И жизнь станет тихою... (гет)

Соня. Когда же мы увидимся?

Астров. Не раньше лета, должно быть. Зимой едва ли... Само собою, если случится что, то дайте знать — приеду. (Пожимает руки.) Спасибо за хлеб, за соль, за ласку... одним словом, за все. (Идет к няне и целует ее в голову.) Прощай, старая… ⁽¹⁾

Матушка захворала аккурат в те же дни, когда повалил снег. Лежала непривычно тихая, смотрела в окно, подперев голову кулаком, и вздыхала так тяжело, что слышать было невыносимо.

Иван Петрович вышел на террасу, куда уже порядочно намело, набил трубку, подумал о том, что табаку совсем мало осталось, и курить в эту осень он стал неприлично много, и что по таким дорогам за Астровым не пошлешь. Вздохнул. Астрова видеть не хотелось совершенно. Стоило вспомнить о нем, как в душе пеной поднимались такие едкие, мерзкие чувства, что аж изжога начиналась. Иван Петрович скривился, оставил едва раскуренную трубку на перилах и вернулся в дом.

— Врача бы надо, — в который раз пристала к нему Марина. — Совсем плоха!

— Да ты что, не видишь? — устало спросил Иван Петрович, старательно гася раздражение, — как послать? И кто поедет? Развезло все! Если мороз начнется, то завтра…

Марина неодобрительно вздохнула и ушла на кухню, откуда тянулся слегка прилипчивый запах свежезасоленной капусты.

— Ну что? — Соня не стала говорить о том, что надо бы послать за врачом. Она с той самой поры, как уехали ее отец и мачеха, старалась делать вид, что кроме них — оставшихся в имении — мира и вовсе не существует. Ивана Петровича это то злило и раздражало до невозможности, то напротив — утешало. Будто так и надо было. Буквально с неделю назад вспомнил он Елену Андреевну и сам удивился себе тогдашнему. И что на него нашло, что накатило? Откуда эти непрошеные, пошлые в своей яркости чувства? Он как с ума сошел! И вспоминать о своих поступках, особенно о том, как бегал он обезумевший с пистолетом, было стыдно, и говорить о том времени не хотелось. И видеть Астрова тоже!

— Что-что? — проворчал Иван Петрович и вздохнул глубоко, тяжко. — За врачом бы надо… Да как? Дай Бог мороз начнется… А то утопнет, — он невольно передразнил работника, — утопнет наш доктор, не доберется.

— Да, да, действительно, — Соня плотнее закуталась в облезлую шаль. — Зябко что-то, затоплю тут. Что у нас еще сегодня, дядя Ваня?

Ивану Петровичу вдруг нестерпимо захотелось выпить водки, чтобы ощутить сладкую истому или бесшабашную смелость, что угодно, только бы не вязкую противную тоску.

— Да вроде все счета сведены, указания розданы. Что еще… разве что собирался я перья в порядок привести? — задумчиво проговорил он.

— Перья я почистила и чернила свежие налила, — Соня мялась, чего обычно за ней не водилось.

— Что, Сонюшка? — спросил Иван Петрович, прикрывая глаза.

— Если Астров приедет, ты, дядя Ваня, меня не зови. Я у себя посижу.

— Сегодня не поедет никто, завтра если только? И что толку прятаться, Соня? Все равно весна не за горами, придется…

— К весне, может, и полегче станет?

Он протянул к ней руку, и она прильнула к его плечу, пряча лицо и вздрагивая от сдерживаемых рыданий.

Никогда они не говорили ни об Астрове, ни об Елене, все делали вид, словно никто в имение не приезжал, ничего не случилось, ничего не было, и Иван Петрович надеялся, как и Соня, что однажды они и вправду поверят, будто ничего не произошло…

— Может, и станет, — он погладил Соню по голове, успокаивающе повторяя: «Ну, ну-ну, все хорошо, милая, все хорошо». Соня затихла и ушла к себе, так и не растопив печь. Иван Петрович кликнул работника и пошел по дому, хозяйским взглядом подмечая, что требует его внимания, прикидывая в уме, хватит ли на это денег, с учетом того, что скоро срок отсылать мзду Александру…

Мороз ударил через пару дней. Иван Петрович, навестив матушку, решил, что медлить нельзя и послал работника за Астровым, где-то в глубине души надеясь, что тот откажется и пришлет вместо себя кого-то другого. А то и вообще — виделось ему, что Астров давно уехал, бросив и работу, и свой лес, и вместо него тихо трудился теперь другой врач.

Надежды, как обычно и бывало, не оправдались, и Астров, краснощекий с мороза и словно помолодевший, вошел в дом, сразу преображая его.

