Навь (гет)

Не до конца было понятно, как он выжил. По крайней мере, ему самому. Окружающие же, казалось, удивлены не были.

Как Фролло говорили — он упал на соседнюю крышу и переломал все, что только можно. Чудо, не иначе, что крыша того дома была прогнившая. И державшаяся на честном слове рухлядь под его весом треснула быстро. Сам Клод эпического приземления на мешки с сеном не помнил. Что, впрочем, не удивительно.

А вот то, что спасли — вот это поражало, и ломало все мыслимые рамки воображения.

Лечился священник полгода. Больно, беспамятно, унизительно. Его и не надеялись вытащить с того света. Братья и не скрывали своих размышлений по поводу его плачевного состояния. Мол, на все воля божья, после такого сложно подняться. А он… и не хотел.

Ведь маленькая цыганка больше не будет танцевать. Мea maxima culpa.*

Смысл?

Фролло все же выкарабкался из лап смерти. Даже смог ходить снова. И даже раньше, чем ему пророчили. Те самые братья, которых он когда-то обучал лекарским премудростям самолично, были невероятно горды собою и пополам с молитвами в честь его выздоровления предавались этому самому греху гордыни.

А архидьякон, небывало тихий, болезненно морщился при каждом шаге, молчаливо кивая в ответ. И продолжал чувствовать себя мертвым.

Какой бес только его дёрнул вызнать, куда делся Квазимодо?

И зачем ему рассказали, что клятый звонарь украл тело плясуньи с виселицы?

Ох, не было ему с того дня покоя. Даже гибельное, вгоняющее в суеверную дрожь дыхание несвершившейся кончины, казалось, перестало холодить затылок. Фролло вмиг позабыл о собственном равнодушии к бренному миру.

И вовсе не ревность, как бывало прежде, гнала хромавшего на обе ноги священника вперёд, нет. Иррациональный, омерзительный ужас пред святотатством, иной грех, помимо неудавшегося убийства, что мог взять приемный сын на душу, предчувствие о том, ЧТО ИМЕННО спятивший, обезумевший от горя звонарь недалекого ума может сделать с телом. Да и...

Фролло хотел, действительно хотел похоронить девочку, как подобает. Раз уж труп брата унесла Сена, да столь далеко, что и не возвернуть, то хотя бы Эсмеральда… Вряд ли он, грешный помыслами да поступками, имел право проводить какие-то обряды сам. Но позвать собрата — все еще мог. А потом...

Лечь рядом. И уже, наконец, успокоиться. Как бы Клод не боялся смерти и Ада, в нынешнем чудесном спасении не было ему радости. Только — мука. Так в таком случае, какая разница, где страдать? На земле или в пекле сатанинском?

В посмертии он хотя бы получит по заслугам. Для сгубившего всех, кого любил, это воистину будет облегчением от рвущих на части мук совести и одиночества…

Фролло исходил вдоль и поперек весь Монфокон, заглянул за прошедший месяц под каждый камень. И все равно лишь случайно, уже даже не будучи в поиске, смог наткнуться на старый заброшенный склеп. И сам не ведал, почему, неприметный и замшелый, тот ему показался подозрительным.

Возможно, дело было в гранитной плите, которой тот был закрыт ИЗНУТРИ. Что было странно, как ни посмотри.

А уж как до конца не оправившийся от болезных мук священник смог единолично сдвинуть этот камень, и вовсе было дивно.

Вот что значит сила мотивации.

Внутри было темно, много темнее, чем на ночных улицах, сыро, и пахло, разумеется, плесенью и мертвечиной.

Перехватив поудобнее тусклый фонарь, в котором почти не осталось масла, мужчина медленно шагнул вперед. Вглубь, по ступенькам, скользким и осыпавшимся под ногами.

Искомое нашлось у дальней стены. А лучше бы и не находилось.

Два тела.

Он замер ровно там, где и стоял, не в силах пошевелиться, будто запертый в этой своей тюрьме горя и тоски по несбывшемуся.

Вот оно, подтверждение его преступления против самого себя и собственного сердца, воочию и во плоти. Больше не выйдет притвориться, что ее последний танец в петле Клоду только привиделся.

Горбатый высохший скелет будто удерживал всеми силами полусгнивший, истлевший труп вытянутой по струнке, напряжённой даже в смерти, девушки.

