Позволь мне (гет)

Ночь накрыла Париж густым одеялом и подоткнула его по краям. Сквозь тучи не пробивалось ни единого лучика света, не видны были ни звёздочки, ни тонкий месяц, ещё вчера сверкавший своей жемчужной улыбкой. В холодной неосвещённой комнате пахло гарью. Большинство работников театра после произошедшего в Опере пожара не знало, куда податься, и потому директорам пришлось устранять последствия в кратчайшие сроки. Однако уже на следующий день стало очевидно, что огонь уничтожил лишь зрительский зал и пожрал подмостки, но спальные комнаты массовки, находившиеся вдалеке, не пострадали, и только запах напоминал о произошедшем в театре несчастье.

Мэг не спала. В глубине её души засело смутное предчувствие, будто этой ночью ей точно нельзя засыпать. «Держи ладонь на уровне глаз», — навязчиво прозвучали в её голове строгие слова, мимоходом услышанные от матери, хоть Мэг никогда и не понимала их значения. Зажмурив глаза и тут же открыв их, прогоняя пугающее предупреждение, она оглянулась, прислушалась к сопению других балерин и, убедившись, что её соседки спят сном младенца, вытащила из-под тонкого матраса своё тайное сокровище.

Белая маска, найденная в подземельях Оперы, казалась чем-то важным и чем-то знакомым, будто пришла из сказок и легенд, услышанных в детстве. Она такой, собственно, и была — а иначе кем назвать Призрака? Прежде Мэг верила байкам о нём лишь отчасти, но после всего, что произошло с Кристиной, отрицать его существование стало глупо. В конце концов, кто жил в подземелье? Кому принадлежала маска, как не ему?

Мэг провела кончиками пальцев по кожаной поверхности, угадывая очертания маски во мраке. Интересно, думала она, что же за человек скрывал под ней своё лицо? Почему лишь половину? И что же случилось в его жизни столь жестокого и непоправимого, что он запер себя в Опере, живя в сырых и мрачных подземельях, кишащих крысами, пауками и прочей малоприятной живностью?

В воображении Мэг представляла Призрака высоким. Она уже примеряла его маску — из невинного любопытства и, разумеется, в полном одиночестве — и та оказалась ей велика. Конечно, это ничего не значило, но Мэг была уверена в своей правоте — издалека на маскараде он не производил впечатление человека низкого. А ещё у Призрака наверняка были красивые пальцы — по её, быть может, довольно наивному убеждению только красивые руки могли создать те замечательные миниатюры, что она видела в его убежище. «И только красивые руки могли так некрасиво всё разрушить, браво, Мэг!» — едко отвечала она самой себе на все романтические пассажи о пальцах. «Он убийца, — повторяла она про себя. — Думаешь, Буке сам упал? Вот так взял и упал головой в петлю? А Кристина? Что он сделал с бедняжкой Кристиной? И виконта чуть не придушил, между прочим».

Одни мысли сменялись другими. Время от времени в мечтах возвращаясь к Призраку, Мэг тут же зарекалась думать о нём впредь, но всякий раз снова вспоминала его, вспоминала каждый рассказ о нём, каждое расплывчатое или, напротив, чересчур яркое описание его облика, каждую его шалость и каждый серьёзный и ужасающий поступок. Вспоминала его убежище, одинокое, жалкое, но такое мрачное и завораживающее. И сверкающий зрительский зал, и сцена, заставленная яркими декорациями, и будуары примадонн казались лишь пошлой безвкусицей на фоне той трагедии, что разворачивалась в окружении сталактитов, озера и пафосно-дорогой мебели, больше похожей на обстановку кукольного дома, чем дома настоящего, человеческого. Куда же он отправился? Жив ли? Если он оставил маску, означает ли это, что?..

Тихий шорох вырвал Мэг из раздумий. Звук этот когда-то мог напугать малютку Мэг, но не теперь. Точно зная, кто пришёл и за чем именно, имело ли смысл бояться хоть одного неожиданного звука в Парижской Опере?

Шорох этот был как дуновение тёплого осеннего ветра, как шум прибоя в ракушке, как шелест щегольского плаща и крадущаяся поступь кожаных ботинок. Тьма стала объёмной, осязаемой и пахла мужским одеколоном. У тьмы наверняка было имя, которого Мэг не знала. Тьма была всё такой же тёмной, и не было у неё ни золотых кошачьих глаз, горящих во мраке, ни жёлтой кожи, похожей на пергамент и туго обтягивающей череп, — иначе не носила бы тьма половинчатую маску. Да и нос у тьмы наверняка имелся, и Мэг готова была поспорить, что был он очень красивым, а если нет — то вполне обычным, как у любого француза в стенах Оперы и за её пределами.

