Брат мой (джен)

Мираж первый

Родольфус прекрасно помнил, как переживал свое первое заключение в Азкабане.

Дни ползли, серые и сумрачные, длинные, как слизни, вытянувшиеся поперек садовой дорожки после дождя. Солнце в камеры не заглядывало — вырубленные в стенах под особым углом оконца-бойницы должны были не дать узникам умереть без воздуха, а предоставление стимула жить в их функции не входило.

Конечно, ему было страшно. Ему раз за разом снилась и виделась наяву вся грязь и гадость, весь страх и боль, что он знал в жизни. В самом начале, когда за ним захлопнулась частая дверная решетка, он кипел от гнева, его трясло от адреналина. Казалось, что в камере жарко, как в печке. В первую же ночь от дыхания дементоров на стенах выпал иней. Больше Родольфусу Лестрейнджу жарко не было никогда.

Но тогда он каким-то образом держался. Сквозь онемевшие чувства упорно пробивалась слепая то ли надежда, то ли вера в месть и освобождение, хотя ведь знал прекрасно, что никто и никогда из Азкабана ещё не выходил до срока. А его срок был — навсегда. И все же крепкий организм упорно цеплялся за жизнь, раз за разом одолевая кашель и жар, залечивая обмороженные пальцы ног и гноящиеся ссадины.

Родольфус изо всех сил пытался не сойти с ума вслед за соседями по коридору, и если умник Руквуд занимался с аналогичной целью арифмантическими расчетами и построением каких-то сложных научных теорий, о которых разглагольствовал днями напролет, то Родольфус спасался сочинением реальности. Он понимал, что это рисковый шаг при таком хлипком душевном состоянии, что можно вовсе перестать различать, где действительность, а где вымысел, но все равно ничто другое ему не помогало. А так он словно пичкал себя анестетиком — и высасывающие все хорошее дементоры немного отступали, должно быть, разочаровывались тем, что он кормил их поддельными эмоциями. Он насочинял историй на целые тома. Не особо логичных, большей частью жутких и запутанных, почти бессвязных, в которых мешались окружавшие его когда-то люди и всяческие выдуманные, и казалось, целые жизни проплывали мимо него, смотрящего на них через слой льда.

 * * *

Родольфус всегда относился к Рабастану с заботой и теплом, но и с некоторым снисхождением старшего брата. Он вполне резонно считал себя гораздо более волевым человеком, шансы которого на выживание в этом чудовищном месте были точно выше, чем у импульсивного художника-разгильдяя. Эмоции и чувства значили для Рабастана слишком много. Дементоры особенно любили таких заключённых и подолгу зависали у решёток их камер. Сначала узники кричали, потом плакали, потом теряли сознание. И так по много раз на дню. А через пару лет они просто тихо гасли во сне.

Тем страннее было то, что Родольфус видел через решетку своей камеры. Рабастана посадили аккурат напротив через коридор. Очень сильно вытянув руки и почти выламывая плечи, они могли чуть-чуть коснуться пальцев друг друга. Со временем страдающие от сырости суставы перестали позволять им подобные упражнения, но хотя бы они могли видеть друг друга в тусклом сером свете Азкабана и разговаривать не через стену.

Рабастан обычно лежал плашмя на спине на своем тюфяке, закрыв глаза, раскинув руки крестом или прижав их к груди. Он не спал — спать здесь вообще было роскошью, большинство заключённых либо тревожно дремали, терзаемые кошмарами, либо проваливались в полуобморочное забытье. Но его лицо был сосредоточенным, спокойным и печальным, и казалось, что дементоры не замечают его, проскальзывают мимо, лишь изредка зависая у решетки со своим страшным клекотом всасываемого под капюшон воздуха. Тогда Рабастан быстро начинал метаться, стонать и терял сознание. Обычно же он был вполне вменяем, слушал полусумасшедшие россказни Родольфуса и даже мог вспомнить что-то светлое из детских и школьных лет.

Родольфус нескоро выяснил, как Рабастан остаётся в более-менее нормальном состоянии. Он спрашивал много раз, но Рабастан отказывался отвечать.

— Руди, ты не поймёшь, — хрипло и простуженно говорил он, истощавший и заросший. — Лучше не спрашивай.

Родольфус в итоге махнул на это рукой и просто радовался тому, что брат справлялся с Азкабаном ощутимо лучше, чем он сам.

