Дубли (гет)

Все заканчивается с наступлением тишины. Гермиона понимает это, когда тишина окутывает ее на пороге дома, просачиваясь за шиворот, словно вор.

Все заканчивается с наступлением тишины. Жизнь там, где поют и кричат, где хаос вымирает в праздник, где звонкая и злая пощечина сминается поцелуем. Тишина же подкрадывается на полупальцах. Везде, где она ступает, больше ничего не растет.

Гермиона устало стягивает пальто — сначала левый рукав, затем правый — неловко подергивает плечами и сбрасывает его на пол. Сбрасывает с себя совещание в министерстве, мелкую склоку в приемной начальника Отдела магического транспорта, безвкусный кофе и бесконечно моросящий дождем ноябрь. После этого Гермиона остается в тишине.

И они обе не знают, как к друг другу отнестись. Иногда Гермионе кажется, что она вышла на балкон во время одного из министерских приемов и, зажав сигарету между зубами, пытается отдышаться. За ее спиной — приглушенный смех и музыка, звенящий гомон. За ее спиной — жизнь, которую кто-то перевел в беззвучный режим.

Шелестит шелковая юбка, шепотом вторит ей бестелесный капрон колготок, беззлобно кусается свитер. Где-то в глубине квартиры мягко топчется Живоглот.

Гермиона не включает свет, достает из холодильника банку паштета и взрезает тишину жестяным кольцом крышки. Гермионе Грейнджер-Уизли 28 лет, она работает в отделе Международного магического сотрудничества и по вечерам ест холодный паштет пальцем из банки.

Да и хрен бы с ним.

Она почти доедает, когда в дверном проеме кухни показывается Рон. Он пахнет потом и сигаретами, и немного — мятой. На нем аврорская форма с защитными пластинами на груди, локтях и коленях, а на скуле темнеет свежий порез.

— Привет, маленькая, — тихо говорит он. — Тяжелый денек?

Гермиона кивает, облизывая палец.

Какое-то время они оба молчат.

Рон высокий и сильный. Иногда Гермионе кажется, что она не помнит, когда именно он повзрослел. В ее голове он мальчишка, с которым они неловко целуются в темной палатке — от страха; от скользкого, нутряного одиночества; мальчишка, с которым они решают пожениться ради смеха — и им действительно ужасно весело вместе, ведь после войны жизнь внезапно потеряла свою конечность, раскинулась перед ними огромным полотном; мальчишка, который всегда старается быть движущей силой в машине Добра и поэтому становится аврором.

Однажды вместо мальчишки домой вернулся широкоплечий мужчина. На его груди висели знаки отличия, непослушные рыжие пряди сменились короткой армейской стрижкой, а запах Норы навсегда вытеснила смесь пота и табака. В тот день Гермиона посмотрела на себя в зеркало. Ей казалось, что она безнадежно отстала от Рона, запутавшись в сетях хогвартского детства. Но в ответ на нее взглянула полузнакомая женщина. Эта женщина носила ее волосы, перекинув их на правую сторону и обнажив шею. Она подводила глаза перед работой, одной рукой опершись на раковину, знала, как именно ее задница выглядит в строгих брюках и потому надевала их на особо сложные переговоры, и никогда, никогда не носила ароматы, в которых не было черного перца.

Гермиона до конца не уверена, что им удалось по-настоящему познакомиться.

Рон так и стоит, прислонившись к дверному косяку. Единственное, что в нем не изменилось — взгляд. Иногда Гермионе кажется, что в самый сильный шторм эти глаза напомнят ей, где тепло и безопасно. Как в детстве.

Рон молчит еще одну бесконечно долгую минуту, а затем как будто разом выдыхает весь воздух.

— Я, кажется, встретил другую женщину.

Теперь в его теплых, детских, безопасных глазах плещется печаль.

Гермиона моргает. Осторожно отодвигает от себя пустую банку из-под паштета и внезапно чувствует удушающую необходимость закурить. Она призывает пачку Sobranie, зажимает гильзу между указательным и средним и подкуривает палочкой.

Тишина между ними длится две затяжки бордового дыма.

— Я целовалась с Маклаггеном на помолвке Дафны и Дина.

Гермиона не успевает заметить, как Рон забирает сигарету из ее пальцев и затягивается. Облачко дыма задевает ее шею и путается в волосах.

— С тем Маклаггеном, который Кормак? С «Я-выпью-весь-огневиски-и-наблюю-в-оранжерее-Гринграсс-парка» Маклаггеном?

