Старый дуб (гет)

Все счастливые семьи похожи одна на другую, каждая несчастливая семья несчастна по-своему.

Лысые горы встретили князя Андрея не то чтобы неприветливо, а так, будто они совсем позабыли о его существовании. Растерянные слуги, княжна Марья, до крайности взволнованная и вследствие того не могущая толком сказать двух слов — все это было очень странно. Князь Андрей отнес это на счёт удивления от его нежданного приезда. Сопровождаемый акушером, он прошел на половину княгини, но и в ней не встретил ни радости, ни хотя бы удивления. Маленькая княгиня лежала на подушках, чисто убранная, в свежем чепчике, страшно бледная. Личико ее блестело от пота, будто она много часов тяжко и безуспешно трудилась. Взгляд ее был блестящим и бессмысленным. Доктор, едва удерживаясь в пределах вежливости, приказал Марье Богдановне подать ему воды для мытья рук, а князю Андрею — обождать снаружи.

Да, что-то необычайное происходило в Лысых Горах — и это необычайное было недобрым к семье Болконских. Всё, что князь Андрей ранее относил в уме к "женским делам" и "женским страхам" (то есть вещам заведомо мелким, несерьезным), от коих было так легко отмахнуться небрежным утешением или откупиться приглашением лучшего доктора, сейчас становилось реальным, выползало из углов черными тенями и будто мстило князю Андрею за прошлое небрежение. Нехорошая, неживая бледность княгини напомнила ему товарищей по госпиталю. Точнее, тех из товарищей, кто стонал и метался от ран, затем впадал в беспамятство, а после этого был стыдливо прикрыт простынёй с головою от чужих взоров и увезен подалее от живых. А резкий, взволнованный голос доктора яснее слов сказал князю Андрею, что дела плохи.

Далее была суета, казавшаяся бесконечной: крики, доносящиеся из-за двери, торопливые приходы и уходы Марьи Богдановны в комнату княгини, отрывистые приказания доктора. При каждом полном страдания вопле, доносящемся из-за двери, княжна Марья сжималась в комочек и принималась шептать молитву и тихонько креститься. Князь Андрей потерял всякий счёт времени. Он пытался утешать себя тем, что со своей, с мужской стороны он сделал всё, что только мог, не пожалев денег на приезд самого лучшего врача. Он много раз, и без всякого интереса, слышал в свете, что такая-то умерла родами, другая не в состоянии выносить ни одного младенца, а третий потерял разом и новорожденного, и жену. Но, как человек рассудительный и практичный, князь Андрей долгое время рассуждал, что довольно будет оплатить все необходимые для данного случая услуги — врача, нянек, кормилицу, приданое для ребенка, — а беспокоиться ни к чему. Да он и не беспокоился — "она молода, здорова, всё обойдется". Сейчас князь Андрей с ужасом сознавал, что с княгиней происходило ровно то же, что и с другими, и ничего сверх этого. Молодость, красота и лёгкий нрав никак не могли ей помочь перед лицом смерти. Тревожиться было все так же бессмысленно, а ничего другого князь Андрей сделать не мог, и это было мукой для его деятельной натуры. При каждом крике или стоне княгини князь Андрей то вскакивал и расхаживал из стороны в сторону, как тигр в зоологическом саду, то падал обратно на стул и принимался глотать чай, который подала одна из горничных. Чай нужен был будто бы для поддержания сил, на деле же он в данную минуту только расстраивал нервы и усиливал тревогу и испуг. Князю Андрею хотелось сделать хоть что-то для жены, но делать ему было решительно нечего. Всё совершалось без него, и никто не хотел подсказать ему и направить его. По крайней мере, так князь Андрей чувствовал в ту минуту.

Раздался ещё один безобразный, полный страдания вопль — не женский голос, а звериный вой.

— Да что ж он там смотрит, что за варварство! — вспыхнул князь Андрей. — Мерзавец! Пусть впрыснет ей морфий!

Он вскочил с места, но не успел сделать и двух шагов, как княжна Марья почти повисла на нем, обнимая, а бывшая тут же Прасковья Савишна с неожиданным для ее лет проворством загородила спиною дверь в покои княгини.

— Андрюша, не ходи туда, не мешай, — лепетала княжна Марья. — Что морфий? Морфий ядовит... Мало ли что ты в госпитале его видел, то раненые, мужчины, а то Lise и младенец... Помолись, Андрюша, прочти "Отче наш", и тебе легче будет, и Lise, дай Бог...

Наконец все было кончено. Князя Андрея впустили в комнату жены. Первое, что бросилось ему в глаза — ворох простыней, обильно измаранных кровью, у порога. Князь Андрей старался более туда не смотреть, да и простыни вскоре убрали, но вид их надолго врезался в его память. Ему предъявили пищащий, красненький, в белых пеленах свёрток — новорожденного сына. Маленькая княгиня заснула от усталости. Доктор, все ещё без сюртука, с засученными рукавами, едва держащийся на ногах, объявил, что было сильное кровотечение, но теперь жизнь княгини вне опасности. У Марьи Богдановны, самонадеянно заявлявшей в начале родов "и без доктора все хорошо будет", были заплаканы глаза.

И началась в семействе Болконских совершенно новая жизнь.

Не желая после ранения возвращаться в военную службу, князь Андрей остался в отцовском доме и принял должность по сбору ополчения под началом старого князя. Оба они немало времени проводили в разъездах по округу. Князь Андрей то и дело получал от отца письма с требованиями организовать отправку людей, экипировки, провианта, и всё немедленно, в крайнем случае — срочно.