В этой картине единения не упокоенных душ все было странным и неестественным.

Почему у неё были замотаны бинтами руки, ступни и верхняя часть головы?

Почему ткань закрывала напрочь глазницы и нос?

Почему казалось, что в неверных бликах желтого света тела шевелятся?

Почему, умерший подле цыганки явно позже нее, горбун выглядел так, будто пролежал здесь больше ста лет и весь иссох, тогда как девушка в своих оттенках черного и синего была достаточно свежа?

Что мог сотворить звонарь с телом висельника?

Фролло не знал.

Но точно знал, что должен сделать.

Примечания:

Мea maxima culpa (лат) — моя величайшая вина

Девочка любила свободу. Которой он же её и лишил. Теперь хотя бы в смерти она её получит.

Шаг. Еще один. И еще.

В нос бьет запах тления. Под пальцами скрежещут кости Квазимодо, ни единое начинание которого не было доведено до конца. Ни месть, ни упокоение.

И вот — скелет приемыша рассыпается прахом, лишенный опоры чужого тела, вокруг которого обвит удушливой лозой. Рассыпается, перечеркивая этим в памяти окончательно каждый светлый момент, общий и поделенный надвое с архидьяконом. Оставляя в шумящей отсутствием мыслей голове лишь оттенки серого.

…Совершенно точно Фролло не ждал, что, обретя свободу, с яростным хрипом изломанное девичье тело изогнется дугой, вскочит на ноги, как живое, и вцепится ему в горло, легко опрокидывая не самого слабого мужчину на пол.

Лампа с противным, металлическим скрежетом выпала из ослабевших пальцев и погасла, погрузив помещение в инфернальный мрак.

Был ли он в ужасе, глядя на абрис беззвучно шевелившихся фиолетовых губ? Да.

Был ли неразумно рад? Как ни странно, тоже да.

Фролло чувствовал облегчение. Потому что именно сейчас, в этот безумный миг, все должно было закончиться. И вот оно, его воздаяние за грехи. Лежит на нем, неотвратимо смыкает алчущие пальцы на глотке, царапает кожу ноготками до крови.

Сегодня архидьякон Жозасский получит заслуженное. От ее, Эсмеральды, рук. Маленькая ведьма заберет его душу и жизнь также, как ранее забрала сердце…

Свистящий, жуткий голос рассек плетьми тишину, удивляя еще больше и возвращая во вдруг ставшую сюрреалистичной реальность.

Костлявые пальцы ослабили хватку, почти интимно, напряженно скользя на плечи. Глас цыганки звучал жестко и ультимативно, дрожал и звенел предсмертным хрипом, несмотря на сквозную, гнилую дыру в нежной некогда шейке. Из обнаженной трахеи высвистывал воздух. Так, словно девушка еще делала попытки дышать.

— Ты вернёшь мне, что забрал. Ты сделаешь то, что отказался сделать он. Ты не будешь держать, как держал он. И за свои слова о любви ответишь. Если не лжец. Ты… согласен?

Священник дураком не был и богословом тоже был хорошим. Даже — отличным. А уж поверья и суеверия знал на твердую пятёрку. Положение члена духовного суда, как ни крути, обязывало.

Любому дьяволу надобно согласие. И, возможно, сейчас его единственным спасением души было отказать. И погибнуть, как Квазимодо, который, видимо, отказался свершать неведомые темные дела и упрямо просил мертвеца упокоиться, покуда сам не испустил дух. Со звонаря бы сталось охранять и удерживать ведьму до последнего, умирая рядом у ног, словно верный цепной пес, в надежде на лучший для неё мир.

Фролло был не таков. И давно, с самой её казни, утратил этот внутренний стержень. А потому лишь выдохнул, надеясь, что она тут же на манер вурдалака раздерет ему глотку.

— Да.

Только вот случилось то, чего и ждать-то было странно.

Потусторонний ветер. Смертный пепел. Костная пыль. Всё это мигом застило глаза, забило горло.

Фролло воистину думал, что перенесётся вместе с ведьмой в ад.

Но по итогу священник всего-то, освободившись во время этого противоестественного, умопомрачительного полета в никуда от смертельных, холодных, удушающих объятий, упал на колени на дощатый, пахнущий мокрой хвоей, пол какого-то сарая.

