В первый и последний раз (гет)

Сугуру целует ее в уголок губ, скользит руками под блузку — и это совершенно точно прощание. Полное и безоговорочное. Секо гасит в пепельнице недонесенную до рта сигарету и разворачивается к Сугуру всем корпусом. Так, что его горячие ладони целиком накрывают ее маленькую грудь. Хорошо, что она сегодня без лифчика.

Плохо, что даже поцелуй Сугуру пропитан темной энергией и человеческой смертью. Секо не первый день работает в морге магического колледжа. Трупы, проклятия, ворох отчетов и холод, так похожий на могильный. Хреновое место для свиданий. Если не принимать в расчет необходимость скрывать от старейшин проклятую ауру ударившегося в бега шамана. Если не помнить, что это свидание — последнее.

Секо стаскивает с Сугуру форменную куртку. И думает, что действие почти ритуальное. После всего, что Сугуру сотворил, у него нет никакого права ее носить. Пальцы Секо очерчивают широкие плечи, дрожат. Словно выстукивают по трапециевидной мышце никому не известную мелодию. Наверняка похоронную. Что еще может звучать в морге?

На Сугуру под курткой обтягивающая черная майка. Слишком знакомая. Сегодня все чересчур и слишком. Он горячий, потный и крупно вздрагивает. Если бы Секо встречалась с ним как врач, она бы померила температуру и, возможно, прописала постельный режим. Но ей некого лечить. Последние дни к ним в колледж поступали лишь трупы. А фанатичная, преступная одержимость Сугуру — увы — не лечится.

Его руки обхватывают Секо за талию, притягивают вплотную. Близко-близко. И об него можно греться, словно она дома, у котацу.

Секо прикрывает глаза и отчаянно жмется к этому теплу. Она уже целую неделю проводит бесконечные — и, в общем-то, бесполезные, никому, кроме нее, не нужные — вскрытия. Она вымерзла почти так же сильно, как ее покойники. Заледенела вместе со своим глупым, влюбленным сердцем. Даже странно, что сейчас от поцелуев Сугуру оно стучит быстрей.

Ее белый медицинский халат падает на пол. Блузка летит следом. Секо скользит губами по шее Сугуру и отстраненно думает, что вещи придется стирать. Глупо. Ведь она сама сейчас, с каждым поцелуем, с каждым прикосновением пачкается гораздо сильней. Так, что уже не отмоешься. Секо почти все равно. Широкие ладони Сугуру спускают юбку с ее бедер. И она так возбуждена, что хочется кричать.

А кричать бы действительно надо. Звать на помощь. Требовать схватить, задержать. Уничтожить. Но о последнем она (почти) не думает.

Сугуру дышит смертью Секо в лицо. А Секо хаотично целует тонкие губы, резко выступающие скулы, нос, глаза, брови... Знакомые и бесконечно дорогие черты. Потому что это — в последний раз. Стаскивает с Сугуру майку и пачкается-пачкается-пачкается.

У нее глупая студенческая влюбленность в доброго прекрасного парня, которым он был. Нелогичная. У нее — пожар между ног и полный холодильник трупов, поступивших из уничтоженной Сугуро деревни. Шестьдесят три тела из ста двенадцати. Остальные увезли в Киото, потому что тут, в Токио, не хватало места.

Секо за неделю провела больше вскрытий, чем за целый год: все в отчаянной попытке доказать, что это ошибка. И Сугуру не мог…

Но на каждом были обнаружены следы его проклятых духов.

Но сегодня, появившись вдруг тут, перед ней, он даже не пытался отрицать.

— Я не мог поступить по-другому, — говорит он, и первый раз надетая на него черная форма кажется клубящейся вокруг тела тьмой.

Он ещё добавляет дурацкое, романтично-фальшивое:

— Ты могла бы уйти со мной. Но это слишком опасно.

Не могла бы. Но совсем не поэтому.

— Тебя приказали уничтожить на месте. — Секо лезет в пачку за сигаретой, чтобы не смотреть ему в глаза. — Статья девять закона о колдовстве. Суд прошел заочно. Ты сам знаешь, как это работает.