Николай Болконский принял решение отделить сына и выделил ему расположенное неподалеку имение Богучарово. В барском доме многое нужно было пристраивать, отделывать и переделывать. Холостяк ещё мог бы там устроиться, пусть и терпя неудобства, но нечего было и думать перевозить туда маленького Николеньку и княгиню, поправлявшуюся после трудных родов слишком медленно. Поэтому князь Андрей пользовался всякою минутою, свободной от дел ополчения, чтобы уехать в Богучарово и присматривать там за работами. Княгиня же и ребенок оставались в Лысых Горах.

Доктор говорил с князем Андреем и княгиней по отдельности и объяснял обоим опасность для княгини иметь ещё детей. Он толковал о том, каким крупным младенцем оказался новорожденный Николенька, какое нежное сложение у княгини. Делал врач и другие пояснения. Сказанное им было для княгини так ново, удивительно и странно, что она совершенно потерялась. Несмотря на некоторую вспыльчивость и легкомыслие, маленькая княгиня в душе была уступчива, склонна покоряться более твердым, определенным натурам, и эта природная женственная покорность составляла едва ли не лучшую часть собственной ее натуры. Вследствие этого она решилась не задумываться особо о странных рекомендациях доктора, а положиться на мужа и делать, как он скажет, тем более что слова доктора касались до них обоих.

Для князя же Андрея советы доктора относились к той темной изнанке жизни всякого человеческого общества, от великосветского до крестьянского, которою он всю свою жизнь брезговал. Передаваемые из уст в уста полунамеками и ужимками — будто бы приличными, а на деле всем понятными — сплетни о незаконных связях и их последствиях, не исключавшие и самых высших сфер; стыдливые или ухарские, смотря по характеру, вопросы товарищей о том, где бы найти сведущего врача для лечения последствий разврата; кровавые истории слуг о солдатках, а иногда и девицах, избавлявшихся от прижитых детей после или, страшно сказать, до их рождения — всё это были для князя Андрея явления одного порядка. Он готов был признать и в душе признавал, что это часть человеческой природы, и это нисколько не противоречило всегдашнему его убеждению, что бо́льшая часть человечества в этом отношении, как и во многих других, значительно ниже его самого. В собственную же семью эту темную сторону жизни князь Андрей не хотел допускать. И всегда, всегда рядом с людьми, желающими удобно, чистенько, без последствий устроить для себя разврат, были доктора определенного сорта. Приглашая на роды княгини того самого акушера, которого она выбрала и ей советовали, князь Андрей успокаивал в то же время и собственную тревогу, но после ее родов бесповоротно в докторе разочаровался, приписав его к бесчисленному сонму "безнравственных".

Поэтому, едва поняв, до чего касаются слова доктора, князь Андрей с брезгливостью прервал его, не дослушав всего, что тот имел сказать. С тем же, что его жене более не следует иметь детей, князь Андрей согласился без колебаний.

Впечатления родов, близость смерти, которую князь почувствовал в комнате жены, навсегда связались в его сознании с физической стороной супружества, пусть и самого законного и чистого. Первейшим его интересом после рождения сына стало самочувствие и расположение княгини. Долгое время она была так слаба, что не вставала, и князь Андрей видел, что она не кокетничает, не интересничает своим нездоровьем, а абсолютно искренна. Он с тревогой наблюдал ее бледное личико, тонкие пальцы, казавшиеся полупрозрачными, с голубоватыми лунками ногтей, и советовался с княжной Марьей и Савишной по поводу этих наблюдений — по-прежнему ли княгиня плоха или, кажется, нынче немного лучше.

Понемногу княгиня окрепла — начала садиться в постели, затем вставать и наконец вернулась к прежней своей энергичности.

Наблюдая за ней, князь Андрей то и дело отмечал "прежнее". Маленькая княгиня снова стала румяна и весела, будто и не было тех страданий. И стройность ее стала совсем девической, как до беременности. Он любовался на ее красоту и здоровье, как любуются ребенком. Но если княгине случалось взглянуть на Андрея по-особенному, или сказать после проведенного им дня или двух в отъезде "я соскучилась", ему становилось неловко. Любой кокетливый взгляд, любая из женственных ужимок, которые были так свойственны княгине, тут же вызывали у него в памяти ночь ее родов и залитые кровью простыни, потерявшие всякую белизну и форму. Он всякий раз ловил себя на странной мысли — не скрывает ли она свое нездоровье? Что у нее на самом деле под красивым домашним платьем — может, кровоточащая рана, след тех давних страданий?

И по мере того как княгиня поправлялась, все заметнее становилось, что между нею и князем, по выражению Савишны, "неладно". Не было ничего естественнее, чем раздельные спальни супругов после трудных родов. Князь Андрей спал теперь не в общей их спальне, а в небольшой комнате по соседству, служившей ему также и кабинетом. Героизма в характере княгини было немного, самопожертвования ещё меньше, и первое время после родов она не могла и подумать без ужаса об их повторении. Память о перенесенной боли, о казавшейся непосильной нагрузке была ещё слишком жива в ней. Но с течением времени, по всегдашнему легкомыслию княгини, воспоминания о перенесенных страданиях сглаживались в ее душе, пока не потеряли всякий вес. Теперь она не видела никакого смысла в раздельных комнатах. Но, однако же, у маленькой княгини не было дурных наклонностей. Вероятно, она могла бы прожить всю оставшуюся жизнь, вернувшись к девичьей чистоте, целомудрие вынужденное стало бы для нее естественным. Но то, что она принимала за пренебрежение мужа, глубоко ее обижало. К тому же, не имея сильного интереса к собственно супружеской жизни, маленькая княгиня выражала нежность к самым близким людям в прикосновениях. Раньше ей ничего не стоило легко приобнять князя Андрея, получить лёгкий поцелуй в ответ и сделать из того далеко идущий вывод, что она любит и любима, то есть главное в её маленьком мироустройстве, самый его центр — в полной безопасности. Теперь же, когда князь Андрей будто взял за правило уклоняться от любых прикосновений, маленькая княгиня чувствовала себя отвергнутой несправедливо, ни за что ни про что, и обижалась вдвойне.