Откашлялся. И, проморгавшись, поднял голову, трясясь нервной дрожью.

Лучше бы Клод этого не делал, право слово.

Она стояла перед ним, озаряемая лишь светом бледной Луны, пробивавшемся сквозь щели в грубых досках. Эсмеральда. Труп. Хрипевший, сжимавший хищно пальцы и боровшийся, судя по всему, с острой жаждой свернуть ему шею.

Шли минуты. Цыганка не двигалась. Осмелев, мужчина рискнул отвести взор от своей безглазой дьявольской кары и осмотреться, пытаясь хотя бы понять, куда его занесло в эту бесову ночь.

В углу сарая, возле копны сена, стояла ржавая лопата. Они оба находились на пятачке необработанного полового покрытия, занозившего ладони. Всё остальное место в сеннике занимала сырая, рыхлая земля.

— Докажи... — Слепое чудовище, отмерев, вновь с присвистом заговорило — докажи, что любовь возвращает с того света. Что это действительно была она. И похорони меня. Рой мне могилу. Тебе… не впервой.

Сколько горечи и боли было в этих путанных словах! Будто бы она... Будто бы действительно умертвие имело разум. Будто бы… ее это вправду волновало.

Откуда взялись силы, Фролло и сам не понял.

Он словно на некоторое время снова стал прежним. Позабывшим о бессоннице, боли в теле, собственных страхах и сомнениях во имя девочки в пестрой юбке. Готовый на все ради ее сокровенного, заветного «да».

И он копал. Будто в трансе, будто околдованный, не понимая толком, зачем слушается, хоть и надо бы приложить, по-хорошему, нежить лопатой и бежать куда подальше.

Копал. Не зная, что с этим делать. Это ведь, верно, уже не она, не Эсмеральда. А какой-то демон в ее мертвом теле… Копал до первых рассветных лучей, копал до тех самых пор, покуда снаружи не раздались вперемешку хриплое карканье и пронзительный соколий свист.

Почему-то при этом, стоявшая больше часа молчаливой Немезидой за его спиной, девушка испугалась и, захлопнув на щеколду дверь, резво отлетела к соседней стене, глухо рыча и скаля белые зубы в обрамлении почерневших десен. Словно чуяла там, снаружи, силу, превосходящую ее.

Через мгновение в хлипкую дверь долбанули так, будто с той стороны в неё вбежали с разбега.

А священник, считавший, что уже где-то с часа два назад утратил всякий разум и вместе с ним — способность пугаться, оценил ситуацию и резко передумал. Пугаться было сейчас самое время.

Если того, что снаружи, боится мертвец, то ему... А ему, по большому счету, так и так до полудня вряд ли дожить. Так что... Какая разница. Стоило отнестись к происходящему философски.

Успокоится удалось как нельзя вовремя. Дверь слетела с петель.

Прежде, чем на пороге появился кто-то неведомый и ужасный, сам не зная, почему, архидьякон, перехватив лопату поудобнее, встал между незваным гостем и вжимавшейся в стену, хищно и испуганно шипевшей, когда-то любимой и много более живой, девушкой.

Он сгубил её при жизни. Попробует защитить хотя бы в смерти. Терять ему все равно уже нечего.

На пороге обнаружилась, как ни странно, хмурая полноватая женщина лет тридцати, в алом платке, с соболиными бровями, длинной толстой чёрной косой через плечо и в пестром переднике.

Уперев руки в бока, женщина недоуменно покачала головой и замерла, оглядывая немую сцену пред нею. Позади мадам замаячила темная тень. Священник поудобнее перехватил лопату.

— Мертвая панночка — куда ни шло. Но чтоб схимника себе в подмогу иметь...

Говор мужчина разбирал с превеликим трудом. И это очень хорошо, что говорила она медленно и задумчиво, иначе ни зги бы не понял. Уже лет десять, как ни крути, в польском он не практиковался, с самых визитов в исповедальни Собора иностранных послов.

— Чем могу помочь?

Если и существовал самый идиотский вопрос, который можно было задать, он его задал. Ситуация становилась все сюрреалистичней и невероятней.

— Ой, французик, ты поглянь! — Удивлялась женщина, всплескивая руками.

