Кто в игре? (джен)

— А чем ты мне за это заплатишь? — подбоченившись, сварливо спросила старуха. — У тебя из богатства — одни штаны, да и те дырявые.

— Я… Что скажешь, для тебя сделаю, Полетта.

Старуха визгливо расхохоталась.

— А ты шутник! Нет, Дуцци, в этом смысле ты мне даже в молодости не сошёл бы. Ты себя в зеркале видел? Да и не ищу я приключений. В моём возрасте женщине уже ничего не нужно, кроме денег. А их у тебя нет, не было и не будет.

— Благодаря ему, — процедил Дуцци, опустив косматую огненно-рыжую голову. — Полетта, прошу, помоги мне, и я по гроб жизни останусь у тебя в долгу. Рабом твоим стану.

— Нужны мне такие рабы, — фыркнула она и высморкалась в подол своей пышной цветастой юбки. — Ладно, я знаю, что с тебя взять. Будешь петь для меня. Целый час для меня одной.

— Договорились! — воспрянул духом Дуцци, и в его блёклых водянистых глазах мелькнул огонёк радости.

— Ты бесполезное существо, Дуцци, — продолжала старуха, — такие, как ты, должны умирать во младенчестве, чтобы не мешать жить нормальным людям. Ты неудачник и пьяница, к тому же страшный как смертный грех. Единственное, что у тебя есть, это голос.

Они помолчали. Разговор происходил на пороге Полеттиной хибары — неказистой пристройки возле складского помещения при гостинице. Здесь, между высокими каменными стенами, никогда не было солнца, зато в изобилии росла плесень.

— Мне понадобится какая-нибудь его личная вещь, — тоном ниже сказала Полетта.

— Фотография подойдёт?

— Давай.

Дуцци извлёк из кармана пиджака пожелтевший клочок газеты на немецком языке. «Известный композитор написал новую симфонию», — гласил заголовок. С сине-чёрного портрета смотрел худощавый брюнет лет тридцати пяти.

— Красавец, — удовлетворённо отметила Полетта. — Не то, что ты. Тобой только детей пугать. И чем же этот приятный господин тебе насолил?

— Он сломал мне жизнь.

— Тебе сломали жизнь твои родители — ведь это они наградили тебя такой рожей?

— Ядовитая ты баба, Полетта. Язык у тебя как у змеи. Скажи лучше, пойдёт такая фотография или не пойдёт?

— Газета-то старая. Ты что, десять лет её с собой таскаешь?

— Двадцать.

— Ох ты, прости господи… Дуцци, я сделаю. Но ответь мне на один вопрос: тебе что, старому дураку, скучно? У тебя есть кусок хлеба и крыша над головой, ты работаешь в приличном отеле, тебе платят жалованье плюс чаевые, у тебя есть своя музыкальная труппа. Неплохая, между прочим. Конечно, это не бог весть что, но гораздо лучше, чем валяться в канаве. Что тебе не сидится-то? Дался тебе этот немец?

— Если бы не этот немец, я сейчас пел бы не под окнами отеля, а протагонистом в оперном театре.

— Ты? В оперном? — старуха покатилась со смеху. — Ну, Дуцци, ну, насмешил, ржавая твоя башка! Протагонист вшивый! Откуда ты такие слова-то знаешь, деревенщина?

— Может быть, даже в Ла Скала. И носил бы своё родное имя, а не эту мерзкую кличку.

— Она тебе подходит.

— С меня хватит, — сказал Дуцци. — Делай свою работу, каракатица, если хочешь, чтобы я пел для тебя.

И ушёл, не оборачиваясь на презрительный смех Полетты. Сегодня утром, когда он увидел на пороге отеля этого человека, то даже протёр глаза: не померещилось ли? Но это был он, Ашенбах собственной персоной. Постаревший, полысевший, подрастерявший былую красоту, но именно он. Дуцци ни с кем не спутал бы его — человека, отрезавшего крылья его мечте.

«Поди, и не помнит меня уже, — думал Дуцци, поднимаясь по скрипучей лестнице к себе в мансарду. — Наверняка забыл сразу после экзамена. Интересно, скольких ещё талантливых людей он зарубил на корню? Вряд ли многих. Ведь он там недолго преподавал. Ну и мне, конечно, редкостно повезло на него нарваться».

До выхода с труппой была ещё уйма времени, он вполне бы успел выспаться, но спать не хотелось. Он пожалел, что продал год назад подзорную трубу — сейчас бы можно было понаблюдать за Ашенбахом. Дуцци уже выяснил, куда тот заселился. С пляжа отличный вид на его балкон.

Червь сомнений точил душу: не слишком ли чёрное дело затеяно? Но очень уж долго Дуцци ждал этой встречи, порой теряя надежду, что вообще когда-нибудь увидит старого врага. Вероятность была слишком мала. Но чудо свершилось: бывший экзаменатор сидит в своём номере и отдыхает с дороги. Тёпленький, ничего не подозревающий. А здесь, в мансарде с протекающим потолком, сидит одинокий и никому не нужный Дуцци, уличный певец, растративший свой талант на шуточные песенки. У судьбы точно есть чувство юмора, раз уж она свела их вновь!

Он с хлопком выдернул пробку из захватанной бутыли, плеснул себе в стакан домашнего вина.

— За тебя, Ашенбах, — проговорил он. — За новую страницу в твоей жизни.

Отхлебнул. Горло сдавил спазм, и Дуцци чуть не поперхнулся. Вся ненависть к экзаменатору, копившаяся годами и тихо лежавшая на дне сознания, теперь проснулась и вновь начала душить. В ушах опять зазвучал мягкий, чистый баритон молодого Ашенбаха: «Безусловно, у него редкий талант. Его голос — бриллиант, не требующий огранки. Но внешность, господа! Вы можете себе представить, что на сцену выйдет певец с таким лицом в роли главного героя? Все дамы покинут зрительный зал. Ни один уважающий себя театр не примет его в труппу».

Конечно, это было сказано не в лицо. Когда комиссия прослушала всех претендентов, между её членами завязался спор — кого принять, а кого отбраковать, как непригодный материал, и больше всего спорили о нём, тогда ещё не Дуцци, а… Какая теперь разница. Прошлое имя осталось в прошлой жизни, вместе с наивной юностью и надеждами на будущее. Дверь в кабинет была приоткрыта, и он всё слышал. Каждое слово Ашенбаха било его, словно плётка.

«Я вас понимаю, и мне очень жаль, но мы должны думать о зрителях. Искусство завязано на красоте, искусство должно нести красоту, и я вынужден настаивать на отказе этому претенденту. Сегодня мы слышали многих талантливых юношей, и среди них есть обладающие вполне артистической внешностью. Считаю, что нужно дать шанс им, а не тому, кто заведомо его лишён».

«Но, герр Ашенбах, я впервые слышу голос такой силы и такого диапазона. Ведь существует грим, парики, в конце концов…»

«Никаким слоем грима не замазать то, что мы сейчас видели. Да, бывают некрасивые люди, но с такой степенью уродства я ещё не сталкивался. Это нечто из ряда вон выходящее. Мне жаль бедного юношу, но боюсь, ему придётся искать себя на другом поприще. Театр не для него, а он не для театра. Мне бы, как композитору, не хотелось, чтобы он пел заглавную партию в моей опере. Да и второстепенную тоже. Как его ни гримируй, всё равно его глаза останутся глазами жабы, нос — куриным клювом, а рот — обезьяньей пастью».

Дуцци за дверью окаменел. Послышались сдержанные смешки — другие претенденты тоже это слышали. Ему захотелось выбежать наружу и навсегда забыть о Мюнхенской Школе Музыки и Театра, но он нашёл в себе силы дождаться вынесения приговора.

Когда зачитывали список принятых, он до последнего надеялся: вдруг пронесло? Вдруг философствующему эстету не удалось переломить мнение всей комиссии, и долгожданная мечта наконец-то сбудется? Но чудес не бывает. Одним росчерком пера председатель поставил крест на его музыкальной карьере. На вторую попытку не было ни денег, ни времени. В тот же день Дуцци твёрдо решил уехать — куда угодно, хоть к чёрту на рога, лишь бы подальше из этой страны. Туда, где нет Ашенбаха. Так и сделал — сказал отцу и братьям, что уезжает на заработки, добрался до ближайшего порта и устроился разнорабочим на корабле. Больше он никогда не видел свою семью.