Сложно сыскать в больших, старых, многоветвистых семьях предмет, который бы касался только одного из членов. В большом особняке всякая мелкая новость становится известной окружающим едва ли не быстрее, чем в избе-пятистенке, где все от прадедов до правнуков помещаются вместе. Вскорости все в барском доме, от старого князя до последней судомойки, знали, что "дохтур" велел молодым спать раздельно и это повеление неукоснительно исполняется.

Вмешиваться старый князь не считал нужным. Несмотря на отсутствие у маленькой княгини развитого ума (каковой он очень ценил бы в женщинах, если бы находил, и безуспешно пытался развить в княжне Марье), с его точки зрения невестка обладала рядом неоспоримых достоинств. Она носила фамилию Болконских, была матерью его внука и, наконец, радовала взор. Он относился к маленькой княгине как к ребенку — не слишком хорошо воспитанному, порой надоедливому, не наделенному никакими особыми талантами и все же оделяемому самой добросовестной заботой. Собственную жену князь Болконский потерял отнюдь не в родах, а по причине скоротечной чахотки, довольно ещё молодым, вскоре после рождения княжны Марьи. И он совсем не хотел снова испытывать боль, теряя близкое, милое, невинное существо, тем более, как он мысленно называл, "из-за баловства". Поэтому старый князь рассудил сам с собою, что решение, принятое его сыном, верное и единственно правильное. Недовольство маленькой княгини он видел прекрасно и относил его на счёт ее ветреного характера, а точнее, низменных желаний и недооценки грозящей ей опасности. Но, наблюдая отношения князя Андрея к жене, старый князь с удовольствием отмечал его твердость.

Княжна же Марья сначала восприняла услышанное от слуг с недоверием, а затем с ужасом. Все окружавшие ее женщины с малолетства твердили, что рано или поздно она выйдет замуж. Странницы все как одна, уходя, с умилением желали: "Женишка бы вам хорошего!" Священник говорил о брачных узах и счастье материнства. В самом воздухе была разлита идея, что замужество есть единственный возможный для женщины способ достичь счастия. Сильнейшей и запрещённой мечтою княжны Марьи была любовь земная. Сейчас она впервые в жизни близко наблюдала супружескую жизнь, и увиденное ей совсем не нравилось. Княжна Марья не могла не считать брата образчиком всех мыслимых совершенств, а невестку — добрейшим, безобиднейшим существом. Но форма их совместной жизни и постоянное то скрытое, то явное недовольство друг другом повергало ее в ужас. Княжна Марья чувствовала себя обманутой. Как выяснялось, вместо непрерывного счастья, радостного служения друг другу, ласки и поддержки в браке женщина могла получить такой вот холод и удаление. Маленькую княгиню княжна Марья почитала более подходящей для роли жены, чем себя самоё — и по здоровью, и по красоте, и по самой ее женственности и уверенности в своей красоте. И уж если маленькая княгиня, вступавшая в брак с самыми лучшими намерениями, получившая в мужья прекрасного человека, потерпела неудачу — то что же ждало саму княжну Марью?

Как-то раз княжне Марье вспомнилось, как акушерка запретила ей присутствовать при родах — "Вам, мол, девицам, об этом знать не положено". Доселе княжна Марья воспринимала это как невинную и необходимую заботу о приличиях. Но сейчас ее пронзила страшная мысль. "Скрывают, — подумала она. — Все всё врут. Чтобы девицы не знали, что их ждёт и каково это бывает. Lise вот не знала, а если б ей всё сказали заранее — пошла бы она замуж?" Она сама ужаснулась своей нечистоте и скорее принялась молиться, чтобы отогнать дурные мысли. По прошествии времени княжна Марья несколько успокоилась и поняла, что основы ее жизни остались непоколебимы — обожаемый и безмерно уважаемый ею отец, а также священник никогда в этом вопросе не лгали. Священник говорил о супружестве как о серьезном испытании, а старый князь и вовсе смотрел на ее возможное замужество скептически. Тайная, греховная, как ей казалось, мечта княжны Марьи о неведомых доселе свободе и любви, о совершенно другой жизни на ее глазах рассыпалась в прах. Ранее ей казалось, что если пройти трудное, по ее меркам, испытание — казаться красивой, веселой и очаровательной — то за этим должна последовать неизбежная награда. Сложность была лишь в том, чтобы оказаться достойною, счастье было предназначено не для всех, а только для каких-то особенных женщин — таких милых и блистательных, как Lise, например. Сейчас выяснялось, что испытание есть, но никакой награды за него нету. Можно было более не мечтать, не восхищаться тайно, не опускаться до греха зависти. Будто бы рассеялось наваждение, в котором княжна Марья пребывала до сих пор.

Князь Андрей искренно стремился устроить жизнь жены и сына как можно лучше, проявляя свойственное душевно благородным людям снисхождение к более слабым. Княгиня ничего не желала более, чем жить с мужем в мире и согласии. Виноват ли был князь Андрей, виновата ли была маленькая княгиня, только из их решимости не выходило ничего хорошего, а получалось нечто прямо противоположное.

Если бы княгине случилось умереть родами, без сомнения, все Болконские искренно бы оплакивали ее. Но живая княгиня была неудобной, неподходящей, несоответствующей всей серьезной, основательной семье Болконских, всему их устоявшемуся укладу. Поправившись наконец и входя в роль молодой матери, она почувствовала своё неудобство для окружающих в полной мере.

