Дубли (гет)

Все заканчивается с наступлением тишины. Гермиона понимает это, когда тишина окутывает ее на пороге дома, просачиваясь за шиворот, словно вор.

Все заканчивается с наступлением тишины. Жизнь там, где поют и кричат, где хаос вымирает в праздник, где звонкая и злая пощечина сминается поцелуем. Тишина же подкрадывается на полупальцах. Везде, где она ступает, больше ничего не растет.

Гермиона устало стягивает пальто — сначала левый рукав, затем правый — неловко подергивает плечами и сбрасывает его на пол. Сбрасывает с себя совещание в министерстве, мелкую склоку в приемной начальника Отдела магического транспорта, безвкусный кофе и бесконечно моросящий дождем ноябрь. После этого Гермиона остается в тишине.

И они обе не знают, как к друг другу отнестись. Иногда Гермионе кажется, что она вышла на балкон во время одного из министерских приемов и, зажав сигарету между зубами, пытается отдышаться. За ее спиной — приглушенный смех и музыка, звенящий гомон. За ее спиной — жизнь, которую кто-то перевел в беззвучный режим.

Шелестит шелковая юбка, шепотом вторит ей бестелесный капрон колготок, беззлобно кусается свитер. Где-то в глубине квартиры мягко топчется Живоглот.

Гермиона не включает свет, достает из холодильника банку паштета и взрезает тишину жестяным кольцом крышки. Гермионе Грейнджер-Уизли 28 лет, она работает в отделе Международного магического сотрудничества и по вечерам ест холодный паштет пальцем из банки.

Да и хрен бы с ним.

Она почти доедает, когда в дверном проеме кухни показывается Рон. Он пахнет потом и сигаретами, и немного — мятой. На нем аврорская форма с защитными пластинами на груди, локтях и коленях, а на скуле темнеет свежий порез.

— Привет, маленькая, — тихо говорит он. — Тяжелый денек?

Гермиона кивает, облизывая палец.

Какое-то время они оба молчат.

Рон высокий и сильный. Иногда Гермионе кажется, что она не помнит, когда именно он повзрослел. В ее голове он мальчишка, с которым они неловко целуются в темной палатке — от страха; от скользкого, нутряного одиночества; мальчишка, с которым они решают пожениться ради смеха — и им действительно ужасно весело вместе, ведь после войны жизнь внезапно потеряла свою конечность, раскинулась перед ними огромным полотном; мальчишка, который всегда старается быть движущей силой в машине Добра и поэтому становится аврором.

Однажды вместо мальчишки домой вернулся широкоплечий мужчина. На его груди висели знаки отличия, непослушные рыжие пряди сменились короткой армейской стрижкой, а запах Норы навсегда вытеснила смесь пота и табака. В тот день Гермиона посмотрела на себя в зеркало. Ей казалось, что она безнадежно отстала от Рона, запутавшись в сетях хогвартского детства. Но в ответ на нее взглянула полузнакомая женщина. Эта женщина носила ее волосы, перекинув их на правую сторону и обнажив шею. Она подводила глаза перед работой, одной рукой опершись на раковину, знала, как именно ее задница выглядит в строгих брюках и потому надевала их на особо сложные переговоры, и никогда, никогда не носила ароматы, в которых не было черного перца.

Гермиона до конца не уверена, что им удалось по-настоящему познакомиться.

Рон так и стоит, прислонившись к дверному косяку. Единственное, что в нем не изменилось — взгляд. Иногда Гермионе кажется, что в самый сильный шторм эти глаза напомнят ей, где тепло и безопасно. Как в детстве.

Рон молчит еще одну бесконечно долгую минуту, а затем как будто разом выдыхает весь воздух.

— Я, кажется, встретил другую женщину.

Теперь в его теплых, детских, безопасных глазах плещется печаль.

Гермиона моргает. Осторожно отодвигает от себя пустую банку из-под паштета и внезапно чувствует удушающую необходимость закурить. Она призывает пачку Sobranie, зажимает гильзу между указательным и средним и подкуривает палочкой.

Тишина между ними длится две затяжки бордового дыма.

— Я целовалась с Маклаггеном на помолвке Дафны и Дина.

Гермиона не успевает заметить, как Рон забирает сигарету из ее пальцев и затягивается. Облачко дыма задевает ее шею и путается в волосах.

— С тем Маклаггеном, который Кормак? С «Я-выпью-весь-огневиски-и-наблюю-в-оранжерее-Гринграсс-парка» Маклаггеном?

— Ага. Не знаю, что на меня нашло.

— Надеюсь, вы все-таки в первой половине вечера поцеловались .

Они оба фыркают, проглатывая нервный смех, и вновь затихают. Рон передает

Гермионе тлеющую сигарету, и у нее, наконец, получается поднять на него глаза.

— Мне все равно хочется тебе пощечину залепить.

— Ага, знаю. Я тоже от новостей про Кормака не то чтобы в восторге.

Гермиона грустно улыбается.

— Ты помнишь, когда мы виделись в последний раз?

Он хмурится и, оттолкнувшись от косяка, садится напротив нее. Между ними — круглый стол, ощерившаяся жестяная банка и пепел.

— Две недели я был в Гэмпшире, пока мы выслеживали банду новообращенных оборотней, после этого ты три дня провела на Съезде гильдии дипломатов, потом, мы, кажется, пересеклись ненадолго… да?

— Ага, на годовщине у Гарри и Джинни. Неплохо тогда потрахались, — ухмыляется

Гермиона, и Рон на секунду превращается в того самого мальчишку.

— Ну, за это у нас всегда «Превосходно».

И, посерьезнев, берет ее руки в свои.

— Мне так жаль, маленькая… так жаль. Я ничего не искал. Это само собой случилось, знаешь?

Гермиона хотелось бы ничего не чувствовать, но она чувствует. Горечь, подкатывающую к горлу, пощипывание в уголках глаз. Большими пальцами Рон нежно поглаживает ее запястья.

Справедливо ли злиться лишь за то, что он первый понял: мальчишка и девчонка из послевоенной юности уже отдали друг другу все, что было?

Справедливо ли злиться за то, что у мужчины и женщины не осталось ничего, кроме всепоглощающей нежности друг к другу?

Гермиона осторожно высвобождается из его рук, жестом зовет за собой в спальню, и он молчаливо соглашается. Тишина ползет по полу, путается в лодыжках. У кровати их встревоженно ждет Живоглот.

Они ложатся как есть, не раздеваясь, лицом к лицу.

— Я хочу знать, кто она?

— A это имеет значение?

Гермиона отрицательно мотает головой. Горячая, пощипывающая слезинка скатывается по носу наискосок.

— Ну, кажется, развод?..

Слово выкатывается и падает на покрывало между ними. Рон вдыхает его вместе с воздухом.

— Я тебя люблю, помнишь, да? Ни на секунду не переставал. Это просто… другое. Как первый полет на метле. Я не знаю, как объяснить.

Гермиона, кажется, и так понимает. Некоторое время они лежат, не отводя друг от друга взгляд, а потом засыпают.

* * *

Это последняя ночь, которую они проведут вместе в одной кровати. В следующий раз они встретятся через месяц — у дверей Отдела магических бракоразводных регистраций, и оба опоздают.

Рон вновь аппарирует прямо с тренировки новобранцев — пыльный, потный и до невозможности близкий. Гермиона в последнюю минуту выскочит из Зала заседаний сразу после своего доклада об аудите деятельности Международной комиссии по делам несовершеннолетних волшебников — брюки-сигареты, голубая рубашка и пружины кудрей, щекочущие шею.

Перед входом в Зал расторжений они возьмутся за руки.

— Это были хорошие десять лет.

Уполномоченный регистратор попросит их вытянуть левые руки над Чашей вечности, прочтет длинное и гулкое заклинание, серебристый свет которого обовьет их безымянные пальцы. На секунду обручальные кольца нагреются, нальются тяжестью и теплом, а затем погаснут.

— Господа, с этого момента ваш брак официально утратил свою силу в магическом мире. Клятвы, принесенные вами, более не легитимны. Хотите вернуть девичью фамилию, мисс?

Они выйдут из отдела вместе, выкурят одну гильзу на двоих и помолчат. Затем Рон осторожно обхватит ее лицо:

— Никогда не переставал, помнишь?

Вместо ответа Гермиона поцелует его ладонь перед тем, как аппарировать.

* * *

Гермиона знает: не хочешь утонуть — не барахтайся слишком сильно.

И она не делает резких движений. Если не выпадать из рутины, у жизни остается меньше шансов обнажить нутро.

Гермиона подводит глаза — левая ладонь на бортике раковины, — натягивает на влажную кожу колготки, ныряет за крепостную стену короткой костюмной юбки и шерстяного поло.

К 28 годам она не то чтобы много знает об устройстве мира, но легко назовет три его кита: тщеславие, алчность и презентабельный внешний вид.

К 28 годам она с удивлением понимает, что все три ей, кажется, подходят. Так Гермиона определяет черепаху: нет ничего более непостоянного, чем собственные принципы.

Воронка аппарации на мгновение лишает ее равновесия. Во всяком случае, так Гермиона объясняет себе внезапную тошноту, накатившую от вида дверной таблички: «Заместитель руководителя отдела Международного магического сотрудничества Гермиона Дж. Грейнджер-Уизли».

Крошечный дефис с размаху впечатывается куда-то в пищевод. Гермиона не уверена, сможет ли до конца жизни его проглотить.