— Ага. Не знаю, что на меня нашло.

— Надеюсь, вы все-таки в первой половине вечера поцеловались .

Они оба фыркают, проглатывая нервный смех, и вновь затихают. Рон передает

Гермионе тлеющую сигарету, и у нее, наконец, получается поднять на него глаза.

— Мне все равно хочется тебе пощечину залепить.

— Ага, знаю. Я тоже от новостей про Кормака не то чтобы в восторге.

Гермиона грустно улыбается.

— Ты помнишь, когда мы виделись в последний раз?

Он хмурится и, оттолкнувшись от косяка, садится напротив нее. Между ними — круглый стол, ощерившаяся жестяная банка и пепел.

— Две недели я был в Гэмпшире, пока мы выслеживали банду новообращенных оборотней, после этого ты три дня провела на Съезде гильдии дипломатов, потом, мы, кажется, пересеклись ненадолго… да?

— Ага, на годовщине у Гарри и Джинни. Неплохо тогда потрахались, — ухмыляется

Гермиона, и Рон на секунду превращается в того самого мальчишку.

— Ну, за это у нас всегда «Превосходно».

И, посерьезнев, берет ее руки в свои.

— Мне так жаль, маленькая… так жаль. Я ничего не искал. Это само собой случилось, знаешь?

Гермиона хотелось бы ничего не чувствовать, но она чувствует. Горечь, подкатывающую к горлу, пощипывание в уголках глаз. Большими пальцами Рон нежно поглаживает ее запястья.

Справедливо ли злиться лишь за то, что он первый понял: мальчишка и девчонка из послевоенной юности уже отдали друг другу все, что было?

Справедливо ли злиться за то, что у мужчины и женщины не осталось ничего, кроме всепоглощающей нежности друг к другу?

Гермиона осторожно высвобождается из его рук, жестом зовет за собой в спальню, и он молчаливо соглашается. Тишина ползет по полу, путается в лодыжках. У кровати их встревоженно ждет Живоглот.

Они ложатся как есть, не раздеваясь, лицом к лицу.

— Я хочу знать, кто она?

— A это имеет значение?

Гермиона отрицательно мотает головой. Горячая, пощипывающая слезинка скатывается по носу наискосок.

— Ну, кажется, развод?..

Слово выкатывается и падает на покрывало между ними. Рон вдыхает его вместе с воздухом.

— Я тебя люблю, помнишь, да? Ни на секунду не переставал. Это просто… другое. Как первый полет на метле. Я не знаю, как объяснить.

Гермиона, кажется, и так понимает. Некоторое время они лежат, не отводя друг от друга взгляд, а потом засыпают.

* * *

Это последняя ночь, которую они проведут вместе в одной кровати. В следующий раз они встретятся через месяц — у дверей Отдела магических бракоразводных регистраций, и оба опоздают.

Рон вновь аппарирует прямо с тренировки новобранцев — пыльный, потный и до невозможности близкий. Гермиона в последнюю минуту выскочит из Зала заседаний сразу после своего доклада об аудите деятельности Международной комиссии по делам несовершеннолетних волшебников — брюки-сигареты, голубая рубашка и пружины кудрей, щекочущие шею.

Перед входом в Зал расторжений они возьмутся за руки.

— Это были хорошие десять лет.

Уполномоченный регистратор попросит их вытянуть левые руки над Чашей вечности, прочтет длинное и гулкое заклинание, серебристый свет которого обовьет их безымянные пальцы. На секунду обручальные кольца нагреются, нальются тяжестью и теплом, а затем погаснут.

— Господа, с этого момента ваш брак официально утратил свою силу в магическом мире. Клятвы, принесенные вами, более не легитимны. Хотите вернуть девичью фамилию, мисс?

Они выйдут из отдела вместе, выкурят одну гильзу на двоих и помолчат. Затем Рон осторожно обхватит ее лицо:

— Никогда не переставал, помнишь?

Вместо ответа Гермиона поцелует его ладонь перед тем, как аппарировать.

* * *

Гермиона знает: не хочешь утонуть — не барахтайся слишком сильно.

И она не делает резких движений. Если не выпадать из рутины, у жизни остается меньше шансов обнажить нутро.

Гермиона подводит глаза — левая ладонь на бортике раковины, — натягивает на влажную кожу колготки, ныряет за крепостную стену короткой костюмной юбки и шерстяного поло.