От природы она была крайне общительной. Чувства и мысли, выражаемые в словах, круговорот знакомых и незнакомых лиц, обмен новостями — вот что составляло ее интересы и, пожалуй, смысл жизни. Маленькая княгиня любила и умела принимать гостей, могла разговорить самого застенчивого дикаря — или заболтать насмерть человека серьезного, сдержанного. За время ее нездоровья уход за Николенькой полностью лёг на плечи кормилицы и Савишны. Княгиня восприняла это как должное. Большинство ее знакомых по петербургскому свету, даже и здоровые, поступали с маленькими детьми в точности так же. Никто из ее подруг не пытался кормить детей самим, для них с первых дней приглашалась кормилица, а с первого года — бонна-француженка или немка. Были, без сомнения, среди столичного дворянства и другие матери, но именно вследствие их полной погруженности в семейную жизнь они редко бывали в свете, и в отместку свет дружно подсмеивался над ними, и никто иной, как маленькая княгиня, называл таких матерей " les couveuses" ⁽¹⁾. Она свысока рассуждала, что материнство — это прекрасно, но не должно заменять женщине общественную жизнь, ведь знакомые нуждаются в визитах и внимании, а каждая женщина — в новостях.

Первое время княгиня не думала, что уход за новорожденным сыном может быть для нее хоть сколько-нибудь занимательным — он ведь не умел разговаривать. Первое определенное чувство к Николеньке возникло у неё, когда она перебирала его крохотные пинетки. Пинетки эти были настолько малы и хороши, — будто бы для куколки, — что она испытала нежность и к ножкам, для которых эти пинетки были назначены. После этого княгиня наново рассмотрела все вещички Николеньки — те, которые своими руками приготавливала перед родами, и те, которые были ей подарены. Были там и чепчики, и распашонки, отделанные кружевами, и мягкие штанишки. И именно через умиление перед вещами стало тем переходом, мостиком от мировоззрения женщины светской к материнской любви. Княгине очень хотелось бы рассказать кому-то понимающему о своих новых чувствах, а потом спросить, бывало ли у ее собеседника такое же, и что он чувствует к совсем маленьким детям, не умеющим говорить. Но из собеседников в Лысых Горах были княжна Марья, девица; m-lle Burienne, никогда не имевшая детей; наконец, с головою погруженные в собственные дела мужчины-Болконские, притом князь Андрей был, по мнению княгини, холоден, а старый князь — резок и насмешлив. Говорить о чувствах с Савишной или кормилицей было решительно невозможно. А ближайшие подруги княгини по перербургскому свету были или девушками, как Annete Шерер, или замужними, но такими же светскими дамами, которые видали собственных младенцев разве что издали, чисто умытыми и благостно спящими.

Кроме того, время для начала воспитания Николеньки было отчасти упущено. Николенька был непривычен к ее манере, рукам, голосу, запаху и на руках у нее беспокоился, вертелся, сопел и наконец ударялся в слезы. Кормилица и Савишна молча, но видимо удивлялись, почему молодая княгиня зачастила в детскую и не торопится удаляться. Казалось, обе они были уверены, что для надзора за княжонком и их трудом достаточно минут пяти-десяти в день, а а остальное время лучше бы ей заняться своими барскими, приличными ей делами. Внимание княгини к Николеньке и его воспитанию они принимали то ли за блажь, то ли за недоверие к ним и, ухитряясь оставаться в границах наружного приличия и подобострастия, то и дело давали княгине понять неуместность ее поведения и свою обиду. "Позвольте, барыня, он вам ручки оттянет", "Беспокоиться изволят, сейчас заплачут, надо переменить", "Время купать, не извольте беспокоиться, все сделаем в лучшем виде", "Время укладывать" — вот что без конца слышала княгиня в детской. Она с лёгкостью могла бы настоять на своем и всё делать для Николеньки сама и по-своему, но беда была в том, что она ещё не знала, что и как делать. Уход за младенцем, который ранее казался княгине столь примитивным, низменным делом, требовал, оказывается, огромных, неведомых знаний и умений — как купать, пеленать, укачивать, прочищать носик, как прикосновением губ определить, нет ли у ребенка лихорадки, выносить ли на солнышко или остаться дома... Поэтому княгиня остерегалась пока проявлять свою власть над прислугой, опасаясь, что ссоры могут повредить Николеньке.

Если бы на месте Савишны была свекровь, или тетушка, или ещё какая-либо старшая родственница, которая принялась бы давать советы и тайно укорять княгиню ее невежеством, возможно, отношения эти уладились бы легче и быстрее. Княгиня с ее светским чутьем наверное нашла бы способ подольститься, применила бы все свое очарование — подарки, ласковость и тонкую лесть, и любой спор о Николеньке был бы разрешен ко всеобщему удовольствию. Но сейчас, задумываясь о Савишне и кормилице, она всякий раз спрашивала себя, с какой стати задабривать их или дарить им подарки, разве они не обязаны слушаться ее по одному лишь ее положению?

Но время делало своё дело, и женщины с трудом, медленно, но приспосабливались друг к другу. Савишна и кормилица привыкали к княгине, а та проводила с Николенькой немало времени и пела ему французские романсы или немецкие баллады на манер колыбельных по причине незнания русских песенок.

1) наседки

Вернуться к тексту

Князь Андрей и старый князь смотрели на княгиню как на довольно ограниченное, поверхностное, пустое существо. Оба далеко превосходили маленькую княгиню по уму и знанию жизни, а склонности и интересы мужчин Болконских решительно расходились с ее склонностями. Будучи свидетельницей их разговоров об ополчении, о промедлении со снабжением, о неприятностях с тем или иным уездным начальником, маленькая княгиня иной вставляла вопросы. Но, получив несколько раз снисходительный ответ, что ей не следует беспокоиться, ополчение — это их дело, она перестала спрашивать. (Все отъезды князя Андрея из дому совершались при горячем одобрении старого князя — "молодец, что не держишься за бабью юбку". Это ни разу не было произнесено в присутствии маленькой княгини, но она смутно угадывала отведенное ей положение в Лысых Горах, некую свою второстепенность).