Но когда сбежал Сириус Блэк, тюрьма буквально наводнилась дементорами. Узники кричали, не переставая, и Родольфусу казалось, что голова у него разорвется изнутри.

— Руди, — вдруг вычленил он из какофонии хохота, плача, воя и визга, — Руди, послушай меня. Руди!

— Басти! — Родольфус прижался к решетке, протянул руку по полу. В плече выстрелила боль. — Что? Басти, говори же!

Тот протянул свою, но не достал. Поскреб ногтями по каменному полу и замер. Потом заговорил монотонно, не мигая и не отводя взгляда от лица Родольфуса, хотя что он мог особо видеть глухой ночью:

— Руди, я рисовал для них. Понимаешь, все это время. Я просто закрывал глаза и представлял себе, как рисую. Карандашом, маслом, акварелью. Беру бумагу или холст. Кладу краску, мазок за мазком. Они не стоят рядом. Они понимают, мне становятся плохо. А они хотят посмотреть. Их же сделали и обрекли быть такими. Они тянутся к теплу. Просто замораживают его. И не могут смотреть, им попросту нечем. Только в мыслях в моей голове. Я столько всего нарисовал, Руди... Пальмы и дубы, море и замки, театры и руины. Людей, много. Тебя. Я должен был успеть сказать. Мне кажется, я скоро умру. Не хочу. Но не могу больше. Их слишком много. Холодно, Руди, так холодно. Мне...

Он замолчал внезапно, словно выключенный. Глаза закатились под веки. Родольфус, вжимаясь в решетку до скрежета в костях, дотронулся наконец до его пальцев. Ледяные, как и его собственные.

Через день нашествие дементоров в таком количестве всё-таки прекратили, потому что двое надзирателей лишились рассудка.

О том, как Рабастан рисует для дементоров, он больше не говорил ни звука. Родольфус, конечно, и не спрашивал — он и так не мог уложить это в свою голову, думал об этом сутками и под своей коркой эмоциональной наледи поражался тому, как брат мог делать это. Как? И как мог говорить, словно не боялся этих созданий? Словно он их... Понимал? Общался с ними? При мыслях об этом Родольфусу становилось еще холоднее, чем обычно. Ему казалось, он не чувствовал не только пальцев, но даже внутренностей. Только сердце упорно стучало в ребра.

* * *

Белла, чья камера была по левую руку от Родольфуса, истово верила в Лорда и не хотела признавать его исчезновение — и Родольфус смирился с тем, что таково ее личное сумасшествие, пока Метка не стала вдруг снова наливаться цветом и зудом. Медленно, словно нехотя, она становилась все ярче и наконец требовательно запульсировала, разгоняя липкий туман в голове. Это не было счастьем, и этого дементоры отнять не могли. Это было чем-то мучительным, но очищающим. Родольфус с изумлением осознал, что снова может по-настоящему удивляться и чувствовать. С того времени для него будто раскрыли шторы на окнах, хотя ничто кругом не изменилось — те же полутьма, сырость, холод, камень, дрянная похлёбка и дементоры. Но у Родольфуса на руке теперь билась Метка, и разум очищался, заострялся, а кровь бежала по сосудам быстрее. Смутная животная надежда на спасение переросла в уверенность, что скоро Темный Лорд вернётся за своими самыми верными слугами.

Он вернулся.

Если Родольфус и жалел прежде о том, как в свое время вступил в ряды Пожирателей, и мучился от кошмаров, и к нему приходили вереницами образы всех его злодеяний, то в тот момент, когда дементоры отперли решетки камер, и отвыкший делать больше трех шагов Родольфус вытащил свое ослабевшее тело в азкабанский коридор, он боготворил Лорда. Рабастан неуверенно и недоверчиво улыбался, вцепившись Родольфусу в плечо, а Белла в полубезумном экстазе заламывала руки и прославляла повелителя, хотя слышать ее могли только другие Пожиратели да дементоры.

Мираж второй

Второе заключение было в разы короче и скрашивалось — если так можно было выразиться о сидении в Азкабане — знанием, что Повелитель жив, набирает силы и готовится выйти из тени. Больше не давили обреченность и неизвестность, и дисциплинированный внутренне и внешне Родольфус даже пытался составить себе какой-никакой режим и делать примитивные физические упражнения, чтобы не деградировать в каменном мешке.