Дуцци надеялся забыть Ашенбаха, стереть из памяти, но обида оказалась сильнее. Она крепла с каждым днём, проведённым на чужбине, с каждой неприятностью, в которую попадал Дуцци, а их ему судьба отмерила немало. Он точно знал, кто в них виноват, и жажда отомстить потихоньку росла в его душе, пока не заполнила её целиком.

Сегодня выяснилось, что чудеса всё же бывают. Вопреки всем законам вероятности, спустя двадцать лет Ашенбах сам пришёл к нему в руки. Явился. Богатый, солидный, покрытый славой, важный и всеми уважаемый профессор, автор известной оперы, в которой для Дуцци не нашлось роли. И упускать такой шанс было нельзя.

— Красоты захотел, старая сволочь? — прошипел Дуцци в стакан. — Будет тебе красота! — И залпом допил вино.

Мальчишки Яшу и Тадзио сразу стали его друзьями, как только заселились в отель. Дуцци, в молодости изрядно помотавшийся по Европе и Балканам, свободно болтал на разных языках, в том числе на польском, и быстро нашёл подход к юным озорникам. Они с удовольствием слушали его байки и рассказывали ему о своих мальчишеских проказах, делились тайнами, а то и просили совета.

Тадзио жаловался на ворчливого учителя музыки, по словам мальчика, «бездушного чурбана», а Дуцци, прирождённый артист, давал советы, как управлять своим голосом и как придать эмоций учебной пьесе, чтобы не так противно было её играть. Как нужно касаться клавиш рояля, чтобы сила и лёгкость были в нужном соотношении, как рассчитать паузу, чтобы слушателей проняло до костей, и как не переборщить с чувствами, чтобы всего было в меру. А ещё научил парней ругаться по-итальянски, бросать ножик с исподвывертом и играть в карты на деньги.

Своих детей у Дуцци не было, и юные друзья стали для него отдушиной. Родители обоих сорванцов не знали, что их аристократические детки якшаются с уличным певцом, иначе давно запретили бы такие встречи. Особенно строга была мать Тадзио — божественно прекрасная женщина, мечтать о которой Дуцци сразу себе запретил, едва лишь её увидел. «Этот ангел не для тебя, рыжая образина», — с горечью думал он каждый раз, когда она проходила по улице. Даже не проходила, а проплывала, как облачко. Было в ней что-то неземное, что передалось и сыну.

Если судить только по чертам лица, то Яшу выглядел симпатичнее друга. За годы мучительного самокопания после того памятного экзамена Дуцци научился остро чувствовать чужую красоту. Но у Тадзио были чудесные светлые волосы — длинные, кудрявые и жёсткие, не требующие никакого ухода, да и фигура более спортивная, чем у Яшу — тот вечно сутулился. Тадзио был сильным. Дуцци выяснил это, когда они устроили соревнования по армреслингу. Конечно, семнадцатилетний Яшу был сильнее друга, но и с Тадзио пришлось попыхтеть. Поддаваться уличный певец не хотел — всю жизнь играл честно, даже с детьми. До сегодняшнего дня… Да и в целом мальчишка был приметнее, чем темноволосый, коротко остриженный Яшу — быстрее попадётся на глаза этому… этому…

И Дуцци выбрал для своей чёрной цели Тадзио.

* * *

— А где ты родился, Дуцци? — спросил Яшу.

Они сидели на завалинке на заднем дворе, куда обычно не заглядывали благородные господа. Здесь вместо розовой бугенвиллеи буйным цветом цвела трёхметровая крапива, и дорожка была выложена не ровными камнями, а перевёрнутыми бутылками. Ребята частенько наведывались сюда поболтать с Дуцци и поучиться у него разным хитростям, которым не учат в школе.

— В Германии, — вздохнул он. — Есть такая далёкая страна. В ней летом не согреешься, зимой не замёрзнешь. Зато композиторов там — пруд пруди.

— А почему ты оттуда уехал, если там много композиторов? — вступил в разговор Тадзио. — Ты же певец. Мог бы петь в немецкой опере.

— Меня не взяли в театр из-за моей рожи, — осклабился Дуцци. — Вы оба — красивые, а я страшный. Поэтому и остался один. Девчонки всегда воротили от меня нос. А на вас, когда подрастёте, они будут вешаться гроздьями.

— На меня уже вешаются, — небрежно, но с затаённой гордостью поделился Яшу. — Марыня прислала в отель три письма.

— Не обижай девочку, напиши ответ, — посоветовал Дуцци.

— Вот ещё, — хмыкнул Яшу. — Не люблю навязчивых. У меня с ней всё кончено. Хотите, расскажу, что она мне позволяла?

— Никогда не хвастайся своими победами, Яшу, — строго сказал Дуцци. — Таких мужчин не уважают. Любовь надо бережно хранить от посторонних глаз, даже если она закончилась.

— Фи, тоже мне, любовь. Просто интрижка.

— Научи играть картами, Дуцци, — попросил Тадзио, меняя тему. — Как ты это делаешь? Когда они лентой ложатся на твою руку. Я тоже так хочу.

— В другой раз. Сегодня я научу вас другой игре. Называется «передай тайну». Тайна — это улыбка. Её нужно передать тому, кто посвящён в игру, но нельзя передавать случайным людям.

— Ничего не понял, — нахмурился Яшу. — Впервые слышу о такой игре.

— В неё каждый сезон играют посетители нашего отеля, — заговорщицки сообщил Дуцци. — Правила простые, но угадать, кому следующему передать тайну, сложно. Если три раза улыбнёшься не тем людям — ты проиграл.

— Тогда я точно проигравший, — засмеялся Тадзио. — Как можно угадать, кто посвящён?

— Это очень сложно, — подмигнул Дуцци, — но у вас есть я! Дуцци вам подскажет, кто в игре.

— А выигрыш какой? — полюбопытствовал Яшу. — Если играют на «так», то я мимо. Я люблю деньги! — и захохотал.

— Выигрыш… — Дуцци сделал вид, что задумался, дожидаясь реакции Тадзио.

— А я бы и на «так» сыграл, — беспечно сказал тот. — Это же весело! — и, подобрав с земли камушек, запулил его в крапиву.

— Раньше играли на деньги, — Дуцци попытался наплести что-то на ходу, — но в последние годы игра почти сошла на нет, и вместо золотой монеты стали присылать письмо с сюрпризом. Там может быть цветок, стишок, нотная страница — что угодно. Какая-нибудь милая чепуха, вплоть до признания в любви от незнакомки. Но ведь это не главное, правда? Главное — азарт! Победителем станет тот, кто угадал больше всего игроков.

— Ладно, не томи, кто там следующий в вашей «тайне»? — дёрнул его за рукав Тадзио.

— Для каждого из вас — разные адресаты. Это чтобы побыстрее пройти круг. Яшу, ты в игре?

— В игре, — махнул рукой парень.

— Белиссимо! В таком случае, ты должен передать тайну старухе Полетте. Видел такую? Она ходит в цветастом платье и подрабатывает гаданием.

— Ого. А она не превратит меня в жабу? — Яшу изобразил карикатурный испуг. — Моя мать боится её до смерти и обходит за милю.

— А моя мама говорит, что нельзя верить в колдунов, — возразил Тадзио.

— Мама Тадзио права, — важно кивнул Дуцци. — Колдовство, гадания — это всё бабьи сказки, ребята. Полетта никакая не ведьма, а обыкновенная старуха, которая пытается заработать себе на хлеб. Не её вина, что люди верят во всякую чушь. Я давно знаю эту бабу — поверьте, она самая обычная, и превращать людей в жаб не умеет. А в «тайну» играет со скуки. Вот посмотришь, Яшу, она улыбнётся тебе в ответ, и в конце сезона ты, может быть, получишь письмо-сюрприз.

