Индейское покрывало из овечьей пряжи (джен)

The crow, he’d mow half the grass on the knoll

With nowhere to go,

But the heart, we know,

When it’s needin', it’s careenin' toward being alone.

© Gregory and the Hawk

— Ну чего ты, а? Замолчи.

Дитя, не слушаясь, голосит: затяжно, пискливо и как-то по-звериному, совсем не так, как плачут человечьи детёныши, — и Альма сгребает его на руки вместе с покрывалом и выходит во двор, даже не накинув шаль на голую грудь и плечи: если проснутся дочки, то расплачутся ещё громче прежнего, а Альма давно уже не спала и ходит, шатаясь, как пьяная. Однажды двое суток глаз не смыкала, — и в жар бросало, и в холод, и руки тряслись, пока соседка не заметила и не уложила отдохнуть силком.

Ни у одной из женщин нет таких маленьких детей, кроме Альмы. Есть Мария де лас Мерседес, Мече по-простому, которая родила мёртвое дитя за пару недель до погрома, но молока у неё ни дня не было, и есть ещё сеньора Ремедиос с двухлетней дочкой, — и всё.

— Чего тебе, Бруно? — спрашивает Альма и, съёжившись от холода, обнимает свою ношу, вцепившись в шерстяное одеяло всеми ногтями. Ночи нынче стылые, и Альма снимает рубаху и прижимает к себе сына или одну из дочерей, Хульетту или Хосефу, — чаще всего сына: он родился последним, недоношенный и самый крикливый. Вдвоём теплее, и дочки пусть рядом лежат, греются. — Чего тебе, моё проклятье?

— А-а-э, — пискляво ноет тот.

— Молока хочешь? Нет молока. Твои сёстры всю мою грудь высосали.

Альма хихикает, всхлипывает и, обняв ношу ещё крепче, дрожит, пока в голове тупо долбится «заткнись».

— Поищи, если хочешь. Попробуй.

Ребёнок кричит ещё громче, пока Альма морщится от боли: зубов у него нет, но Альма уже не помнит, когда вообще её грудь не болела, — а потом, устав от крика, начинает хныкать.

Мы ведь даже не успели их окрестить, думает Альма, мычит что-то неразборчивое, качает и по привычке: не из приступа нежности, нет, — пытается поцеловать его в лоб. Сеньора Ремедиос говорит, что дети меньше ревут, когда их балуешь, но у Альмы не хватает ни сил, ни времени, чтобы лишний раз их поцеловать.

«Двойняшки нечисты, Йолихуани, — говорит беззубая старуха Чиа, коромыслом гнутая, и набивает трубку табачной трухой. Как сейчас помнится, она всегда курила, а ещё — обнимала своими сухими руками, когда кто-то лил слёзы. — Если родились мальчик и девочка, то за такое их мать наказывать положено».

«За что, бабушка?»

«А за то, что нечего с чужими мужьями якшаться. Откуда ещё двум детям взяться-то, — скалит старуха дёсны и тычет согнутым пальцем. — Чего это ты побелела, птичка? Ты умная, в лес ночью не побежишь. Разозлится он на такое самовольство, порвёт и сожрёт вместе с серьгами».

Йолихуани, повторяет Альма почти забытое имя. Лило. Муж-креол всегда звал её этим именем, даже после крещения, когда ей дали христианское, и смеялся: мол, не беда, его деда не смущали ни цыганские косы будущей жены, ни её каталонский говор, — но Педро уже нет рядом, а его кровь просочилась в землю, ставшую её домом. Я ведь никогда не путалась с горными духами, и с другими мужчинами, когда вышла замуж, — тоже. Почему у меня родилось трое детей, если груди у меня только две? Разве я сука, чтобы рожать нескольких?

Рыжая в подпалинах собака, тощая и длинномордая, зевает по всю пасть и валяется в сухой траве.

— Только ты не вой, умоляю, — просит Альма.

Собака, будто назло, задирает морду и начинает выть, натягивая цепь струной и на другом конце посёлка лает Адорасьон, любимый пёс священника Алехандро. Когда во время погрома горела церковь, то Алехандро бросился туда не за Библией, распятием или деревянным образком девы Марии Гваделупской, а за псом, скулящим у хора.

Собачья жальба пронзает Альму от пят до кончиков кос, — как будто кто-то плеснул в лицо водой из ведра:

— Ах, ты!

Альма кричит, сгребает в горсть ком земли и швыряет в сторону собаки, и та умолкает и рычит, прижав уши. Альма всегда её боялась: Хоакин хвастается всем и каждому, что купил её в Андах у погонщика коз, не псина — золото, сокровище, однажды чуть не загрызла вора, забравшегося в патио, — но сейчас очень уж хочется, чтобы хоть кто-то в этом посёлке замолчал.

— Хорошая девочка, хорошая. Теперь не будешь шуметь?

— Р-р, — ершится та шерстью на выпирающем позвонками хребте.

— И ты тоже помолчи, — говорит почти успокоившаяся Альма, но сын, только что притихший, начинает хныкать снова, и голос у него ещё тоскливее, чем у погонщичьего сокровища Хоакина.

«Это из-за тебя всё. Из-за тебя».

Альма бредёт, мёртвой хваткой обняв сына в узорчатом индейском покрывале из овечьей пряжи, — расстаралась, сама пряла шерсть и ткала на станке, пока была беременна. Альма подарила это покрывало мужу, и Педро с искренним восторгом считал пальцем треугольники и полосы, обещая, что накинет его на плечи только в день большого праздника, — а теперь оно пахнет кислым молоком, и на троих детей уже давно не хватает ни её груди, ни индейского покрывала. Может, поэтому самка никогда не бережёт хилое потомство?

В доме тихо, — Хосефа и Хульетта спят, умницы, не капризничают.

Альма, укутав самого слабенького из детёнышей, молча наваливается всей тяжестью упругого тела, зажав ему ладонью рот и нос: лишь бы замолчал, лишь бы перестал просить есть, — но одна из кос соскальзывает с голой спины, а на крыльце каркает ворон, и от этой малости Альма наконец-то просыпается.

— Кр-р-ро! — гортанно зовёт ворон, разевая клюв, и чистит перья.

Сын не издаёт ни единого писка, когда мать, вздрогнув и скривив губы, отстраняется и разворачивает свёрток, и смотрит будто прямо в глаза: они у него тёмные и почти чёрные, с мутной поволокой, как омуты. А Альма, — её колотит озноб, и, видят мать Фурачога и дева Гваделупская, она не знает, за что ей горше: за свою слабость или за минутное бессердечие.

— Прости меня, Бруно, — целует Альма ребёнка в обе щеки, нос, лоб, а затем — в тёмные глаза, — прости.

О-о, наплачутся ещё от него женщины.