Дожить! (джен)

Якоба оттеснили от неистово размахивавшего топором лоцмана, но он, задыхаясь от боли в простреленном боку, сумел пробиться вновь к Рябову. Тот, отбиваясь от наседавших шведов, крикнул, пихнув в руки Якоба безвольно обмякшее тело Митеньки:

— Прыгай, не жди! Прыгай!

Якоб вытолкнул Митеньку в пролом в расщепленном ядром борту и сам перевалился следом, краем глаза успев заметить, как, рубанув топором шведскую каску, метнулся за ними и Рябов.

Едва погрузившись в холодную Двину, Якоб ощутил, как что-то сильно ударило в спину, прямо под лопатку. "Ещё одно ранение! Хвала небесам, не насмерть", — мелькнула мысль.

Серые двинские воды жадно обняли его, вырвав Митеньку из ослабевших рук, и потянули вмиг обмякшее тело в ледяную глубину. Якоб судорожно забился, пытаясь выплыть, втянуть воздуха в горящие лёгкие. Он не мог, не имел права сейчас погибнуть. Русские люди там, в Архангельске, должны узнать о подвиге Ивана Рябова. И он, Якоб, расскажет им об этом великом человеке.

Но Двине было всё равно, о чём думал попавший в её смертельные объятия слабый человечек, она неумолимо влекла на дно свою добычу, сковывала холодом и без того немеющие руки и ноги, тяжелила одежду, гирей тянувшую вниз, норовила просочиться сквозь упрямо сжатые губы в рот, захлебнуть, утопить...

Якоб барахтался из последних сил, то всплывая и судорожно хватая воздух, то снова погружаясь в равнодушные волны. Сколько времени это продолжалось, он не мог сказать, сознание давно уже меркло и от усталости, и от потери крови, но когда колени заскребли по песчаному дну, Якоб пополз, сначала на четвереньках, потом — подтягивая непослушное тело слабеющими руками. И всё шептал посиневшими от холода губами: "Должен, я должен, я русский, я дойду..."

Силы окончательно покинули его в прибрежных зарослях. С трудом перевернувшись на спину и рвано дыша, он уставился в нависшее над землёй свинцовое небо. В ушах грохотало то ли от пульсации крови, то ли от далёкой пушечной пальбы: Новодвинская крепость расстреливала севшую на мель шведскую эскадру.

Якоб слабо застонал. Неужели всё, неужели он так и умрёт здесь, в этом лозняке, где его никто не найдёт, и он никому не сможет рассказать, какой великий человек лоцман Иван Рябов, как он недрогнувшей рукой направил шведский флагман на мель прямо под крепостные пушки, хотя знал, что заплатит за это жизнью. Жив ли он остался после прыжка с корабля? А Митенька выплыл ли?

Якоб снова застонал не столько от нестерпимо нараставшей боли в простреленной груди, сколько от осознания своей беспомощности и отчаянного желания увидеть, наконец, русских людей и русскую землю.

Наверное, он всё же на мгновение отключился, потому что не смог понять, как появилась эта женщина, она заслонила от него серое небо и тревожно и испуганно глядела на него такими же серыми глазами.

— Не бойся! — как можно твёрже сказал он. — Не бойся меня. Я не враг тебе — я русский, а не шведский человек. Помоги мне подняться и увидеть вашего начального офицера. Мне нужно торопиться, потому что силы меня оставляют, и весьма возможно, что я вскоре умру…

Женщина попыталась поднять его на ноги, но, несмотря на все усилия, он не смог встать и виновато улыбнулся.

— Я потерял много крови, — словно извиняясь, прохрипел он, тяжело дыша. — Ничего не будет. Ты пришлёшь сюда сильных мужчин, которые в короткое время донесут меня до вашего начального офицера. Жив ли он — капитан-командор Иевлев?

— Жив, только раненый…

— Я тоже сейчас только раненый, — усмехнулся Якоб, — но скоро могу быть и мёртвым. Надо торопиться. Иди! И назови капитан-командору моё имя: Якоб... Яков по-вашему.

Женщина торопливо пошла прочь, Якоб видел, как она обернулась через плечо, глядя на него, из-за этого оскользнулась на корневищах, наваленных течением реки, и чуть не упала, но устояла на ногах и, выбравшись на более сухое и ровное место, почти бегом устремилась вдоль берега.

В ожидании помощи Якоб, стараясь удержать ускользающее сознание, пытался представить себе встречу с капитан-командором, мысленно проговаривал все слова, что хотел ему сказать, вспоминал все вопросы, какие хотел задать. Но всё труднее становилось держать глаза открытыми, всё сильнее давило свинцовой тяжестью на грудь, мешая дышать. Хоть бы эта женщина поторопилась, хоть бы помощь не опоздала. Якоб чувствовал: времени у него почти не осталось. Хоть бы успеть прожить ещё чуть-чуть, увидеть Иевлева, рассказать про лоцмана, а там уже и умирать не страшно.

...Якоб очнулся на носилках, обессиленно покачиваясь в такт шагам солдат, и обрадовался: он ещё живой! Глаза закрывались сами собой, в ушах шумело от потери крови, он уже не чувствовал ног, не мог поднять руку, чтобы вытереть испарину со лба. Но старался больше не потерять сознание, изо всех сил цеплялся за ту самую мысль, благодаря которой сумел вырваться из ледяных объятий Двины: успеть рассказать капитан-командору Иевлеву о великом подвиге русского лоцмана...

* * *

— Слава ему вовеки, — тихо сказал Иевлев, осторожно пожимая безвольную руку Якоба и глядя в его подёрнутые смертельной дымкой глаза. — И тебе слава, дорогой мой человек. Великий подвиг совершил лоцман, но не менее великий подвиг совершил и ты. Ты помог русским людям победить, ты рисковал, не жалея жизни, и посылал нам тайные грамоты, благодаря которым мы оказались готовы к приходу шведского вора. Слава тебе вовеки, Яков.

Якоб уже плохо слышал голос Иевлева, жизнь неумолимо покидала его, но на душе у него было светло и радостно: он умрёт дома, на родной земле, пусть он её никогда раньше и не видел.