы. Ита грезит тяжелым и чеканным, золотым и серебряным, со звериными мордами и непонятными знаками, но цветные глиняные бусы всегда хватает из шершавых рук и сияет, как солнце по весне. Смешная.

Море встретило их недовольным шелестом и липкой водяной пылью. Слишком серое, слишком холодное, слишком пресное. Совсем не такое, как во сне.

* * *

Ей снился дом.

Серые валуны, разбросанные в сочной траве, и хрупкие бледно-лиловые цветы. Утес, похожий на кошачью голову, если смотреть справа, и на прыгающую рыбу — если слева. Хижина, которая вросла в землю на границе двух морей: девятые валы холмов и неспокойная горько-соленая гладь. Она перебирала в пальцах легкие гладкие бусины и просыпалась от того, что ладонь царапал крестик.

Сколько себя помнила — столько распахивала окна и украдкой ослабляла косу у затылка, но не могла ослабить невидимую удавку на шее. Возможно, помогло бы снять крест — но если бы соседи заговорили о том, что старшей дочери Майеров прямая дорога в ад, мать удавила бы ее своими руками.

Ей снилась семья.

Старая женщина с глазами цвета речных камней и певучим голосом. Высокий угрюмый парень со шрамом в уголке губ, рыжий, как старая медь. Смешливая конопатая девочка, рыжая, как осенние листья, с мозолями от самодельного лука на маленьких обветренных руках. Не все были ей родными по крови, но все были ей семьей. Как Мик.

— Может, тебе постричься в монашки?

— С чего бы это?

— Когда мы приходим к вам в гости, ты серьезная и грустная, как на похоронах. А когда мы сидим здесь — почти всегда улыбаешься.

— Что?.. Нет, это неправда!

— Правда! Вот, сейчас вообще смеешься!

— Потому что ты смешной. На Рождество предлагал пожениться и отправиться миссионерами в Африку, теперь отправляешь меня в монашки, а сам хочешь служить в армии…

Кирха отбрасывала фигурную тень, закрывая несколько деревьев и скамейку от палящего солнца. Тринадцать лет назад ее крестили в этой кирхе, год назад она впервые подошла здесь к причастию. Через несколько лет пойдет к алтарю, еще два года, самое позднее — лет пять спустя принесет крестить первенца. Однажды на старом кладбище, возле узловатого дуба поставят четвертую серую плиту.

— Зачем тебе в армию, Мик? Носить форму, выполнять чужие приказы и ходить строем? Никакой свободы.

— Во-первых, один человек не может ходить строем. Это глупо. Во-вторых, свобода — это не безответственность и не жизнь без цели…

— Это тебе отец или учитель сказал? Или ты один ходишь строем?

— Я не понимаю тебя. Чего ты хочешь, Маргрэт?

Ма-аргрэ-эт. Как шумный вздох моря и шелест сползающей с берега волны.

— Я хочу на море, — говорила Гретхен и улыбалась. Она знала, что улыбка делает ее похожей на девочку с коробки Хильдебрандт-Пралине, что взрослые и мальчишки тают от этого, как пралине на солнце.

Когда солнце пряталось за крыши домов, и в подворотнях начинал свистеть ветер, мать говорила, что это воют волки, что они забирают детей, которые не спят по ночам.

Гретхен закрывала глаза и представляла, как за окном бесится черное море — бескрайнее и бездонное. Как горькая вода смывает краску со сладких пряничных домиков, срывает крыши и сносит стены, затягивает обломки в пенные водовороты. Когда кроваво-медное солнце поднимется из глубин, здесь будет пустая песчаная отмель с редкими островками деревьев и цветов. И кирха. Кирха пусть останется.

* * *

Тогда она произносила слово «дом» и думала о море, слышала слово «море» и вспоминала, что у неё нет дома. Вспоминать приходилось часто.