Странным образом княгиня, возможно, могла бы сойтись с Николаем Андреевичем в политических взглядах, в суждении о международной и внутренней российской ситуации и даже во взгляде на Буонапарте. Но она, смело судившая и рядившая обо всем на свете в петербургских салонах, не решалась лишний раз высказываться на серьезные темы в присутствии грозного свёкра.

Иногда старый князь с насмешкой, но и с тайной надеждой на успех предлагал княгине почитать тот или иной толстый волюм из истории или философии или присоединиться к урокам математики. Но княгиня, опасаясь попасть в смешное положение, всякий раз отказывалась.

Княжна Марья также не могла быть для княгини хорошею товаркою, несмотря на молодость их обеих, доброту и взаимную готовность любить и дружить. Княгиню мало занимали вопросы веры и вовсе не привлекали странники. Княжна Марья, в свою очередь, мало что понимала в нарядах, лентах ets. и не могла без ужаса вспоминать об унижении и неловкости сватовства Курагина, в котором княгиня принимала деятельное участие. Мадмуазель Буриенн, может быть, из всех обитателей Лысых Гор была ближе всех к княгине по характеру. Но она была не настолько занимательна и интересна, чтоб надолго привлечь внимание княгини и направить ее пробудившуюся энергию в безопасное русло.

Некоторое время княгиня пыталась делать визиты. Но вскорости узнала, что дружеское общение в деревне значительно отличается от такового в столице. Ей были рады и как соседке, и как петербургской жительнице, имеющей свежие новости, и принимали с таким радушием, что у нее на сердце теплело. Но приемных дней ни у кого не было. Не раз и не два, приехав в гости, она заставала хозяйку и домочадцев за варкой варенья, или за раскройкой кофт, или за проверкой счетов, или за многим множеством других дел. Хозяев это нимало не смущало, но княгиня никак не могла привыкнуть, что у сельских жителей это в порядке вещей. В окрестностях Лысых Гор не было такого, как в столицах, где разговоры считаются отдельным, крайне важным делом. Ей всякий раз казалось, что она явилась не ко времени. Иногда княгиня с комическим ужасом думала, как выходить из положения, ежели ей предложат присоединиться к варке варенья, или поддержать разговор о хлебах, или, не дай Бог, о сенокосе. Она отменно вышивала, но чувствовала, что это не самое практичное умение, которое пользовалось бы здесь особым успехом. А ей хотелось не только удовлетворить потребность в общении, но именно блистать, как и прежде. В Лысых Горах ей было как-то неловко привносить что-то новое в хозяйство, давать людям приказания сверх их обычных обязанностей. Там был один самовластный хозяин, и вся дворня была давно и прочно приучена придерживаться заведенных им порядков. Княгиню поддерживала мысль, что рано или поздно они с князем Андреем переедут в Богучарово, и уж там-то она станет наконец полною хозяйкой, всё устроит наилучшим образом, всему научится и станет не хуже других.

Однажды княгиня позвала князя Андрея в библиотеку, чтобы переговорить. Она долго приготавливалась к этому разговору, повторяя отдельные фразы про себя, и собиралась говорить о несвойственных ей серьезных вещах. О том, что так не может продолжаться далее. О том, что она совсем не боится вторых родов, то бишь почти не боится, и если дело в этом — Николенька прелестный мальчик, и во время первых родов Бог миловал и, наверное, будет милостив и в будущем. Если же князь Андрей не хочет рисковать, помнится, доктор что-то такое говорил об этом. И происходящее между ними неправильно, не по-людски, и даже, кажется, не по-христиански, она даже нашла подходящее к случаю место из апостола Павла, где прямо говорится, что такое вот сосуществование ни вместе, ни порознь — нехорошо. (Княжна Марья некоторое время назад дала невестке Новый Завет, уповая на то, что та найдет в нем успокоение и почерпнет мудрости. Но княгиня с наивностью, свойственной и более развитым умам, уцепилась за строки, касавшиеся, как ей казалось, до неё, и уж более ничего не могла воспринять).

Но, только увидев на лице князя Андрея знакомое выражение сдержанного недовольства, княгиня по какой-то роковой закономерности против воли растеряла все заготовленные слова и сказала именно то, что не следовало говорить и делать.

— Зачем ты на мне женился? — запальчиво спросила она, и тут же из глаз ее брызнули слезы.

"Ну вот, опять", — подумал князь Андрей.

— Lise, успокойтесь, прошу вас, — вежливо проговорил он.

Его выдержка, подчеркнутое терпение окончательно лишили самообладания маленькую княгиню.

— Зачем? Я требую, я хочу знать! — кричала она сквозь слезы. — Не из-за приданого же, зачем тебе деньги, у тебя своих куры не клюют! И не по любви! Я давно уже вижу, что ты меня и не любил никогда! Зачем было жениться? Скажи хоть что-нибудь, что молчишь!

— Lise, это всё нервы, — примирительно проговорил князь Андрей, надеясь, что через несколько минут эта гроза пройдет, сменится легкими облачками, а там и солышком.

— Все люди как люди, а у тебя всё stupidement ⁽¹⁾! — она дошла до совсем уж явной несправедливости. Это глубоко обидело князя Андрея. Он чувствовал, что за всю его заботу о здоровье жены, за старания обустроить для них отдельное гнездо он заслуживал большего, нежели сцены с криками и оскорблениями. Но оберегая чувства княгини, он даже сейчас удержался от резкости.

— Я велю подать капли, — промолвил он с выдержкой, достойной дипломата на переговорах со вражеским посольством, и вышел вон.