Яшу гоготнул:

— Надеюсь, там будет фото какой-нибудь красотки неглиже.

— Или сушёный таракан, — поддел его Дуцци, и все трое засмеялись.

— Замечательно, — сказал Тадзио. — А кто мой адресат?

— Новый постоялец. Старый немец, почти такой же урод, как я, только постарше и плешивый. Я тебе покажу этого хрыча.

Первой мыслью было убить. Схватить кирпич, размахнуться и проломить эту умную голову. В течение долгих лет бессонными ночами не единожды охватывало Дуцци желание узнать, какого цвета у Ашенбаха мозги, и теперь он с трудом удержался от безумства. И правильно сделал: что толку от такой мести? Короткий миг боли, вот и всё, что получит его давний враг. Не маловато ли будет за сломанную жизнь? И не зря ли у Дуцци есть такая полезная подруга, как Полетта — ведьма, которую боится сам хозяин отеля?

План зрел около часа, постепенно обретая чёткие черты. Дуцци аж самого затрясло, когда он осознал в полной мере, какой судьбы желает Ашенбаху. Перебрал несколько вариантов мести и остановился на самом изощрённом. На секунду кольнула совесть — не предаёт ли он юного друга, делая пешкой в своих интригах? Но отмахнулся, убедив себя, что мальчишка не пострадает.

Ещё час ушёл, чтобы уломать Полетту. Когда она услышала, чего хочет от неё Дуцци, то на минуту окаменела, а потом окатила его потоком трёхэтажной брани. Он стерпел. Он просил, умолял, валялся у неё в ногах, но добился-таки своего, причём практически бесплатно. Разве так трудно побренчать на гитаре и спеть десяток-другой неаполитанских песен? Он занимается этим всю жизнь! Тем более что для Полетты можно петь по-настоящему, не напяливая на себя маску шута, как он это делал на улице по вечерам.

А петь придётся, ибо старуха не обманула. Рыбка попалась на крючок.

— Кто следующий в игре? — спросил Тадзио. — Кому передать тайну?

— А тому плешивому старику ты её уже передал? — весь подобрался Дуцци.

— Да, вчера. Но он, наверно, плохо видит — сегодня снова мне улыбнулся.

— Так и есть, — засмеялся Дуцци. — Он стар, да ещё и в очках. Игра подходит к концу, малыш. Теперь жди письма!

— Ну и игра. Только началась, и уже заканчивается.

— Она началась давно, очень давно, — промурлыкал Дуцци, — когда тебя ещё и на свете не было. Просто ты вступил в неё к самому финалу.

— Опять ты мудришь, Дуцци. Пойду лучше на пляж. И да, Яшу на тебя сердит. Он, как ты учил, улыбнулся этой тётке, а она его обругала. Теперь он считает, что ты нас обоих надул.

— Ни в коем случае! Вот посмотришь, один из вас будет победителем, а может, и оба. Ты-то на меня не обижаешься?

— Неа.

— Вот и славно. Верь в чудеса, мой Тадзио. Жди письма с сюрпризом!

Мальчик вскочил со скамейки, помахал ему рукой и умчался. Весь день Дуцци провёл в замечательном расположении духа, а к вечернему выступлению принарядился и взбил волосы. Глянул в зеркало и впервые в жизни понравился сам себе — не то чтобы он стал красивым, но сегодня в его глазах появилась некая чертовщинка. Зеркало было с трещиной. По понятным причинам Дуцци ненавидел зеркала и однажды в сердцах грохнул его об пол. Это случилось в день, когда очередная прелестница послала его к чёрту, поинтересовавшись, смотрелся ли он когда-нибудь в зеркало. Он бы вообще выбросил мерзкое стекло, но бриться-то было надо, и к тому же он артист, волей-неволей надо следить за своей внешностью. Как бы иронично это ни звучало.

Обычно их труппа выходила, когда становилось темно. Несмотря на чуть ли не ежедневные перепалки, их маленький коллектив был дружным, как семья, и если кто-то один попадал в беду, все остальные бросались ему на помощь. Благодаря этому никто из них не умер с голоду или от болезни. И конечно, все так или иначе водили дружбу с Полеттой.

Старуха была остра на язык, но незаменима. Посылая человека к чёрту и суля ему всяческие проклятия, она заваривала ему же питьё, спасающее от смерти в период сезонных эпидемий. Ругая на чём свет стоит современную молодёжь, она находила слова утешения для несчастных девушек, павших жертвами какого-нибудь обаятельного негодяя, и умудрялась отговорить брошенных страдалиц от рокового шага. Старые, истрёпанные карты Полетты, на которых почти стёрся рисунок, говорили каждому желающему, как развлекается тайком его половинка, и предупреждали, если подбирается коварная болезнь.

Говорили о Полетте и другое, но шёпотом и с глазу на глаз. Дуцци, осевший на Лидо семь лет назад, не боялся ничего на свете и сразу подружился с прямодушной гадалкой. Она и надоумила его сколотить труппу для уличных концертов, когда он по пьяни напел ей «Марекьяре». Старуху, которая тогда ещё молодилась, поразил его талант. «Твой голос, конечно, создан не для балаганных куплетов, он редкая жемчужина, но жить как-то надо, — вздохнула она. — Ах, Дуцци, рыжий ты чёрт, хотелось бы мне побывать в театре на твоём концерте, но где театр, а где мы с тобой? Какая же дурацкая нам досталась судьба. Споёшь как-нибудь для меня?»

Он обещал. Но разные дела постоянно мешали то ему, то ей, и исполнение обещания откладывалось на годы. Полетта ждала. И вот теперь пришло время платить по счетам. Для всех.

Пеппо, как назло, захворал, но в их маленькой труппе каждый был на все руки мастер, и партию мандолины взяла на себя Карлотта. Она была немолода, но с помощью румян, белил и щипцов для волос наводила ежедневный марафет и выглядела как примадонна. В их творческой семье она играла роль матери — заботилась обо всех, следила, чтобы никто не пил лишнего перед концертом, мирила поругавшихся. Перед выходом она отправила гонца к Полетте за лекарством для Пеппо, и Дуцци не сомневался, что музыкант поправится. А пока, что поделать, придётся выступить без него.

Венецианская ночь была, как всегда, прекрасна. Сама природа, казалось, наслаждается прохладой; пышные цветочные кусты, заботливо подстриженные садовниками, стали ещё свежее, чем днём; высоко на деревьях, скрытые листвой, посвистывали птицы, а в траве журчали неутомимые цикады.

«Эх, ну почему меня прозвали Дуцци? Прозвали бы Чикала, глядишь, и жизнь моя сложилась бы по-другому. Сам страшный, так пусть хоть кличка будет красивая. Да и разве я не похож на цикаду? Ведь я, как и они, днём сижу тихо, а с наступлением ночи вылезаю из домика и начинаю петь», — так думал уличный музыкант, подводя свою труппу к самому оживлённому месту возле гостиницы.

Вышли вчетвером. Без Пеппо им приходилось выкладываться на полную катушку — он, молодой и симпатичный, был главным солистом в их ансамбле, к нему были прикованы все женские взоры во время концертов, и ему предназначалась львиная доля аплодисментов. Остальным участникам труппы было хорошо за сорок, а кое-кому и за пятьдесят. Как они могли вытянуть концерт без своей главной звезды? Пришлось Дуцци постараться. Пел он, конечно, лучше Пеппо, но внешне ему проигрывал. Ох как проигрывал! Перед выходом он затёр белилами оспины на лице, однако перестарался и стал похож на вампира. Урсула, как могла, подправила ему грим, сунула в руки гитару, и артисты поспешили на улицу. Администратор гостиницы в последнее время стал очень строг и требовал, чтобы они выступали каждый день.

Сначала они, как водится, пели неаполитанские канцоны, потом арии из оперетт и любовные романсы. Труппа шла, пританцовывая, по длинной галерее второго этажа среди толпы отдыхающих. Карлотта играла на мандолине, Дуцци изображал влюблённого героя и выводил лирическую мелодию, лукаво переглядываясь со зрителями. Заметив стоящего у перил Тадзио, певец подошёл к нему и подмигнул, но мальчик отстранился. «Тут же его мать, — опомнился Дуцци. — Не хватало, чтобы она прознала о нашей дружбе», — и пошёл дальше.