Конечно, снова войти в Азкабан и оказаться в своей старой камере было омерзительно. После провала операции в Отделе Тайн Родольфус был готов удавить Малфоя, который нес ответственность за эту, казалось бы, простейшую задачу. Но Рабастану пришлось хуже, чем Родольфусу. Он почти не разговаривал, сколько Родольфус ни пытался его расшевелить, а один раз тускло и устало попросил:

— Руди, ты не молчи, пожалуйста, но я не могу с тобой болтать. Они соскучились по мне.

Родольфус отпрянул тогда от решетки, словно перед ним появился дементор.

— Но только не молчи. Ты удерживаешь меня здесь, — Рабастан слабо искривил губы в улыбке.

Он не молчал, разумеется. И они вышли снова. В этот раз Лорд пришел за ними сам — и пришел с триумфом.

Мираж третий

Родольфус знал, что не переживет своего третьего заключения. И дело было не в том, что пожизненное. Прежде всего дело было в том, что на сей раз он сам, своими глазами видел, как Лорд превратился в ничто. Это подорвало его куда сильнее, чем по нему казалось, потому что внешне он так и остался бесстрастным, если не безразличным ко всему. Но для Родольфуса Лорд был не просто абстрактно великим, непревзвойденно жестоким, не просто идеологом и господином. Он был для него Спасителем. В семейном гнезде Лестрейнджей, несмотря на презрение к магглам, встречалась их литература, прежде всего религиозная. Юный Родольфус прочитал в свое время Библию, фыркнул и отбросил ее назад в пыльный сундук. За тот год, что медленно разгоралась Метка на его руке, он много раз вспоминал о Спасителе. Тот всех простил, Лорд не прощал никого. Тот был добр, Лорд был кровожаден до алых глаз. Тот был свят, Лорд был выходцем из Преисподней. Тот окрестил своих последователей, Лорд сделал их своими рабами. Что ж, каждому свой Спаситель, думал Родольфус. Больше его не было. И не будет никогда.

Втолкнутый надзирателем в свою уже родную камеру — как Родольфус подумал с обесцвеченной иронией, дом, милый дом, все дороги ведут в Рим — он смотрел, как решетка камеры напротив захлопывается за Рабастаном. На свободе живой и ловкий, на удивление быстро оттаявший и поправивший здоровье после тюрьмы, вечно смешливо прищуривавший глаза, здесь он сразу словно захолодел. Движения его стали медлительными, взгляд перемещался неохотно. За секунду до того, как их развели по камерам, он тронул Родольфуса за руку и обронил чуть слышно:

— Ты только не молчи.

Родольфус старался не молчать, но историй больше придумывать не мог. Словно перегорел какой-то внутренний двигатель, и теперь он просто бормотал о чем придется, от гнусного заусенца на мизинце до Лорда-Спасителя. А Рабастан рисовал. По крайней мере, Родольфус надеялся, что он рисует, когда тот лежал сутками практически без движения, а потом мимо шелестящей изморозью процессией проскальзывали дементоры. Рабастана била дрожь, выкручивавшая ему даже шею под невероятным углом. Стонов, вскриков больше не было. Родольфус ловил себя на мысли, что не понимает даже, брат бьётся в этой судороге, находясь в сознании или уже потеряв его. Лицо его оставалось неподвижным. Впрочем, в какой-то момент Родольфус был вынужден признать, что не может с уверенностью утверждать, какое у Рабастана выражение лица. Формы, контуры и краски тихо отступали в густую тень цвета азкабанского камня. Вряд ли проблема была во внезапно испортившейся погоде, ведь полярная ночь наступить в этих широтах никак не могла. Сначала Родольфус отговаривал себя самого от правды. Кто знает, быть может, годы в полутьме так сломали его биологические часы, что он все время бодрствовал ночью, а днём, когда было посветлее, спал? Но, продержавшись без сна шесть порций мутной похлёбки, Родольфус был вынужден правду признать. Он стремительно слепнул.

Казалось бы, ну какая польза была ему от зрения в азкабанской камере? Что он видел в ней? Балахоны и струпья дементоров, миску с похлебкой, кружку с водой, ведро для нечистот. Редко, как праздник — усталое землистое лицо надзирателя. Разве что ещё Рабастана вот... До недавнего времени. Да и то — больно было видеть его таким, исхудавшим как скелет, с длинной бородой и обеззубевшим ртом. Ну вот больше и не было больно, больше не видел. Почти.

