Кто в игре? (джен)

— А чем ты мне за это заплатишь? — подбоченившись, сварливо спросила старуха. — У тебя из богатства — одни штаны, да и те дырявые.

— Я… Что скажешь, для тебя сделаю, Полетта.

Старуха визгливо расхохоталась.

— А ты шутник! Нет, Дуцци, в этом смысле ты мне даже в молодости не сошёл бы. Ты себя в зеркале видел? Да и не ищу я приключений. В моём возрасте женщине уже ничего не нужно, кроме денег. А их у тебя нет, не было и не будет.

— Благодаря ему, — процедил Дуцци, опустив косматую огненно-рыжую голову. — Полетта, прошу, помоги мне, и я по гроб жизни останусь у тебя в долгу. Рабом твоим стану.

— Нужны мне такие рабы, — фыркнула она и высморкалась в подол своей пышной цветастой юбки. — Ладно, я знаю, что с тебя взять. Будешь петь для меня. Целый час для меня одной.

— Договорились! — воспрянул духом Дуцци, и в его блёклых водянистых глазах мелькнул огонёк радости.

— Ты бесполезное существо, Дуцци, — продолжала старуха, — такие, как ты, должны умирать во младенчестве, чтобы не мешать жить нормальным людям. Ты неудачник и пьяница, к тому же страшный как смертный грех. Единственное, что у тебя есть, это голос.

Они помолчали. Разговор происходил на пороге Полеттиной хибары — неказистой пристройки возле складского помещения при гостинице. Здесь, между высокими каменными стенами, никогда не было солнца, зато в изобилии росла плесень.

— Мне понадобится какая-нибудь его личная вещь, — тоном ниже сказала Полетта.

— Фотография подойдёт?

— Давай.

Дуцци извлёк из кармана пиджака пожелтевший клочок газеты на немецком языке. «Известный композитор написал новую симфонию», — гласил заголовок. С сине-чёрного портрета смотрел худощавый брюнет лет тридцати пяти.

— Красавец, — удовлетворённо отметила Полетта. — Не то, что ты. Тобой только детей пугать. И чем же этот приятный господин тебе насолил?

— Он сломал мне жизнь.

— Тебе сломали жизнь твои родители — ведь это они наградили тебя такой рожей?

— Ядовитая ты баба, Полетта. Язык у тебя как у змеи. Скажи лучше, пойдёт такая фотография или не пойдёт?

— Газета-то старая. Ты что, десять лет её с собой таскаешь?

— Двадцать.

— Ох ты, прости господи… Дуцци, я сделаю. Но ответь мне на один вопрос: тебе что, старому дураку, скучно? У тебя есть кусок хлеба и крыша над головой, ты работаешь в приличном отеле, тебе платят жалованье плюс чаевые, у тебя есть своя музыкальная труппа. Неплохая, между прочим. Конечно, это не бог весть что, но гораздо лучше, чем валяться в канаве. Что тебе не сидится-то? Дался тебе этот немец?

— Если бы не этот немец, я сейчас пел бы не под окнами отеля, а протагонистом в оперном театре.

— Ты? В оперном? — старуха покатилась со смеху. — Ну, Дуцци, ну, насмешил, ржавая твоя башка! Протагонист вшивый! Откуда ты такие слова-то знаешь, деревенщина?

— Может быть, даже в Ла Скала. И носил бы своё родное имя, а не эту мерзкую кличку.

— Она тебе подходит.

— С меня хватит, — сказал Дуцци. — Делай свою работу, каракатица, если хочешь, чтобы я пел для тебя.

И ушёл, не оборачиваясь на презрительный смех Полетты. Сегодня утром, когда он увидел на пороге отеля этого человека, то даже протёр глаза: не померещилось ли? Но это был он, Ашенбах собственной персоной. Постаревший, полысевший, подрастерявший былую красоту, но именно он. Дуцци ни с кем не спутал бы его — человека, отрезавшего крылья его мечте.

«Поди, и не помнит меня уже, — думал Дуцци, поднимаясь по скрипучей лестнице к себе в мансарду. — Наверняка забыл сразу после экзамена. Интересно, скольких ещё талантливых людей он зарубил на корню? Вряд ли многих. Ведь он там недолго преподавал. Ну и мне, конечно, редкостно повезло на него нарваться».