Одиночество — субъективная категория; величина, которую сложно измерить. Иногда Гермионе кажется, что ни Рон, ни все бессчетное семейство Уизли, ни кто-либо еще не заполнили ее даже наполовину. Ее одиночество — в форме матери и отца.

В 17 жертвовать собственными интересами легко и удивительно приятно.

Решения, принятые в 17, не проходят проверку десятилетиями.

В 28 Гермиона выбрала бы себя.

Так она думает каждую пятницу, аппарируя рядом с маггловским хосписом на окраине Мельбурна: каменная кладка, симпатичный садик, обманчиво-голубая черепичная крыша. Перед тем, как встретиться с собственной зияющей дырой, Гермиона пьет шот эспрессо в кофейне напротив, рассчитывается и идет в уборную. Через несколько минут оттуда выходит неприметная блондинка с медицинским халатом, перекинутым через плечо.

Мисс Тайлер, практикантка из колледжа паллиативной медицины, очень приятная девушка. Она всегда приходит в 18:40, с удовольствием обменивается последними сплетнями с медперсоналом, усердно вникает в истории болезней всех вверенных ей пациентов. Но особенно много времени она проводит с Моникой Уилкинс — пожилой и молчаливой, тихо проживающей последнюю стадию рака. Иногда ее навещает муж, Венделл, и тогда мисс Тайлер оставляет их в палате вдвоем. Они держатся за руки, пока он читает ей вслух или пересказывает последнюю серию «Во все тяжкие». Порой она смеется от этих историй, и тогда глаза мисс Тайлер, тайком наблюдающей за ними, предательски краснеют.

Ровно в 20:40 мисс Тайлер прощается со всеми до следующей недели.

Действия оборотного хватает как раз на то, чтобы зайти за угол хосписа. Первый год Гермиона плакала с такой злостью, что расцарапывала себе щеки ногтями.

Никто не накладывает Обливиэйт в 17 так, чтобы это прошло без последствий.

Никто не накладывает Обливиэйт в 17 так, чтобы потом можно было все вернуть.

Не хочешь утонуть — не барахтайся слишком сильно, — это мантра, которую Гермиона повторяет себе по пятницам. А теперь — и при виде двойных фамилий на дверных табличках.

* * *

В кафетерии министерства жарко и людно. Гермиона кое-как протискивается между хмурыми высокими аврорами, пыльными мантиями невыразимцев и без энтузиазма оглядывает прилавок с заветренными сэндвичами. Пока она решается, Шанайя Шоу из опергруппы по защите статута Секретности забирает последний.

На обед Гермиона пьет воду из пластиковой бутылки. Могло бы быть и хуже, философски рассуждает она, пока не слышит рядом тихое покашливание:

— Можно присесть?

Гермиона поднимает взгляд и упирается в протянутую ей руку: тонкие длинные пальцы, голубоватые вены, фамильный перстень «М» на мизинце.

— Привет, я Драко Малфой, мы вместе учились в Хогвартсе.

Гермиона дважды моргает. Растерянно смотрит на перстень, на его обладателя, на свободный стул рядом со столиком.

Не дождавшись ответа, Малфой присаживается сам: серый костюм, белая рубашка, расстегнутый воротник, раскрытая навстречу ладонь.

— Грейнджер, я пытаюсь быть вежливым и в меру очаровательным. Давай, подыграй.

Гермиона старается не задумываться, почему, но жмет протянутую руку в ответ.

— Привет, я Гермиона Грейнджер, и все мои проблемы — от любопытства.

— Ну слава Мерлину, ты все еще всезнайка. Британии ничего не угрожает.

Вопреки здравому смыслу, Гермиона смеется.

Иногда Гермиона думает о взрослении.

Кажется, что она с разбегу впечаталась в старость когда-то очень давно. Было ли это в лесу, где жилистые лапы Сивого сжимали ее ребра до треска, или на ледяном полу Малфой-мэнора, где она, проваливаясь в забытье от собственного хрипа, на секунду захотела умереть, ей так и не удается нащупать. Но иногда, просыпаясь среди ночи ни от чего конкретного, в ее теле плачет душа старухи, и дыры, наспех залатанные случайными предметами, предательски зияют пустотой.

Эта старость — ненастоящая. Гермиона знает: на смену ей придет взрослость, в которой для всего пережитого найдется дыра по размеру. Ну, а если не найдется, то у Гермионы хватит смелости заглянуть внутрь.

И взрослость наступает. Когда Гермиона соглашается на работу в Министерстве, она все еще питает иллюзии по поводу собственного веса. Собственной чистоты. На поверку же политика оказывается тем, чем была до войны: местом для компромиссов. Гермиона не долго сопротивляется. Выбирать между «бей» и «беги» — участь тех, кто не умеет видеть дальше собственного носа. Гермиона же предпочитает пространство для маневра.

Она взрослеет постепенно. На заседаниях Визенгамота в составе Международной комиссии присяжных по делам несовершеннолетних Пожирателей, многие из которых научились убивать, так и не научившись целоваться. На межведомственных совещаниях с Отделом магических популяций, который всегда финансируют по остаточному принципу. На закрытых слушаниях по делам авроров, превысивших свои полномочия во время допросов. На Международном конгрессе волшебников, где Вторую магическую войну девольвировали до «локального внутрибританского конфликта, которым стоит перестать прикрывать низкую активность страны в интернациональных магических инициативах».

Взрослость на вкус как холодный паштет из жестяной банки, который Гермиона ест пальцем в темной кухне.

Поэтому когда жизнь подкидывает ей Драко Малфоя в сером костюме, Гермиона принимает это как взрослая женщина: с расчетливым любопытством.

— Сначала поговорим о погоде, или сразу к делу? — спрашивает она, переплетая пальцы в замок.

Губы Малфоя трогает улыбка.

— Неплохо. Люблю практичный подход, но предпочел бы начать с кофе. У тебя вроде бы совещание с начальником отдела через 15 минут? Там и узнаешь — про мое дело к тебе.

Гермиона хмурится.

— Во-первых, здесь не кофе, а помои. А во-вторых — ради Мерлина, что ты делаешь в Англии?

— Прямо сейчас — шокирован отсутствием нормального кофе. Ты поэтому воду пьешь вместо обеда? Голодная забастовка профсоюза?

Гермиона фыркает. На самом деле, она бы не отказалась от тыквенного супа. Или хорошего стейка со спаржей. Или, возможно, всего этого вместе с бокалом Каберне Совиньон. Но взрослая жизнь — про компромиссы, напоминает она себе. Поэтому — душный кафетерий, бутылка воды и Драко Малфой напротив.

Последний раз они виделись на заседании по процессу Теодора Нотта. Гермиона уже была в отделе, но, скорее, в качестве символа, нежели политического актива. «Золотая девочка» Поттера, борец за угнетенных, олицетворение справедливости. Определения, которые она больше не может к себе применить.

Теодора оправдали. Во многом благодаря свидетельству Малфоя, который подтвердил, что Нотт-младший никогда не присутствовал в ставке Воландеморта, не участвовал в пытках и не причастен к гибели ни волшебников, ни магглорожденных. Разумеется, на слово ему никто не поверил. У Малфоя унизительно покопались в мозгах двое легиллиментов, предварительно дав зелье, блокирующее способности к окклюменции, а затем еще раз публично допросили под Веритасерумом. Последнее — из чистого желания продемонстрировать силу.

Он вышел из зала суда вместе с Ноттом — оба бледные, осунувшиеся, но с гордо поднятыми головами. После этого о Драко Малфое не слышали долгие четыре года.

А затем он вдруг стал мелькать в докладах, связанных с французским министерством. Гермиона силилась понять его должность и зону ответственности, но он, казалось, занимался всем и ничем одновременно. Экспо медизелий в Берлине? Делегацию из Франции возглавляет Драко Малфой. Тендер на строительство интернациональной Школы магии и волшебства в Сеуле? Интересы Парижа представляет Драко Малфой. Открытие XV турнира по квиддичу? Французский замминистра не смог присутствовать, поэтому вместо него на стадион прибыл Драко Малфой.

Гермиона раздраженно барабанит пальцами по столику. Обручальное кольцо — теперь просто серебряная полоска металла — трется между мизинцем и средним.

— Ладно, Малфой, давай серьезно. Не люблю эти игры. Зачем ты здесь?

В это мгновение он наконец показывает зубы — ровные, влажные, хищные. Оскал делает его так похожим на отца, что Гермиона невольно вздрагивает.

— Не любишь игры? Да брось. Ты же политик, Грейнджер. Ты играешь ничуть не хуже меня.

И внутри у Гермионы что-то щелкает. Давно заржавевшая шестеренка. Кажется, она называется азартом.

* * *

Глава Отдела международного магического сотрудничества Шона Барбаджи любит холод, тишину и приглушенные цвета. В центре ее молочно-серого кабинета парит стеклянный стол, а чары стазиса поддерживают температуру в 12 градусов.

Гермионе кажется, что ее соски на ощупь как галька.

Госпожа Барбаджи накладывает Муффлиато и, улыбаясь уголками губ, жестом указывает Гермионе и Малфою на стулья напротив.

— Благодарю за пунктуальность. Пожалуйста, присаживайтесь. Приятно видеть вас на родине, лорд Малфой.

Драко чуть склоняет голову в знак признательности. Он держится просто и вместе с тем отстраненно. Гермиону не обманывает ни отсутствие министерской мантии, ни то, как расслабленно он закидывает ногу на ногу, выставляя напоказ темно-зеленые носки. Она чувствует: он уже начал партию; ей досталось ходить второй.