Какой-то важный господин в чёрном сидел в кресле, и Дуцци не сразу понял, что это Ашенбах. «На ловца и зверь бежит», — подумал он и ощутил шум в голове, как от опьянения. Выступая перед многочисленной публикой, он не мог в должной мере оценить состояние Ашенбаха, но когда песня кончилась и пришло время обходить благородных господ с перевёрнутой шляпой, от зорких глаз Дуцци не утаилось, что немец нервничает. Артист обошёл всех, оставив Ашенбаха напоследок. Большинство слушателей бросили в шляпу монеты, но Ашенбах, утончённый ценитель красоты, считал себя выше этого. Дуцци не мог над ним не поиздеваться: с карикатурной учтивостью протянув немцу шляпу чуть ли не в лицо, он уставился немигающим взглядом ему в глаза, состроил самую мерзкую гримасу, на какую был способен, и застыл с каменной улыбкой.

Секунды шли. Участники труппы вежливо стояли и помалкивали, а Дуцци всё торчал с перевёрнутой шляпой перед Ашенбахом, маститым композитором, саркастически улыбался своими кривыми зубами и ждал, когда тот соизволит бросить пару монет за бульварную песенку. «Не узнал, — понял Дуцци. — Что ж, так даже лучше».

— Почему Венецию дезинфицируют? — спросил вдруг Ашенбах.

— Из-за сирокко, — ответил Дуцци и наплёл какую-то чушь о вредном влиянии морского ветра. Администратор настрого запретил всем работникам отеля болтать об эпидемии, и артистам в том числе. «Кто будет распускать язык, того сразу вышвырну!» — грозился он не далее как вчера. Ашенбах продолжал допытываться, и Дуцци противным голосом врал, не забывая подсовывать шляпу.

Немец ёрзал — явно не желал платить, а Дуцци упивался местью, уже не улыбаясь, а скалясь. Сейчас его не волновали чаевые, он хотел лишь одного — посадить этого надменного индюка в лужу. И здесь он преуспел — все, включая благородных господ, смотрели на них двоих. Представление получилось едва ли не лучше того, что минуту назад давала труппа.

Секунды шли. Судя по выражению лица Ашенбаха, тот испытывал к нахальному артисту немыслимое отвращение. Не выдержав, всё-таки бросил в шляпу несколько самых мелких монет. Певец поблагодарил его и отстал — к радости Ашенбаха.

«Медь бросил? Правильно, прибереги своё золотишко, не траться по мелочам. Скоро заплатишь полную цену», — подумал певец и резко сменил репертуар. Стараясь спрятать своё злорадство, он скрипучим голосом завёл разухабистую песню, что из века в век кочует по разным странам и меняет слова, но в которой всегда остаётся неизменным рефрен, состоящий из задорного смеха. В исполнении Дуцци смех звучал издевательски. Артист нарочно картавил, кривлялся и старался пройти поближе возле Ашенбаха, чтобы довести того до белого каления. Покидая вместе с друзьями площадку, Дуцци внутренне ликовал: этот раунд остался за ним.

* * *

— Раскинешь? На него?

— Я думала, ты петь пришёл, — проворчала Полетта.

— Я пришёл петь, — смиренно склонил он рыжую голову. — Сегодня я твой, Полетта. Но сначала разложи, прошу тебя. Просто хочу посмотреть, как дело идёт.

— Не нравится мне эта петрушка, — поджала губы гадалка, но положила на стол карты. — Против бога идём.

— Я с ним поговорю, замолвлю за тебя словечко.

— Богохульник.

Дуцци истово перекрестился и изобразил смирение, и старуха, послюнявив пальцы, начала расклад. В её каморке всегда было темно и пахло чем-то прокислым. Здесь была и кухня, и спальня, и гостиная. Кровать, стол, стулья, сундук да буфет — вот и вся Полеттина обстановка. Окно, которое никогда не мыли, едва пропускало свет. Жирная грязь слоями лежала на всём, от мебели до посуды. Дуцци не считал себя брезгливым — годы лишений отучили его привередничать, но даже он порой морщился, когда приходилось садиться на стул в этой комнатёнке или есть из Полеттиной посуды. На потолок, заросший чёрной паутиной, он старался не смотреть.

Стол был красного дерева, почерневший от времени и испещрённый следами от ножа. Полетта положила в середину расклада червонного короля, накрыла его картой рубашкой вверх и стала выкладывать карты вокруг. Первой картой, точно над червонным королём, лёг король бубновый.

— Мне достаточно, — криво улыбнулся Дуцци.

— Я уж доложу, — сказала старуха и принялась приговаривать себе под нос: — В голове бубновый король, позади — дальняя дорога, впереди болезнь. Тяжёлая. Очень тяжёлая. Так… работу он затоптал… Потеряет работу. А на сердце чернота. И вокруг. Ой, сколько черноты! И дороги, дороги. Поздняя дорога, казённая дорога. Но домашней нет. Закрыта.

Шелестели карты. Дуцци скользил взглядом по раскладу и слушал бормотанье Полетты. А она сгребла их, выложила веером, снова сгребла, перетасовала и вынесла вердикт:

— Плохой он человек. Много черноты и зла. А я ему и ещё добавила… Думает он про бубнового короля, вся голова этим королём забита. Но не душа.

— А души у него и нет, — чужим, отстранённым голосом произнёс Дуцци.

— У всех есть душа. Даже у тебя, старый чёрт, — назидательно сказала Полетта и спрятала колоду в карман юбки. — Что тебе налить, чаю?

— Мне бы покрепче чего, — расплылся он в улыбке.

— Обойдёшься. Знаю я, как пьяные поют. Считай, что у нас дружеское чаепитие.

Зажурчала вчерашняя заварка. Дуцци мужественно взял чёрную от налёта глиняную кружку с отбитым краем и прихлебнул. Полетта тем временем снова вытащила карты и начала торопливо раскладывать, ничего не говоря. Дуцци отметил, что в середине расклада бубновый король. Полетта бросала карты так и этак, беззвучно ругалась и качала головой.

— Ну, что там? — не выдержал Дуцци.

— Чистая душа, вот что. К тебе этот мальчик хорошо относится. Не знает, какая ты сволочь. Они же с матерью из Польши, помнится?

— Ну да, из Польши. А какая разница, откуда? — ощетинился Дуцци. Упоминание матери Тадзио заставило его болезненно дёрнуться.

— Думаешь, почему я Полетта, а не Паулетта? Прозвали. Моя бабка была родом оттуда же. Она меня этому раскладу и научила. В Италии не так гадают. Хотя какая тебе разница, старому дурню, втянул ребёнка в свои поганые хлопоты. Что ты ему наплёл?

— Ничего особенного. Будто бы по гостинице ходит игра.

— Холера по ней ходит, — процедила старуха. — Сегодня опять одного вперёд ногами вынесли. Чтоб тебя, рыжий бес, холера взяла.

— О, ведь ты же меня вылечишь, моя добрая Полетта? — промурлыкал Дуцци и попытался погладить её по руке, но получил тумака.

— Не ластись, — шикнула гадалка. — Таких, как ты, даже на кладбище не закапывают.

— И это мне говорит баба, которая спуталась с самим дьяволом! Да и рано меня закапывать, я ещё хоть куда. Может, мы с тобой были бы хорошей парой, а, Полетта?

— Остынь, — саркастически усмехнулась она. — Мне под сорок, тебе за сорок — мы своё отплясали.

Положив карты, она подошла к буфету, налила себе полстакана вина из графина и выпила залпом.

— Эй, дорогая, так нечестно, — обиделся Дуцци. — Ты же сказала, что мы будем пить только чай, а сама… — Он взял карты и принялся небрежно поигрывать, заставляя их танцевать в воздухе.