Князь Андрей, как и обещал, велел первому попавшемуся из слуг подать в библиотеку успокоительные капли, а сам наскоро собрался и уехал в Богучарово — во избежание продолжения ссоры. Было самое благодатное время лета, стрекотали кузнечики, разнотравье поражало яркостью красок и ароматами. И только старый дуб, высохший и мрачный, торчал на краю дороги на выезде из поместья и портил всю картину. Он один не радовался лету и теплу.

"Вот и я этак же, — подумал князь Андрей. — Связал себя с капризной, требовательной женщиной... нервной, неумной... Что у меня дальше в жизни будет?"

Дуб издевательски шелестел сухими ветками в ответ.

1) по-дурацки

Вернуться к тексту

После той сцены ссор между князем Андреем и княгиней не было ни одной. Между ними установился столь обычный в обществе тон ничем не поколебимого спокойствия и родственной заботы, снаружи безупречно вежливый, а на деле маскирующий пренебрежение и равнодушие. Тон этот только наружно хорош и всеми признается удобным. По сути же своей он вреден и между близкими нельзя до него допускать.

В княгине совершалась огромная душевная работа, каковая происходит с людьми после сильных потрясений или полной перемены жизни. Странным образом ни князь Андрей с его несомненным умом, ни старый князь с его проницательностью и знанием жизни, ни княжна Марья с ее чуткостью и тревожностью не замечали всей величины и смысла этой душевной работы, а видели только поверхностные ее результаты.

Значительную часть своего времени княгиня проводила в детской, подле Николеньки. Кроме того, она много вышивала, приготовляя подарки ко всем подряд праздникам для всей семьи и домочадцев, а также для соседей, с которыми желала бы поддерживать отношения. В гости она выезжала нечасто и удовлетворяла свою страсть к общению в переписке. Княжна Марья, наблюдая невестку, полагала, что та смирилась и через это стала счастливее. Князь Андрей же и старый князь были довольны, что княгиня наконец нашла себе занятия — пусть не слишком интеллектуальные, но достойные, и полагали, что её изменения к лучшему — плоды их благотворного влияния и они на верном пути. Они не замечали, что формальное присутствие княгини в доме и ее занятость простыми, безобидными делами имеют подоплекою все большее ее отчуждение от остальной семьи.

Все Болконские с удовольствием отмечали, что князь Андрей и княгиня более не бывают друг с другом резки и даже не отзываются друг о друге дурно. Князь Андрей с тихой радостью отмечал, что жена его стала интересоваться работами в Богучарове, внимательно слушала и даже иногда вставляла один-два дельных вопроса. Старый князь тоже был доволен, что княгиня оставила привычку утомлять окружающих пустой болтовней и сплетнями. Правда, поддержать серьезную беседу она тоже не умела, не спрашивала Плутарха или Прудона для лёгкого чтения, а также по-прежнему не выражала желания присоединиться к урокам математики. Она негромко, с достоинством предлагала "Попробуйте ботвинью, недурна", если семья собиралась за обедом, или заботливо спрашивала "Сладко ли?", когда Болконские пили чай, а она как хозяйка сидела за самоваром. Отвечала, если ее спрашивали о полученных письмах или новостях из столицы, в остальном же предпочитала молчать.

Иногда, правда, княгиня говорила странные вещи, которых от нее никак нельзя было ожидать.

Однажды старый князь едко пошутил над стародевичеством княжны Марьи. Это расстраивало ее, иногда даже до слез, княгиня переживала за Марью, но раньше никогда не решалась за нее вступаться, робея перед старым князем. Но на этот раз ей нашлось что сказать.

— Mon pere⁽¹⁾, если бы вы искренно хотели устроить брак княжны, вы могли бы сделать это в течение одной-двух недель, — вежливо сказала княгиня.

— Пристроишь ее, пожалуй, — проворчал старый князь.

— Не вижу никаких препятствий, продолжила княгиня уже твёрже. — Я всегда была убеждена, что устройство брака — дело не столько девиц, сколько старших. Жюли Карагина худа и некрасива, у Катрин Гагариной жёлтый цвет лица. Это им не помеха — обе пользуются успехом в свете, и уже наметились партии. Богатых невест меряют другою меркой, сами знаете. Разбирают не черты лица, а связи и знатность.

— Да хорошо ли живут эти ваши богатые? — саркастически спросил старый князь. — Зачем нужны такие женихи, охочие до денег и связей?

— То есть княжна Марья поступает мудро и осмотрительно, оставаясь в девушках? — значительно, с нажимом спросила княгиня, будто бы подталкивая старого князя к нужному ответу, вынуждая его продолжить мысль.

Вопрос "за что ж вы ее упрекаете?" не был задан, но невидимо повис над столом и был понятен всем собеседникам. Княжна Марья беспокойно переводила взгляд с одного на другую, не желая, чтоб из-за нее ссорились. И здесь старый князь проявил одну из своих нелицеприятных черт — третировать тех, кто не мог дать ему отпор, но сдерживаться с теми, кто имел смелость отстаивать свое мнение (как князь Андрей) или попросту не боялся его и его вспышек (как m-lle Burienne). Он хмыкнул, покачал головой, глядя на княгиню, и перевел разговор на другой предмет.

Князь Андрей удивился бы несказанно, если бы узнал, что маленькая его жена, которую он привык считать ветреной и не слишком умной, осмеливается втайне судить его, и судить строго, без снисхождения. Теперь уже княгиня в свою очередь считала его человеком, мало на что пригодным, с которым и поговорить-то особенно не о чем, разве что о ботвинье. Даже о Николеньке, которого они оба любили, ей почему-то не хотелось говорить с мужем.

Княгиня много думала о князе Андрее и о своей супружеской жизни, благо во время вышивания и в одинокие ночи у нее была полная свобода для размышлений. Черты князя Андрея были все так же красивы, четки и определенны, всё так же он был подтянут и энергичен и совсем по-прежнему производил впечатление человека выдающегося, созданного для великих свершений, из тех, кто творит историю. Но теперь вместо гордости за своего необыкновенного, во всем замечательного мужа княгиня чувствовала только грусть и досаду.