— Гермиона, я думаю, вы успели перекинуться с лордом парой слов? — у Барбаджи тяжелый, глубокий взгляд. Она возглавляет отдел уже больше семи лет, но между ней и Гермионой — что-то вроде негласного паритета.

— Лорд был чересчур загадочен. Заверил меня, что лучше подождать с расспросами до совещания.

Если Шона и считает ироничный тон подчиненной неуместным, то ничем себя не выдает.

— Мудрое решение. Нам ли не знать, что в этом здании слухи разлетаются быстрее снитчей.

Гермиона и Малфой вежливо улыбаются. Одно мгновение они смотрят друг на друга, и она опять видит его зубы — острые резцы, блестящие на свету.

— Итак, к делу. Гермиона, лорд Малфой — наблюдатель в составе Международной конфедерации магов от Франции. Мы все знаем о настроениях общества — чересчур быстрая глобализация, проникновение маггловских электромагнитных технологий в места с первородной магией, повторяющиеся нарушения Статута секретности… Все это вызывает беспокойство.

Малфой хмыкает, прокручивая фамильный перстень на мизинце.

— Группа магглов буквально искала «Три метлы», чтобы напиться. Паб есть на электронных картах, Салазар прости!

Гермиона удивленно вскидывает брови:

— Как это возможно? Технически, я имею в виду. В Хогсмиде более трехсот лет не было магглов в принципе. Магия там гораздо чище и сильнее, чем даже в Лондоне.

— Волны от вышек, накопленное излучение приборов в атмосфере, шумовое загрязнение от… — Шона раздраженно щелкает пальцами, — Гермиона, как называются летающие машины?

— Самолеты, — хором отвечают Грейнджер и Малфой.

Теперь Гермиона смотрит на него с плохо скрываемым любопытством.

— Да-да, благодарю. — Шона потирает переносицу. — Так вот. Все это ослабляет магию. Я думаю, не стоит объяснять, что именно это означает для всего магического сообщества.

Гермиона задумчиво жует губу.

— Госпожа Барбаджи, дело ведь не в потере магических свойств, верно? Первородная магия все еще чрезвычайно глубока, более того, я почти уверена, что, если продолжить исследования в области памяти и желаний, есть шанс выйти на этап синтеза магической материи.

Шона кивает.

— Все так, Гермиона, все так. Дело в том, что это требует времени….

— …а в обществе растут правые настроения, — заканчивает за нее Малфой. Его взгляд прямой и нечитаемый. — Международное бюро магического законодательства обеспокоено отсутствием нормативно-правовой базы, которая бы регулировала взаимоотношения магического и маггловского миров в условиях новой реальности. Богатые семьи боятся за свою родовую магию. И за свои деньги.

Гермиона скрещивает руки на груди, откидываясь на спинку стула.

Семнадцатилетняя она не упустила бы возможности съязвить. Двадцативосьмилетняя она научилась понимать даже то, чему изо всех сил противится ее нутро.

Самые недолговечные принципы — твои собственные.

Госпожа Барбаджи левитирует из сейфа две гладкие черные папки. Их поверхность слегка рябит, и Гермиона узнает характерную вибрацию чар секретности третьей степени.

— Гермиона, приказом от вчерашнего числа вы также член-наблюдатель Международной конфедерации. Вы часть обоих миров. Это ценный опыт и возможность учесть интересы обеих сторон.

— Каким образом? — зло усмехается она, подаваясь вперед. — Мы ведь прежде всего отстраиваемся от интересов родовой магии богатых семей?

В мерзлом воздухе кабинета раздраженное малфоевское дыхание облачком зависает между ними. Он пахнет лимоном и мятой.

— Я понимаю, что тебе очень хотелось бы уличить нас в дискриминации, но боюсь, ты и сама понимаешь, что нет. Мы отстраиваемся от безопасности нашего мира. Статут секретности не создан для того, чтобы оберегать магглов от волшебников. Он работает в обе стороны.

Гермиона неприязненно подергивает плечами. От осознания собственного ребячества, от глупости и холода. Неожиданно она чувствует, как невербальные Согревающие чары окутывают ее со спины; волна тепла разливается в болезненно напряженной груди.

— Лорд Малфой прав, — мягко говорит Шона. — Я уверена, вы и сами с этим согласны. У нас есть три недели до внеочередного съезда конфедерации, чтобы подготовить проект обновленного Статута секретности. Я очень рассчитываю, что все сложится.

Не хочешь утонуть — не барахтайся слишком сильно, думает Гермиона.

Малфой смотрит на нее открыто и прямо, но она почти уверена, что он весь — олицетворение серой морали. Такой же, как его радужка и костюм.

Госпожа Барбаджи поднимается из-за стола, обозначая конец встречи.

— Спасибо за ваше время. Гермиона, мы наложили расширяющие чары на ваш кабинет и добавили еще одно рабочее место для лорда Малфоя. Пожалуйста, позаботьтесь о защитных чарах самостоятельно — думаю, не стоит упоминать о конфиденциальности нашего проекта.

На выходе Малфой придерживает перед Гермионой дверь. Одно мгновение она остается в плену створки и его костюма.

— Очень по-французски — не носить белья на работу, Грейнджер, — едва слышно усмехается он.

Гермиона не знает, почему на секунду перестает дышать.

Бывают дни, которые Гермиона проживает на трех чашках кофе, пачке Sobranie и чистой злости. Вокруг ее стола суетливо машут бумажными крылышками служебные записки, а зачарованные документы, присланные из других отделов, сортируют себя по принципу, известному одному Мерлину. Каждый раз выуживая отчет Аврората из-под мусорной корзины одной рукой, а второй пытаясь поймать резюме встречи с Кингсли, Гермиона клянется обновить чары.

«Нужно носить в себе хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду,» — твердит она себе. Но министерство не зажигает звезды. Оно следит, чтобы количество гаснущих не превысило допустимое законом число.

Когда Гермиона выходит из кабинета Барбаджи, ее щека все еще немеет от неуместной малфоевской усмешки. Руки неприятно холодит вибрация зачарованной папки. Третий уровень секретности — дела особо опасных преступников, политзаключенных, сводки с мест магических катастроф, данные о которых необходимо скрыть от общественности. Законопроекты обычно удостаиваются первого.

Гермиона Грейнджер — маленький кот, которого любопытство пыталось прикончить достаточное количество раз, чтобы она перестала бояться.

— Пойдем, Малфой. Покажу тебе наш кабинет.

* * *

— Здесь нельзя наводить порядок, потому что это ущемляет чьи-нибудь права?

Гермиона закатывает глаза.

— Спроси в отделе Магических популяций. Им как раз выделили ровно столько бюджета, чтобы хватило сил ответить на один вопрос в этом квартале.

— Нет, серьезно, — Малфой неловко отбивает рукой служебку в форме самолетика, летящую ему в глаз. Та обиженно чирикает. — Во-первых, у меня аллергия на записки, старающиеся превратить меня в Аластора Грюма. Во-вторых, я не могу думать в таком беспорядке. В-третьих… пресвятые Мерлин и Моргана, это правда самое приличное кресло, которое они для меня нашли?

Гермиона оглядывает кабинет едва ли с большим энтузиазмом. Теперь ее любимый вид из окна закрыт вторым столом, книжный шкаф и зачарованный сейф сдвинуты вправо, обнажая тонкий слой пыли на темном паркете, а на кофейном столике виднеется тонкая, едва различимая, но — царапина.

Утонуть не дают якоря, напоминает себе Гермиона.

Гибкость — синоним политики, напоминает себе Гермиона.

Не барахтайся почем зря.

Малфой снимает пиджак, по-хозяйски вешает его на спинку кресла, закатывает рукава. Метка, посеревшая, но все еще четкая, кажется кляксой на его коже. Гермиона чувствует, как холодный, липкий, нутряной страх щекочет нёбо.

Это выученное, напоминает она себе. Его оправдали. Его мать спасла Гарри. Он не смог убить Дамблдора.

У него человеческое лицо.

Словно почувствовав, о чем она думает, Малфой поднимает глаза. Его голос — тихий и резкий, как треснувшее зеркало:

— Я знаю, что у тебя есть вопросы. Но давай сначала наложим охранные чары. Вот это, — он указывает на папки, — и правда очень важный проект.

Они работают на удивление синхронно. Заклинание дрожит, мягкой паутиной окутывая пространство кабинета, ложась на дверь, стекая через замочную скважину в гулкий гомон холла.

Гермиона глубоко вдыхает носом: дождь, электричество, сыроватый асфальт — запах магии, который она впервые почувствовала в детстве.

Потревоженные чужим вмешательством сортировочные чары окончательно перестают работать, и кипа бумаг падает на пол. Гермиона и Малфой смотрят друг на друга.

— Правда или действие? — неожиданно спрашивает он.

Гермиона прищуривается.

— Даже не думай. Это не я появилась как драккл из табакерки с супер-секретной новой версией Статута. Тебе придется ответить на мои вопросы, если нам нужно работать вместе.

— Правда или действие, Грейнджер? — невозмутимо повторяет он, засовывая руки в карманы брюк.

Гермиона чувствует, что сегодня — тот самый день: три чашки кофе, чистая злость и пачка Sobranie.

Когда она щелчком пальцев призывает сигарету, Малфой цокает языком:

— Только не это. Никакого дыма в нашем кабинете.

Гермиона смеется.