— Мне можно, — отрезала гадалка. — Я не певица. — Она стащила косынку, утёрла ею лицо и, сдвинув стул, уселась напротив Дуцци. Её седые спутанные космы сосульками легли на плечи, а чёрные, ещё не выцветшие глаза, окружённые лучиками морщин, вперились в него, как двустволка. — Ты какого чёрта принёс гитару? Смотреться в неё, как в зеркало? Так ничего хорошего не увидишь, точно тебе говорю.

Дуцци понял намёк и оставил в покое колоду. Гитара послушно легла в его руки, и он взял мажорный аккорд. Затянул было «Влюблённого солдата», но Полетта замахала руками, и он спел ей «Фьорино», который она милостиво выслушала, а потом попытался спеть «Санта Лючию», но чуть не схлопотал по башке.

— Меня ещё никогда не пытались побить зрители на концерте. Так что тебе надо, Полетта? Я думал, ты хочешь неаполитанских песен.

— Мне они плешь проели. Дуцци, ну сам подумай. Ты столько ездил по Балканам, неужели тебе нечего спеть? Помнишь, ты как-то пел песни эмигрантов? На каком-то заковыристом языке. Я хочу ту, длинную.

— От которой хочется повеситься? Изволь.

Зазвучали низкие аккорды. Сильный, глухой голос Дуцци куплет за куплетом выводил одну и ту же мелодию в ритме медленного вальса, простую до примитивности, но безумно грустную. В этой песне не было ни одной мажорной фразы. Дуцци начал негромко и легко, но с каждым куплетом мощь его голоса возрастала. Полетта слушала трагическую балладу, закрыв глаза и чуть покачиваясь в такт.

Когда песня кончилась, Дуцци, не останавливаясь, сразу запел колыбельную — из той же серии, эмигрантскую, не менее печальную. Полетта не знала греческого, но имена детей, перечисляемые в песне, позволяли догадаться, о чём она. По одному имени на каждый куплет.

— Нинетта, Нинетта, Нинетта…

— Хватит! — обрубила слушательница. — Мою дочь звали Нинетта. Спой что-нибудь повеселее, а то я и правда с тобой повешусь.

— Прости.

Дуцци запел по-румынски. Есть ли у какого-то другого народа музыка, в которой так близко соседствуют безудержное веселье и вечная, неизбывная боль? Полетта слушала, затаив дыхание, и он почти полчаса без устали пел удивительные румынские песни, не забывая перестукивать пальцами по деке для пущего куража.

— А что значит «зук-зук»? — спросила гадалка, когда он решил перевести дух и сделал паузу.

— Ровным счётом ничего. Просто прибаутка.

— Ты бы выбрал более понятный язык.

— Турецкий подойдёт? — любезно осведомился Дуцци, набрал воздуха и загорланил «Из далёкой стороны».

Полетта даже пыталась подпевать, до того ей понравилась быстрая восточная мелодия. Дуцци завершил песню импровизацией на гитаре в ионическом ладу, ударил напоследок по струнам и доверительно сообщил:

— Я сейчас пел о том, как прелестную девочку-подростка привезли из далёкой страны, чтобы выдать замуж.

— Не люблю песни про свадьбы, — сказала Полетта. — Ты бы хоть перед тем, как петь, переводил слова. Я бы такое слушать не стала.

— Чем тебе не угодили свадьбы? — удивился Дуцци.

— А тем, что замуж обычно идут за нелюбимого. Думаешь, ту девочку спрашивали, хочет ли она под венец? Плохая песня.

— А вот это ты зря! Она даже самому Моцарту нравилась. Да, да, она очень старая, ещё старее, чем ты. Если бы ты родилась в семье аристократов, то тебя бы заставляли в детстве играть на пианино «Рондо в турецком стиле». Этим рондо мучают всех благородных девиц. А написал его Моцарт под впечатлением той самой песни, которую я тебе только что спел! Правда, от турецкого стиля этот гений мало что оставил… Хочешь, наиграю рондо?

— Не хочу. Ты петь пришёл, вот и пой. Только не про свадьбы. Можешь про что-нибудь весёлое?

— Могу. Про Смерть.

— Тьфу на тебя! — рассердилась Полетта, но Дуцци уже играл вступление «Ирландской застольной» Бетховена. Он взял бойкий темп, который и не всякому пианисту по зубам, на гитаре же приходилось вырабатывать виртуозное соло.

Он пел её на экзамене, вложил в неё всю душу, заставив комиссию застыть с разинутыми ртами. У кого-то даже слеза навернулась, но Ашенбаха не пробрало — тот смотрел только на его рожу и кривился. Полетте, к счастью, плевать было на внешность певца. Ей нравилось. Дуцци допел первый куплет и пояснил, продолжая тихо перебирать струны:

— Эту песню поют в компании друзей, когда на столе полыхает грог, а в камине — огонь. За дверью стоит Смерть, но её не пустили на весёлую пирушку.

И он запел следующий куплет. Глумливая ухмылка сошла с его лица — оно преобразилось и помолодело. Дуцци пел, как в последний раз, пел так, словно перед ним сидела не старуха Полетта, а экзаменационная комиссия Мюнхенской Школы Музыки и Театра, пел так, будто Смерть, к которой он обращался, была рядом и всё слышала. В какой-то момент ему почудилось неясное движение у стены, и его голос чуть заметно дрогнул, однако Дуцци находился под защитой песни и смело повернул туда голову, готовый встретиться взглядом с чем угодно. Но увидел лишь пустую стену.

— Звени бокалом, жизнь моя!

Гори любовь и хмель!

Нет, только б не сейчас, друзья

В морозную постель…

После того как затих последний аккорд, они молчали ещё минуту. Потом Полетта прерывисто вздохнула и, сходив в буфет за графином, водрузила его на стол.

— Ты сегодня сказал, что я спуталась с дьяволом. Но это неправда, я всего лишь умею чуть больше, чем другие люди. А кто по-настоящему спутался с дьяволом — так это ты. Не может человеческое существо так петь! Какой голос… Ты сам-то знаешь, что ты делаешь с людьми?

— Знаю, — спокойно сказал Дуцци и прищурился, глядя в пустоту. Он снял с плеча ремень и поставил гитару на пол между колен. — Теперь нальёшь?

— Налью, — отозвалась Полетта, не шелохнувшись. Она так и стояла возле стола. Дуцци ждал. — Помнишь, я говорила, что сегодня одного вперёд ногами вынесли? Это был твой Пеппо. Некому теперь на мандолине бренчать.

— Пеппо?! Постой, как так… Ты же варила ему лекарство!

— Он не стал пить. Тоже сказал, что я связалась с дьяволом. — Она принесла два стакана и наполнила их вином.

— Пеппо, чёрт… Я бы его насильно напоил, если бы знал! Ты почему меня не позвала, старая ведьма? Эх… Ну как же так? Почему мы живём в таком дерьмовом мире!

Полетта молча протянула ему стакан.

В день похорон они выступать не стали. «Артист всегда должен быть в форме, зрителям нет дела до твоей печали, они пришли веселиться, и ты обязан их веселить, потому что это твоя работа», — эту тираду сотню раз слышал каждый, кто по долгу службы выходит на сцену, но сейчас Дуцци двинул бы в зубы любому, кто попробовал бы ему это сказать. Даже администратору.

Вино пилось, как вода, не принося никому желанного опьянения. Урсула не переставая плакала. Потеря ещё сильнее сплотила их, и вся труппа до глубокого вечера сидела в квартирке Карлотты, вспоминая Пеппо. Говорили и о Полетте, но вскользь.

Дуцци на время даже забыл о мести, но, едва вышел на свежий воздух, снова вернулся к мыслям об Ашенбахе. Глянул на крыло отеля, увидел свет в том самом окне и осклабился.

— Не спится, значит? Совсем сон потеряешь, — злорадно прошептал он и вдруг увидел среди гуляющих Тадзио с матерью.

Покрываясь холодным потом, он осознал, что стоит посреди улицы, мешает прохожим и скалится как идиот. Хмель слетел мгновенно. Пьяное тело покачивалось, но разум был уже трезв, и Дуцци едва успел посторониться, чтобы уступить дорогу польским аристократам. Тадзио, как обычно, сделал вид, что они незнакомы, но Дуцци даже не подмигнул мальчику. Он смотрел на его мать.

