Очень белое чувство (гет)

У радости цвет ярко-голубой — как ясное летнее небо. У печали — тёмно-красный, похожий на запёкшуюся кровь. У смеха — жёлтый, словно герб Хаффлпаффа или летние подсолнухи…

Виктуар Уизли подышала на окно спальни и только хотела что-то нарисовать — то ли сердце, то ли феникса с длинным развевающимся хвостом, — но сейчас же стёрла: вот ещё. А вдруг за ней шпионит какое-нибудь любопытное привидение? На Рейвенкло даже привидения тянулись к знаниям, вернее — к информации.

«Причём за чужой счёт…»

Жаль, что разницу Виктуар никто раньше не объяснил.

«Есть знания, которые в книгах не прочесть: их можно добыть только самому».

Она прислонилась лбом к прохладному стеклу и продолжила думать. Сегодня ей предстояло узнать ответ на самый важный вопрос. Так или иначе.

Зависть… такая… серо-зелёная? Да, точно. Наподобие зыбучего песка на болотах рядом с домом прабабушки во Франции. Нежность и умиление — бледно-розовые. Напряжённая работа мысли — фиолетовая.

Самой Виктуар и в голову бы не пришло, что у чувств есть цвета. Но для Теда это было так же естественно, как дышать, и она настолько привыкла к этому, что уже не помнила, когда было иначе. Давным-давно, до Хогвартса, она читала Теда, словно открытую книгу. И всегда каждое движение души, промелькнувшее на его лице, сразу зажигало его волосы — а иногда и глаза — своим особым оттенком.

Ярко-зелёный — уважение и глубокая признательность. Цвет глаз его крёстного, дяди Гарри. Оранжево-рыжий — безопасность, тепло, родные: среди кузенов и кузин семейства Уизли его вечно было не отличить. Коричневый — скука и чувство долга. Виктуар видела Теда таким только на отработках и на истории магии, но почему-то думала, что цвет как-то связан с его бабушкой, Андромедой Тонкс.

Он об этом никогда не говорил. Уже тогда — не говорил.

И был ещё один цвет: чёрный. Обида, злость, ярость. Чёрные волосы и чёрные глаза. Чёрная, как пепел Адского огня, кровь Блэков.

Пока Тед и Виктуар не оказались в Хогвартсе, она и представить его таким не могла. Зато потом раз за разом с замирающим сердцем видела, как на ласковое хаффлпаффское солнышко будто наползают грозовые тучи. К сожалению, это замечала не только она. Ну почему Виктуар выбрала Рейвенкло? Взрослые предостерегали, говорили что-то вроде «им недостаёт духа дружбы и товарищества», но она слушала вполуха и даже обижалась: неужели родные настолько в неё не верят? Виктуар знала, что сможет поставить на место любого обидчика, а «дружбу и товарищество» с лихвой получала в своей большой шумной семье… И от Теда, разумеется.

Вот только сама она вряд ли оказалась хорошим другом, если не догадалась, что беспокоиться надо было вовсе не о себе.

Она пропустила, как всё началось — может быть, с шутки. Или, возможно, с Пивса. Но «фокус» с волосами учеников Рейвенкло… заинтересовал. Заинтриговал. Потом они заметили закономерность. А единственное существо в мире, которое в погоне за информацией безжалостнее учёного — подросток-учёный. Сокурсники Виктуар при любом удобном случае изводили Теда, как могли. И наблюдали, будто за хамелеоном в террариуме. Хорошо, что он был на другом факультете. Плохо, что из-за общения с Виктуар он никак не мог избежать стычек с «воронами» совсем.

Три года назад Тед побрил голову, записался на дополнительные занятия в дуэльный клуб и начал чуть что прибегать к этому своему новому выражению лица: ровному и ничего не выражающему, как у дипломата на скучном приёме.

Попытки задеть пошли на убыль, но только когда её друг дал, наконец, волосам отрасти, Виктуар заметила самую главную перемену: теперь Тед Люпин менял внешность и цвет волос по собственному желанию. Он так гордился этим умением, что без устали показывал ей, своей главной подруге и сообщнице. А она радовалась. Нет, это не была малодушная радость, что «всё утряслось», — даже сейчас при одном воспоминании о тех годах рука Виктуар сжалась в кулак, а тогда она взяла у отца один из амулетов, которыми он обезвреживал полтергейсты в домах — и запустила в Пивса. Для однокурсников нашлись ловушки из арсенала «Вредилок» дяди Джорджа, и Виктуар впервые услышала в свой адрес «красивая, но совершенно бешеная».

— Сходи на матч Болгарии по квиддичу, — с холодной вежливой улыбкой, скопированной у бабушки, отвечала она. — Может быть, их группа поддержки наведёт тебя на какую-нибудь мысль. Хотя вряд ли.