В камере напротив налево не было никого — старик Нотт давно впал в маразм и умер; напротив направо располагался Мальсибер. Правда, по большей части он утыкался носом в угол и молчал, а если и реагировал, то только страшно ругался на четырех языках. Камера по левую руку от Родольфуса, которую раньше занимала Белла, пустовала. По правую руку медленно загибался старик Розье, оставаясь каким-то образом при вполне действующих мозгах. Старая гвардия, он Родольфусу в отцы годился, был с Лордом с самого начала. Таких больше не делали. Человек-кремень. Розье когда-то был для определен братьям Лестренджам в наставники Лордом. Родольфус несколько раз ударил кружкой в смежную с его камерой стену:

— Эйдан! Живой еще?

Розье отозвался согласным скрипом.

— Эйдан! Ты видишь не хуже, чем раньше? Сейчас день ведь?

Вступив в третий раз в свою камеру, Родольфус начал вести календарь, царапая многоугольники на стенах черенком ложки. Потом дни и недели перепутались, месяцы вылетели из головы, и он бросил это дело. Да и к чему это могло быть нужно? Смутный подсчет периодов особенно сильного холода давал понять, что годы шли быстрее, чем казалось, пока один за другим плелись одинаковые дни. Что уж было до таких мелочей, как время суток...

Из-за стены донёсся надрывный кашель, и Розье наконец прохрипел со своим вечным ирландским акцентом:

— Глаза пока на месте, как ни странно. День, конечно. А ты чего спрашиваешь, а? Родольфус?

Тот промолчал и медленно привалился спиной к холодной склизкой стене. Вот так, Родольфус Лестрейндж, вот так. Старик Эйдан Розье не слепнет, а ты слепнешь. И даже обвинить в этом некого. Не виноват же Розье в том, что его глаза оказались крепче?

— Дольфус! — неожиданно мягко позвал тот. По голосу чувствовалось: говорит прямо в стену. — Не тоскуй так сильно. Может, ещё пройдет. Мало ли. Мы всё-таки маги, магглы тут давно бы не просто сдохли, но уже сто раз как истлели. Может, ещё доживём до какого-нибудь дементорского бунта или министерской амнистии.

Родольфус насильно потянул углы рта в стороны, пусть Розье и не мог его видеть. Глаза запекло, словно в них собрались вскипеть слезы, но они так и не пришли, оставив лишь чувство стянутости и жжения. Даже моргнуть не получилось.

— Спасибо, Эйдан, — тихо ответил он. Как давно он не слышал этого своего уменьшительного имени — того, которым его звали друзья и соратники, а не уютного домашнего "Руди".

Розье отозвался привычным сиплым ворчанием и затих.

Мимо прошелестел дементор. Родольфус смутно видел его высокую фигуру и то, как он надолго приник к решетке камеры Рабастана. Сквозь наледь на чувствах он вспомнил, что должен говорить, иначе Рабастану будет ещё хуже. И он заговорил, хотя в груди почему-то все сильнее спирало и клокотало, больше, чем у Розье. Конец близился, что ли? Если бы не ответственность за Рабастана, Родольфус бы теперь только обрадовался ему. Впрочем, где великий смысл в том, чтобы давать брату возможность прожить ещё один бессмысленный день — тюфяк, ведро, миска, кружка, дементоры, роба, день, ночь? Для него самого теперь ещё и дня не стало, и знакомого с детства как свое собственное лицо. Они с Рабастаном всегда были дружны неразлучно, как редко бывает у мальчишек, разве что у близнецов. И Родольфус с каждым днём больше ощущал, что Рабастан — практически последнее, что стоит между ним и полной апатией. Он да редкие реплики Розье. Буйного безумца из Родольфуса не получилось бы, не тот характер. Но он чувствовал, что сумасшествие гораздо ближе, чем раньше.

 * * *

— Руди! — неизвестно сколько дней, недель или месяцев спустя вдруг окликнул его Рабастан. — У тебя все нормально? Ты так много молчишь. Простыл?

Родольфус попытался прокашляться:

— Басти! — просипел он. — Да, простыл. Кашель. Я... Ничего. Пройдет, — слова неохотно покидали горло, в груди резало. Складывать круговерть образов в звуки оказалось неожиданно трудно.

Совсем смутно различимая тень зашевелилась за решеткой напротив.