"Посторонний он какой-то, — думала она, глядя, как князь Андрей разделывает бефстроганов с целеустремлённостью полководца. — Да, богат и знатен, хорош собою, прекрасно воспитан, танцор отменный... только зачем мне всё это сейчас, в семейной жизни? Что в этом хорошего?" Теперь уж она подвергала сомнению и то, что когда-то могла считать князя Андрея лучшим человеком в свете.

"И ведь так и не сказал, зачем сделал мне предложение". Она вспоминала всё далее, ранее — как князь Андрей был мил и любезен во время ухаживания и помолвки, как постепенно менялся его тон, покуда не наступило нынешнее охлаждение. "Положим, он меня и не любил никогда, иначе не переменился бы в два года. Положим, он женился даже не по причине вожделения, это я теперь ясно вижу. Наверное, Андрей тогда сглупил, совершил ошибку, а сейчас ему совестно сознаться, он ведь самолюбив до крайности. Но я-то, я куда смотрела? Где были мои глаза?" Княгиня начала избавляться от того наивного эгоизма, который ищет причину всех неудач в окружающих, и задавалась вопросом, могла ли она предвидеть, к чему приведет их брак, если бы хорошо подумала.

С теплотой и нежностью она вспоминала всех знакомцев по петербургскому свету — и остряка Билибина; и князя Ипполита, который, по ее мнению, был настолько умён, что никто не мог вполне понять его парадоксы; и очаровательного князя Василия, и красавца Анатоля, и многих, многих других. Однажды она с удивлением поймала себя на мысли, что Пьер Безухов — неловкий, со странными воззрениями, не умеющий толком поддержать беседу — в сущности очень хороший, милый молодой человек и гораздо более приспособлен для супружеской жизни, чем князь Андрей. "Ну что ж, что он неловок и смешон, и все зовут его тюфяком... Характер-то ведь — золото! Ни разу я не видела от него такого вот холода! Ах, как счастлива должна быть Элен с таким мужем! С ним можно и поспорить без страха, и посмеяться, и за глупости Pierre не стал бы упрекать, он и сам их делает довольно! Да что Pierre, у всякого в свете есть хоть какой-нибудь недостаток, есть слабости, оттого они и снисходительны к другим..."

Но все эти милые люди, замечательные прежде всего своим несовершенством, не вызывали в княгине греховных мыслей, а разве что тихую грусть. Мир адюльтеров был неплохо знаком ей со стороны, и ни за что на свете она не хотела бы стать героиней скандальной истории. Сколько раз княгиня выслушивала сплетни с живейшим интересом и пересказывала далее, тем, кто их ещё не слышал — право же, ничего не прибавляя от себя, разве только самую малость! Старость, немощь, бедность, всяческие любовные перипетии служили в свете лишь поводом для злословия. Даже ослепительная Элен Безухова, не просто красавица, а образец comme il faut, общество ею восхищалось и признавало за ней самые светские достоинства — и то же самое общество со сладким ужасом пересказывало невозможную, омерзительную сплетню об Элен: будто бы она была влюблена в собственного меньшого брата, Анатоля, и тот отвечал ей взаимностью! В свете можно было стать жертвою злых языков и без всякой вины, а уж если повод был — от репутации могли остаться одни лохмотья. Княгиня ясно понимала, что "маленькие радости" были для нее под запретом. Так же как маленькая Lise Мейнен любила, чтобы учитель хвалил ее, а родители ставили в пример другим детям — точно так же, превратившись в княгиню Болконскую, она хотела оставаться хорошею. О том, как воспринял бы князь Андрей ее возможную измену, она не думала. Ну, был бы снова недоволен, упрёком больше, упрёком меньше — не все ли равно. Но о том, что княжна Марья могла бы измениться к ней, княгиня думала с ужасом. Отчего-то золовка, робкая, некрасивая, не светская старая девушка, стала для княгини точным мерилом хорошего и плохого, будто нравственный камертон.

1) батюшка

Вернуться к тексту

Однажды поздно вечером князь Андрей вернулся из Богучарова с радостной новостью. Комнаты, предназначенные для княгини, наконец были полностью отделаны. Он едва поспел к ужину и готовился подробно описать домашним, как хороша печь-голландка, и как хорошо вышли полы, и что стены обиты теми самыми обоями, которые княгиня выбрала. Недалеко уже оставалось до их переезда — перевезти часть мебели из Лысых гор или закупить недостающее, произвести кое-какие переделки в девичьей и на поварне, и можно было бы переселяться. Но едва княжна Марья окончила молитву на принятие пищи и все взялись за вилки и ножи, как княгиня опередила князя Андрея, начав совсем не тот разговор, какой ему бы хотелось.

— Надо поехать в Колчево, посмотреть, как там и что.

Колчево было собственное поместье маленькой княгини, довольно неплохое, верстах в сотне от Лысых Гор. Князь Андрей никогда им особенно не интересовался, а она предоставила все управляющему.

Князь Андрей был неприятно удивлен. Княгиня начала разговор не с вопроса о Богучарове, что ясно показывало ее небрежение их общим делом и будущей совместной жизнью. Она лишила его радости живописать, как он старался ради ее будущего комфорта. Неожиданное желание ни с того ни с сего ехать живо напомнило ему прежние капризы жены, когда он вместо того, чтобы провести вечер за интересной книгой или с Пьером, вынужден был ехать в свет и тратить время на пустые разговоры. Оттого он ответил несколько резче, чем сам хотел.

— Везде убирают яровые, и в Лысых Горах, и в Богучарове! И в барском доме ещё работы не окончены! Не поеду, нет времени!

— André, у меня и в мыслях не было отрывать вас от дел, — с иезуитской кротостью проговорила княгиня. — Сама съезжу, чай, не дитя.

