Сухое пламя (джен)

Острое, оно острое, это пламя. Одновременно ледяное и обжигающее до костей, горячее, выжигающее все, что осталось от души. Фу, сколько пафоса.

Накрывает внезапно, как волна у берега, с грязной пеной, сыпля острые гальки в рот и в уши. И не можешь ни вздохнуть, ни крикнуть. Тонешь в трясине: серой, бесконечной как падение, как осознание — Лили умерла.

Надо было найти еще кого-то ей на подмогу. Не надо было вовсе никого находить. Нельзя полагаться ни на кого, все только самому. Опять и опять прокручиваешь в голове события того проклятого года, месяца, дня. Бессонными ночами придумываешь тысячи лазеек и способов спасти ее. И каждый раз холодным доводом рассудка тебя придавливает к земле. Все бесполезно — она умерла. Плевать мне на мир, который стал черно-белым после ее смерти. Плевать на людей, от которых остались только жалкие картонные оболочки. Кто они все рядом с моей Лили? Единственное, что не оставляет в покое — это сухое пламя, грызущее сердце изнутри. Опять и опять сжигая дотла все, что оставалось. Мелкий пепел острыми ошметками забивается в глаза, режет осколками, когда смотришь. Сухой пылью заполняет легкие — невозможно дышать. Но огонь-то никуда не делся. Он по-прежнему горит и притягивает все это бесполезное крошево. И оно опять собирает сухое, никчемное, ненужное сердце. Боль, к которой нельзя привыкнуть. Не та, которая сводит с ума и отрубает сознание. Мерная, бесстрастными иглами вспарывающая мозг, кости, рвущая сердце и сшивающая его вновь. Я виноват в том, что она умерла. Я ничего не сделал. Я не смог спасти.

Миллионы, тысячи возможностей, из которых я не смог воспользоваться ни одной. Все упустил, жалкий, никчемный неудачник. Я и не знал, что у боли столько оттенков. Сухой, насмешливый огонь трещит, пережевывая вновь и вновь мясо, кости, жилы. Жарким дыханиям собирая вновь распотрошённую душу. Постепенно я понимаю, что лучше бы мне было тогда, после нашей ссоры просто шагнуть с Астрономической башни, как я и собирался вначале. Глупая гордость, ослиное упрямство, передавшееся мне, очевидно, от папаши, заставили сделать по-другому. Или нет, сухие глаза пьют и не выпьют черноту бесконечной ночи. Нет, лучше было бы вовсе не появляться на свет. Всем было б легче. Может, роди моя мать хорошенькую светловолосую девочку в кудряшках — и отец перестал бы пить. Приходил бы домой с леденцами в кармане. И вместе с матерью они бы сидели на крыльце нашего мерзкого дома и улыбались, глядя, как девчушка с копной рыжих волос скачет по булыжной мостовой.

Сердце снова сгорает в огне. Ничего теперь не вернуть. Ловушка захлопнулась. Я зачем-то остался жить, а Лили умерла.

На самом деле интенсивность огня не меняется. Ему совершенно плевать на то, сколько прошло дней. Первые дни я поднимался сквозь пламя, не глядя в зеркало, одевался и шел на уроки. Что там было — помню, как в тумане. Через силу, сквозь сжатые зубы. Если бы это были не зелья, где нужна концентрация и контроль, я бы, наверное, давно упал, рассыпался, стал бы наконец кучкой пепла. Когда за мной пришли из Аврората, я был даже рад. Может быть, физическая боль и холод поцелуя дементора высосут из меня сухое беспощадное пламя. Но нет. Боль от ударов и проклятий смешна по сравнению с неизменным чавканьем и хрустом внутри. Серые стены, низкое, наполненное холодом и дождем небо, черные унылые, смердящие смертью фигуры — все это абсолютно бессильно перед сухим потрескивающим пламенем, вновь и вновь нашептывающим: она умерла. Это я виноват в том, что она умерла. Предполагаю даже, что и после смерти со мной останется этот огонь. Всегда теперь будет сопровождать его издевательский хохот. Она умерла.