— Руди, — Родольфус различил в его голосе замороженный, стылый ужас. Почему-то показалось, что брат светится чуть уловимым серебристым светом. Пожалуй, он мог видеть этот свет чётче, чем саму фигуру Рабастана. — Руди, подойди ближе. Твои глаза... Я не знаю... Нет, нет! Не верю! — он отчаянно вскрикнул, и серебрящийся свет сладко запульсировал. Отскочил от решетки, неловко упал.

Родольфус лег на пол и протянул через решетку руку — как тогда, годы, десятки или тысячи лет назад, когда из Азкабана сбежал Сириус Блэк.

Родольфус пошевелил пальцами, чувствуя под подушечками грубый камень. Свечение напротив тревожно затрепетало и стало ближе. Стало легче дышать, хотя боль в груди никуда не исчезла, а свист лишь усилился. Свет захотелось обернуть вокруг себя, прижать к себе, впитать, всосать в себя... Выпить? Что? Нет, нет, нельзя... Это Басти... Брат.

Медленно, неуверенно Рабастан тоже улёгся на пол и протянул свою руку навстречу руке Родольфуса. Выкручивать плечо и вжиматься в решетку ему на этот раз не пришлось — пальцы Родольфуса легко касались его кисти.

Родольфусу стало тепло и светло. Казалось, даже стены светятся. Он различил в камере напротив направо светлый силуэт Мальсибера. Тот скорчился в самом углу, почти вжался головой в стену и тоненько, жалобно заскулил.

Рабастан тяжело, надрывно и судорожно вдохнул, крупно вздрогнул, намертво стиснул пальцы Родольфуса.

— Ты мне брат все равно, — резко сказал он, прежде чем потерять сознание.

 * * *

Родольфус очень скоро почувствовал, что почти достает головой до потолка своей камеры. Точнее сказать, понял. Глаза затянуло окончательно, словно плотной пленкой прямо поверх век. Чувства отошли в далёкое сумрачное прошлое, память о котором стремительно стиралась. Оставались скорее ощущения, из мыслей уплывали даже названия понятий и имена. Он едва помнил собственное — Ро-доль-фус. Доль-фус. Ру-ди. Ру-ди... Был ведь ещё второй, тот, что всегда ждал и звал его. Он, кажется, хотел, чтобы Родольфус ему что-то... Говорил? И Родольфус остатком стремительно тающего сознания пытался что-то сказать. Получался лишь свист и хрип, в котором едва можно было расслышать отдельные слоги. Бас-ти... Ра-бас-тан... Ра-ста-бан... Ра-бе-стайн...Ле-стрейндж... Стран-ный во-ро-ний ка-мень... Звез-да дра-ко-на.. Слоги путались, смыслы ускользали откуда-то изнутри, из места, где едва слышно и страшно медленно всё ещё билось сердце. И всякий раз, когда Родольфус пытался заговорить и почувствовать пульсацию серебряного тепла, тот, второй, звал его:

— Брат-мой... Ру-ди... — и замирал, и его свет почти затухал.

Родольфус скользил в дальний угол камеры, подальше от коридора и от правой стороны, где, как ему смутно казалось, находился ещё кто-то, когда-то бывший ему дорогим.

Он давно перестал нуждаться в похлёбке и воде, и сам не заметил, когда дементоры перестали просовывать ему миску через решетку. Кружка больше не наполнялась, как раньше всегда случалось дважды в день. То, чем становился Родольфус, не требовало физической пищи.

Ощутив, как роба глубоким капюшоном упала на то, что какое-то время назад можно было назвать лицом, и ощупав ткань бесконечно длинными узловатыми пальцами, Родольфус смутно обрадовался. Лицо почему-то хотелось прикрывать, словно без спускающегося на невидящие глаза капюшона оно было голым. А ещё Родольфус больше не спал. Просто погружался в некое оцепенение, прямо стоя, даже не ложась на свой тюфяк, и мог простоять так очень долго. Ноги его не затекали, и ему казалось, что он почти парит над полом.

* * *

Они пришли однажды вскоре после того, как кожа начала будто слезать с Родольфуса и сливаться с лохмотьями его уже не робы — балахона.

Их было много, и Родольфус с неясным беспокойством ощутил, что это неправильно — тот, брат, совсем затих, а его свет был еле виден. Дементоров Родольфус теперь воспринимал как густо-зеленоватые силуэты.

И тогда вперед выскользнул самый высокий.