Иван Петрович скупо поклонился, но Михаил Львович сгреб его в охапку.

— Ну прости, друг мой, прости, дядя Ваня! Я уже сам весь извелся, столько дел наворотил, — он отпустил Иван Петровича и взъерошил волосы на затылке. — Стыдно! Стыдно, представить не можешь! Это все от дикости моей. Лес — это по-честному, а все эти женщины! Дьяволы, искусительницы. Был слаб, да ты сам понимаешь!

— Потом, все потом, — отворачиваясь, торопливо произнес Иван Петрович, которому и приятно было, и отчего-то неудобно. — Матушка совсем захворала. Не читает даже!

— Дело серьезное! — Астров кивнул, сурово сведя брови. — Посмотрим!

Он пробыл у Марьи Васильевны около часу — Иван Петрович пару раз подходил к двери, слышал тихий разговор, но войти не решился, ушел в кабинет и принялся смотреть бухгалтерские книги, которые были в идеальном состоянии и в его внимании сегодня точно не нуждались.

Наконец Астров вошел в кабинет, потирая руку об руку и о чем-то сосредоточенно размышляя.

— Ну, что? — Иван Петрович отложил книги, прижал их рукой, оперся на стол тяжело. Он, не принимающий болезнь матери всерьёз, полагая ее чем-то надуманным, внезапно встревожился, сердце забилось.

— Да что тут скажешь, — Астров сел у стола, — возраст да тоска. Она боится, что уже больше не увидит своего Александра, но думается...

— Вот ты мне скажи, — перебил его Иван Петрович, — вот как же это выходит? Я ее родной, родной сын! Все время рядом с ней, все время для нее, а она!

— Да кто же знает, почему кто-то становится нам дороже других?

— Но ведь мать! Она же растила меня, она…

— Выпить бы, замерз что-то, — теперь Астров перебил его, вставая. — И если желаешь знать, то я ей порошки привез. Но тут уж... Как бог даст.

Иван Петрович кивнул, не в силах отвлечься от своей давней обиды на мать, кликнул Марину.

Та ахнула, войдя в комнату, и чуть ли не на шею Астрову бросилась.

— Свиделись, слава Богу! Хотя зря ты приехал, ох зря!

— Это почему? — рассмеялся Астров, только глаза его — видел Иван Петрович, — оставались грустными.

— Совсем извел девку, а сейчас уедешь — добавишь, — прошептала Марина, сверкнув глазами в сторону Ивана Петровича. — И что вам, мужикам, надо? Молодая, хорошенькая, свежая…

— Я… Мне… — Иван Петрович махнул рукой в сторону коридора и вышел поспешно, не желая слышать и видеть этих двоих. Он постучал в комнату матери. Та уже сидела на кровати и читала, в печке весело плясал огонь, горело несколько свечей.

А пока Иван Петрович вел светскую, бестолковую беседу со своей матушкой, Марина бегом бросилась в кухню, где уже стоял наготове штоф с водкой да нехитрая закуска — капустка, огурчики, грибы соленые.

— Вот, — она поставила поднос на стол, Астров сам взялся наливать водку, посмотрел на Марину и налил половину.

— Ты не ругай меня, нянька. Я за последние два месяца столько сделал! Ого-го! И не пил почитай совсем и теперь не стану много. Сперва, после того, как от вас уехал, недели две в себя приходил. Был как больной — ничего мне не хотелось, ни в лес идти, ни деревья сажать. На все наплевать стало. А потом однажды встал — все красным-красно, а я и не заметил, как сентябрь к концу подошел… Встал и подумал, что ж я делаю? На что жизнь трачу? Да и не трачу! Так — она сама по себе, а я сам по себе — как лист на воде, куда-то несет… — он вскочил. — Так с того дня взял себя в руки, закончил карты свои, бумаги перебрал, выкинул столько — не сказать. До сих пор печку топлю своими бумажками!

— Вот и молодец, вот и хорошо. Еще б жениться тебя, — Марина села напротив и посмотрела на него, прижимая ладонь ко рту, словно про женитьбу вырвалось у нее против воли.

— Жениться… Да ведь не люблю я никого. И не любил, — Михаил Львович упал на стул.

— Да что любовь! Старый ты уже, а туда же — любовь! Что ты с ней через год, с этой любовью, делать будешь? Тебе такая нужна, что с тобой рядом будет, уважать да заботиться. И чтобы ты уважение имел, а то стыд один!

— Права, права ты, мудрая нянька, — Астров натужно рассмеялся. — Может и женюсь, если найду такую.