Старик Дамблдор забрал меня тогда из лап правосудия. Поверил ли в силу любви, о которой столько говорили его узкие жёсткие губы, когда голубые глаза хранили холод неба Азкабана? Надеялся ли использовать как последний козырь, запрятав в длинный, расшитый золотыми звездами рукав?

На самом деле все это абсолютно не важно. Холод тюрьмы или тепло подземелий Хогвартса — не все ли равно, если внутри тебя живет лишь сухое, равнодушное пламя?

Сегодня одна из тысячи ночей, что остались позади, и еще многих, выстроившихся вереницей утопленниц и маячащих впереди. Можно лежать, тупо глядя в потолок, можно метаться из стороны в сторону. Звуки шагов поглощает мягкий ковер, толстые стены укроют от лишних глаз. На самом деле абсолютно все равно, что я делаю. Я даже могу спокойно пить чай с леденцами, невозмутимо глядя в холодные глаза директора. Внутри все равно бушует иссушающее, пыльное, неизменное пламя.

Громкий стук в дверь прерывает поток моих пафосных мыслей. Давно прошло уже то время, когда ко мне стучали в дверь. Ученики боятся, учителя презирают. Директор послал бы патронус. Какого Мерлина сегодня принесло? Открываю дверь рывком. Нарочито грубо, страшно. Всклокоченные грязные волосы и испорченная репутация должны сыграть свою роль и отпугнуть незадачливого посетителя. Я смотрю вниз, по привычке ожидая увидеть ученика. А надо было вверх. Почти упираясь головой в потолок, передо мной стоит Хагрид.

Я цежу сквозь зубы:

— Что. Тебе. Надо?

Вкладывая в это презрительное «тебе» всю силу презрения и ненависти. В столь любимом Люциусом французском есть это "тю" — ты, звучащее иногда как грубое ругательство, уничижительная насмешка.

Но Хагрид французского не знает. И намеков не понимает. Он только улыбается мне весь: от кончиков взлохмаченных, почти негнущихся, как конская щетина, волос до самого дна теплых карих глаз. Вот на кого шипеть и плеваться ядом совершенно бесполезно. Он не затаит обиду, чтобы ударить в подходящий момент, не даст сдачи, чтобы в ответной боли поутихло сухое пламя. Он лишь улыбнется еще шире и скажет что-нибудь вроде: «Как же я рад видеть тебя, старина!»

Хагрид протягивает мне маленький сверток. В серой грубой ткани ворочается зверь, через секунду худая морда с огромными черными внимательными глазами находит щель в слоях попоны и вылезает наружу.

— Кто это? — оторопело спрашиваю я, забыв на минуту о ярости и презрении.

— О, значит, я правильно сделал, что пришел к тебе! — вопит Хагрид, как всегда, отвечая невпопад. — Ты их тоже видишь, — заканчивает он уже тише, несколько теряя свою лучезарную радость.

Тоже их вижу. Ну да, в силу профессии, так сказать. Я невольно потираю левую руку — да, в силу некоторых обстоятельств мне с юных лет доводилось видеть, как умирают люди.

— И что теперь? — сердито спрашиваю я некстати примолкшего Хагрида.

Злость, как всегда, совершенно неадекватно действует на него. Хагрида вообще нереально пробить никаким невзгодам. Разве что... если только Клык умрет. Помню, несколько лет назад, когда я еще был студентом, по лесу бродил, там безопаснее. Наткнулся на Хагрида. Он сидел посредине далекой, залитой солнцем поляны и плакал. Я так обалдел тогда от этого странного, не вяжущегося ни с чем зрелища, что не ушел, а спросил, ткнув в огромный толстый бок:

— Ты чего?

— Ох, — только и простонал он. — Ох... Она говорит, нет лекарств, я, говорит, не специалист, идите к преподу ухода... А та что, та твердит: «Не моя специальность. Вопрос серьезный. Медицина бессильна». А я сам-то что? Надо было раньше готовиться. А сейчас, пока я книжки все эти читаю, он умирает, понимаешь?

— Кто? — тихо шепчу я.

— Да Клык мой, кто же еще! — громогласно сетует на мою недогадливость Хагрид. — Собачка моя любимая.