А когда за спиной женщины материализовалась скособоченная карга с клюкой, хрипло расхохотавшись, и вовсе стало дурно. Хмуриться и гордо держать осанку, вздергивая подбородок — это все, что он мог в данной ситуации.

В спину внезапно вцепились злые, холодные пальцы. Отчаянный, свистящий голос прежде прекрасной, а ныне жуткой девушки бессильно-яростно пожаловался:

— Прокляла...

И так трагично это ныне прозвучало, что Фролло тут же уверился, что при жизни смуглянка бы разрыдалась. Жалуясь ему, как единственному, кого могла мнить защитой. Будто впервые оценив инстинктивный рывок мужчины между жертвой и хищниками.

Запах тлена окончательно забил нос. Эсмеральда все ещё стояла позади, непозволительно близко. И столь же непозволительно активно для мертвеца дрожала от гнева. И в её нынешнем состоянии, судя по всему, была виновата насмешливо сверкавшая глазами в сторону наполовину вырытой могилы старуха.

Ярость, на которую отче уже мнил себя не способным, похоронив свою душу вместе с цыганкой, горькой волной взметнулась в груди, заставляя сделать быстрый шаг вперёд и грозно сверкнуть глазами. Старуха снова мерзко расхохоталась, не обращая внимания на хмурый взор товарки. И стукнула по полу клюкой.

Воздух перекрыло, как по волшебству. Священник захрипел и упал на пол, судорожно хватаясь за многострадальное горло. Его мучительница, оказавшаяся по итогу жертвой, утратив сомнительный заслон в его лице, надсадно взвыла и кинулась вперёд, но была откинута волной неведомой, незримой силы в земляную яму. В землю, которая сама стала её погребать под собою под аккомпанемент жутких воплей умертвия.

Невыносимые, громкие... Отчаяние душило не хуже чужой магии. Он ничего не мог сделать.

— Поспи покуда, соколик...

Мир померк.

Забытье пахло изумрудным разнотравьем и дикой лесной чащей.

Темнота иногда расцвечивалась солнечным теплом на лице.

«В мой сарай! В твою баню… Чужачка…»

«Жизнь за жизнь… Такие ладные на личико не живут долго... Летала я... Крыло девочка выправила...»

«На кой тебе сдалась эта заграница, Яга...»

«Тихо, Василиска. В землице полежит Солнце и Луну, отмоем в водице Живой, первым лучам покажем... Сама бы не догадалась... перенестись хоть удумала, жаль, что поздно, подгнить успела…»

«Мы тут при чем?»

Слова тяжеловесно падали в безграничную темноту, то удаляясь, то приближаясь. Запах смолистых поленьев щекотал нос.

«А лучше красна девица из своего полюбовника душеньку высосет, да после корить себя… горюшком-горючим по земле... Пусть уж поморозится, авось, пронесёт».

Насчёт полюбовника он бы и рад. Да только — неправда и стоило бы поспорить. Да не мог он. Ничего не мог. Пошевелиться — особенно.

«С этим что...»

«Коль ветер принёс, пусть ждёт. Раз любования хватило держать ее на ногах, значит, и не заледенеет… Как ни крути, его жизнью и жива покуда».

Сквозь полумрак яви и сна Клод ощущал закат. Запах дыма. Голоса, росой падавшие на ресницы. И — новый рассвет.

А затем — его очень невежливо огрели по голове палкой. Подскочив, священник увидел пред собою все ту же уродливую старуху, что насмешничала ранее. Всю ту же ведьму. И эта самая седая колдунья в черном на чистом французском весело проговорила своим скрипучим голосом, ничуть не пугаясь начинавшего впадать в бешенство, хватавшегося за голову, мужчину:

— Украли вы у меня в этом году баньку. Ну, да что поделать, счета надо сводить да оплачивать. Принимай зазнобу. Обратно, чай, не серчай, не дети малые, сами как-нибудь.

Ударившись оземь, колдовка — вот ведь кошмарная, богопротивная магия — обернулась чёрной вороной и с насмешливым карканьем улетела.

Безумие какое-то…

Фролло, вычленив в речи единственно-важное, панически заозирался.

Яркое рассветное солнце. Маленький пятачок ядовитой зелени посреди непроглядного леса. Проклятый сарай снаружи выглядит еще меньше, чем изнутри. И столь же маленькое, брусчатое здание без окон. Дым валит из трубы.