— А что ее искать? — притворно удивилась Марина. Она встала и стала переставлять мисочки и плошки. — У нас вон Соня в девках. Уж лучше жену никому не пожелаешь! И умная, и работящая.

— Да ты сватаешь меня, что ли? Неужели ты ей зла желаешь? На что ей такой муж, как я?

— Да ведь любит она тебя, — Марина прижала руки к груди. — Сохнет же девка!

— Ты ж сама говорила только, что любовь для брака не нужна вовсе.

— Дурак ты! — Марина хлопнула ладонью по столу, сетуя на его бестолковость. — Жена мужа любить должна и уважать и готова быть должна за ним куда угодно, иначе как терпеть ваши выдумки? Это из мужиков любовь телят неразумных делает, а жена только сильнее станет!

— Ничего я не понимаю, Марина, — усмехнулся Астров, — налей мне еще, может, прояснится?

— Ирод ты, — грустно протянула Марина, но водки налила и сидела, смотрела, как он выпил и закусил.

— Я приеду еще, надо будет Марию Васильевну посмотреть. Дня через три, четыре.

— Приезжай, коли надо. Но и о словах моих подумай.

— Поздно уже, нянька, поздно. Год назад бы…

Марина в сердцах плюнула и, прихватив с собой штоф, выплыла из комнаты, величаво задрав подбородок. Астров тепло улыбнулся, глядя ей вслед. Вот не думал он, трясясь по едва вставшей дороге сюда, что испытает такой подъем. Как будто в дом родной вернулся: тепло, покойно и кричит сверчок… И мысли об Елене даже здесь больше не теснили грудь. Все это приключение с Еленой Андреевной представлялось ему теперь каким-то анекдотом, и безудержность чувств, и страсть, которая мутила рассудок, казалось чем-то донельзя смешным, словно на сцене увиденным, а не пережитым им самим.

— Соня, — пробормотал он, попытался вспомнить ее лицо и не смог. Помнил только шаль, старую уже, платье какое-то… невнятное. Вот девочкой он помнил ее куда лучше: и восторженный взгляд, которым Соня неизменно встречала его, и как быстро убегала, стоило ему только улыбнуться в ответ на ее робкое приветствие.

Жениться он не то чтобы не хотел, а представить не мог, каково это — жить женатому. А вот теперь задумался, да только ничего не надумал. Он походил по комнате туда-сюда, никто не появлялся, и он уехал, не заметив, как за другой дверью, ведущей в смежную комнату, стояла, обмирая от страха и восторга, Соня.

Она все эти месяцы верила, что ее чувства наконец остынут и она отдохнет от маеты, от тоски, от бесплодных надежд, теснящих душу. Каждое утро она просыпалась и прислушивалась к себе, лежа в темноте — так трогаешь языком больной зуб в надежде, что он сам собой перестал болеть. Но сердце саднило, стоило только вспомнить лицо Астрова, уставшее, печальное, глаза его. И выть хотелось. Соня утыкалась в подушку лицом и пережидала, пока первое, острое состояние схлынет и можно будет начать новый день. Ничем не выдавала она себя перед другими и все-таки видела, как смотрят на нее — как на тяжело больную, и сказать ничего не могла, только плотнее куталась в старенькую мамину шаль.

Она тихо пробралась в комнату и встала за дверью ровнехонько в тот момент, как Марина, на что-то осерчав, вышла из кабинета. Астров то улыбался своим мыслям, то задумчиво расхаживал туда-сюда и наконец, видимо, приняв какое-то решение, ушел. Соня закрыла глаза и по стенке спустилась вниз, села на полу, обхватив колени и опустив голову. Пусть не любит, пусть, — думала она, — только бы приезжал. Появлялся бы пусть, ходил бы вот так, сидел в одной комнате с ними над своими чертежами, как бывало когда-то. Больше ей и не надо, и этого хватит сполна.

За ужином и она, и дядя Ваня были тихи и почти не разговаривали.

Астров приехал снова через три дня, Соня как раз в передней искала неизвестно куда запропастившуюся шаль.

— Вот и свиделись, — он остановился на пороге, не зная, что еще сказать, словно впервые ее видя. Соня, с растрепавшимися волосами, с румяными щеками и блестящими глазами впервые показалась ему если и не красивой, то симпатичной.

Последние дни он думал о ней, вспоминая ее лицо и злился, что ее облик словно ускользал, что то и дело вместо нее он видел в своем воображении Елену Андреевну, в огромной шляпе, затеняющей лицо, таинственную, томную и недоступную.