— Таласса! — окликал хозяин, прежде чем впихнуть в тонкие смуглые руки тяжёлую амфору или кипу бумаг.

— Таласса! — взвизгивала хозяйка, наступая в рассыпанные по полу листы или ещё хуже: в черепки посреди лужи масла или вина. Старые рубцы на спине в такие минуты чесались немилосердно.

— Таласса, — сын хозяев пытался казаться добродушным до простоты, но масленый блеск в глазах выдавал его с головой, — я шёл по рынку, увидел эти бусы и подумал…

«Глупый мальчишка, что мне твои стекляшки — я золото и самоцветы носила». Линию спёкшихся от жары губ ломала грустно-презрительная улыбка, которую тут же стирал подзатыльник. Чтобы не смела забывать, кто она теперь, раз уж не может забыть, кем была раньше.

«Таласса» — это «море» по-гречески. В редкие свободные минуты она приходила на берег — больше некуда было. Приходила с чистым сердцем и без обиды: не море разграбило её полис и подожгло дом, не море продало в рабство прямо в порту, вмиг сделав из дочери стратега никем. Не в том же море винить, что донесло корабль захватчиков до другого полиса невредимым? Те люди принесли жертву Посейдону перед отплытием, и волны честно сделали что должно.

— Я вернусь.

Она усаживалась поудобнее прямо на берегу, с прищуром смотрела на пылающую солнечную полосу на воде. Слова таяли в соленом воздухе — в царство Аида, к родным Талассы, их не донесло бы даже всемогущее море, а боги были глухи, как мраморные статуи. Хотя если бы и слышали — вряд ли бы отвлеклись от своих пиров и интриг ради помощи тому, кому нечего принести им в жертву.

— Я вернусь, — повторяла Таласса. Просто чтобы верить, что сможет. И что даже на пепелище лучше, чем здесь.

Море, словно большой печальный дракон, облизывало ей ноги.

* * *

— Только не на пульт!

Судорожный шаг назад, звонкий всплеск — и комбинезон штурмана украсился, как орденом, ядовито-лиловым пятном. Ви-Э страдальчески потёрла переносицу и отложила планшет. Закон кают-компании в темную фазу: пока ты сидишь там один, все в порядке, но если приходит второй, готовься — заявятся все, кому в демианабиозе не лежится.

— Уф-ф-ф… Кэп, ты совсем… ты в своем… ты что здесь делаешь?

— Слежу, чтобы господин А-Джиера не ставил центаврианскую дрянь на аварийный блок управления. А лучше вообще ее не пил. Тай-Ё, ну серьезно, сколько раз говорили, что провал медкомиссии обойдется дороже пропущенной вахты?

Тай-Ё принял гротескную позу раскаяния: опустил голову, задержал взгляд на россыпи лиловых клякс и, словно расшаркиваясь, размазал по белому пластику подошвой. Ви-Э сделала вид, что не заметила — не по субординации, конечно, но ругаться с единственным нормальным членом экипажа на этом корыте…

Ладно, если быть честной хотя бы с собой — с единственным подчиненным, который нормально относился к Ви-Э. Перепады настроения, замкнутость, две-три фазы подряд без демианабиоза — все ее «асоциальные характеристики» Тай-Ё принимал как так и надо.

Или просто не замечал — у самого полно было странностей. Длинная железка в изголовье кровати. Привычка тереть след ожога на левом запястье — казалось бы, что такого, но Ви-Э знала: в моменты задумчивости он водил пальцем ровно по этому месту на коже с самого их знакомства, а концентрат на руку пролил пол-цикла назад. Волосы: «Нет, они не растут такими… серьезно, ты никогда не видела, как заплетают харанго?»

По плечу мазнуло гладкое, шуршащее, с бусинами — Тай-Ё шлепнулся на гидромассажный диван, без всякого пиетета заглянул в планшет через плечо.

— «Значения галлюцинаций в демианабиозе»?