И ушла из гостиной. Полтергейст, кстати, не показывался почти год… И, как сказал отец, не появился бы вовсе, если бы сам замок Хогвартс не пожелал вмешаться. Билл совершенно не обиделся на дочь за кражу артефакта из его кабинета, но…

— Ты умеешь хранить секреты?

Он посадил её напротив себя и ласково заглянул в глаза, как бывало в детстве. Но тон его был необыкновенно серьёзным. И Виктуар кивнула — так же серьёзно.

— Тогда слушай. Мальчики очень глупые… нет-нет, подожди, — Виктуар, конечно же, уже была готова возмутиться, что Тед не такой, как другие, но взгляд отца заставил её замолчать и выдохнуть. — Очень глупые. Все. И они очень смущаются, когда женщина дерётся вместо них.

— Но они же…

— Да-да, они начали первыми и так далее, — махнул рукой Билл. — Я знаю. И знаю, что Теду в библиотеке куда уютнее, чем на квиддичном поле, хоть он и старается из-за крёстного. Но всё равно, есть шишки, которые надо набивать самостоятельно.

— Но ты же…

— Я не хочу сказать, что я старался искать неприятностей на свою голову чаще, чем твоя мама, но… именно так я и делал, — его взгляд потеплел, и Билл внезапно подмигнул Виктуар. — Хотя мне было очень сложно с ней соревноваться!

— Но я же… — предприняла она последнюю попытку.

Билл сгрёб её в охапку и обнял.

— Я не прошу тебя быть спокойнее или делать то, что ты не хочешь, дочка, — он поцеловал её в макушку. — Просто знай, что если он не набьёт себе шишек сам, а будет прятаться за тобой… тебе же первой надоест. Тебе или ему. И тогда однажды вы перестанете быть друзьями. Чужую слабость простить можно. Куда сложнее простить свою.

Папа сказал «друзьями», но сейчас, четыре года спустя, Виктуар понимала, что Билл разглядел зарождающееся у его дочери чувство куда раньше, чем она сама. Виктуар любила Теда Люпина, как говорили в одном романе, «чьим бы именем не назвался и чей бы облик не принял». А вот любил ли он её?

Она вздохнула, подтянула ноги, чтобы усесться на подоконнике полностью, вытащила из аккуратной причёски длинную прядь и уставилась на неё. Ярко-белая, как у мамы.

Когда они с Тедом оказывались вдвоём, его волосы белели.

— И что это значит? — спросила Виктуар у своего отражения в витражном стекле.

Как истинный питомец Рейвенкло, она бы скорее умерла в невежестве, чем с кем-то посоветовалась. Люди или врут — или слишком дороги ей, чтобы с ними делиться своими мелкими огорчениями. Другое дело книги. Они умели раскрывать вам свои секреты, но о вас самих — прилежно молчать. Но и здесь она не нашла утешения.

Книги признавали своё поражение, открыто заявляя: двух похожих метаморфомагов не бывает. Кто-то сливается с окружающей обстановкой, кто-то копирует других людей, некоторым хочется стать кем угодно, только не собой, поэтому они выдумывают странные, причудливые образы.

Некоторые становятся похожими на тех, кто им дорог, но… проклятие! Ведь сколько раз Виктуар видела, как Тед, глубоко вздохнув и на мгновение закрыв глаза, обращался в лёгкое подобие совершенно чужих ему людей. Час или два он выглядел, будто их дальний родственник, а потом — с таким же вздохом, только радостнее — снова становился собой.

— Зачем ты это делаешь? — спросила у него как-то Виктуар.

Была осень, листья обратились в мазки красного и ослепительно-жёлтого, а воздух звенел такой прозрачностью, что казалось: стоит сказать хоть малейшее слово неправды — и она вырвется изо рта клубами грязного лондонского смога, выдавая лгуна с головой. Только что они с Тедом покатывались со смеху, пытаясь без запинки произнести «Шрусбери в графстве Шропшир».

Река Северн, перехваченная знаменитым мостом, лениво катила свои воды мимо них, а Виктуар как раз говорила, что ни за что бы не рискнула прибегнуть к каминной сети для путешествия сюда. Они по очереди пробовали и с хохотом признавали поражение. А потом глаза Теда вдруг посветлели до пронзительной голубизны, волосы стали чёрными и кучерявыми, а изо рта полился безупречный валлийский говорок: «Положись на меня, детка! Уж я-то доставлю тебя, куда надо, не то что эти лондонцы, — говорят, будто каши в рот набрали!»

Виктуар округлила глаза, мгновенно узнав и внешность, и повадку местного трактирщика, с которым они говорили полчаса назад. Но не один в один, не пародийно, а одновременно похоже и самобытно — будто талантливая импровизация на тему или роль в кино.