— Вы оставите ребенка? — возмутился князь Андрей. Происходящее нравилось ему всё менее. Князь Андрей привык, что княгиня всё время или дома, или в гостях у соседей и вернется не позднее чем вечером, что он всегда в курсе ее здоровья, настроения и занятий. Её нелепый, из прихоти, отъезд грозил разрушить привычный и удобный порядок в доме и потому встревожил князя Андрея.

— Савишна прекрасная няня, кормилица здорова. Marie, не откажите гулять иногда с Николенькой в хорошую погоду, вы ведь выручите меня? — обратилась она к княжне Марье гораздо ласковее, чем к мужу.

— Да, конечно, — робко ответила княжна Марья. Она боялась, что за столом назревает ссора. Ей тоже непонятно было, из чего невестка вдруг решила ехать, но она хотела бы защитить княгиню от дальнейших нападок и выволочки, да только не находила слов.

— Я смотрю, у вас все решено и назначено, — с неприятной усмешкой проговорил старый князь.

Княгиня ответила ему задумчивым и при том странно пустым взглядом и промолчала. Старому князю пришло в голову, что она говорила о предстоящей поездке точь-в-точь таким же тоном, каким делают очевидные предположения о погоде. Видя красный закат, всякий сельский житель знает, что наутро неотвратимо будет вёдро. И как бы он к этому ни относился, как бы ни ждал дождя, природа его не спросит и не послушает.

— Из чего же вы решили ехать, оставляя ребенка? Какая такая необходимость? — спросил князь Андрей.

— Уборка ведь не только здесь, а по всем губерниям, и в Колчево тоже. Считаю необходимым проверить дела имения. Я там лет пять не была. Да ни разу, можно сказать, не была как хозяйка — в прошлый раз мне пятнадцать было, я тогда ещё бабочек ловила.

— Воображаю, что вы там напроверяете, — насмешливо сказал старый князь. — Пусти козла в огород...

— Не беспокойтесь, mon pere. Я считать умею, в детстве учили. И грамоте обучена — аз, буки, веди...

Наружно голос и тон ее был тих и скромен, но почему-то за самой этой скромностью слышался злой сарказм.

— Мне не нравится, что вы собираетесь ехать одна, — не успокаивался князь Андрей.

— Не волнуйтесь, все приличия будут соблюдены. "Путешествующая дама должна быть вдвойне осмотрительна и держать себя в дороге ещё строже, чем обыкновенно", — княгиня скучающе процитировала известное руководство по правилам хорошего тона.

— Довольно, — прервал их старый князь. — Вы уже дообедали? Тогда, Лизавета Карловна, прошу ко мне в кабинет.

— Лизавета Карловна, — значительно сказал князь. — Я вас искренно люблю и желаю вам добра. Глупостей не делайте, — ещё значительней проговорил он.

Княгиня поняла намек и восприняла старческую заботу на свой лад — что она не сделала ничего постыдного и даже не думала, а ее уж считают дурной женщиной, готовой пуститься во все тяжкие, едва выскользнув из-под надзора старших. Но она уж столько раз слышала этот строгий голос, это было так не ново и прискучило, что ей было уже неинтересно обижаться на этих вечно недовольных Болконских.

— Ах, mon pere, до глупостей ли мне, — устало ответила она. — Не за тем еду.

— Добро, — сухо ответствовал князь. — Поезжайте, пожалуй; худа не будет, а хорошее вполне может быть. Буриенн вам не дам, самому надобна...

Княгиня удивлённо вскинула точёные черные брови. Князь и сам чувствовал, что оговорился и приличнее было сказать "m-lle Burienne надобна княжне Марье", но нимало тем не смутился и продолжал:

— С этакой компаньонкой начнутся поездки в город, шляпки-булавки... ни к чему это. А вот возьмите-ка вы с собой Петра Васильевича, он человек толковый и дельный...

Петр Васильевич был племянник управляющего, которого тот время от времени привлекал к продаже хлеба, леса и тому подобным делам. Старый князь говорил о том, куда им смотреть, поверяя счета, как себя держать с людьми и насколько задерживаться. Княгиня же молчала и думала, что надо бы отделаться от навязываемого ей Петра Васильевича, ведь в душе она уже положила при необходимости обратиться за помощью к отцу или к брату. Что Петр Васильевич действительно и толковый и дельный — да только это человек князя и, без сомнения, по возвращении доложит ему обо всех ее ошибках, скажет, что она глупа и к делам не способна. А ещё, рассеянно рассматривая морщины старого князя, слушая его скрипучий голос, она думала, что теперь совсем его не боится.

Княгиня собралась в Колчево удивительно быстро и деловито, чего никто от нее не ожидал. По дороге ей бросился в глаза большой старый дуб. Сухой и кряжистый, он был неприятным контрастом с яркой зеленью и чистым небом. Короткая губка княгини, поднявшись над белыми зубами, придала лицу на миг диковатое, беличье выражение.

"Вот и я этак же буду скрипеть, — невесело подумала княгиня, глядя на дуб. — Давно ли я была невестой, влюблена была... Любовь прошла, будто ее и не было. Да я уж и не знаю, что это такое. Осталось счета поверять да слуг бранить, как вон старуха Ахросимова... Да даже у Ахросимовой жизнь интересней моей, та на балах бывает!"

Дуб стоял себе на краю дороги, оттеняемый весёлыми берёзками, и нимало не интересовался, как он выглядит на фоне зелёной рощи и что о нем думают проезжающие. Княгиня ещё раз взглянула на дуб и на этот раз отметила его мощь и ширину, кривизну могучих ветвей, да и оттенок коры показался ей приятным. Внезапно ей стало легко на душе. С любовью ли, без любви, с весельем или без, а жизнь продолжалась.