— День добрый, — Соня прижала руку к сердцу, вдохнула. — А… А бабушке уже лучше, она с нами даже завтракала сегодня…

— Ну и славно, отрадно слышать, — он снял шапку, бросил на сундук. — А вы как… поживаете? — и протянул ей руку.

— Все хорошо, дел много только. А вы как?

Соня чувствовала такую неловкость, какую испытывала только когда, еще шесть лет назад, поняла, что влюблена в доктора по уши. Потом как-то привыкла к своему чувству, смирилась, и вот опять!

— Да лучше, лучше. Как шелуха с меня спала. Много думал, о себе, о месте своем. И жду весны. Столько сделать предстоит. Не мелкого, это все я бросил! Нет, мыслить надо шире, Соня! Я…

В передней появилась Марина, держа новую, цветастую шаль.

— А вас уже ждут, мил государь, проходите. Мария Васильевна даже к завтраку вышла, порошки у вас чудесные. А ты, Соня, вот, старую шаль потом найдем, а ты накинь эту. — И, схватив норовившего проскользнуть мимо них Астрова за руку, добавила, кивая на Соню:

— Хороша?

— Хороша! Молода и хороша, — согласно кивнул Астров и поспешил в сторону комнаты Марии Васильевны.

— Ох, Марина, — Соня прижала руки к щекам. — Что же ты! Не надо так!

— Сама знаю, как надо! — проворчала старуха и поспешила на кухню. Соня кинулась за ней.

— Думаешь, он к обеду останется?

— Останется, я его любимый борщ сделала, пампушки. Точно говорю — останется. На вот, водку на холод поставь.

— Не надо ему пить. Он не такой, как все, зачем ему эта водка, — Соня зажмурилась. — Какой он!

— Обыкновенный, как и все. И храпит небось.

— Ох, нянечка! — Соня была не в силах сердиться на кого-либо и, стараясь сохранять вид серьезный и степенный, ушла проверить, все ли ладно в столовой.

С того дня Мария Васильевна совсем оправилась, а Астров стал бывать у них по субботам, а то и в другие дни. И сидел, как бывало, в кабинете, только вместо чертежей были перед ним бумаги с какими-то новыми планами.

Иван Петрович видел, как преобразилась Соня, и гадал, что из этого всего выйдет. Он порывался поговорить с Астровым, чтобы больше не смел в их дом являться, но все откладывал, сам себе объясняя свою слабость тем, что не хочет новых страданий для Сони. Да и для матушки, которая в присутствии Михаила Львовича вся расцветала, словно юная девушка. Астров шутил и был весел и без водки, словно новое, придуманное, о котором он пока молчал, влило в него свежую силу. И всем передалось это веселье, эта энергия, дом словно ожил, озаренный надеждой на новую жизнь.

К Рождеству снегу навалило столько, сколько не помнили и старожилы. Рабочие на соседней фабрике перешептывались, что такие снегопады — к концу света, впрочем, они каждый год к Крещению ждали, что земля налетит на небесную ось и никаких научных мнений на сей счет знать не желали.

Рождество отмечали скромно, но через несколько дней Астров явился, да не один, со старинным другом по университету. Тощий и длинный, нескладный, с восторженным взглядом будто влажных карих глаз, Сергей Иванович выглядел не по годам молодо. Он был очарован Соней и глаз с нее не сводил, таскался следом по всему дому, рассказывая байки из жизни студентов, которых нынче учил в Харьковском университете. Он и сам напоминал Соне студента, и она никак не могла удержаться от смеха. Никогда ранее она столько не смеялась.

— Он вам нравится? — Астров вошел в буфетную, куда Соня пошла за закусками. Из зала доносился громкий и звонкий голос Сергея.

— Он смешной. Кажется, вы не одного друга привезли, а сразу десять, — Соня покачала головой и снова заулыбалась.

— А вы ему нравитесь всерьез. Он меня спрашивал, у кого руки вашей просить, — Астров встал рядом с ней и смотрел исподлобья.

Соня смутилась, отвернулась, поставила обратно блюдо, которое только что взяла в руки.

— Сперва моего мнения спросить надо б было…

— Я ему то же самое сказал. Но он уверен, что неотразим. Так что, Соня, пойдете за него замуж?

— Вы же сами все знаете, — ответила она, не глядя на него. — Не пойду. Ничего. Это все ничего. Тут хорошо, покойно, тихо. И работа у меня есть, не зря я живу. И…

— Вы не хотите замуж?

— Зачем? — она развернулась к нему лицом. — Зачем вы мучаете меня? Вы же сами все знаете и… мучаете! Это нехорошо, — она закусила губу, чтобы не заплакать. — Вы же хороший, удивительный. Умный и чуткий.