Голубоватые фонари придавали её светлому платью вид поистине волшебный. Газовый шарф реял за ней, как облако. Она ступала плавно, словно летела над землёй, и лишь стук каблуков напоминал, что это всё-таки земное существо. Дуцци уловил лёгкий аромат духов и почувствовал, что у него подгибаются колени. Никогда он не видел её так близко.

А она, проходя мимо, обернулась и задержала на нём мимолётный взгляд, и в свете фонарей Дуцци вновь увидел, как она красива. Он попытался улыбнуться, понимая, что со своим щербатым ртом похож на чучело. По чистому, молодому лицу женщины пробежала тень удивления. «А ведь она ровесница Полетте», — мелькнула внезапная мысль. Он снял шляпу и поклонился.

А когда выпрямился, увидел, как стройная белая фигура удаляется. Аристократка держала сына под руку, как взрослого мужчину — тот действительно был уже большой, с неё ростом. Бонна и девочки шли за ними, чуть приотстав. Скоро они затерялись в толпе.

«Не пялься, рыжий дурак, — окоротил себя Дуцци. — Где ты, а где она. Скажи спасибо, что не грохнулся ей под ноги». Посмотрев ещё раз в ту сторону, куда ушли поляки, он вздохнул и побрёл в свою мансарду.

* * *

— Почему ты не вставишь зубы, Дуцци? — спросил Тадзио.

— Потому что это, милый мой, денег стоит. Мне таких ни в жизнь не заработать.

— Нечестно это, — мальчик погрустнел. — Богатые могут получать лечение, а бедные нет. Слушай, а давай я тебе дам денег?

— А что твоя мама скажет?

— Она не узнает.

— Нельзя обманывать маму, малыш.

— А я не буду обманывать. Просто не скажу. Правда, Дуцци, у меня же есть карманные деньги.

— Не нужно. Спасибо тебе. Лучше расскажи, как дела.

Они сидели на той же лавочке, прислонясь к прохладной каменной стене. Огромный инжир скрывал закоулок от глаз отдыхающих, но голоса постояльцев и крики работников постоянно сюда долетали.

— Мама беспокоится, — нахмурился Тадзио. — Ходят слухи, что здесь опасно.

Дуцци промолчал.

— Может быть, мы скоро уедем. Я оставлю адрес. Напишешь мне письмо, Дуцци?

— Конечно, малыш. Ты помнишь, как я учил тебя отвечать учителю музыки?

— Ага! — лицо Тадзио озарилось улыбкой. — Хорошо, что он не знает итальянского.

— А ведь твоя мама… Она же одна?

— Она вдова, — посерьёзнев, ответил мальчик. — Отец умер ещё до рождения Агнешки.

— Мне жаль.

— Спасибо. Давай не будем о грустном. Я принёс карты, покажи фокус.

Дуцци взял из его рук новую колоду атласных и пустил их веером из руки в руку. Тадзио пришёл в восторг, как ребёнок, даже захлопал в ладоши.

— Ух ты!

— Тихо, — зашипел Дуцци, испуганно глядя за ствол инжира. — Кто-нибудь услышит и расскажет твоей маме, с кем ты подружился. Представляешь, что будет?

— Да уж, — откликнулся Тадзио. — Будет весело… А ты долго учился? С картами?

— Несколько месяцев. Я больной лежал, от безделья маялся, вот и освоил разные трюки. Тогда же у меня и зубы выпали.

— Ого, — Тадзио посмотрел на него с удивлением. — Я думал, тебе их в драке выбили.

— И в драке бывало, — криво улыбнулся Дуцци. — Думаешь, если я выгляжу как дохляк, то и драться не умею?

— Здорово! Научи!

— Сейчас нельзя. Представляешь, во что превратится твой белый костюмчик?

— Да и чёрт с ним.

— Нет уж, не будем огорчать твою маму. Она же такая хорошая. И красивая… За ней там в Польше никто не ухаживает?

— Ухаживает один, — смущённо ответил Тадзио. — А тебе-то что?

— Просто интересно. Не может же такая красивая женщина быть без поклонников.

— Пан Козельский к нам часто захаживает. Цветы маме дарит, записочки пишет.

— Он хороший? — с деревянным лицом спросил Дуцци. — Он тебе нравится?

— Не-а! — замотал головой Тадзио. — Не хотелось бы мне такого папашу. От него пахнет куревом, он наглый, и у него морда противная.

— У меня тоже морда противная.

— Нет. Ты другой. Ты настоящий. А он какой-то весь… Надуманный. Никогда не знаешь, правду говорит или врёт.

— Тогда береги от него свою маму, малыш! Ведь ты у неё единственный защитник.

— Да. — Тадзио кивнул, а потом рассеянно сказал, глядя в сторону: — Я так и не получил письма. Скажи, Дуцци, ты ведь нас надул? Не было никакой игры?

— Игра есть! Как ты мог такое про меня подумать? Вот увидишь, письмо придёт, — заверил его Дуцци и жадно спросил: — А как зовут твою маму?

— У моей мамы королевское имя. Её зовут Эльжбета.

* * *

В ту ночь ему приснилось, что он стал красивым.

Во сне всё было хорошо: Пеппо живой, никакого Ашенбаха и никакой холеры. Дуцци, как обычно, одевался к вечернему выступлению, посмотрел в битое зеркало и не поверил: морщины разгладились, кожа вместо дряблой и бледной была ровная и загорелая, глаза обрели цвет и стали большими, а волосы из рыжей пакли превратились в светло-каштановые локоны. Он улыбнулся и ахнул — все зубы были на месте. Захотелось играть и петь. Он подхватил с лежанки гитару и вприпрыжку спустился на улицу, помолодевший и окрылённый.

Ночь выдалась необычная — слишком светлая. Улицы были пусты. Мягкий серый свет, похожий на предутренний, заливал парк. Дуцци пошёл куда глаза глядят, и ноги привели его к главному входу в отель. Из холла слышались звуки рояля, смех и голоса.

Дуцци осмотрелся по сторонам. Безлюдная бесконечная улица манила, и он ощутил сильнейшее желание уйти по ней навсегда в таинственную даль, скрытую дымкой, но мелькнувший за окнами силуэт польской аристократки подействовал как магнит. «Прости, бесконечность, — прошептал Дуцци, — это сильнее меня», — и взошёл по ступеням.

Он редко здесь бывал. Пристанище благородных господ, роскошный холл не предназначался для уличных артистов и прочего сброда, и зайди Дуцци сюда наяву — тут же получил бы затрещину от швейцара. Но сегодня всё было по-другому. Сегодня он был такой же, как они! Швейцар не вытолкал его взашей, а с поклоном принял его шляпу и распахнул двери.

Дуцци приветствовал собравшихся широкой улыбкой и занял место на свободном стуле неподалёку от пианино. Тадзио, наигрывающий «К Элизе» Бетховена, чуть заметно кивнул ему, здороваясь, и Дуцци кивнул в ответ. Сёстры мальчика коротко и одинаково посмотрели на вошедшего, и он, привстав, поклонился им.

Он не мог смотреть ни на кого, кроме пани Эльжбеты. Она это заметила и что-то шепнула старшей дочери. Девочка встала, подошла к пианино и сменила брата. Раздались знакомые аккорды — она заиграла «Сурка». Тадзио медленно вышел, вслед за ним направилась бонна с младшими воспитанницами. Остальные отдыхающие тоже стали выходить, и вскоре Дуцци остался в огромном холле наедине с пани Эльжбетой, если не считать играющей девочки, но сестра Тадзио была поглощена музыкой и смотрела только в ноты.

Пани посмотрела на него. Дуцци очень многое хотел ей сказать, но язык не поворачивался от вновь нахлынувшего смущения. «Какая чудесная ночь. Представляете, я говорю по-польски!» «У вас прекрасные дети. А знаете, у меня музыкальное образование, я мог бы обучать их…» «Синьора, должен сознаться вам в одном маленьком преступлении: я научил вашего сына играть в карты… »

— Вы хотели мне что-то сказать, синьор? — спросила пани глубоким, красивым голосом, которым могла говорить лишь богиня, и Дуцци растаял под её взглядом. Неловкость как рукой сняло.