"Ты новый. Ты родился. Ты не такой, как мы, но такой. Ты странный. Ты наш. Ты не должен быть за решеткой," — услышал Родольфус в своей голове шелестящий голос. Дементор не разговаривал с ним вслух, и Родольфус искрами остатков своей человеческой сущности осознавал, что неясно даже, был ли голос дементора мужским или женским, что за язык он использовал. Это было что-то другое, что-то на уровне ощущений, как чувство неприятно низко нависшего над головой потолка.

"Кто я?" — постарался подумать Родольфус.

Дементоры словно клубились перед его камерой.

"Ты — мы, — шелестели они вразнобой. — Ты наш. Ты будешь жить с нами."

Родольфус не мог понять, кто из них сейчас говорил с ним. Ему казалось, что он находится в колодце, в котором мечется эхо.

"Но как... Человек — дементор?" — ему было очень, слишком тяжело думать словами, как делали обращавшиеся к нему.

Зеленоватые силуэты встревоженно замерцали, и снова он услышал того, кто, видимо, был среди них главным.

"Мы другие. Ты другой. Но мы почти одно. Ты поймёшь. Скоро тебе станет легче понимать и говорить. Такого, как ты, не было давно. Много зим. Много веков. Мы ценим таких."

Дементор отпер тяжёлую решетку, и тот, кого совсем недавно звали Родольфус Лестрейндж, двинулся за остальными дементорами по коридору. В камере напротив открытой лежал распростертый навзничь узник, оцепеневшим взглядом смотрящий вслед этой процессии.

* * *

Родольфус скоро действительно стал гораздо легче общаться с теми, кто раньше пугал его до оцепенения и обморока. Кроме слов, они словно вкладывали в него целые истории в образах, похожих на сны, лишенные красок, кроме серебристого свечения человеческих душ и зеленоватого света самих дементоров. Зато эти сны были полны звуков, запахов и знания — даже в те времена, когда интеллект и личность Родольфуса были человеческими, он не смог бы дать определение тому чувству, что представляло собой это знание.

Он узнал, что дементоры — обычные, урожденные — считали себя творениями Экриздиса. Он выстроил на острове в холодном море треугольную башню-крепость и заманивал туда маггловских моряков. Он пытал их и запирал их в каменных камерах, и медленно, очень медленно стены Азкабана пропитывались их безнадежностью, ужасом и отчанияем. Дементоры не знали - не помнили — что сделал Экриздис для того, чтобы они возникли. Но они были бессмертны, и некоторые из них до сих пор хранили в памяти высокую фигуру колдуна, душа которого светилась не просто серебристым, а смесью серебристого с зеленым. Зеленым же были пропитаны и стены Азкабана, зеленый вплетался и в тусклое серебро души Темного Лорда. Место, где должны были быть глаза, у Экриздиса горели красным.

Дементоры верили — знали — что Экриздис остался жить в каждом из них.

Родольфус был действительно другим. Он был тяжелее. Он не мог окончательно оторваться от земли, хоть немного ему нужно было ее касаться. У него остались уши, и он помнил некоторые имена. Свое да брата. Еще был тот, справа от его камеры. Э... Эй... Родольфус не мог вспомнить. А еще он не видел того, что рисовал Рабастан для других дементоров — если он вообще еще рисовал, конечно. Сам себя Родольфус воспринимал как грязно-зеленоватое свечение с проблесками бледно-серебристого.

Родольфус был одним их тех немногих, кто словно мутировал в дементоров — такое безумно редко, но случалось с теми узниками, кто дошел до самого дна отчаяния и безнадежности, не лишившись при этом рассудка. И он хотел есть. Он хотел есть свет, хотя понял, что выпивать свет целиком было запрещено.

Он скользил вместе с другими по коридорам и ел его, но удерживал себя от того, чтобы присосаться к самому сладкому — к свету брата. Но он не мог сдержаться от того, чтобы не касаться временами его руки через решетку. Рабастан смотрел прямо ему в капюшон, в страхе распахивая глаза, но все равно говорил:

— Ру-ди... Брат.

Родольфусу тогда чудилось, что серебристого в его неправильном, не совсем дементорском свечении становилось чуть больше.

Действительность первая

Комендант Азкабана в гневе потряс пергаментом перед своим заместителем и по совместительству собутыльником.

— Роберт, ты видел это? Нет, ты это видел?!

Роберт вяло просмотрел протянутый ему указ.