— Молчите, Соня, — выкрикнул он, глядя на нее строго. — Молчите! Вы себе меня придумали и решили — я таков и есть. А я разве такой? Ничуть не бывало! Вы не в меня влюблены, Софья Александровна, хоть и полагаете иначе!

— Не знаю, ничего не знаю. Только и за другого не пойду. Проживем с дядей Ваней, сколько бог даст, потерпим.

— Потерпим… — теперь он отвернулся от нее. — А если б я позвал, пошла бы? Зная, что не люблю тебя так, как ты?

— Мне вот Елена Андреевна говорила, что думала, будто любит моего отца… А когда вышла за него замуж, стала несчастной. — Соня встала перед ним, смотрела, вспыхнет ли в его глазах хоть что-то при упоминании имени Елены, но Астров, кажется, и не заметил, и не вспомнил, о ком это Соня говорит.

— Стало быть, и мне отказываете.

— Нет… Только вы шутите, вы же не серьезно, да? Не знаю, что на вас сегодня нашло, зачем вы так жестоко со мной.

— Простите, Соня, — он вздохнул. — Сам не знаю! Все этот Сергей! Вот так кто-то вторгается в нашу жизнь, и все кувырком! И вместо работы — одна ерунда и в голове, и в сердце… Значит, откажете ему? — он взял Соню за руку.

— Откажу, — она тепло ему улыбнулась. — Только все это вы придумали, Михаил Львович, да?

Он мотнул головой, словно не желая говорить ни «да», ни «нет» и поспешно вышел.

А на следующий день Сергей пришел к Соне и с самым серьезным видом предложил ей ехать с ним в Харьков и стать его женой. Соня, ни жива ни мертва, постаралась как можно мягче отказать ему. Сергей воспринял отказ спокойно, остался на обед, живо обсуждал с дядей Ваней какие-то фабричные новинки и удалился к вечеру, вполне довольный собой и миром.

— Вот каким надо быть, — проворчал дядя Ваня, садясь за бухгалтерские книги. — Таким и везет всегда, и все ладится. А мы с тобой, Сонечка… Да что говорить!

И казалось, что ничего не изменилось, все снова пошло своим чередом. Астров все так же приезжал по субботам, иногда реже, иногда чуть чаще. Но Соне казалось, что что-то все-таки поменялось. В том, как Астров теперь смотрел на нее. Эти взгляды ее тревожили и беспокоили, будто он примерялся, как к нужному, но не желанному пиджаку, и ей стало казаться, что было лучше, раньше, когда он был к ней равнодушен.

И когда в апреле, после метели — такой сильной, что и не подумаешь, что весна вовсю, он заговорил с ней, она вся застыла, не в силах пошевелиться.

— Хотел я тут съездить в Харьков. Да только как уедешь? Только за ворота — обязательно что-то случится, что потребует всего моего внимания. Как привязанный… — он прошел по комнате, остановился у окна. — Намело-то как, будто январь на дворе… А помните Сержа? Он письмо мне прислал вот… женился.

— Счастья ему, — сказала Соня, комкая в руках платок и желая только одного — уйти скорее.

— Что ж… Может, и правда, — пробормотал Астров, не глядя на нее. — Раз уж такой разговор зашел... Выходите за меня, Софья Александровна.

— Нет, нет! — чуть ли не выкрикнула Соня, чувствуя, как слезы жгут глаза. — Зачем вы так, Михаил Львович? Вы же не любите меня, и знаете, что я вас люблю больше жизни. За что же вы так… Лучше знаете что, — она быстро пересекла комнату и стала рядом с ним, — давайте будем добрыми друзьями? Здесь вам всегда рады, тут вам спокойно, и мне так радостно видеть вас!

Он посмотрел на нее с новым интересом, словно удивляясь, что у нее достало сил отказать ему.

— Вот значит как… — он улыбнулся. — Ну что ж. Пусть будет так. Пусть так, — он протянул ей руку, и она с готовностью пожала ее.

— Расскажите мне о ваших новых задумках, — сказала Соня поспешно, чтобы уже не возвращаться к этой теме. — Что-то совсем новое, да? Расскажите… Мне и правда интересно.

Он приобнял ее за плечи.

— Нас новый мир ждет, Соня. Если мы только постараемся и все правильно сделаем, новый мир! И не после смерти, о чем ты, Соня, молишься, а прямо тут, на нашей земле! Если все дружно возьмемся. Вот только послушай…

1) «Дядя Ваня», действие четвертое.

Вернуться к тексту