— Предлагаю соглашение. Я курю в моем кабинете, а ты можешь играть в свою детскую игру.

— Подходит, — довольно отзывается он.

И снова обнажает зубы.

Гермиона делает три затяжки, прежде чем ответить.

— Правда.

* * *

— Почему отдел Международного магического сотрудничества?

Гермиона удивленно поднимает взгляд.

— Серьезно? Ты согласился дышать дымом ради настолько неамбициозного вопроса?

Малфой осторожно присаживается в кресло, неудовлетворенно ерзает, примеряется к новому рабочему месту.

— Хватаете по верхам, госпожа заместитель. Это на самом деле довольно важно. Покажет, с кем я имею дело: хорошим стратегом или симпатичным вкладышем из шоколадной лягушки с изображением героини войны.

Гермиона непонимающе прищуривается, и Малфой поясняет:

— Интернациональное взаимодействие — не та арена, где можно иметь значение. Где можно что-то менять к лучшему.

— Иными словами, это не Г.А.В.Н.Э., ага, — Гермиона зажимает гильзу между зубами и осторожно проводит палочкой над черной папкой. Чары предостерегающе мерцают темно-фиолетовым. — Кажется, это та модификация Фиделиуса, когда конфиденты должны вскрывать документы вместе.

— Ты не ответила.

Усталость всегда пахнет одинаково. Недокуренной сигаретой. Остывшим кофе в бумажном стаканчике. Пылью, скопившейся по углам.

Разочарование имеет разные запахи. Оно пахнет кровью на руках аврора Сандерса, избившего безоружного Эдриана Пьюси в камере для допросов. Пахнет тяжелой амброй и апельсином штаб-квартиры Международной конфедерации магов, где результаты Второй магической войны оценивают как «самостоятельное решение Британией своих внутренних проблем». Пахнет Роном, утыкающимся ей в шею, пока они заполняют документы на развод в полутемной кухне.

Драко Малфой пахнет лимоном и мятой, и немного — ее сигаретами. Гермиона не знает, что это за

запах.

— Я вообще не то чтобы выбрала работать в Министерстве. Как-то само собой подразумевалось, что я здесь буду.

— Золотой девочкой удобно размахивать, как флагом, — Малфой откидывается на спинку кресла, складывая руки за головой.

«Золотая девочка» странно звучит из его рта. Слишком округло, упруго и влажно скатывается по языку, падает на пол кабинета.

Гермиона прочищает горло.

— Ага. Вроде того. В общем, какое-то время я действительно хотела иметь значение. Но… юношеский максимализм подвыветрился на первом суде.

Драко сглатывает и смотрит куда-то в сторону. Первый суд рассматривал дело леди Нарциссы Малфой, урожденной Блэк, супруги генерала армии Волдеморта, лорда Люциуса Абраксаса Малфоя II. Через полторы недели она стала вдовой леди Малфой. Еще через неделю на нее было совершенно первое из семи покушений.

В тот вечер Рон аппарировал домой в крови. В ванной его вывернуло. Когда Гермиона, прижавшись к двери с обратной стороны, тихо спросила, не нужна ли ему помощь, он заплакал.

— Они резали ее заживо. Столовым ножом с блядским гербом Малфоев. Успели вырезать ШЛЮХА и пытались изобразить что-то вроде Черной метки, когда мы пробились через защитные чары. Она уже даже не могла кричать.

А потом, прислонившись к другой стороне двери, хрипло добавил:

— Я как будто не должен ее жалеть, да?

Гермиона тогда не нашлась, что ответить.

Малфой прерывает неловкое молчание, подходя к ее столу. Две папки темнеют перед ними квадратными глазницами неизвестности. Они подносят палочки — волос единорога, сердечная жила дракона — и чары Фиделиуса, фиолетово искря, рассеиваются.

Гермиона раскрывает свою папку первой. Внутри — магический контракт о неразглашении, памятка об использовании защитных чар и свернутый пергамент — проект нового статута.

— Документы третьего уровня секретности не выносят из здания Министерства, а также запечатывают каждый раз, когда оставляют без присмотра. Учитывая нашу модификацию Фиделиуса, открывать и закрывать работу сможем только вместе, — Гермиона деловито перебирает содержимое папки, другой рукой пытаясь скрутить волосы в узел.

— Выходит, в наших интересах справиться с этим быстрее, чем за три недели, — хмыкает Малфой.

Перед тем, как вернуться к своему столу, он легко взмахивает рукой. Гермиона растерянно поднимает на него взгляд, чувствуя, как непослушные волосы затягиваются в удобный пучок беспалочковой магией.

__________________________________________________________________________________

В этой главе Гермиона цитирует Ницше, думая про хаос и звезды :)

Вернувшись домой, Гермиона долго стоит в коридоре, не раздеваясь. Живоглот мягколапо скользит в темноте, трется о ее щиколотки, и она, наконец, отмирает. Снимает туфли, развязывает пояс пальто, тянется к волосам и не может сдержать глупой, неожиданной для самой себя ухмылки: кудри, кажется, до сих пор хранят электричество малфоевской магии.

Не хочешь утонуть — … ну, да. Иногда Гермиона хочет.

Сидя на полу самолично прокуренного кабинета, в ворохе бумаг, без туфель и мантии, лишь бы не идти в тишину пустого дома — хочет.

Снимая бейдж Мисс Тайлер за кирпичной стеной маггловского хосписа, в котором Моника Уилкинс тихо постанывает от боли и дезориентации — хочет.

Ложась под Рона, вдыхая запах его пота, пока он кончает в нее, входя резкими, ритмичными толчками — хочет.

Ловя на себе чуть замутненный огневиски взгляд Маклаггена на свадьбе друзей и позволяя влажно целовать и трогать себя в уборной, как пятикурсницу — хочет.

Хочет — и не может. Не барахтаться — это инстинкт.

Гермиона стягивает юбку, снимает через голову тесное поло. Тишина — любимая женщина холода. Она всегда приводит его за собой. Там, где тихо, некому наложить Согревающие чары.

Второй раз за вечер Гермиона думает о Малфое.

Интересно, умеет ли он тонуть?

* * *

Статут Секретности вступил в силу в конце семнадцатого века. Однажды, когда Гарри все еще был в ее жизни, когда на его шее все еще не затянулась удавка судебной машины Визенгамота, они сидели на ее кухне и делили полуночную банку паштета. Тогда он спросил:

— Тебе не кажется, что это ксенофобия?

— Что из всего этого, Гарри? — невесело усмехнулась Гермиона, облизывая палец.

Он сделал неопределенный жест в воздухе.

— Ну… мир? Мы воевали с Реддлом за магглорожденных. Теперь мы пару раз в неделю спасаем очередную вдову из Священных двадцати восьми от наших же. Ну и Статут…

— А что со Статутом?

Гарри со вздохом снял очки.

— Гермиона, это же странно, да? Мы прикладываем Конфудусом случайных прохожих, если они оказываются в месте проведения рейда. Мы можем сделать безопаснее множество производств с помощью магии, но не делаем этого. Мы даже рак научились замораживать чарами Стазиса!

Гермиона дважды моргнула, прежде чем ответить.

— Вспомни сожжение ведьм у замка Рейнштейн. Или Салем. Статут — реакция на человеческий страх, Гарри. Магия пугает.

— Ну мы-то с тобой вроде справились, самая выдающаяся магглорожденная ведьма столетия?

Если бы Гермиона могла потрогать его слова, то окоченела бы.

— Золотая девочка, — пробормотала она.

— Что?

— Золотая девочка Поттера. Так меня Скитер в последней статье назвала.

Гарри фыркнул. Они помолчали, прежде чем Гермиона снова смогла заговорить.

— Ладно, магия пугает тех, кто не может к ней прикоснуться.

— Это и есть ксенофобия.

— С их стороны.

— С обеих.

Гермиона раздраженно похлопала себя по карманам в поисках сигарет. Тогда она еще пыталась бросить и старалась не носить с собой больше двух. Не найдя ни одной, она зло выдохнула.

— Окей, Гарри. Я ксенофобка, ты сеешь добро, вместе мы когда-то были неплохой командой.

Он грустно улыбнулся и, перегнувшись через стол, взял ее руки в свои.

— Ты рацио, Герм. Без тебя мы бы умерли на первом курсе. Я просто… Мне тяжело в Визенгамоте. Я хочу в поле.

Через три месяца его повысили до члена Верхней палаты. Лиловый цвет мантии превратил его глаза в два бутылочных осколка, отражающих солнце. Еще через два года он стал самым молодым Верховным чародеем в истории Великобритании.

На церемонии посвящения Гермиона обняла его и прошептала:

— Я так горжусь тобой, Гарри Поттер. Так неимоверно горжусь.

Он отстраненно обхватил ее плечи в ответном жесте и пробормотал куда-то в макушку:

— Я задыхаюсь, Герм.

Спустя семь лет она поняла, что он имел в виду.

* * *

Когда Гермиона выходит из министерского лифта, Малфой уже стоит у кабинета. На нем темно-серый шерстяной костюм и снова нет министерской мантии.

«Заместитель руководителя отдела Международного магического сотрудничества Гермиона Дж. Грейнджер-Уизли» — напоминает табличка с двери, и Гермиона зло смаргивает двойную фамилию, острый дефис, серо-шерстяного Малфоя и все это громкий, гулкий, нелепо вмазавшийся в нее вторник.

— Доброе утро, — выплевывает она куда-то в сторону Драко.

Вместо ответа он протягивает ей бумажный стаканчик с кофе.