— Что с ним? — почему то спрашиваю я.

— Он это, того, по лесу бегал... И на колючку наступил. Афинагра сентиус. Дрянь такая ядовитая. А я, дурак старый, не заметил сразу-то. Если б сразу, можно было б просто яд выдавить из лапы, понимаешь? А теперь все, некроз тканей пошел, ничего не сделать... — добавляет Хагрид, и беззвучные рыдания вновь сотрясают плечи. Огромные слезы понурыми слизняками сползают с его щек.

Некроз, говорите. Интересная задача. Где-то я уже видел такое. Сочетание аспарагуса и асфодели... или нет, там должно быть что-то терпкое… Погруженный в размышления, я, не прощаясь, поспешно ухожу. Как добрался до замка — не помню. Ноги, что называется, принесли. Сейчас надо в лабораторию. Мерлин, помоги, чтоб ни один из этих уродов не встретился.

Зелье готово. Когда я выхожу в коридор, понимаю, что уже поздняя ночь. Опять староста засчитает позднее возвращение, будет распыляться в пламенных речах. И Люциуса уже нет, чтобы прикрыть. Равнодушная, холодная луна заглядывает в стрельчатые окна. Мерлин, только бы успеть. Понятия не имею, сколько с тем некрозом живут. Я почти бегу к потайному ходу, трава промокла от ночной росы, дыхание седоватым паром вырывается из груди.

— Вот, — говорю я Хагриду, протягивая пузырек. — Экспериментальное. Но ему хуже уже точно не будет, — добавляю, кивком головы указывая на пса, в неловкой позе скорчившегося у камина. Большая часть тела его парализована. Успел ли я? Сработает ли?

«Хуже уж точно не будет», — стучит у меня в голове, пока я иду по узкой темной тропинке, нащупывая каждый следующий шаг. Луна скрылась в тучах. И темнота леденящей гадюкой выползает из леса, заполняя все пространство перед замком, пожирая все живое.

— Сработало! — слышу я следующим утром ликующий крик. Он доносится даже до подземелий.

— Сработало!! Вон он, мой песик, живой!! Смотри, как носится! — кричит мне Хагрид, сгребая в неловких сильных объятиях, когда я выползаю днем из замка.

Да, я вижу довольную псину, резвящуюся на полянке. Выходит, это сочетание компонентов дает нужный эффект. Любопытно.

Я с силой вырываюсь из воспоминаний. И хмуро смотрю на Хагрида. Вряд ли он мне фестрала принес просто полюбоваться.

— И что теперь? — максимально строго спрашиваю я, с ужасом догадываясь о том, чего хочет от меня это лохматое чудовище.

— Ну, тут такое дело, понимаешь. Я того, это самое… Мне уехать надо. По делам школы. Все секретно. Серьезно. А тут малыш. Мерлин знает, что с его родителями приключилось. Я так думаю, ничего хорошего. Видишь, он сам-то еле жив. Кормить каждые три часа теплым молоком. Вот... — сумбурно заканчивает Хагрид, всучивая мне в руки сверток, и ставит на стол огромную бутылку с грязной пожёванной соской. Сколько поколений гиппогрифов он из нее выкормил?

— Эй? — кричу я, но уже в пустоту. Даже не ожидал от неуклюжего громоздкого полувеликана такой скорости. — Эй, — говорю уже тише неотрывно смотрящим на меня черным грустным глазам. — И что будем теперь делать?

Маленький скелет, обтянутый кожей, тяжело вздыхает. Да, вот и мне кажется, что лучше нам с тобой помереть. Но все же мы попробуем теплого молока сначала. Я грею молоко, слава Богу, простые чары получаются и невербально, без палочки. После тренировки на боевых, да в полевых условиях. Я криво ухмыляюсь. Ну вот, теперь ты гордишься своим пожирательским прошлым. Ага.

Молоко, судя по всему, очень не вкусное. Фестрал-жеребенок кривит свои огромные губы, высовывает бледный в налетах язык. Да, малыш, я понимаю. Жизнь вообще крайне отвратительная штука.