До выхода с труппой была ещё уйма времени, он вполне бы успел выспаться, но спать не хотелось. Он пожалел, что продал год назад подзорную трубу — сейчас бы можно было понаблюдать за Ашенбахом. Дуцци уже выяснил, куда тот заселился. С пляжа отличный вид на его балкон.

Червь сомнений точил душу: не слишком ли чёрное дело затеяно? Но очень уж долго Дуцци ждал этой встречи, порой теряя надежду, что вообще когда-нибудь увидит старого врага. Вероятность была слишком мала. Но чудо свершилось: бывший экзаменатор сидит в своём номере и отдыхает с дороги. Тёпленький, ничего не подозревающий. А здесь, в мансарде с протекающим потолком, сидит одинокий и никому не нужный Дуцци, уличный певец, растративший свой талант на шуточные песенки. У судьбы точно есть чувство юмора, раз уж она свела их вновь!

Он с хлопком выдернул пробку из захватанной бутыли, плеснул себе в стакан домашнего вина.

— За тебя, Ашенбах, — проговорил он. — За новую страницу в твоей жизни.

Отхлебнул. Горло сдавил спазм, и Дуцци чуть не поперхнулся. Вся ненависть к экзаменатору, копившаяся годами и тихо лежавшая на дне сознания, теперь проснулась и вновь начала душить. В ушах опять зазвучал мягкий, чистый баритон молодого Ашенбаха: «Безусловно, у него редкий талант. Его голос — бриллиант, не требующий огранки. Но внешность, господа! Вы можете себе представить, что на сцену выйдет певец с таким лицом в роли главного героя? Все дамы покинут зрительный зал. Ни один уважающий себя театр не примет его в труппу».

Конечно, это было сказано не в лицо. Когда комиссия прослушала всех претендентов, между её членами завязался спор — кого принять, а кого отбраковать, как непригодный материал, и больше всего спорили о нём, тогда ещё не Дуцци, а… Какая теперь разница. Прошлое имя осталось в прошлой жизни, вместе с наивной юностью и надеждами на будущее. Дверь в кабинет была приоткрыта, и он всё слышал. Каждое слово Ашенбаха било его, словно плётка.

«Я вас понимаю, и мне очень жаль, но мы должны думать о зрителях. Искусство завязано на красоте, искусство должно нести красоту, и я вынужден настаивать на отказе этому претенденту. Сегодня мы слышали многих талантливых юношей, и среди них есть обладающие вполне артистической внешностью. Считаю, что нужно дать шанс им, а не тому, кто заведомо его лишён».

«Но, герр Ашенбах, я впервые слышу голос такой силы и такого диапазона. Ведь существует грим, парики, в конце концов…»

«Никаким слоем грима не замазать то, что мы сейчас видели. Да, бывают некрасивые люди, но с такой степенью уродства я ещё не сталкивался. Это нечто из ряда вон выходящее. Мне жаль бедного юношу, но боюсь, ему придётся искать себя на другом поприще. Театр не для него, а он не для театра. Мне бы, как композитору, не хотелось, чтобы он пел заглавную партию в моей опере. Да и второстепенную тоже. Как его ни гримируй, всё равно его глаза останутся глазами жабы, нос — куриным клювом, а рот — обезьяньей пастью».

Дуцци за дверью окаменел. Послышались сдержанные смешки — другие претенденты тоже это слышали. Ему захотелось выбежать наружу и навсегда забыть о Мюнхенской Школе Музыки и Театра, но он нашёл в себе силы дождаться вынесения приговора.

Когда зачитывали список принятых, он до последнего надеялся: вдруг пронесло? Вдруг философствующему эстету не удалось переломить мнение всей комиссии, и долгожданная мечта наконец-то сбудется? Но чудес не бывает. Одним росчерком пера председатель поставил крест на его музыкальной карьере. На вторую попытку не было ни денег, ни времени. В тот же день Дуцци твёрдо решил уехать — куда угодно, хоть к чёрту на рога, лишь бы подальше из этой страны. Туда, где нет Ашенбаха. Так и сделал — сказал отцу и братьям, что уезжает на заработки, добрался до ближайшего порта и устроился разнорабочим на корабле. Больше он никогда не видел свою семью.