К 28 годам она не то чтобы много знает об устройстве мира, но легко назовет три его кита: тщеславие, алчность и презентабельный внешний вид.

К 28 годам она с удивлением понимает, что все три ей, кажется, подходят. Так Гермиона определяет черепаху: нет ничего более непостоянного, чем собственные принципы.

Воронка аппарации на мгновение лишает ее равновесия. Во всяком случае, так Гермиона объясняет себе внезапную тошноту, накатившую от вида дверной таблички: «Заместитель руководителя отдела Международного магического сотрудничества Гермиона Дж. Грейнджер-Уизли».

Крошечный дефис с размаху впечатывается куда-то в пищевод. Гермиона не уверена, сможет ли до конца жизни его проглотить.

Одиночество — субъективная категория; величина, которую сложно измерить. Иногда Гермионе кажется, что ни Рон, ни все бессчетное семейство Уизли, ни кто-либо еще не заполнили ее даже наполовину. Ее одиночество — в форме матери и отца.

В 17 жертвовать собственными интересами легко и удивительно приятно.

Решения, принятые в 17, не проходят проверку десятилетиями.

В 28 Гермиона выбрала бы себя.

Так она думает каждую пятницу, аппарируя рядом с маггловским хосписом на окраине Мельбурна: каменная кладка, симпатичный садик, обманчиво-голубая черепичная крыша. Перед тем, как встретиться с собственной зияющей дырой, Гермиона пьет шот эспрессо в кофейне напротив, рассчитывается и идет в уборную. Через несколько минут оттуда выходит неприметная блондинка с медицинским халатом, перекинутым через плечо.

Мисс Тайлер, практикантка из колледжа паллиативной медицины, очень приятная девушка. Она всегда приходит в 18:40, с удовольствием обменивается последними сплетнями с медперсоналом, усердно вникает в истории болезней всех вверенных ей пациентов. Но особенно много времени она проводит с Моникой Уилкинс — пожилой и молчаливой, тихо проживающей последнюю стадию рака. Иногда ее навещает муж, Венделл, и тогда мисс Тайлер оставляет их в палате вдвоем. Они держатся за руки, пока он читает ей вслух или пересказывает последнюю серию «Во все тяжкие». Порой она смеется от этих историй, и тогда глаза мисс Тайлер, тайком наблюдающей за ними, предательски краснеют.

Ровно в 20:40 мисс Тайлер прощается со всеми до следующей недели.

Действия оборотного хватает как раз на то, чтобы зайти за угол хосписа. Первый год Гермиона плакала с такой злостью, что расцарапывала себе щеки ногтями.

Никто не накладывает Обливиэйт в 17 так, чтобы это прошло без последствий.

Никто не накладывает Обливиэйт в 17 так, чтобы потом можно было все вернуть.

Не хочешь утонуть — не барахтайся слишком сильно, — это мантра, которую Гермиона повторяет себе по пятницам. А теперь — и при виде двойных фамилий на дверных табличках.

* * *

В кафетерии министерства жарко и людно. Гермиона кое-как протискивается между хмурыми высокими аврорами, пыльными мантиями невыразимцев и без энтузиазма оглядывает прилавок с заветренными сэндвичами. Пока она решается, Шанайя Шоу из опергруппы по защите статута Секретности забирает последний.

На обед Гермиона пьет воду из пластиковой бутылки. Могло бы быть и хуже, философски рассуждает она, пока не слышит рядом тихое покашливание:

— Можно присесть?

Гермиона поднимает взгляд и упирается в протянутую ей руку: тонкие длинные пальцы, голубоватые вены, фамильный перстень «М» на мизинце.

— Привет, я Драко Малфой, мы вместе учились в Хогвартсе.

Гермиона дважды моргает. Растерянно смотрит на перстень, на его обладателя, на свободный стул рядом со столиком.

Не дождавшись ответа, Малфой присаживается сам: серый костюм, белая рубашка, расстегнутый воротник, раскрытая навстречу ладонь.

— Грейнджер, я пытаюсь быть вежливым и в меру очаровательным. Давай, подыграй.

Гермиона старается не задумываться, почему, но жмет протянутую руку в ответ.

— Привет, я Гермиона Грейнджер, и все мои проблемы — от любопытства.

— Ну слава Мерлину, ты все еще всезнайка. Британии ничего не угрожает.

Вопреки здравому смыслу, Гермиона смеется.