Что за дела школы у него такие, интересно, думаю я, машинально перебирая пальцами холодные огромные уши тихо лежащего у меня на коленях зверя. Ночь на дворе, куда бы мне пристроить тебя, горемыка? Фестрал как будто слышит мои горькие раздумья, натужно, с хрипом вздыхает и кладет голову мне на грудь. Она у него ужасно несуразная, с большими висящими губами, с нелепыми, слишком большими ушами, торчащими в разные стороны. Одно ухо белое, другое черное. И на морде, почти у самого глаза черное пятно. И как это Хагрид умеет находить таких нелепых существ? Я сооружаю что-то вроде лежбища на полу у камина. Понятия не имею, где и как ночуют фестралы. Надо ли сетовать на пробелы в образовании? Вряд ли есть хоть малейший шанс, что кому-то из учащихся свалится на голову поздней ночью маленький больной фестрал. Взмахом руки гашу свечи. В темноте слабо виднеются белые части животного. Они как будто намазаны фосфором. Я слышу, как тяжело, с натугой он дышит. В обступившей нас тьме мне не видно его глаз, но я кожей чувствую его взгляд, тяжелый, обреченный, тоскливый.

Кажется, ему так же плохо, как и мне. И если я в полной мере заслужил бездушное сухое пламя, то его тиски беспросветной ночи стягивают совершенно напрасно. В жизни вообще очень мало справедливости, мантикора вас раздери. Я не знаю, что с этим делать. Сердце снова распадается на мелкие части, чтобы, впившись в меня мелкими осколками, через пару минут собраться старой шелухой опять в одно целое.

— Ладно, — говорю я, скорее себе самому, или этой холодной насмешливой тьме за окном. — Все равно нас никто не видит. Представь, мы с тобой вообще одни остались на всем свете.

И я беру на руки скелетообразного детеныша фестрала. Он уже весь холодный и дрожит. Или они всегда должны быть холодными? Я не знаю, но он так доверчиво жмется ко мне, что плевать я хотел на правила. В кровати он смешно и покладисто устраивает морду на моей подушке. Раскидывает огромные уши и, тихо вздыхая, устало закрывает глаза. Наверное, утром я проснусь рядом с трупом. Сквозь сон я смутно чувствую острые кости, впивающиеся в мой бок. Почему-то этому животному нравится упираться в меня всей своей острой от позвонков спиной. А проснувшись посреди ночи, понимаю, что у меня затекла рука. На ней бессовестно устроилось скелетообразное черно-белое чудовище. Во сне оно причмокивает мягкими толстыми губами и с силой выпускает воздух из аккуратных резных ноздрей, так что волоски вокруг них тихонько шевелятся от теплого дыхания. Кстати, не знаю, свойственно ли это фестралам вообще, но мой к утру окончательно согрелся, перестал подбирать под себя худые свои несуразные ноги, и даже пытался не пустить меня на утренние уроки. Когда я в пятый раз за день ворвался в спальню, нервно вглядываясь в маленький холмик на кровати, я подумал, что Хагрид все же тот еще свин. Сухое пламя внутри как-то пожухло. Нет, конечно, оно не пропало совсем, просто как будто на него надели банку. Магический огонь может хранится в таких. Греет, но не обжигает. Вот и мое сухое пламя теперь горит, но не сжигает.

— О! — только и сказал Хагрид, когда наконец явился за своим паршивцем. Несносное животное в это время пыталось съесть бахрому с балдахина над моей кроватью.

Теперь каждый раз при виде меня Хагрид заговорщически улыбается и подмигивает. Хорошо хоть не кричит на всю школу. А стоит мне оказаться в Запретном лесу и совершенно случайно наткнуться на Хагрида, как широкая неудержимая улыбка заливает его лицо.

— Малыша пришел проведать? — скорее, даже не спрашивает, а утверждает он.

— Вовсе нет, я за ингредиентами. Придумали тут... — пыхчу я, но краем глаза уже вижу несущегося ко мне со всех ног черно-белого худого жеребенка. Я все собираюсь узнать у Хагрида, где же спит теперь жеребенок-фестрал. Обязательно надо будет спросить.