— С той самой минуты, как я впервые вас увидел, я хочу сказать только одно: что вы — прекраснейшее создание в мире. Но я не смел даже подойти к вам.

— Почему же? — чуть приподняв брови, спросила она.

— Потому что между нами бездна. Я уродлив и стар, а вы само совершенство. Я бедный уличный певец, а вы благородная дама. Вы ангел. Я никогда бы не осмелился сказать вам о своих чувствах. Я вам не нужен.

— Не вам об этом судить. Если чувства есть, не стоит молчать о них.

Музыка закружила ему голову. Он не мог поверить, что действительно находится перед этой неприступной женщиной, и что это с ним, а не с кем-нибудь другим она так доброжелательно разговаривает. Не в силах более сдерживаться, он встал и шагнул к ней навстречу, приглашая на танец. Она улыбнулась и протянула руку.

«Я же больше не урод!» — вспомнил Дуцци и прикоснулся к этой ледяной красоте, повёл пани Эльжбету в неторопливом вальсе, не чуя ног под собой. «Сурок» повторялся по кругу уже который раз, а они танцевали и танцевали в пустом холле, глядя друг другу в глаза, и мир казался раем бедному артисту.

«Сейчас или никогда», — подумал Дуцци, остановил танец, привлёк её к себе и страстно произнёс:

— Эльжбета! Я вас…

Пани отступила, стряхнула его руки, и её красивое лицо вновь стало холодным и горделивым.

— Подите прочь, — презрительно бросила она. — И не смейте больше ко мне приближаться.

Это было как пощёчина. Музыка оборвалась. Девочка со стуком закрыла крышку пианино и, не поглядев на Дуцци, вышла вместе с матерью.

Он вдруг заметил, что в холле довольно темно — что-то случилось с электричеством. Лампы едва горели, и их тусклого жёлтого цвета едва хватало на то, чтобы не наткнуться на мебель. Дуцци позвал клерка, но никто не пришёл. Отель словно вымер. Лампы меж тем совсем погасли, и несколько минут Дуцци блуждал в кромешной темноте, тщетно разыскивая выход и зовя на помощь, пока не проснулся.

Наутро он купил конверты и отправил обоим мальчикам письма. Там были обычные открытки с видами Венеции. «Вы — победитель!» — по-польски написал он на каждой. В другое время он, может, и стишок сочинил бы, и призы придумал поинтереснее, но сейчас ему было не до творчества. Дуцци чувствовал, что где-то свернул не туда, и это сомнение постоянно точило его, как червь.

Вечером Тадзио, как обычно, гулял с матерью, бонной и сёстрами. Пока женщины покупали сувениры, Тадзио отлучился поболтать с Дуцци, отдыхающим между выступлениями.

— Я получил письмо. Это точно не твои проделки?

— Чтоб мне провалиться!

— Ладно, верю, — усмехнулся мальчик. — А знаешь, немец совсем плох. Наверно, заболел.

— Как это заболел? — нахмурился Дуцци. — Ты что такое несёшь?

— Он очень плохо выглядит. Бледный и руки трясутся.

— Это у него от старости, — заверил мальчика Дуцци. — Не бери в голову.

— А что, если это… — понизил голос Тадзио, но тут его позвала бонна. — Пока, Дуцци!

И он вернулся к своим. Дуцци смотрел на пани Эльжбету из-за раскидистого инжира и вспоминал свой сон. «Не для тебя этот ангел, рыжая образина», — вновь повторил он себе.

Известие о болезни Ашенбаха встревожило уличного певца. Чего доброго, немец помрёт от азиатской холеры, и тогда вся месть вылетит в трубу. Надо было что-то предпринимать, и на следующий день Дуцци первым делом заявился к Полетте.

— Какая нелёгкая тебя принесла с утра пораньше? — не слишком любезно приветствовала его старуха.

— Погадать.

— Гадали уже!

— Ещё раз.

— Смотри не сойди с ума на старости лет, — проворчала она, но пригласила его в свою хибару.

Разложили на Ашенбаха.

— Всё плохо, — объявила гадалка. — Одна чернота. Смерть вот-вот, уже на пороге.

— Свари ему лекарство!

— Не буду.

— Почему?

— С тем, что я сделала, ему лучше умереть.

— Полетта, прошу.

— Дуцци, думать надо было раньше. Теперь пожинай плоды своей просьбы.

Она спрятала карты и принялась хлопотать по дому, словно его здесь и не было. Когда она вышла выплеснуть помойное ведро, Дуцци юркнул к буфету, запустил руку в банку с травами, зёрнами и красными корками, загрёб целую горсть снадобья и высыпал в карман. Поскольку он был тут частым гостем, то прекрасно знал, где Полетта хранит своё знаменитое лекарство.

— Что ты мечешься? — недовольно сказала она, заметив, как торопливо он садится обратно на свою табуретку. — Не буду я больше никого лечить, ясно? Пеппо умер, а этот будет жить и коптить небо?

— Ладно, Полетта, как скажешь. Забудем об Ашенбахе. А можно тебя ещё попросить?

— Чего еще?

— То же самое… — Дуцци смутился, как школьник. — Но на другого человека. На женщину. Для меня.

— Проваливай, — тихо и спокойно сказала Полетта. — И забудь сюда дорогу. Чтобы я больше тебя не видела. Понял? Никогда.

Он убрался, как побитая собака.

Дуцци вернулся в каморку и сварил лекарство сам. Перелил в бутылку, положил в карман, чтобы при случае отдать Ашенбаху, и от нечего делать потащился на пляж — посмотреть на девиц. Они все такие красивые, благородные. Куда ему за ними ухаживать. Но ни одна из них не шла в сравнение с пани Эльжбетой.

Тадзио с другом боролись на берегу, шумели. Дуцци прошёл мимо. Как и всегда на людях, они скрывали, что знакомы. Раз мальчик здесь, значит, и его мама тоже здесь, отметил про себя Дуцци, но не стал искать её взглядом, чтобы не травить зря душу.

Брёл по пляжу в чужих обносках и белой дырявой шляпе, загребал туфлями песок и вдруг увидел Ашенбаха — тот сидел в шезлонге и был бледен как бумага. Его лицо покрывали капли пота, зрачки были сильно сужены, рот приоткрыт в болезненной гримасе. Немец казался необычайно худым, тонкая кожа пергаментом обтягивала череп. Дуцци безошибочно уловил на его лице печать смерти — неуловимые признаки скорого конца, которые нельзя спутать ни с чем. Дуцци не раз видел, как умирают, и с ужасом понял, что счёт идёт на минуты. Он бросился к Ашенбаху, увязая в песке и на бегу вытаскивая пробку из бутылки с отваром.

— Выпейте, господин, вам станет легче!

Ашенбах будто не слышал, он смотрел вдаль — туда, откуда раздавались голоса играющих детей. Дуцци бормотал что-то про лучшее в мире лекарство и пытался напоить ослабевшего немца силком. Тот сопротивлялся, но силы уже покинули его, и Дуцци без труда ухватил бывшего экзаменатора за воротник, не давая отвернуться. Горлышко бутылки стукнуло о зубы больного.

— Пейте, герр Ашенбах, иначе умрёте, — прошипел Дуцци по-немецки ему в самое ухо. — А вы мне нужны живым.

На них начали оглядываться, и Дуцци закивал, осклабившись.

— Синьор перегрелся на солнце, я оказываю ему помощь! Не волнуйтесь, он уже пришёл в себя.

Дуцци снова зашептал какую-то чепуху о волшебных травах и умудрился споить больному почти полбутылки. Потом оставил его в покое, отошёл подальше и плюхнулся на свободный шезлонг. Он сидел так несколько минут, пока не согнали. Тогда он сел прямо на песок и ждал целый час, не спуская глаз с Ашенбаха. Давно ушли с пляжа Яшу и Тадзио, солнце начало клониться к закату. Немец пошевелился. По пляжу прошёл разносчик напитков, и Дуцци крикнул:

— Уважаемый, будьте любезны подать воды вон тому синьору. У него жажда.