Распахивается дверь. Густой пар окутывает две фигуры, чуть ли не выталкивая их наружу.

Все такая же хмурая, пышная женщина выволакивает на себе нечто, замотанное в стеганое, цветастое, как её передник, покрывало. Нечто — дрожит.

— Ещё бы я не возилась с детишками. В суп бы, по-хорошему... Обоих...

Швырнув перед ним сдавленно охнувший свёрток, тут же упавший на колени и надсадно всхлипнувший, «Василиска» хмуро поведала:

— На юг — дорога. По дороге, коль свернуть на север, городишко. Чтоб через три ночи в моем лесу и духу вашего не было. Не то — подарю навкам. Грей. А коль заморозишь — быть ей лесной статуей.

Не размениваясь на долгие прощания, с пронзительным воплем ухоженный сокол взмыл навстречу солнцу.

Сколько Клод стоял на месте, пытаясь осмыслить происходящее, было неясно. Простоял бы и дольше, но очень уж громко в очередной раз всхлипнул кулёк.

Боясь больше всего на свете увидеть, что именно скрывается под грубой тканью, священник, тем не менее, откинул ее прочь.

И выдохнул пораженно.

Мокрая, как маленький загнанный мышонок, стучащая белыми зубами друг о друга, с красными, воспаленными веками... Живая.

— Х-х-х-хол-лод-д-дно-о…

Ох, ну конечно, холодно. Из этого домишки даже с закрытой дверью парило, как из адовых недр. А поутру даже летом на улице прохладно. Такие перепады температур и убить могут.

Девчонка неумолимо замерзала, отчаянно при этом рыдая и неотрывно глядя на него.

Опомнившись, Фролло поспешно сгреб её в охапку, закутывая в свой плащ. Ведомый больше жалостью и состраданием, чем прежними желаниями.

Идти Эсмеральда по каким-то причинам не могла. Ранее столь резвая и бойкая, сейчас плясунья не могла сделать и шага, будучи слаба, словно новорожденная.

Дотащив ее на руках лишь до ближайшего дерева, провальную затею куда-либо двигаться мужчина забросил, и, оперевшись спиной о ствол, сел на землю, прижимая свою спутницу к себе. Как мог незаметно нащупав пульс, он облегченно выдохнул.

Живая. Как — неизвестно, но живая.

Она тем временем, как и любой ребёнок, упоенно, отчаянно рыдала ему в грудь, прижимаясь к чужому теплу и цепляясь за его одежду своими маленькими ладошками. Возможно, на её месте он делал бы также. Опыт посмертия для цыганки вряд ли был приятным.

Неупокоенная из-за какой-то действующей во мнимое благо ведьмы, запертая во льдах смерти Монфокона, закопанная заживо и чуть ли не сваренная после... Если девочка когда-то перестанет плакать, это будет уже победа.

Эсмеральда продолжала дрожать, будучи на удивление холодной. И это длилось слишком долго для обычного приступа истерии или перепада температур. Некстати вспомнились слова второй ведьмы, те самые, которые о застывших статуях… Согреть девушку внезапно стало жизненно-важно.

А пока Клод усиленно пытался понять, что с нею происходит, что с этим делать, да когда оно закончится, смуглянка тряслась, яко осиновый лист, и жалась ближе к теплу, вжимаясь лицом в его шею.

Уже с год, как позабытый, ядовитый, удушливый жар растекся по телу от её губ, прогоняя холод прикосновений девушки, уже странным образом начавший проникать под кожу.

Он целовал её осторожно. Даже — опасливо. Но не был в силах себе отказать, почти, как и прежде. Она, что чудно, не протестовала, как это бывало обычно, и лишь подавалась вперёд, дрожа.

— Теплее?

Ох, вообще очень удивительно, что после того, как ее мягкие, влажные губы столь жадно касались его губ, он вообще смог выдать связные, разумные звуки.

Кивок был беззвучный, но — уверенный. Почти что панически она вновь прижалась ближе, чуть ли не забираясь на него, стоило ему лишь немного пошевелиться, отстраняясь.

Медленно скользнув ладонью под покрывало, только в этот момент мужчина осознал окончательно, что другой одежды, кроме его собственного плаща и пледа, на девушке нет.