— А по тебе и не скажешь. Держи. Взял на свой вкус.

Гермиона принюхивается. Пахнет корицей, апельсиновой цедрой и бадьяном.

— Обычно я пью просто черный. Но спасибо.

— Ну еще бы ты не пила просто черный, — усмехается он, и Гермиона буквально заставляет себя не задумываться над тем, что он имел в виду.

За зачарованным окном срывается первый снег.

Некоторое время они молча пьют каждый свой кофе. Гермиона разбирает прилетевшие за ночь служебки — в основном из дежурной части убойного отдела Аврората (ранен прикомандированный аврор такой-то, отчет испанским / немецким / японским коллегам отправлен тогда-то, международного скандала сегодня не будет, распишитесь), когда находит затерявшийся конверт из кадрового отдела:

Г-же Г. Дж. Грейнджер

Уведомление:

В связи с изменением ваших персональных данных в Едином регистрационном реестре волшебников (свидетельство о расторжении брака от 25 сентября 2006 года) просим вас явится в Отдел по работе с кадрами для актуализации магического контракта с Министерством.

С уважением,

специалист кадрового отдела III уровня

Х. Лодри

Волшебный брак — не просто матримониальный союз. Это слияние энергий двух родов, укрепляющих и поддерживающих друг друга. Гермионе хотелось бы думать, что все это — добрые и пустые истории Молли, бормочущей их в полудреме. Но глупо отрицать, что после развода ее тело приспосабливается колдовать по-другому. Спустя десять лет она вспоминает, как чувствуется ее магия — незамутненная, быстрая, иногда чересчур импульсивная, но такая… нутряная.

Со вздохом Гермиона опускает ладони на стол. Обручальное кольцо звякает, и она удивленно смотрит на безымянный. Золотая полоска похожа на сдувшийся спасательный круг.

Гермиона снимает кольцо и бросает его в корзину для бумаг.

Иногда ей хочется утонуть.

Малфой наблюдает за ней, и она знает, что это — не из любопытства. Он спокойный и расчетливый, осторожный, но она помнит его зубы, и помнит его фамилию, а еще — видит перстень на мизинце, бликующий светом из окна.

Она помнит, кто он такой, но до сих пор не знает, зачем он здесь.

— Правда или действие, Малфой? — спрашивает она, откидываясь в кресле.

— Долго же ты терпела, — хмыкает он, на удивление — беззлобно. — Ну, спрашивай.

— Почему работу над проектом Статута поручили нам?

Малфой удивленно вскидывает бровь.

— Потому что мир изменился и все в этом духе. Я представляю интересы затухающего, но очень богатого класса, а ты — голос нового поколения. К сожалению, не подкрепленный капиталом. Ну, в основном.

— Я не про это. По протоколу правки в документы такого уровня вносятся каждой страной-членом конфедерации, а затем обсуждаются на общем съезде. Почему Англия и Франция? Глупо было бы отдать на откуп двум опальным странам то, что определяет жизнь буквально всего магического мира.

Малфой вздыхает, рассеянно водя длинными пальцами по кромке бумажного стакана.

— Ты ведь сама предполагаешь ответ?

Чуть помедлив, Гермиона кивает. Конечно, внутри конфедерации будут коалиции. Конечно, их состав несложно предположить, проанализировав внешнюю политику стран за последние несколько лет. Но в одном Малфой неправ, и это — распределение капитала.

— Золотовалютный ресурс магического мира напрямую связан с маггловским. Это же металл. Железки. Мы не наколдовываем их из воздуха. А еще есть нефть, которую мы тоже потребляем. И…

— Умница, девочка, — улыбается Малфой, и Гермиона обескураженно захлопывает рот.

Делая быстрый и нервный глоток кофе, она радуется, что сегодня под ее рубашкой есть белье.

— Волшебные правительства большинства европейских стран представлены кем-то вроде… — Малфой на секунду хмурится, но тут же берет себя в руки. — Вроде моего отца. Они слишком далеки от маггловского мира. Видят только угрозу и не замечают того, как истощаются наши ресурсы. Не понимают, как сотрудничество сможет помочь всем.

— И кто же этот бескорыстный волшебник с длинной белой бородой, который хочет, чтобы мы пролоббировали мир во всем мире? — Гермиона слишком давно работает в министерстве, чтобы не спросить.

Драко смотрит на нее дольше, чем нужно. Его глаза — под цвет костюма; под цвет дыма на кухне, когда она курит в темноте.

— С чего ты взяла, что он есть?

— Он всегда есть.

Малфой смеется — профессионально, неискренне, и Гермиона понимает — не скажет. Не сейчас. Но она знает, к кому обратиться, чтобы узнать самой.

— Ладно. Давай-ка поработаем на всеобщее благо, — она разминает затекшие плечи, прежде чем встать.

Две черные папки лежат на самом дне зачарованного сейфа.

Гермиона и Малфой синхронно вскидывают палочки, снимая первое заклинание. Дверца подается с легким скрипом, и Гермиона наклоняется за папками. Малфой прослеживает ее движение долгим, тяжелым взглядом. Она оборачивается — чуть румянее, чем следовало бы — но он не прячется. Он рассматривает ее широко и горячо; рассматривает щеки и губы, и пружины волос, переброшенные на одно плечо.

— Что? — грубым от неловкости голосом спрашивает она.

— Ты такой олененок, Грейнджер, — тихо отзывается он. — Как тебя занесло в политику?

— Я львица, — пытается отшутиться она. — Гриффиндор, помнишь?

Он забирает свою папку из ее рук. Фамильный перстень прочерчивает дорожку по тыльной стороне ее ладони.

— А пахнешь, как олененок.

Гермиона кажется, что ей жарко и холодно одновременно.

Если бы у власти был запах, она пахла бы бумагой.

Облигациями и акциями, закрученными в свитки. Сигарами, раскуренными в полутемных кабинетах Конфедерации. Пылью, припорошившей пергаменты засекреченной секции министерского архива. Свернувшейся кровью чернил, скрепившей свежие приговоры за подписью Верховного чародея.

Почерк Гарри не менялся с годами. В какой-то момент он просто перестал быть его почерком, превратившись в графичный набор выверенных, кососклоненных букв:

Статус законопроекта: одобрен.

Апелляция отклонена.

Прости, что я снова забыл про ланч.

Обвиняемый по делу N 15-R4.I: признан виновным.

Постановляю: за тяжестью преступления приговорить к высшей мере.

Гарри и Джиневра Поттер приглашают вас на рождественский ужин.

— Мерлиновы яйца, «Джиневра Поттер», — выдохнул тогда Рон, неверяще рассматривая приглашение. — Когда это, блядь, произошло?

Вместо ответа Гермиона облизнула палец и тщательно подобрала остатки паштета из банки. Кажется, именно в тот момент тишина, таящаяся в углу, впервые расцвела в их квартире.

Потому что Рон был единственным, с кем этого не произошло.

Потому что Рон был единственным, кто никогда по-настоящему не сталкивался с собой.

Одиночество пережевывает тебя огромными ртом, откусывая разное: нежно-стыдное время детства, запах Хогвартс-экспресса и вкус первого, теплого пива; тоску по погибшим и отчаяние выжившего — потного, семнадцатилетнего себя, до визга полюбившего Жизнь, ценность которой подсветили Авадой. Одиночество откусывает принципиальность как опцию, как концепт — потому что ветряные мельницы вокруг растут быстрее, чем ты успеваешь моргать. Одиночество — самый любящий и жестокий родитель одновременно: Гермионе никогда не нравится то, что она находит внутри себя, но, святая Моргана, как ценны эти находки.

Например, что дружба кончается. Сходит на нет — как полноводный ручей теряет звонкость среди извилистых дорожек шотландских холмов, и вот ты уже в «мисс-Грейнджер-вам-не-назначено» категории посетителей, и вот ты уже попадаешь без очереди как важный заместитель важного руководителя, а не как самая близкая подруга.

Например, что «любить» не равно «хотеть», а «хотеть» не равно по-настоящему не мочь не смотреть и не вдыхать.

Лимон, и мята, и дым от ее сигарет, которые она курит в кабинете, потому что видит, как Малфой рассматривает округлость ее губ, охватывающих гильзу, а еще — потому что это его злит, и запах его тела — пальцев, касающихся проекта Статута, — Гермиона даже не старается не фокусироваться на этом.

Потому что удивительным образом Малфой, кажется, тоже однажды столкнулся с собой и раскрошился, как дешевое зеркало.

Гермиона не знает, как он собрал себя после войны, но ни с чем не спутает клей, на котором все держится.

Одиночество. И умение выплывать.

В среду он приходит в темно-синем свитере и свободных брюках, и весь его вид — одна большая аллюзия на дихотомию действительности.

Я — лорд Драко Люциус Малфой, говорит пряжа тончайшей выделки. Чистая порода, высшая степень огранки, холодное лязганье галлеонов в бархатных ножнах теневого влияния.

Я — Малфой, Драко Люциус, обвиняемый по делу N 27-R2.TA, говорит небрежно закатанный рукав, обнажая Метку. Мальчик, который не выбирал; мужчина, в которого швырнули выбором, словно костью.

Я — Драко Малфой, говорит мягкая ткань нестрогих брюк. Я связан с французским Министерством, но потяни за эту ниточку — и клубок окажется змеиным; я разбираюсь в международном магическом праве, но это — не платонический интерес.