Пальцы правой руки дрожат, словно у нее запущенный случай болезни Паркинсона.

— Ты пришел, чтобы меня убить?

В голове крутится много имён, но про остальных она спросить боится.

— Попрощаться, — Сугуру выдыхает воздух с тихим свистом и хмурится. — Я пришел попрощаться.

Студенческие романы часто заканчиваются ничем. Роман двух шаманов — катастрофой почти всегда.

И они оба знают, что им совсем не по пути дальше. Но…

Он раскладывает ее прямо на секционном столе для вскрытий. Чисто вымытом, продезинфицированном. Но! Что-то в глубине самих себя они сейчас точно вскрывают. Потому что внутри ужасно болит.

Секо, как молитву, повторяет про себя, что это первый и последний раз, а вслух — его имя.

У нее — еще не выбитая из сердца любовь и шестьдесят три окоченевших изуродованных тела в холодильнике. Она изучила их достаточно хорошо, чтобы понимать: все смерти до единой были мучительными. А всего их сто двенадцать. Сто двенадцать, сто двенадцать... Число перекатывается в голове шариком ртути из разбитого термометра. Секо думает, что теперь никогда не сможет это число забыть, и тянет Сугуру к себе.

Если он уйдет, число наверняка вырастет. Секо прогибается в пояснице, обхватывает бедра Сугуру ногами. Пальцы зарываются в темные волосы... Будет ли она вот так же держать в памяти каждую новую цифру, когда он уйдет?

Губы Сугуру теплые, мягкие. Он целует ее взахлеб, гладит своими огромными горячими ладонями, и Секо отвечает. Хотя ей кажется, что мертвецы с укором глядят на них прямо через стальные, наглухо закрытые дверцы холодильных камер. Некоторые тоже лежат друг на друге, словно любовники. Потому что с местом действительно была беда. Но Секо кроет эйфорией. Словно вместо дыхания Сугуру делится с ней закисью азота. И Секо бы смеялась. Если б не сто двенадцать. Если бы не эти, досконально изученные ей, шестьдесят три. Если бы...

Секо принимает в себя член Сугуру и думает об улыбчивом парне, который считал своим долгом спасать людей. О последнем цветении сакуры и бутылке Джунмай Гиндзе, которую они распивали на крыше общежития, глядя на далекий городской салют. Тем далеким вечером, когда Сугуру ее впервые поцеловал. Его губы пахли саке и табаком, но все равно горчили гораздо меньше сегодняшнего.

— Сколько проклятий ты поглотил? — спрашивает она, когда оказывается сверху.

Сугуру под ней раскрасневшийся, встрепанный, такой обычный, словно там внутри не дремлет кровожадное чудовище.

— Я давно бросил считать, — отвечает он.

Секо скачет на его члене с почти одержимым неистовством, словно сексом можно что-то изменить. Его руки ласкают ее грудь. Нежно. В затуманенном страстью взгляде сквозит любование. А она... Смотрит на его обнаженное, еще живое тело на этом чертовом столе и невольно ведёт пальцами по линиям будущих секционных разрезов. Все шаманы, ступившие на темную сторону, рано или поздно кончают так. И отсрочка ничего не решает.

— Все будет хорошо, — хрипло врет ей Сугуру, притягивая к себе.

И ей дико, просто до безумия хочется плакать. Она сталкивается с ним губами, резко, неаккуратно, и по-детски хочет верить в озвученную им чушь.

Секо зарывается лицом в его плечо, втягивает знакомый запах и переплавляет дрожащую у горла истерику в желание трахаться. Дико. Неистово. До беспамятства, до ломоты в мышцах и полной пустоты внутри.

Потому что это все-таки вскрытие. И когда Сугуру уходит, Секо чувствует себя полностью выпотрошенной.

"Это был первый и последний раз", — звучит у нее в голове речитативом. Долго-долго звучит.

До тех пор, пока Сугуру не оказывается на ее столе снова.