Он помнил столь ярко, будто это было вчера, как омерзительны маленькой чертовке были его касания. Теперь же перемены были разительны.

Эсмеральда вжималась в его ладони страстно, так, будто он был ее последней надеждой. Ничуть не стесняясь того, что ненавистный прежде священник теперь столь откровенно оглаживал ее грудь и бедра. Словно силилась передать свой холод ему.

А он его уже даже и не чувствовал. Такие, право слово, мелочи — эта ваша магия и смертный хлад. Есть вещи и посильнее.

То жуткое, бездонное и злое, желание, раскаленным свинцом растекавшееся ранее в ее присутствии по венам, желание, крепко подзабытое за время болезни, нынче сторицей вернулось к своему владельцу. И лишь мрачное, хмурое торжество осознания ее покорности еще держало истерзанный разум в какой-никакой узде.

Невесомо, терпеливо касаясь губами мягких плеч и незащищенной лишней тканью кожи, он не торопился. Видит бог, хотелось, и хотелось прямо сейчас.

Но — не стоило того. Не в этот раз. Будь он проклят, если снова напугает цыганку. Обжечься на одном и том же дважды будет полнейшим идиотизмом.

— Грейся.

Бессвязно что-то муркнув в ответ, она продолжила прижиматься губами и носом к его яремной вене. Дыхание её обжигало холодом, но, казалось, чем ближе гитана прижимается, тем теплее ее кровь в тонких запястьях.

Может, оно и вправду хорошо, что они столь далеко от знакомых мест... Может, он и вовсе давно умер. А какие еще варианты, окромя того, что оно все — реально?

Придумать-то точно такого в горячке фантазии бы не хватило.

А вот насчёт того, где они, ежели не по ту сторону жизни... Священник подозревал, что не просто далеко от Парижа, но даже от границ Франции они далеки невероятно. С собой у него было не то, чтоб очень много золотых. Страну он и вовсе лишь предполагал. Но... С другой стороны, стоило ли возвращаться?

Если нет, то все могло оказаться проще, чем думается.

Прижимая к себе молчаливую, все еще всхлипывавшую, но — несомненно живую цыганку, Фролло решил, что, может, так оно даже и лучше.

С чистого листа. С самого начала. И, возможно, в этот раз его сердцу перепадет чуть больше взаимности.

Если небеса, конечно, выделят на его долю чуть терпения. Потому что жажда обладания была воистину невыносима. Хуже, в разы хуже любой пытки… И как же страшно было не сдержаться и вернуть все туда, обратно, к истоку неприятия его персоны цыганочкой!

…Когда жгучая зингара, слегка утихнув, вновь засопела ему в шею, мужчина замотал открытые, нежные плечи в плащ, почти умиротворенно выдыхая ей в волосы. Приободренный собственными рассуждениями и решениями. Сердце билось робкой надеждой, ощутить которую вновь священник уже и не чаял.

Как, впрочем, не чаял и узреть открытый протест его нехарактерной медлительной осторожности со стороны страдалицы. Казалось, хоть и верилось с трудом, что ее категорически не устраивает то, что мужские ладони перестали в столь откровенных жестах касаться желанного тела.

Казалось, что нынче ей нужна была близость не меньше, а может, и больше. Жизненно необходима.

…Опрокидываясь на спину, заставляя рывком упасть ошарашенного мужчину сверху, чайялэ* пугливо вздрагивала. Но упрямо тянула своего прежнего мучителя на себя.

— Холодно…

Сильные девичьи бедра оплетали поясницу, вышибая дух, лишая разумения. Действительно, куда уж ближе.

— Уверена?

Кивок.

Что же… это был очень своеобразный способ согреться. Но отказываться от подобного шанса Клод не собирался ни в коем случае. Имея, наконец, возможность сравнить и соединить чудо познания и чудо взаимности.

Мир вновь обретал краски, а душа — такие нужные силы и желание жить и любить. С каждым вскриком и каждым невыносимо-жарким, тугим движением. А дальше…

Эта мрачная сказка должна закончиться фразой «долго и счастливо». Оземь разобьется, чай, не впервой, но сделает ее таковой.

Ад или Рай — пока Эсмеральда была рядом, он имел силы превратить первое во второе.

___________________________________________

*Чайялэ — молодая (молодой) цыганка (цыган)