Мэг тихонько поднялась с кровати, удивляясь тому, насколько осторожными и бесшумными были её движения. Как белая кошка, с белой же маской в руках сползла она вниз, босыми ступнями прикасаясь к холодному дощатому полу, и принялась выискивать взглядом чёрную фигуру в чёрной комнате. Глаза не видели, подводили, но она чувствовала каждое его движение, медленное, плавное, бесшумное — его рука тянулась к маске, желая выхватить её из рук проснувшейся девчонки и тут же раствориться в воздухе, как ночное видение, как сон наяву. Но Мэг в ответ лишь прижала маску ближе к груди и кивнула в сторону двери. Негоже болтать с Призраком при девочках, пускай и спящих, — проснутся, раскричатся, ещё и разболтают, мол, Мэг знакома с местным душегубом. Не первый день в театре.

Тьма не шелохнулась, тьма была обескуражена нахальством девчонки или же её излишней осведомлённостью. «Он убийца», — кричал голос благоразумия. «Он знает мою маму, и мне ничего не грозит», — возражал ему другой, решительный и отчего-то совершенно спокойный.

В коридоре зябко, холоднее, чем в спальне да под одеялом, но Мэг не подавала вида. Всё её внимание было сосредоточено на нём, человеке, ныне прятавшем лицо в ночном сумраке.

«Ты пришёл за своей маской?» — спросила бы она, если бы ответ не был так очевиден. Каждым сантиметром своей кожи чувствовала она его желание, его просьбу, его приказ. Верни, что тебе не принадлежит, верни мне её. Верни вторую кожу, верни то, что делает меня человеком, верни мне самого себя.

«Не уходи», — прошептала бы она, но зачем ему оставаться? Они знакомы, но лишь урывками: по взглядам с подмостков, брошенным на балерин; по странным происшествиям, случавшимся в опере; по отрывистым рассказам Кристины и серьёзному взгляду её матери.

«Я хочу…» — а чего именно? Он страшный человек, если и впрямь человек, что он может ей дать, кроме своего горя? Что она может дать ему? Не нужна ему Мэг, он не разделит с ней ничего, кроме этого мига. Стоит вернуть маску — и он исчезнет. И Мэг была уверена, что на сей раз он уйдёт навсегда.

Тьма сгустилась перед её глазами, вновь обретя невидимую плоть. Тьма протянула руку, требуя отдать то, что принадлежало ей по праву.

Милая тьма, покажи мне, зачем тебе этот холодный кусок кожи. Милая тьма, я не твоя Кристина, верящая в сказки об ангелах, но я знаю, знаю, что ты скрываешь нечто ужасное, и я испугаюсь, это правда, но испугаюсь лишь на одно мгновение, как пугаюсь стремглав выбегающих из укрытия крыс. Но я не убегу и не отшатнусь в страхе, поверь мне. Милая тьма, если я и заплачу, то не моля о пощаде, а разрываясь от боли, разделённой с тобой. Позволь мне, тьма, прошу, позволь.

Упрямо вцепившись в маску, Мэг сделала шаг в темноту, навстречу не её порождению, но человеку, скрывавшемуся в ней. Она вознамерилась сама надеть на него маску, наугад прикасаясь к нему, нежно скользя вверх подушечками пальцев по его груди, облачённой в костюм, шее, закрытой воротником, по колючему подбородку и щекам, до которых она уже опасалась дотрагиваться так же явно. Спугнёт ненароком, и не видать ей Призрака больше. Но все её попытки оказались тщетными, и тьма нетерпеливо перехватила маску из её рук, закрепляя на своём — теперь уже точно человеческом — лице, и тихо вздохнула от облегчения, так и оставив ладонь прижатой к белой коже. Тьма, радуясь воссоединению с частью самой себя, не сдвинулась с места и пока не сбежала, и Мэг, воспользовавшись шансом, провела кончиками пальцев по мужской неприкрытой щеке, едва прикасаясь и едва дыша. «Он убийца и коварный похититель! Что он собирался сделать с Кристиной?» — прокричал голос в голове. «Но не сделал же. И виконта не убил», — ответил другой, и Мэг сделала последний шаг в темноту, разделявшую их двоих.

— Позволь мне…