Ви-Э чиркнула пальцем по планшету. Экран погас.

— Что-то не то видится, кэп?

— Дом, — бросила Ви-Э.

Управление кораблем торговых линий быстро отучает от правила «спросили прямо — прямо и отвечай», но уж очень хотелось, чтобы обнаглевший вконец штурман заметил ее настроение и исчез. И совсем чуть-чуть, в глубине эйдоса — поделиться наболевшим.

Над ухом зашуршало и застучало — Тай-Ё кивал.

— Мне тоже видится. Иногда в кошмарах — ну, ты наверняка видела в личном деле… Там же сейчас цветет него сэларка? Если доставим груз без задержек, к твоему прилету как раз осыпаться начнет…

— Не Сигма-сектор, Тай-Ё, — Ви-Э потерла сведённые холодом и усталостью плечи. — Нет, там очень красиво, да и с жителями повезло — я видела шесть секторов, мне есть, с чем сравнить. Мне снится зеленый дом с треугольной блестящей крышей — такие раньше строили на Земле. Снится старая женщина: она гладит меня по голове, у нее шершавые ладони и платье пахнет чем-то густо-сладким… как если бы плоды варили в жженой сахарозе, а она долго стояла рядом. Снится, что я сижу с десятком ровесников у открытого огня, все поют, а у старшего в руках… такое, со струнами…

— Гитара, — ответил Тай-Ё, не задумавшись и на миг. — Кэп, завязывала бы ты с земной литературой. Что ты находишь в двадцатом веке, когда люди дальше своей планетной системы ничего не видели? И считали поездку длинной, если море пересекли — смех да и только.

«Ви-Э» на диалекте Сигма-сектора значит «космос». Единственная стихия, перед которой люди в третьем тысячелетии могут оказаться бессильными — и оттого наделяют душой, воспевают, романтизируют. Ви-Э где-то читала, что раньше были имена «Марина» — «морская», «Ферея» — «дочь моря», «Маргрэт» — «морской жемчуг»… назвать в двадцать пятом веке девочку «морем» — всё равно что в двадцатом «лужей» назвать.

— Думаешь, я не пробовала? Мне все равно это будет видеться — но так я хотя бы лучше понимаю, что именно. Нет, это не выход.

— А что — выход? В следующий раз впасть в бесконтрольный демианабиоз прямо на посадке?

— Это было один раз!

— Зато вне корабля. Пожалей Тайис-Фа: она только цикл как из училища, а у нас тут тёмная фаза, экстеро, фонарь, апотеко — хорошо хоть, рядом апотеко — и капитан в бессознанке.

Умрешь — начнешь опять сначала и повторится все, как встарь. Мысль-протуберанец на краю сознания, просто обрывок бреда для любого, кто не…

— А ты, значит, ничего не находишь в земной литературе.

— Я бы рад и на офицерском сервере ее не находить. Это, конечно, лучше, чем фильмы сектора Ню…

Вот оно.

— …но я бы предпочел дзетийские детективы.

Прилично знает литературу сектора Дзета, неприлично много знает о фильмах сектора Ню, помнит время цветения «радужного снега», как выяснилось, в курсе земной культуры — и за все циклы, что она его знает, ни слова о родной планете. Ви-Э развернулась — неловко и заторможенно, как во сне или в соленой воде.

— Тай-Ё, а тебе никогда не снится… дом?

Она нажала на это слово, как на кнопку аварийной панели — ей даже показалось, что на периферии зрения замигали красные и синие огни.

— Нет. А ещё мне не снятся мои сосуды и легкие. Где бы я ни был, мой дом всегда здесь, Ви-Э.

И положил ладонь на лиловое пятно. Похожее на фибулу плаща, смертельную рану, покрытый патиной орден, след масляной краски и пятно от центаврианского энергетика, после которого можно не пройти медкомиссию, но этот пройдет, совершенно точно пройдет.