Старый дуб (гет)

Все счастливые семьи похожи одна на другую, каждая несчастливая семья несчастна по-своему.

Лысые горы встретили князя Андрея не то чтобы неприветливо, а так, будто они совсем позабыли о его существовании. Растерянные слуги, княжна Марья, до крайности взволнованная и вследствие того не могущая толком сказать двух слов — все это было очень странно. Князь Андрей отнес это на счёт удивления от его нежданного приезда. Сопровождаемый акушером, он прошел на половину княгини, но и в ней не встретил ни радости, ни хотя бы удивления. Маленькая княгиня лежала на подушках, чисто убранная, в свежем чепчике, страшно бледная. Личико ее блестело от пота, будто она много часов тяжко и безуспешно трудилась. Взгляд ее был блестящим и бессмысленным. Доктор, едва удерживаясь в пределах вежливости, приказал Марье Богдановне подать ему воды для мытья рук, а князю Андрею — обождать снаружи.

Да, что-то необычайное происходило в Лысых Горах — и это необычайное было недобрым к семье Болконских. Всё, что князь Андрей ранее относил в уме к "женским делам" и "женским страхам" (то есть вещам заведомо мелким, несерьезным), от коих было так легко отмахнуться небрежным утешением или откупиться приглашением лучшего доктора, сейчас становилось реальным, выползало из углов черными тенями и будто мстило князю Андрею за прошлое небрежение. Нехорошая, неживая бледность княгини напомнила ему товарищей по госпиталю. Точнее, тех из товарищей, кто стонал и метался от ран, затем впадал в беспамятство, а после этого был стыдливо прикрыт простынёй с головою от чужих взоров и увезен подалее от живых. А резкий, взволнованный голос доктора яснее слов сказал князю Андрею, что дела плохи.

Далее была суета, казавшаяся бесконечной: крики, доносящиеся из-за двери, торопливые приходы и уходы Марьи Богдановны в комнату княгини, отрывистые приказания доктора. При каждом полном страдания вопле, доносящемся из-за двери, княжна Марья сжималась в комочек и принималась шептать молитву и тихонько креститься. Князь Андрей потерял всякий счёт времени. Он пытался утешать себя тем, что со своей, с мужской стороны он сделал всё, что только мог, не пожалев денег на приезд самого лучшего врача. Он много раз, и без всякого интереса, слышал в свете, что такая-то умерла родами, другая не в состоянии выносить ни одного младенца, а третий потерял разом и новорожденного, и жену. Но, как человек рассудительный и практичный, князь Андрей долгое время рассуждал, что довольно будет оплатить все необходимые для данного случая услуги — врача, нянек, кормилицу, приданое для ребенка, — а беспокоиться ни к чему. Да он и не беспокоился — "она молода, здорова, всё обойдется". Сейчас князь Андрей с ужасом сознавал, что с княгиней происходило ровно то же, что и с другими, и ничего сверх этого. Молодость, красота и лёгкий нрав никак не могли ей помочь перед лицом смерти. Тревожиться было все так же бессмысленно, а ничего другого князь Андрей сделать не мог, и это было мукой для его деятельной натуры. При каждом крике или стоне княгини князь Андрей то вскакивал и расхаживал из стороны в сторону, как тигр в зоологическом саду, то падал обратно на стул и принимался глотать чай, который подала одна из горничных. Чай нужен был будто бы для поддержания сил, на деле же он в данную минуту только расстраивал нервы и усиливал тревогу и испуг. Князю Андрею хотелось сделать хоть что-то для жены, но делать ему было решительно нечего. Всё совершалось без него, и никто не хотел подсказать ему и направить его. По крайней мере, так князь Андрей чувствовал в ту минуту.

Раздался ещё один безобразный, полный страдания вопль — не женский голос, а звериный вой.

— Да что ж он там смотрит, что за варварство! — вспыхнул князь Андрей. — Мерзавец! Пусть впрыснет ей морфий!

Он вскочил с места, но не успел сделать и двух шагов, как княжна Марья почти повисла на нем, обнимая, а бывшая тут же Прасковья Савишна с неожиданным для ее лет проворством загородила спиною дверь в покои княгини.

— Андрюша, не ходи туда, не мешай, — лепетала княжна Марья. — Что морфий? Морфий ядовит... Мало ли что ты в госпитале его видел, то раненые, мужчины, а то Lise и младенец... Помолись, Андрюша, прочти "Отче наш", и тебе легче будет, и Lise, дай Бог...

Наконец все было кончено. Князя Андрея впустили в комнату жены. Первое, что бросилось ему в глаза — ворох простыней, обильно измаранных кровью, у порога. Князь Андрей старался более туда не смотреть, да и простыни вскоре убрали, но вид их надолго врезался в его память. Ему предъявили пищащий, красненький, в белых пеленах свёрток — новорожденного сына. Маленькая княгиня заснула от усталости. Доктор, все ещё без сюртука, с засученными рукавами, едва держащийся на ногах, объявил, что было сильное кровотечение, но теперь жизнь княгини вне опасности. У Марьи Богдановны, самонадеянно заявлявшей в начале родов "и без доктора все хорошо будет", были заплаканы глаза.

И началась в семействе Болконских совершенно новая жизнь.