Навь (гет)

Не до конца было понятно, как он выжил. По крайней мере, ему самому. Окружающие же, казалось, удивлены не были.

Как Фролло говорили — он упал на соседнюю крышу и переломал все, что только можно. Чудо, не иначе, что крыша того дома была прогнившая. И державшаяся на честном слове рухлядь под его весом треснула быстро. Сам Клод эпического приземления на мешки с сеном не помнил. Что, впрочем, не удивительно.

А вот то, что спасли — вот это поражало, и ломало все мыслимые рамки воображения.

Лечился священник полгода. Больно, беспамятно, унизительно. Его и не надеялись вытащить с того света. Братья и не скрывали своих размышлений по поводу его плачевного состояния. Мол, на все воля божья, после такого сложно подняться. А он… и не хотел.

Ведь маленькая цыганка больше не будет танцевать. Мea maxima culpa.*

Смысл?

Фролло все же выкарабкался из лап смерти. Даже смог ходить снова. И даже раньше, чем ему пророчили. Те самые братья, которых он когда-то обучал лекарским премудростям самолично, были невероятно горды собою и пополам с молитвами в честь его выздоровления предавались этому самому греху гордыни.

А архидьякон, небывало тихий, болезненно морщился при каждом шаге, молчаливо кивая в ответ. И продолжал чувствовать себя мертвым.

Какой бес только его дёрнул вызнать, куда делся Квазимодо?

И зачем ему рассказали, что клятый звонарь украл тело плясуньи с виселицы?

Ох, не было ему с того дня покоя. Даже гибельное, вгоняющее в суеверную дрожь дыхание несвершившейся кончины, казалось, перестало холодить затылок. Фролло вмиг позабыл о собственном равнодушии к бренному миру.

И вовсе не ревность, как бывало прежде, гнала хромавшего на обе ноги священника вперёд, нет. Иррациональный, омерзительный ужас пред святотатством, иной грех, помимо неудавшегося убийства, что мог взять приемный сын на душу, предчувствие о том, ЧТО ИМЕННО спятивший, обезумевший от горя звонарь недалекого ума может сделать с телом. Да и...

Фролло хотел, действительно хотел похоронить девочку, как подобает. Раз уж труп брата унесла Сена, да столь далеко, что и не возвернуть, то хотя бы Эсмеральда… Вряд ли он, грешный помыслами да поступками, имел право проводить какие-то обряды сам. Но позвать собрата — все еще мог. А потом...

Лечь рядом. И уже, наконец, успокоиться. Как бы Клод не боялся смерти и Ада, в нынешнем чудесном спасении не было ему радости. Только — мука. Так в таком случае, какая разница, где страдать? На земле или в пекле сатанинском?

В посмертии он хотя бы получит по заслугам. Для сгубившего всех, кого любил, это воистину будет облегчением от рвущих на части мук совести и одиночества…

Фролло исходил вдоль и поперек весь Монфокон, заглянул за прошедший месяц под каждый камень. И все равно лишь случайно, уже даже не будучи в поиске, смог наткнуться на старый заброшенный склеп. И сам не ведал, почему, неприметный и замшелый, тот ему показался подозрительным.

Возможно, дело было в гранитной плите, которой тот был закрыт ИЗНУТРИ. Что было странно, как ни посмотри.

А уж как до конца не оправившийся от болезных мук священник смог единолично сдвинуть этот камень, и вовсе было дивно.

Вот что значит сила мотивации.

Внутри было темно, много темнее, чем на ночных улицах, сыро, и пахло, разумеется, плесенью и мертвечиной.

Перехватив поудобнее тусклый фонарь, в котором почти не осталось масла, мужчина медленно шагнул вперед. Вглубь, по ступенькам, скользким и осыпавшимся под ногами.

Искомое нашлось у дальней стены. А лучше бы и не находилось.

Два тела.

Он замер ровно там, где и стоял, не в силах пошевелиться, будто запертый в этой своей тюрьме горя и тоски по несбывшемуся.

Вот оно, подтверждение его преступления против самого себя и собственного сердца, воочию и во плоти. Больше не выйдет притвориться, что ее последний танец в петле Клоду только привиделся.

Горбатый высохший скелет будто удерживал всеми силами полусгнивший, истлевший труп вытянутой по струнке, напряжённой даже в смерти, девушки.

В этой картине единения не упокоенных душ все было странным и неестественным.

Почему у неё были замотаны бинтами руки, ступни и верхняя часть головы?

Почему ткань закрывала напрочь глазницы и нос?

Почему казалось, что в неверных бликах желтого света тела шевелятся?

Почему, умерший подле цыганки явно позже нее, горбун выглядел так, будто пролежал здесь больше ста лет и весь иссох, тогда как девушка в своих оттенках черного и синего была достаточно свежа?

Что мог сотворить звонарь с телом висельника?

Фролло не знал.

Но точно знал, что должен сделать.

Примечания:

Мea maxima culpa (лат) — моя величайшая вина