Дуцци надеялся забыть Ашенбаха, стереть из памяти, но обида оказалась сильнее. Она крепла с каждым днём, проведённым на чужбине, с каждой неприятностью, в которую попадал Дуцци, а их ему судьба отмерила немало. Он точно знал, кто в них виноват, и жажда отомстить потихоньку росла в его душе, пока не заполнила её целиком.

Сегодня выяснилось, что чудеса всё же бывают. Вопреки всем законам вероятности, спустя двадцать лет Ашенбах сам пришёл к нему в руки. Явился. Богатый, солидный, покрытый славой, важный и всеми уважаемый профессор, автор известной оперы, в которой для Дуцци не нашлось роли. И упускать такой шанс было нельзя.

— Красоты захотел, старая сволочь? — прошипел Дуцци в стакан. — Будет тебе красота! — И залпом допил вино.

Мальчишки Яшу и Тадзио сразу стали его друзьями, как только заселились в отель. Дуцци, в молодости изрядно помотавшийся по Европе и Балканам, свободно болтал на разных языках, в том числе на польском, и быстро нашёл подход к юным озорникам. Они с удовольствием слушали его байки и рассказывали ему о своих мальчишеских проказах, делились тайнами, а то и просили совета.

Тадзио жаловался на ворчливого учителя музыки, по словам мальчика, «бездушного чурбана», а Дуцци, прирождённый артист, давал советы, как управлять своим голосом и как придать эмоций учебной пьесе, чтобы не так противно было её играть. Как нужно касаться клавиш рояля, чтобы сила и лёгкость были в нужном соотношении, как рассчитать паузу, чтобы слушателей проняло до костей, и как не переборщить с чувствами, чтобы всего было в меру. А ещё научил парней ругаться по-итальянски, бросать ножик с исподвывертом и играть в карты на деньги.

Своих детей у Дуцци не было, и юные друзья стали для него отдушиной. Родители обоих сорванцов не знали, что их аристократические детки якшаются с уличным певцом, иначе давно запретили бы такие встречи. Особенно строга была мать Тадзио — божественно прекрасная женщина, мечтать о которой Дуцци сразу себе запретил, едва лишь её увидел. «Этот ангел не для тебя, рыжая образина», — с горечью думал он каждый раз, когда она проходила по улице. Даже не проходила, а проплывала, как облачко. Было в ней что-то неземное, что передалось и сыну.

Если судить только по чертам лица, то Яшу выглядел симпатичнее друга. За годы мучительного самокопания после того памятного экзамена Дуцци научился остро чувствовать чужую красоту. Но у Тадзио были чудесные светлые волосы — длинные, кудрявые и жёсткие, не требующие никакого ухода, да и фигура более спортивная, чем у Яшу — тот вечно сутулился. Тадзио был сильным. Дуцци выяснил это, когда они устроили соревнования по армреслингу. Конечно, семнадцатилетний Яшу был сильнее друга, но и с Тадзио пришлось попыхтеть. Поддаваться уличный певец не хотел — всю жизнь играл честно, даже с детьми. До сегодняшнего дня… Да и в целом мальчишка был приметнее, чем темноволосый, коротко остриженный Яшу — быстрее попадётся на глаза этому… этому…

И Дуцци выбрал для своей чёрной цели Тадзио.

* * *

— А где ты родился, Дуцци? — спросил Яшу.

Они сидели на завалинке на заднем дворе, куда обычно не заглядывали благородные господа. Здесь вместо розовой бугенвиллеи буйным цветом цвела трёхметровая крапива, и дорожка была выложена не ровными камнями, а перевёрнутыми бутылками. Ребята частенько наведывались сюда поболтать с Дуцци и поучиться у него разным хитростям, которым не учат в школе.

— В Германии, — вздохнул он. — Есть такая далёкая страна. В ней летом не согреешься, зимой не замёрзнешь. Зато композиторов там — пруд пруди.

— А почему ты оттуда уехал, если там много композиторов? — вступил в разговор Тадзио. — Ты же певец. Мог бы петь в немецкой опере.