Разносчик посмотрел на него косо, но всё же подал Ашенбаху стакан воды, которую тот с жадностью выпил. «Работает зелье», — удовлетворённо отметил Дуцци и выждал ещё полчаса. Потом приблизился к своему давнему врагу и протянул ему бутылку, как недавно протягивал шляпу.

— Допейте, — велел он.

— Кто вы? — неприязненно спросил Ашенбах по-немецки.

— Какая разница? Я принёс лекарство, которое не даст вам упасть в могилу.

— Кто вы? — надменно повторил немец, не шелохнувшись.

— Работник отеля. Слежу, чтобы постояльцы не перемёрли от теплового удара. Вам стало нехорошо от жары, но теперь вы даже разговариваете. Видите, какое действенное лекарство? Вам нужно его допить. Если, конечно, не хотите уехать из Венеции вперёд ногами.

Ашенбах помедлил, потом выхватил у него бутылку и залпом выпил. Дуцци поклонился точно так же, как после выступления, и забрал бутылку.

— Постой. Ведь это лекарство от инфекции?

— Нет никакой инфекции, — ответил Дуцци противным голосом, снова нацепив на себя маску шута. — У вас был всего лишь тепловой удар, но больше вам ничего не угрожает.

— Почему ты говоришь по-немецки?

— Работники отеля обязаны знать много языков.

— Почему ты ведёшь себя так, словно мы знакомы?

— Мы виделись раньше.

— Когда ты распевал свои похабные куплеты? Но я не называл тебе своего имени!

— Оно было в списке экзаменаторов, — всё ещё сохраняя дурашливый тон, ответил Дуцци, — и шло там первым. Я ведь не только похабные куплеты знаю. Приходилось и Бетховена петь. Но, к сожалению, у меня глаза как у жабы, нос как куриный клюв, а рот как обезьянья пасть. Вот и приходится вместо Ла Скала петь на улице и собирать деньги в шляпу. Рад, что вам лучше, герр Ашенбах.

Композитор уставился на него и попытался что-то сказать, но замер на полуслове. Узнал, понял Дуцци.

— Я не в обиде на вас, — продолжал он кривляться. — Вы правильно тогда поступили. Ну куда мне с такой рожей в театр? Искусство нужно оберегать. Искусство — это ведь красота, не правда ли? Люди искусства должны служить красоте… Поклоняться красоте… Идти за красотой…

— Ульрих, что ты нёс только что? — перебил Ашенбах. — Для чего я тебе нужен живым?

— Вам почудилось. Тепловой удар иногда даёт странные эффекты, — Дуцци приподнял шляпу.

— В любом случае, спасибо тебе.

Дуцци раскланялся:

— Не стоит благодарности! Уродство сделало свою работу и уходит со сцены. Оно отогнало смерть и больше не попадётся вам на глаза. Настала очередь красоты. Идите за красотой, маэстро! — И заковылял прочь, изображая пьяного и фальшиво напевая: — Миледи Смерть, мы просим вас за дверью обождать, сейчас нам будет Бетси петь, а Дженни танцевать!

* * *

На следующий день Дуцци стоял у кромки воды и смотрел на волны. Отдыхающих стало значительно меньше, люди в спешке разъезжались. Наверно, кто-то из служащих всё-таки проболтался об эпидемии. Месть удалась, бывший экзаменатор был живёхонек и тоже собирался покинуть отель. Дуцци мельком видел его сегодня — злого, небритого и ругающегося с клерком по поводу багажа. Всё вышло как по маслу, но что-то глодало душу.

— Вот ты где! — к нему подбежал Тадзио. — Я пришёл попрощаться. Мы уезжаем.

— И правильно делаете, — серьёзно сказал Дуцци.

— Знаешь, кто нам посоветовал уехать? Та самая гадалка. Оказывается, она отлично говорит по-польски. Сказала, что карты показали много черноты в Венеции, и мама ей поверила. Я тебе напишу на адрес отеля. Ведь ты никуда отсюда не денешься, Дуцци?

— Никуда. Лидо мой дом. Я до скончания своих дней буду развлекать постояльцев дурацкими песенками.

— Мы приедем на следующий год.

— Отлично. Только попроси пани Эльжбету выбрать другое время — когда здесь не дует сирокко. И береги её от Козельского! — Дуцци приставил ко лбу указательные пальцы, изобразив рога, и бебекнул по-козлиному. Тадзио рассмеялся.

— Обещаю. Если тебя всё-таки занесёт в Польшу, приходи в гости. Вот наш адрес, — мальчик дал ему в руку сложенный листок бумаги. — Насчёт мамы не волнуйся, я ей объясню, что ты мой друг.

— Договорились. Слушай, Тадзио… Есть одна вещь… — Дуцци уставился в землю. — Если тот старый хрыч будет ошиваться возле вас — гони его в шею.

— Ладно. А почему?

— Неважно. Просто гони, и всё. А если будет набиваться в друзья семьи, просто дай ему в морду. Ты знаешь, как — я тебе показывал.

— А что случилось-то?

— Просто сделай, как я сказал. Плохой он человек. Ну, прощай, малыш.

Тадзио обнял его, и артист взъерошил ему волосы.

— Передавай привет Яшу.

— Пока, Дуцци! Увидимся!

— Обязательно увидимся.

Тадзио убежал. Дуцци почувствовал опустошение. Всё внезапно встало на свои места, но ничего уже нельзя было изменить.

«Ашенбах негодяй, и я ничем не лучше. Прости меня, Тадзио. Надеюсь, этот гад сыграет в ящик раньше, чем раскопает, где ты живёшь, — думал уличный певец, разрывая на мелкие кусочки бумагу с адресом. — Чёрт меня дёрнул обратиться к ведьме! Надо было просто подойти к этому индюку и всыпать как следует. Сел бы в тюрьму… Да мне и место в тюрьме. Что я натворил?» Волны накатывали на берег, солнце перевалило за полдень, а он стоял, как истукан, и ждал сам не зная чего.

— Ты доволен? — раздался визгливый женский голос, и Дуцци, обернувшись, увидел Полетту.

— Когда ты успела подойти? Я…

— Я, я. Ты свинья! Добился своего? Они уехали на одной лодке.

— Я свинья, — прошептал Дуцци, отворачиваясь. — Но и ты тоже поработала.

— Ради тебя. Потому что ты просил и умолял. А карты показывали смерть! Он должен был умереть. Умер бы, да и дело с концом, но ты вмешался. Зачем влез? Понравилось вершить чужие судьбы? Богом заделался? — она кричала на него, как на сопляка, а он молчал, неотрывно глядя на море. Полетта перевела дух и сказала совсем тихо: — Неужели я могла когда-то тебя любить? Какой же дурой я была.

Дуцци опешил. Резко повернувшись к ней, он вытаращил глаза и попытался что-то сказать, но слова застряли комом в горле. Старуха стояла перед ним, уперев руки в боки, седая, разгневанная, и от неё исходила такая сила, что он всерьёз испугался, как бы она не превратила его в жабу.

— Ты — меня? — наконец просипел он.

— Я — тебя. Видеть тебя больше не желаю.

Она развернулась, взмахнув юбками, и зашагала прочь.

— Полетта, постой! Может, ещё не поздно всё исправить? — забормотал он, чувствуя себя полнейшим идиотом, но она так и не обернулась.

Он остался на пляже один, если не считать работников, убирающих палатки и шезлонги. Море, с тихим плеском лениво перекатывающее волны, вдруг показалось таким манящим, что он сделал несколько шагов к воде, замочил ноги и остановился. Представил, как заплывает на глубину, перестаёт двигаться и идёт камнем вниз, ещё живой, как становится нечем дышать, как вода заполняет лёгкие… Помотал головой, плюнул в море и потащился обратно. «Скоро выход, а я как чучело, — подумал он. — Надо успеть высушить обувь».