Я — Драко, говорят его пальцы, бесцельно оглаживающие кромку кофейного стаканчика. Я лорд, и избалованный сынок, и оправданный военный почти-преступник, и ребенок войны, и политик, и еще Мерлин знает сколько всего.

— Доброе утро, Грейнджер, — говорит он, протягивая ей кофе.

В этот момент Гермиона наполняется уверенностью, что одна из частей этого пазла что-нибудь в ней сломает.

* * *

— Кто составлял проект нового Статута?

Малфой даже не поднимает взгляд от пергамента.

— Я могу выбрать действие?

— Я серьезно, — устало отвечает Гермиона, потягиваясь в кресле. — Здесь есть масса изжившей себя чуши вроде: «Волшебнику запрещено надевать одежду, украшения, использовать предметы личной гигиены, бывшие в употреблении у магглов, с целью предотвращения эпидемий».

— Ну, лишай — довольно неприятная вещь.

— Что?

— Что?

Малфой отрывается от своих бумаг и складывает руки под подбородком. Уголок его рта чуть подрагивает.

— Через чужие предметы личной гигиены можно заразиться куда более неприятными вещами, чем лишай.

— А, так вот в чем дело. Я-то думал, тебя возмутила бытовая дискриминация в отношении магглов.

Гермиона смотрит в потолок так долго, что у нее начинает затекать шея.

— Это было… не элегантно, Малфой.

Он хмыкает — скорее, удивленно, чем весело — и левитирует два листа пергамента ей на стол.

— Мои заметки насчет предложенного содержания. Выделил то, что считаю важным сохранить. Ну, и добавил кое-что.

Гермиона достает сигарету из пачки и, зажав ее между зубами, подкуривает — по-маггловски, от завалявшейся среди документов и служебок зажигалки. Она затягивается, и дым всего мгновение щекочет нёбо, прежде чем она мягко выдыхает его в пространство кабинета.

Малфой прослеживает ее движение, кажется, не отдавая себе отчет. Выдыхает вместе с ней, и в какой-то момент ей кажется, что синхронное «о» их ртов сталкивается, смешивается, сплетается в причудливой диффузии запаха и телесного тепла. Гермионе странно, жарко и любопытно — впервые за много лет.

Малфой приходит в себя первым.

— Правда или действие? — его голос звучит глуше, чем он рассчитывал, и на одну короткую, сумасшедшую секунду Гермионе хочется выбрать второе.

Потому что она, кажется, устала не барахтаться.

Но Малфой — по-прежнему весь влажные резцы и неясная мотивация. А это — худшая комбинация для прыжка в воду, особенно когда вы оба по-настоящему хороши в полутонах правды.

Поэтому она снова не выбирает тонуть.

— Ну, спрашивай.

Малфой делает неопределенный жест в ее сторону, свободной рукой возвращаясь к перу на своем столе.

— Сигареты. Ты много куришь, это…

— … не элегантно?

— Это не помогает, Грейнджер.

Гермиона делает глубокую затяжку, прежде чем кивнуть.

Они выкурили первую сигарету после смерти Дамблдора. Гарри передал гильзу Рону, а Рон — ей. Она вдохнула, закашлялась и разрыдалась — громко, отчаянно, по-детски. И обжигающе-зло затянулась еще дважды, пока Гарри не забрал обуглившийся бычок.

Сигареты не помогли ей пережить войну, но сделали ее чем-то измеримым. Ночь в палатке — две сигареты. Один убитый — пачка на троих. Утро после битвы за Хогвартс — пачка на одного, пока легкие не начало саднить так, что получилось не думать о том, как саднит сердце.

Сигареты не помогли пережить ей отсутствие родителей и болезнь матери. Сигареты не сделали развод с Роном понятнее или легче. Сигареты не превратили прогнившую машину Министерства в карету с дебютантками Шармбатона.

Но они совершенно точно научили тому, что, пока куришь, время из линии превращается в точку — и замирает.

Поэтому она протягивает Малфою свою гильзу — горячую, с нечетким следом помады по краям.

— А ты попробуй.

Гермиона готова поставить десять галлеонов на то, что он побрезгует. Скажет что-то едкое, вскинет бровь, не потрудившись даже ответить, рассмеется. Но он встает, подходит к ее столу и, наклонившись, затягивается. Его холодные губы прижимаются к ее указательному и среднему, пока он вдыхает, и оставляют фантомный след, когда он отстраняется, выдыхая дым через нос.

— Я пробовал много чего, чтобы представить, что всего этого не было, Гермиона, — тихо говорит он. — Единственное, что помогает — идти навстречу.

— Иногда мне кажется, все это — и есть я, — глухо отзывается она, глядя на пальцы, хранящие малфоевское дыхание, так, будто они чужие, — что кроме этого уже ничего не случится, понимаешь?

Вместо ответа он смотрит на нее взглядом человека, прорастившего в себе войну.

— Обожжешься, — наконец говорит он, глядя на тлеющий фитиль.

Гермиона шипит и машинально делает последнюю затяжку, прежде чем отправить окурок в мусорное ведро.

А потом вдруг растерянно облизывает губы, смотря куда угодно, лишь бы не на соседний стол.

Потому что теперь она знает, какой Малфой на вкус.

«Золотовалютные резервы стран-участниц Конфедерации формируются путем слияния магического и не-магического капиталов государств. Валютный курс магических и не-магических денег внутри одного государства является фиксированным в течение десяти лет с момента вступления в силу новой редакции Статута и устанавливается правительством. Обмен осуществляется в отдельных кассах волшебных банков. В месяц волшебник может обменять не больше суммы, эквивалентной пятидесяти галлеонам, если он не является владельцем системообразующего бизнеса внутри страны».

«Волшебное правительство стран-участниц конфедерации обязуется включить в постоянный состав делегатов от маггловских правительств по направлениям: экономика, здравоохранение, научные исследования в области материи и квантовых полей. Каждый из делегатов принимает Непреложный обет о неразглашении. Действие обета не распространяется на членов маггловских правительств, посвященных в тайну существования волшебного мира».

«Исследования в области памяти и желаний с целью синтеза дополнительной магической материи признаются приоритетными. Раз в месяц страны-участницы Конфедерации обязуются предоставлять отчет о работе, проведенной в данном направлении. Непредоставление отчета будет приравниваться к угрозе безопасности всего волшебного сообщества и приведет к мерам незамедлительного реагирования со стороны Конфедерации».

«Одна из первичных задач маггловских делегатов в составе Конфедерации заключается в минимизировании влияния не-магических полей и излучений на объекты с высокой долей волшебного населения, а также изучении последствий такого влияния на организм. Для этих целей странам-участницам Конфедерации предлагается создать дополнительное научно-исследовательское подразделение на базе ведущих колдомедицинских институтов».

«Совместные решения в вышеперечисленных областях принимаются большинством голосов. У министров магии стран-участниц Конфедерации есть исключительное право вето, обусловленное более глубоким пониманием специфики социальных, культурных и политических процессов, происходящих в волшебном обществе».

«Волшебники имеют право по своему усмотрению финансировать маггловские проекты, если те представляют потенциал для развития и улучшения волшебного мира. В случае, если владелец маггловского бизнеса не посвящен в тайну магической жизни, волшебнику запрещено раскрывать себя и происхождение своих ресурсов».

«Волшебникам строго запрещено использовать достижения колдомедицины в отношении маггловского населения без получения специального разрешения от Министерства здравоохранения внутри страны ввиду отсутствия научной базы и неизученности влияния зелий и чар на маггловский организм».

«Достижения маггловской культуры, а именно: литературы, кинематографа, музыки — нуждаются в адаптации перед тем, как получат широкое распространение в волшебном мире. С этой целью предлагается создать Ассоциацию искусств при Конфедерации, чьи полномочия будут описаны в соответствующем документе».

«Вступление волшебников и магглов в близкие отношения является нежелательным и ведет к административной (в особых случаях, описанных в Приложении 1.12, — к уголовной) ответственности, поскольку усложняет соблюдение принципа сокрытия магического мира».

«Принцип сокрытия остается неизменным от редакции 1755 года и основывается единственно на…»

— … желании обезопасить магический мир от агрессии магглов, основанной на невозможности постичь магические основы жизни волшебников, — заученно бормочет Гермиона и с тяжелым вздохом опускает лоб на скрещенные запястья.

«Это и есть ксенофобия», — голосом Гарри хрустит подступающая головная боль.

Иногда, лежа в постели без сна, баюкая саднящую тишину внутри и снаружи, Гермиона думает о магии. Не как об умении вычистить дом змеевидным росчерком Экскуро. Не как о звенящей Бомбарде, после которой во рту всегда привкус меди и дыма. Не как о средстве достижения, но как о неизбежности.

Было ли это даром — родиться девчонкой, в жилах которой искрит такая сила? Бурлящая, громкая, жадная. Требующая выхода. Благословение ли — пропускать через себя электрический разряд, лишь предполагая действие, но не делая?.. Мириадно возможные комбинации атомов, раздражитель — импульс — реакция, и вот уже тело знает ответ на долю секунды раньше разума.

Одна часть Гермионы назвала бы это проклятьем. Та, которая подкуривала сигареты зажигалкой и использовала волшебную палочку вместо кандзаси, иллюзорно сохраняя собственную телесность. Заземляясь. Помня о том, с какой легкостью под кожей рождается Сектумсепра — однажды она швырнула ее в Лестрейнджа, когда тот почти добрался до миссис Уизли в Большом зале.