— Видишь ли, — Тед оперся о перила и задумчиво посмотрел вдаль. — Люди всегда лучше относятся к тем, кто на них похож. Но не слишком, иначе они пугаются. А если кто-то слишком не-похож… — он сделал паузу и недобро сощурился. На его новообретённых валлийских скулах заходили желваки, — то они их боятся. Избегают. Боготворят или ненавидят, а чаще — всё вместе.

Вдруг он улыбнулся и развернулся к Виктуар, разом убирая с лица чужой образ и снова становясь Тедом Люпином. Её Тедом:

— Вот видишь, а ты боялась, что я не выучу историю! Вся история магического мира в одном абзаце, а остальное — комментарии. Даты и цвета знамён.

* * *

— Даты и цвета знамён, — повторила Виктуар, возвращаясь к невесёлым раздумьям.

«Если бы он был таким, как раньше!» — раз за разом твердила себе она, но что толку?

«Выходит, я совсем его не знаю, если не могу определить, что у него на уме и на сердце, пока не посмотрю на волосы!»

Виктуар вспомнила рассказ про сумасшедшего волшебника, каждый день поившего жену Веритасерумом, потому что без этого он никак не мог понять, когда она лжёт, а когда говорит правду.

— Вот и я так свихнусь, — она легонько ударила лбом о стекло. — Наверное, он так ко мне привык, что уже не замечает. Будто… второе я. Или зеркало. А какого цвета зеркало, если в нём ничего не отражается? Наверняка белое, как серебро и стекло, из которых его создали.

Она раз за разом перебирала в памяти их детские годы. Или, например, квиддичные матчи и экзамены, на которые Тед, не ручаясь за свою выдержку, всегда надевал бейсболку. Чего он не знал (и никогда от неё не узнает — ведь он был бы в ярости, осознав, что Виктуар не сказала ему сразу), — так это того, что в просвет над застёжкой сзади было видно несколько прядей его волос.

Так вот — никогда, НИ-КОГ-ДА — они не белели!

«Потому что нет чувства для белого цвета. Эмоции — они же всегда яркие… ну или тусклые. Но цветные!» — уже в сотый, наверное, раз за вечер подумала Виктуар и нахмурилась.

Сегодня она спросила его в лоб. Подкараулила момент, когда они гуляли возле Чёрного озера, совсем одни — и вдруг огорошила вопросом.

А что он? Только раскрывал рот, не в силах вымолвить и слова. Бросил:

— Извини! — и бегом скрылся в лесу.

За что — «извини»? Что ничего не чувствует? Или что придумал себе новую игрушку, невозможную для мужчины задачу: подражать вейле? Ведь вейл все любят или хотя бы боятся, несмотря на то что они ни на кого не похожи. Разве не этого он всегда хотел? Не в этом ли признавался ей когда-то?

* * *

В стекло ударили клювом. Виктуар, перепугавшись от неожиданности, кубарем слетела с подоконника и вскочила на ноги. Стук повторился. Она открыла окно, впуская почтовую сову, стремительно бросившую ей под ноги конверт и улетевшую прочь, — так быстро, что, если бы не письмо, Виктуар решила, что ей всё померещилось.

Её имя на конверте было выведено рукой Теда. Виктуар наклонилась поднять — и снова выронила: так дрожали руки.

Тогда она сама села на пол. И снова протянула руку к простому треугольнику из пергамента.

Вики,

Я… наверное глупо, но рядом с тобой я всегда немного трусил…

Она прервалась на секунду, не в силах читать дальше.

«Вот сейчас он скажет мне то же самое, что отец, — почему-то подумала Виктуар. — Слишком сильная. Слишком сильная, чтобы нравиться, но слишком слабая, чтобы прочесть письмо? Ну уж нет!»

И она продолжила читать:

…поэтому не сказал раньше. Ты для меня — всё. Все мысли. Все чувства. Все краски. Когда я рядом с тобой, мне иногда кажется, что меня вот-вот разорвёт на миллионы цветных осколков, как в калейдоскопе, так меня переполняет… А потом ты как будто собираешь меня обратно. Делаешь цельным. Делаешь мной. Уж какой я есть.

Ты для меня все цвета. А все цвета вместе дают белый.

И внизу — вместо сердечка или ещё какой-то глупости, на которую Виктуар бы разозлилась — рисунок с двумя призмами, совсем как им показывали на астрономии:

Белый луч разделяется на радугу в одной призме, а потом собирается обратно — уже в другой.

На пергамент капнула слеза. Виктуар подняла глаза вверх и свет фонаря под потолком гостиной распался перед её глазами на радугу.

Все мысли. Все чувства. Все цвета.