— Отвратительно, — уронил он мрачно.

Комендант треснул бутылкой огневиски о стол:

— Да не то слово. Идиот этот Поттер все-таки удивительный, даром что главный аврор. Отпустить их, а! Дементоры — это, мол, слишком! Пожирательские гадины, мол, свое искупили, ага!

— Ну, многие уже подохли, двадцать лет все-таки прошло уже, — флегматично проговорил Роберт.

— Да пусть все бы сдохли или рехнулись и гадили под себя! — разорялся комендант. — Зря я, что ли, на этой гнилой работе сидел все годы? Чтобы меченые вышли обратно на солнце?

То, о чем мечтал старик Розье, все-таки сбылось: амнистия. Двадцать лет спустя после Битвы за Хогвартс оставшиеся в живых Пожиратели были освобождены на специальном заседании Визенгамота. И Розье даже дожил до этого дня, как и Мальсибер, и несколько других. В зале суда Розье поискал глазами Родольфуса Лестрейнджа, но нигде не увидел его. Только Рабастан сидел на скамье, прямой и тощий, как сухая палка. Родольфуса и не упоминали — сочли умершим, как и всех тех, кого дементоры безмолвно хоронили на острове.

Действительность вторая

Рабастан сидел на песке у края обрыва. Позади маячила меловая громада замка. Он не особо интересовался подробностями, просто понял, что никто то ли не захотел, то ли, скорее, не смог прибрать к рукам родовое гнездо Лестрейнджей — по крайней мере, так он сообразил, когда без особой надежды прибрел сюда, а его встретили домовые эльфы и совершенно целый замок со всем хозяйством. Удивительная, неожиданная удача, просто благоволение судьбы. Рабастан понимал, что должен быть ей благодарен.

И Рабастан был, и даже начал снова жить. Мылся, ел, вспоминал заклинания. Постриг волосы и сбрил бороду. Выращивал себе давно выпавшие зубы и разминал негибкие суставы. Читал, писал письма старику Розье. Медленно, неохотно пытался понять, что делают эльфы с хозяйством, с овцами и садом, курами и производством пергамента. Но чаще всего он просто сидел на берегу обрыва у их замка — замка Лестренджей.

Он смотрел на солнце и воду и курил трубку. Понимал, что это дурная привычка, особенно на исстрадавшиеся в тюрьме легкие, но так ему было теплее.

Когда тени становились короче всего, налетал неожиданно холодный ветер. Вода шла тревожными волнами, и Рабастан успокаивал ее, делая палочкой поглаживающие движения.

Сзади приближалась тень, ненормально высокая, но все же не в три метра, как дементор. Трудно было понять, во что была одета эта фигура — то ли в некогда полосатую робу, то ли в рваный балахон с глубоким капюшоном. Рабастан дрожал от холода, но одновременно был рад. С каждым днем фигура становилась чуть плотнее, чуть ниже, источала чуть меньше холода, дышала не с таким громким свистом. Стояла рядом несколько минут, а затем медленно и бесшумно уходила назад. Куда — Рабастан не знал. Но не в дом. Впервые она появилась здесь, на берегу, через несколько недель после того, как Рабастан пришел в свой дом.

Прошло целое лето, прежде чем Рабастан однажды не сказал, стоя на берегу обрыва и указывая на разглаженную палочкой до зеркальной гладкости воду:

— Руди, посмотри сюда. Поверь мне. Уже можно.

Фигура приблизилась. Костлявые пальцы сжимали края рваного тряпья.

Вода отразила два лица: одно — усталое, рано постаревшее, гладко выбритое, с глубоко запавшими голубыми глазами. И второе — туго обтянутое мертвенно-серой шелушащейся кожей, словно череп, без возраста и выражения, со ртом, напоминавшим бесформенный провал в темноту, и тоже с голубыми глазами.

С глазами. Голубыми.

— Ты мне брат, — сказал Рабастан. — Ты мой. Ты — не они.

Фигура стояла рядом, замерев, а затем повернула голову в сторону Рабастана.

— Я — не они, — с сиплым свистом сказала она. — Я твой брат, Басти. Я Родольфус Лестрейндж. Я не забуду.

Рабастан, кутаясь в теплую куртку, взял Родольфуса за руку и пошел к замку. На песке остались две цепочки следов: одна отчетливая, а вторая — чуть смазанная.

Родольфус наконец возвращался домой.