Но была и другая часть. Та, которая пересобиралась до кванта в волчке аппарации. Та, которая вибрировала и дрожала, касаясь волшебных пергаментов в архиве. Та, которая натягивалась канатом, запечатывая министерские документы.

Та, которая рвалась наружу от близости малфоевской силы.

Та, которая была самой Гермионой иногда больше, чем ее тело.

Закономерно бояться чего-то такой величины.

Закономерно ожидать, что это что-то легко развратит тех, кто к этому не готов.

* * *

— Хватит, Грейнджер. Почти полвосьмого. В Париже, если ты к этому времени не приговорил бутылку вина, то ты или хам, или болен.

— Нет такого города, который диктовал бы, когда мне пить, — ухмыляется Гермиона, потирая шею. Зачарованное окно мерцает огоньками, как стеклянный шар из детства. Проклятье и благословение, напоминает она себе. Проклятье и благословение.

Малфой зевает — расслабленный, отстраненный, одновременно привычный и чужеродный в ее кабинете, где хаос организует пространство в архипелаги порядка. Такой же, как его почерк на полях проекта, — ускользающий, но строгий; понятный, но расходящийся рябью повисших вопросов.

— Ну, и кто ты?

Гермиона знает: он достаточно умен, чтобы понять, о чем она в действительности спрашивает.

Гермиона знает: человек с такими зубами вцепится ей в глотку, стоит только приблизиться к ответу.

Малфой легким движением захлопывает свою папку и левитирует в сейф. Копия проекта Статута на грейнджеровском столе беспокойно вспархивает в воздух, стремится к товарке, ведомая чарами Фиделиуса.

— Я не закончила, — ворчит Гермиона, ловя пергамент.

Но Малфой — лимон, мята, горьковатый запах пота и ее сигарет — уже забирает документы из рук.

— Полвосьмого. Ты нарушаешь Волшебный трудовой кодекс. Я подам жалобу.

— Она попадет ко мне.

— С чего это?

Гермиона вытаскивает палочку из волос и наводит на сейф.

— Ты прикомандирован. А еще ты лорд. Шестьдесят процентов рабочего времени я пишу пространные письма с извинениями таким нежным и ранимым иностранцам, как ты.

Каким-то странным, плохо осязаемым образом — сначала тело, потом разум — она чувствует, как они оказываются слишком близко.

— Во-первых, я все еще англичанин, — тихо отвечает он, соединяя их палочки, — а во-вторых, я не то чтобы со всеми нежный, Грейнджер.

Она почти готова нырнуть.

Чары, лизнув замок, рассеиваются в пространстве. На самом деле, все это — на кончиках пальцев. Физика. Не так уж сложно объяснить людям то, с чем они знакомятся в средней школе. Когда-то и Ньютон схлопнул свет в фотон, а Гюйгенс раскатал его до волны — и оба не поняли друг друга. А потом оказалось, что свет — это и фотон, и волна, и, в общем-то, все вокруг — в библейском смысле.

Гермионе не кажется, что природа магии сильно сложнее природы света. Он, в конце концов, старше.

— Когда ты понял, что волшебник?

Малфой поворачивается к ней так резко, что, кажется, щелкают позвонки. Он выглядит обескураженным.

— Понял?

— Ну, да. Когда почувствовал, что магия — не часть тебя, а весь ты?

Он молчит так, как будто Гермиона его ударила. И она неожиданно понимает, что он никогда по-настоящему не присваивал это себе. Он просто был волшебником. Родился сквозь потуги, облегченные Обезболивающим зельем. Рос, обернутый защитой родового поместья, как одеялом. Да что там — он начался с магии: кровь Малфоев вошла в кровь Блэков, и древняя сила выплеснулась созвездием Дракона — фотонами или волной, а может, всем сразу.

— Ты пытаешься рационализировать то, что хаотично по своей природе, — наконец отвечает Драко. — Нельзя выпустить знание о волшебстве в мир так, чтобы магглы не сошли с ума.

— Я не сошла, — возражает Гермиона, — и Гарри не сошел.

— Большим травматиком, чем Поттер, был разве что Волдеморт, — кривая, больная усмешка разрезает его лицо, и Гермионе кажется, что оттуда щерится война: камни, камни, пустые глаза Фреда и багровый рассвет над Астрономической башней.

Она накрывает его рот ладонью, и призраки перестают на нее пялиться.

Его губы сухие и мягкие. Малфой смотрит на Гермиону, подобравшись, но не замерев, — она не знает, чей пульс бьется на ее коже. Когда его рука медленно ложится поверх ее, Гермиона сдается — и прикрывает веки.

Она не может сказать, целует ли он ее ладонь, или просто прижимается ртом, но его становится так неожиданно много, что она задыхается. Вот так ощущается магия — там, где от трения рождается электрический импульс; где его рука отдает тепло ее пахнущим дымом пальцам; где под кожей перекатываются волны, а может быть, частицы, а может быть, просто свет — потому что бывает дружба, бывает влечение, бывает и любовь, в конце концов, а еще бывает вот это — странное, неосязаемое, оглушительное, как контузия, и щекотное, как ветер.

Малфой тянет носом, прежде чем отнять от лица их переплетенные пальцы. Гермиона открывает глаза и теперь отчетливо видит его трещины: в морщинах в уголках губ; в едва заметном подергивании правого века; во взгляде, который, кажется, всегда устремлен немного вовнутрь.

— Ты знаешь все не хуже меня, — шепчет он. — Конфедерация — не знает и не хочет. Не показывай им своих мертвецов, Грейнджер. Падальщики на это падки.

Он держит ее за руку еще несколько секунд. Гладит костяшки большим пальцем. И внутри у Гермионы что-то предательски трескается.

— Что делают французы в восемь? — хрипло спрашивает она.

Малфой ухмыляется.

— Те, что не пили вино? Понятия не имею. Они, скорее всего, ненастоящие.

— Вниз по улице есть паб, — Гермиона высвобождает руку в поиске сигареты, но Малфой снова ловит ее мизинец, рассеянно перебирает безымянный, средний и указательный, тянет ее к двери.

— Умоляю, не кури. Вино на вкус будет как дерьмо.

— В Англии все вино как дерьмо, ну.

Он беззлобно фыркает, придерживая ей дверь.

— Меньше всего я бы хотела проповеди читать, мисс Тайлер, особенно вам. С нашей-то профессией. Почему-то от тех, кто в терминальной стадии, этого ожидают. Я вообще довольно приземленный человек, честно. Всю жизнь в чужих ртах ковырялась. Помогите мне с подушкой, будьте другом…

Гермиона тогда провозилась минут пять, не меньше. В нос ударил запах стериллиума и пластика, а еще — затхлой, лежалой травы.

«Над живыми не плачут, — упрямо твердила она себе, поправляя наволочку, — смерть не ходит по сухому. Она оставляет следы».

Но глаза все равно предательски защипало.

Шмыгнув носом, Гермиона прочистила горло и повторила вопрос:

— И все-таки. Вы ведь… рефлексируете? Неужели ни о чем не сожалеете?

Тень женщины, лежащая на койке, повернула к ней голову:

— Вы из спортивного интереса спрашиваете? Думаете, когда начать бежать, чтобы в опиоидной коме не думать «ах, а надо было»?

Гермиона коротко и зло рассмеялась.

— Это было грубо, вы знаете?

— Как и ваш вопрос, Энн. Как и ваш вопрос.

Они помолчали несколько минут. Гермиона проверила последние записи, оставленные врачом, задвинула шторы на окнах, поправила книгу и плед на кресле для посетителей.

— Ни о чем я не жалею, — голос разрезал монохромную комнату, как нож. — Я много что видела. От сердца работала. Мужа мне Бог послал. Жизнь в свое удовольствие прожила — не самую короткую, к слову.

Какая-то крошечная, детская часть Гермионы хотела, чтобы она вспомнила. Чтобы что-то туманное и далекое в ее разуме теплым облаком выплыло навстречу.

Ты учила меня готовить омлет, помнишь, мама?

Я постирала розовые носки вместе с твоей белой шелковой блузкой, помнишь, мама?

Мы вместе читали письмо из Хогвартса, и ты поверила в него, поверила в меня, помнишь, мама?

— Идите домой, Энн. Надеюсь, вас там ждет какая-нибудь прекрасная ошибка юности.

— Меня ждет кот.

— Ох, Энн… были бы силы — пошутила бы.

Перед тем, как уйти, Гермиона наложила сигнальные чары на кнопку экстренного вызова медперсонала.

«Мама» — странное слово. Самое простое для артикуляции в анатомическом смысле, если подумать. И совершенно непроизносимое.

* * *

На улице сыро и зябко, а ее рука — все еще в чуть шершавой малфоевской ладони.

— Ну, и о чем мы будем пить? — спрашивает Гермиона, смотря куда-то дальше, шире раскинувшегося вечера.

Малфой вскидывает брови — то ли удивленно, то ли задумчиво:

— Я думал, мы будем пить за вечер четверга.

Гермиона отпускает его руку, чтобы наконец закурить.

— Не люблю четверговые вечера, — бордово выдыхает она в промозглый переулок. — Пойдем уже? Холодно.

Асфальт звонко бьется в ее каблуки. Лондон — грузный и неповоротливый старик; пальцы его изломанных артритом переулков сходятся к Темзе, но эта артерия полнится тромбами.

У Гермионы сложные отношения со смертью. Иногда ей кажется, что она носит ее в себе — маленький сувенир после Финальной битвы; фигурка солдатика с лицом Тонкс и волосами Фреда; заключительные титры к фильму, зачитанные голосом Снейпа.