— Меня не взяли в театр из-за моей рожи, — осклабился Дуцци. — Вы оба — красивые, а я страшный. Поэтому и остался один. Девчонки всегда воротили от меня нос. А на вас, когда подрастёте, они будут вешаться гроздьями.

— На меня уже вешаются, — небрежно, но с затаённой гордостью поделился Яшу. — Марыня прислала в отель три письма.

— Не обижай девочку, напиши ответ, — посоветовал Дуцци.

— Вот ещё, — хмыкнул Яшу. — Не люблю навязчивых. У меня с ней всё кончено. Хотите, расскажу, что она мне позволяла?

— Никогда не хвастайся своими победами, Яшу, — строго сказал Дуцци. — Таких мужчин не уважают. Любовь надо бережно хранить от посторонних глаз, даже если она закончилась.

— Фи, тоже мне, любовь. Просто интрижка.

— Научи играть картами, Дуцци, — попросил Тадзио, меняя тему. — Как ты это делаешь? Когда они лентой ложатся на твою руку. Я тоже так хочу.

— В другой раз. Сегодня я научу вас другой игре. Называется «передай тайну». Тайна — это улыбка. Её нужно передать тому, кто посвящён в игру, но нельзя передавать случайным людям.

— Ничего не понял, — нахмурился Яшу. — Впервые слышу о такой игре.

— В неё каждый сезон играют посетители нашего отеля, — заговорщицки сообщил Дуцци. — Правила простые, но угадать, кому следующему передать тайну, сложно. Если три раза улыбнёшься не тем людям — ты проиграл.

— Тогда я точно проигравший, — засмеялся Тадзио. — Как можно угадать, кто посвящён?

— Это очень сложно, — подмигнул Дуцци, — но у вас есть я! Дуцци вам подскажет, кто в игре.

— А выигрыш какой? — полюбопытствовал Яшу. — Если играют на «так», то я мимо. Я люблю деньги! — и захохотал.

— Выигрыш… — Дуцци сделал вид, что задумался, дожидаясь реакции Тадзио.

— А я бы и на «так» сыграл, — беспечно сказал тот. — Это же весело! — и, подобрав с земли камушек, запулил его в крапиву.

— Раньше играли на деньги, — Дуцци попытался наплести что-то на ходу, — но в последние годы игра почти сошла на нет, и вместо золотой монеты стали присылать письмо с сюрпризом. Там может быть цветок, стишок, нотная страница — что угодно. Какая-нибудь милая чепуха, вплоть до признания в любви от незнакомки. Но ведь это не главное, правда? Главное — азарт! Победителем станет тот, кто угадал больше всего игроков.

— Ладно, не томи, кто там следующий в вашей «тайне»? — дёрнул его за рукав Тадзио.

— Для каждого из вас — разные адресаты. Это чтобы побыстрее пройти круг. Яшу, ты в игре?

— В игре, — махнул рукой парень.

— Белиссимо! В таком случае, ты должен передать тайну старухе Полетте. Видел такую? Она ходит в цветастом платье и подрабатывает гаданием.

— Ого. А она не превратит меня в жабу? — Яшу изобразил карикатурный испуг. — Моя мать боится её до смерти и обходит за милю.

— А моя мама говорит, что нельзя верить в колдунов, — возразил Тадзио.

— Мама Тадзио права, — важно кивнул Дуцци. — Колдовство, гадания — это всё бабьи сказки, ребята. Полетта никакая не ведьма, а обыкновенная старуха, которая пытается заработать себе на хлеб. Не её вина, что люди верят во всякую чушь. Я давно знаю эту бабу — поверьте, она самая обычная, и превращать людей в жаб не умеет. А в «тайну» играет со скуки. Вот посмотришь, Яшу, она улыбнётся тебе в ответ, и в конце сезона ты, может быть, получишь письмо-сюрприз.

Яшу гоготнул:

— Надеюсь, там будет фото какой-нибудь красотки неглиже.

— Или сушёный таракан, — поддел его Дуцци, и все трое засмеялись.

— Замечательно, — сказал Тадзио. — А кто мой адресат?

— Новый постоялец. Старый немец, почти такой же урод, как я, только постарше и плешивый. Я тебе покажу этого хрыча.