Не можешь решить задачу — отложи. Дай ей время.

Похоже, для смерти десять лет — не срок.

Драко толкает дверь паба, пропуская Гермиону вперед, и их поглощает теплый запах пива, еды, мужского пота и смеха.

— Да уж, — ухмыляется Малфой, оглядывая зал в поисках свободного места, — в следующий раз я выбираю место, ладно?

— В следующий? — Гермиона не оборачивается, чувствуя, как он задевает кожу на шее, помогая ей снять пальто.

Малфой замирает на секунду — пальцы нерешительно подрагивают там, где мгновение до этого лежал воротник — а затем осторожно перекладывает ее волосы с одного плеча на другое.

Почему-то у Гермионы не сразу получается вдохнуть.

— Что-то мне подсказывает, что у тебя есть еще парочка вечеров, которые ты не любишь, — отвечает он, и его дыхание щекочет оголенное основание шеи. — Сядем? Расскажешь, что там с четвергами.

В пабе много министерских, и Гермиона ловит их полуудивленные взгляды. Но если ее чему-то и научила работа, так это умению игнорировать незаданные вопросы.

Гермиона, как жизнь? Говорят, ты и Рон… ты как? Хотя с вашими графиками вы, наверное, и не заметили разницы?

Ты давно не заглядывала. По-прежнему вся делах? Ждешь, когда Барбаджи уступит тебе кресло?

Интересный выбор компании на вечер. Что за дела у международников с Малфоями?

А вы с ним… ну… а, забудь, это пятый бокал, схожу-ка проветрюсь.

Гермиона отмахивается от проглоченных слов, как от мух. И авроры с широкими обветренными ртами, и холеные секретарши, пахнущие кофе и чернилами, и молчаливые, пугающе внимательные невыразимцы — никто из них на самом деле не хочет знать ответ.

Никто из них на самом деле не готов погружаться в гудрон чужой пустоты и выборов.

Поэтому вопросы всегда — всегда — повисают в воздухе. Гермиона лавирует между ними, и любопытные взгляды туманятся, подергиваются поволокой, теряют четкость. Не на что здесь смотреть, в конце концов.

Малфой находит столик в самом углу; отодвигает для нее стул. Гермиона ухмыляется:

— Святая Моргана, это все лишь паб.

— Английский паб, Грейнджер. Мама учила меня манерам.

«Мама» — странное слово. Как теплое одеяло, которое подоткнули со всех сторон. Как Сектумсемпра, в один миг вспоровшая грудную клетку.

Малфой смотрит на нее внимательно, долго. Он ничего не спрашивает, но все видит. Гермиона растерянно замечает, что для человека с его зубами и кровью у него удивительно незлые глаза. По каемке радужки в них плещется печаль — очень знакомая и понятная. Полуживотная.

С такой печалью медведь смотрит в дуло направленного на него ружья.

Такая печаль сочится из глаз, которые заглянули в дементорово нутро.

Такая печаль на всю жизнь отпечаталась на лице у Гарри после его первой — и единственной — Авады.

— Мне надо хорошенько напиться, чтобы рассказать тебе про четверги, — неожиданно для себя говорит Гермиона.

И Малфой левитирует им первую бутылку вина.

Они синхронно морщатся, отпивая, и неловко фыркают от смеха.

— Я же говорила — настоящая гадость.

— Последний раз я таким давился на шестом курсе. Но тогда… получалось перестать думать — и ладно.

Гермиона сглатывает и неловко отводит взгляд. Когда прикасаешься к чужим призракам, особенно остро чувствуешь собственных.

Но Малфой вдруг подается вперед и осторожно находит под столом ее лежащую на бедре руку; переплетает их пальцы. Тогда ей хватает сил поднять на него глаза.

Тонуть — это, кажется, тоже навык.

Какое-то время они пьют в равномерном гуле паба — ладонь в ладони, бархатистое поглаживание упругой кожи. Гермиона спрашивает о жизни после суда, и он отвечает — обрывками, иногда вдохновленно, а иногда — безлично, словно читает рапорт. Тепло университетских лет в Сорбонне сменяется обреченностью Азкабана, где спустя три года допросов и судебного процесса Люциуса Малфоя приговаривают к неизбежному; спустя еще год светло-сиреневый аромат материнской спальни мэнора вымирает в острый запах сырой земли, брошенной на деревянную крышку с фамильными гербами. Впервые в истории малфоевского дома их было два.

Нарцисса Малфой, урожденная Блэк, отдала дань обоим родам.

На этом месте Драко неловко трет глаза — красные, воспаленные, злые. Глаза человека, у которого не получилось простить.

— Иногда я думаю, что это Люциус. Мама была… мягкой. Она бы не стала. Не выбрала бы Волдеморта.

И, помолчав, добавляет:

— Она хотела еще ребенка, но он был против.

— Он был хорошим отцом? — тихо спрашивает Гермиона.

Малфой до хруста сжимает челюсти.

— Да. К сожалению, он был фантастическим отцом. И мешком с дерьмом одновременно, — выдыхает он куда-то между ними. — Иногда я страшно по нему скучаю. И это самое ужасное чувство из всех.

Тогда Гермиона залпом допивает бокал и распахивает перед ним двери собственного шкафа — с двумя скелетами.

Он вновь находит ее руку и гладит тыльную сторону ладони до тех пор, пока она не заканчивает.

— Иногда я думаю: страшно было умереть на той войне. Но никто не предупреждал, каково на ней выжить.

И он кивает.

— Завтра пятница, — неожиданно говорит он.

Гермиона вопросительно на него смотрит.

— Я могу пойти с тобой. Подожду в той кофейне напротив.

Он говорит это просто и прямо. Протягивает себя — как пластырь.

И она медленно кивает.

Малфой осторожно высвобождает руку — Гермиона вздрагивает от накатившего ощущения пустоты — но через мгновение его пальцы, теплые от ее собственных, прикасаются к коленке, медленно гладят кожу чуть выше, касаются бедра.

— Гермиона?

— Да?

— Почему ты мне позволяешь?

Она честно пытается найти ответ получше. Думает над этим, пока он выводит рунические узоры у края ее юбки.

Но правда всегда очень простая.

— Потому что мы поломаны в одинаковых местах. Потому что ты меня понимаешь.

Он сглатывает так, что у нее кружится голова.

— Пойдем.

Он кладет несколько галлеонов на стол и тянет ее к выходу. Кажется, им вслед вновь смотрят, но она не хочет, не может про это думать.

Они выпадают в улицу растерянные, горячие, тяжело дышащие. Малфой притягивает ее к себе, и Гермиона, повинуясь инстинкту, обхватывает его за шею, аппарируя их в свою квартиру.

Ни один из них не удивляется.

В мягкой темноте коридора Драко смотрит на нее долгое, неописуемое мгновение: разглаживает большими пальцами брови, обхватывает лицо; рефлекторно приоткрывая рот, показывает зубы.

— Я хочу тебя поцеловать.

Вместо ответа Гермиона подается ему навстречу.

Бывает дружба; бывает любовь; бывает влечение. Бывает искристый и легкий флирт, сладкий, как холодное шампанское утром. А бывает крушение; падение с метлы в грязь квиддичного поля. Бомбарда, попавшая в несущую стену реальности.

Малфой на вкус как плохое вино и ее сигареты, и оглушительная, ничем не замутненная новизна. Он целует ее медленно, жадно, и всего этого так много, так слишком, что сознание не вмещает в себя и половины. Гермиона чувствует, как магия набухает в ней тяжелыми гроздьями, стекает из-под век, полнится, полнится, настойчиво бьется под ребрами. Он облизывает ее рот, и она почти плачет — от переполняющий силы; от разделенного одиночества.

Они цепляются друг за друга, и во всем этом Гермионе видится больше глубины, чем, возможно, есть на самом деле. Возможно, ей стоило бы спросить с Малфоя за его выборы — это ведь только победителей не судят, правда? Возможно, ей стоило бы узнать, как именно потеряла в ценности концепция чистой крови в его глазах. Возможно, ей стоило бы поинтересоваться, есть ли у него женщина. Возможно, ей стоило бы узнать, что значит для него женщина в принципе.

Но вместо этого Гермиона тянет его в спальню, и он идет за ней, влекомый запахом ее волос и собственной слюны на ее коже, и тихим, настойчивым гудением силы, переливающейся в ее теле.

В полумраке комнаты Малфой замирает, прищуриваясь.

— Я хочу, чтобы это что-то значило, — вдруг говорит он, и звук его голоса пригвождает Гермиону к полу. — Я не хочу быть кем-то, кто…

Она не дает ему договорить, толкая их обоих вниз:

— Ты никогда бы и не стал для меня «кем-то», Малфой.

С глухим стоном он задирает ей юбку.

— В тумбочке, — шипит Гермиона, и это последняя связная мысль, которую она вербализует.

Малфой берет ее так, как будто впервые за долгое время обретает над собой контроль; по-волчьи обнажая резцы, смотрит ей в глаза. Влажная от пота челка падает ему на лоб, и он выдыхает ругательство в ее полураскрытый рот.

Жизнь на вкус как плохое вино и пот, думает Гермиона и облизывает мокрую малфоевскую шею. Когда он кончает — громко и зло — она ухмыляется; призывает Sobranie, но он ловит пачку первым.

— Ты, блин, невыносимо упрямая.

Она смеется.

И тишина ее квартиры потревоженным, ворчащим зверем забивается в угол.